Сад (переработанное)

ГЛАВА ПЯТАЯ

Во второй половине марта по утрам снег пахнет уже не свежим, как в октябре, а дряблым арбузом. В солнечные дни начинает пробиваться бодрящий запах оживающих почек на тополях и березах, а по берегам Жерновки на тальниках приоткрываются шелковистые султанчики вербы. Этот аромат — вестник весны — держится до ночи. И, пожалуй, в лиловые потемки, когда село постепенно затихает и когда еще не дымят на крышах трубы от второй топки печей, он ощущается сильнее всего.

В один из таких вечеров Катерина Савельевна вышла из коровьего хлева с подойником, над которым клубился легкий парок, и, почуяв вестника весны, остановилась посреди двора. Запрокинув голову, она посмотрела на сгустившуюся синеву высокого неба, где зажигались уже по-весеннему крупные звезды. Хотя еще держались ночные холода, но по всему чувствовалось, что где-то совсем недалеко в южных степях весна поборола зиму и теперь приближается к Чистой гриве. Но у Катерины Савельевны было холодно на душе. Опустив голову, она, одетая в стеганку, зябко встряхнулась:

— Ой, что я тут молоко стужу!..

И быстро вошла в дом.

Но угощать парным молоком было некого, даже старый кот, сведенный с ума весенним воздухом, запропастился куда-то.

Катерина Савельевна налила молока в банку из-под консервов и, распахнув двери, позвала:

— Мурзик! Мурзик!..

Кот, отзывавшийся с первого слова, не появился.

Ну и шут с тобой, прощелыга! — проворчала Катерина Савельевна и захлопнула дверь. — Лакай завтра кислое…

Она включила утюг, затем принялась разливать молоко по стеклянным кринкам, завязала их чистыми тряпочками и спустила в подполье. Дня через два будет хорошая простокваша! Может, Вася все-таки придет домой — поест. Любит он прохладную простоквашу!..

Той порой нагрелся утюг. Катерина Савельевна включила свет и начала гладить рубашки сыну. Она делала это не торопясь, тщательно и любовно. Кто знает, — может, последний раз.

Живет Вася в саду, домой не показывается неделями. Люди рассказывают, по вечерам встает на лыжи и отправляется в Гляден. В душе пожалела сына: «Такую даль бегает горького киселя хлебать!.. Который год мается понапрасну. Того и жди, застареет в холостяках…»

А может, на Васю зря наговаривают? Может, он никуда и не бегает, кроме как с ружьем на охоту? Прошлый раз принес зайца! Лисьих шкурок нынче сдал на тысячу рублей!..

Мать поехала в сад, но там еще больше расстроилась: дом пустой, промороженный насквозь, кругом все засыпано снегом, лишь одна торная лыжня проложена в сторону Глядена. Значит, не зря над Васей смеются: «Как девка, просватается и упорхнет из колхоза». Бывало, говаривали: «Сын глядит в дом, а дочь — вон». А тут все наоборот…

Вернувшись домой, она на столе у Васи заметила карточку: девушка с косами.

— Так вот ты какая!..

Мать взяла карточку и долго всматривалась в светлое лицо.

— Ничего, глаза добрые… И где-то я видела эти глаза? И эти губы… Даже о чем-то вроде разговаривала с ней? Когда это было? — Но припомнить она не могла. Подумав, укорила: — Уж очень долго ты, девка, мучаешь парня! К чему такое? Его испытывать нечего, — он у меня чист, как ясное стеклышко!.. Однолюб!..

Катерина Савельевна затопила печку в горнице. Если придет Вася — погреется. Начистила чугунок картошки и поставила варить на плиту.

Девка, наверно, тянет парня к себе в семью, а Вася не решается сказать матери обо всем, — не хочет сердце ранить. Сын догадывается, что она, Катерина, из своего колхоза никуда не поедет. И ее надо понять: сватов дом, может быть, и хорош, но не свой. Тут она — хозяйка, весь порядок ею заведен, а там пришлось бы приглядываться да приноравливаться. Это не в ее характере. Если Вася начнет сманивать, она скажет прямо: «Я еще на печке не лежу! А уж когда придется лечь, так лучше на свою…»

На дворе захрустел подмороженный снег. Катерина Савельевна прислушалась. Стукнули лыжи, поставленные возле крыльца. Вася! С детских лет ставит лыжи туда же и с той же аккуратностью, с какой ставил отец!..

Она вышла в сени и распахнула дверь:

— Заходи, гуляка!..

В полосе света стоял сын, красный от морозца. Черная вязаная фуфайка на нем заиндевела. Вокруг шеи — незнакомый шарф с белыми и голубыми полосками на концах. Тоже покрылся пушистым инеем. От спины подымался пар. Такому разгоряченному и простудиться недолго. Ну как было не прикрикнуть на него? Ведь родной— жалко! Думала — обидится да огрызнется, а он чуть слышно проговорил:

— Не ругайся, мама…

— Да как же не ругаться? Чуть не голый по морозу бегаешь!.. Вижу: тридцать пять километров прямиком летел.

В доме потребовала:

— Снимай… шарф дареный! И фуфайку тоже! Садись к печке.

Фуфайку Катерина Савельевна повесила на веревку, натянутую над плитой, шарф задержала в руках: «Ничего, связано ладно!..»

Оглянувшись на умолкшую мать и увидев шарф у нее в руках, Вася, теперь уже громко и решительно, повторил:

— Не ругайся, мама! — И тревожно добавил: — Я не зря бегаю — Трофим Тимофеевич тяжело больной.

— Ну-у? — Катерина Савельевна кинула шарф на веревку. — Что такое с ним? Доктор что говорит?

— После гриппа легкие заболели. Воспаление. Да и сердце слабое…

— А ты молчишь! Будто мне до старика дела нет? И о себе — ни звука. Больше недели домой не показывался! Шаров собирался в милицию заявлять: пропал человек без вести!..

Сын молчал, опустив глаза.

Запахло горелой шерстью: на раскаленной плите дымились пушистые кисти пестрого шарфа.

— Ой, батюшки, спалила!.. — Катерина Савельевна схватила шарф и, обжигая ладони, загасила искры.

Вася и тут не поднял головы.

Поохав, мать повесила шарф себе на шею. Ее рука как бы сама собою потянулась к голове сына и шевельнула мокрые волосы.

— Будто в бане был!.. Надо же соображать немного… Позвонил бы по телефону в контору — послали бы за тобой коня. Или шел бы ровненько, в теплой своей одеже… А то побросал там все…

Вспомнив о Дорогине, спросила, кто с ним остался.

— Говоришь, дочь? Температура у него какая?.. А заботливая девка-то?

Вася едва успевал отвечать на расспросы.

На горячую плиту полилась вода через край чугунка, в котором варилась картошка. Заклубился пар. Катерина Савельевна сняла с плиты чугунок, не заметив при этом, что прихватила его концами шарфа, хотя и не страдала рассеянностью; отнесла картошку на стол, нарезала хлеба, налила в стаканы молока.

— Отогрелся? Садись за стол. Будем ужинать.

Шарф, концы которого теперь были закинуты за спину, обмотнулся вокруг шеи, но мать не чувствовала, что он все еще мокрый. Помолчав, спросила, не глядя на сына:

— Как звать ее? Хоть сейчас-то скажи…

— Верой…

И они опять замолчали.

«Имя хорошее. Сама-то какая? Уживчивая ли?..»

Катерина Савельевна боялась, что расплачется при Васе, а этого делать нельзя: пусть улетает из материнского гнезда с легким сердцем.

В ту ночь она не сомкнула глаз.

Двери горницы были закрыты: там спал сын. В кухне на столе горками лежало глаженое белье. Мать принесла из чулана чемодан, с которым покойный Филимон Иванович ездил на конференции и совещания, и начала укладывать рубашки.

А как же сад? В чьи-то руки попадет он? Вдруг на на место Васи придет неумелый или нерадивый человек и уронит дело, которому столько труда, забот и любви отдал Филимон? Нельзя этого допустить. Пойти бы туда самой, но ведь придется всему учиться… Надо завтра же поговорить с Шаровым…

На полосатой рубашке — заплатка. Там подумают — старье собрали… Катерина Савельевна отложила рубашку в сторону, — ее можно будет перешить внучонку, — и, бесшумно открыв дверь, в одних чулках вошла в горницу, чтобы принести оттуда отрез синего сатина, который покупала себе на платье. Но и от таких легких шагов Вася проснулся. Она сказала, что до рассвета далеко, можно еще поспать.

— Сегодня не праздник, — возразил сын. — Надо в сад идти. — И для убедительности добавил: — Пора приниматься за обрезку яблонь, а то не успею…

Горячего завтрака не стал ждать.

Мать достала ему отцовский полушубок.

— Вот… наденешь.

Поверх полушубка положила шарф с такими же, как раньше, полосатыми и пушистыми кистями. Вася благодарными глазами посмотрел на мать, оделся в отцовский полушубок и, сунув в карман новенький секатор — большие садовые ножницы, вышел из дому. Мать слышала, как он взял лыжи, как хрустнул заледеневший снег под ними, как стукнула калитка… Вздохнув, она прошла в горницу и включила свет. С фотокарточки, стоявшей на Васином столе, на нее смотрела Вера и чему-то улыбалась.

Катерина Савельевна взяла карточку в руки, подержала перед глазами и заплакала.

— Я — мать… — проронила, утирая слезы. — И я желаю вам, дети, добра, счастья…

От бессонной ночи у нее разболелась голова, но она чувствовала, что не сможет сегодня лечь в постель. Поставила карточку на место, выключила свет и вернулась в кухню. Пока шила рубашку — в окна заглянуло утро. Пора бы на ферму, а она еще не выходила к Буренке. Пуговицы придется пришивать вечером…

Под окном мяукал голодный и озябший кот. Катерина Савельевна впустила его; вспомнив, что еще ничего не ела, хотела растопить печь, но тут же и раздумала. Зачем палить дрова? В доме еще тепло. Готовить завтрак только для себя не привыкла.

Хлеб есть, молоко. Больше ничего и не надо.

Мурзик, попробовав кислого молока из банки, повернулся к хозяйке и замяукал, широко открывая розовую пасть.

— Что губы воротишь? — заговорила с ним Катерина Савельевна. — Сам виноват — пробегал.

Кот подошел к ней и потерся о ногу.

— Ну ладно, — улыбнулась она и взяла подойник, — пойдем Буренку доить. Будет нам с тобой парное молоко…

В доме Дорогиных стояла та ненадежная тишина, какая в глубокие ночные часы иногда на короткое время посещает палаты тяжелобольных. Она готова в любую секунду исчезнуть на своих бесшумных крыльях, уступая место или резкому вскрику, или тяжкому стону, или облегченному вздоху.

Поверх жестяного абажура накинута газета, и свет керосиновой лампы, падая на пол, не беспокоит больного. Он лежит с закрытыми глазами; судя по дыханию, спит. В полумраке его лицо с заострившимся носом казалось вырезанным из кости. Борода чуть заметно пошевеливалась на груди.

Возле постели стояли на тумбочке флакончики с лекарствами, стакан с водой, ваза с вареньем, тут же лежали капельница и градусник.

Вася сидел на стуле, под лучом света, со старой книгой вруках, которую он перелистывал так осторожно, чтобумага не шелестела. Время от времени он, замирая, прислушивался к дыханию больного; поворачивал голову в сторону двери и тоже прислушивался. Оттуда не доносилось ни звука. Наверно, Верунька уснула. Пусть отдохнет. Измаялась она.

В этой комнате, среди книг с пометками, тетрадей с записями и оттисками разрезов плодов, с вырезками статей из газет и сотнями фотографий в папках, с бесчисленными альбомами, в которых хранились открытки — картины художников, Вася чувствовал себя духовно богатым человеком. Перед его взором проходили столетия труда, борьбы, подвигов и открытий русских людей.

Взглянул на Дорогина. Его жизнь — для народа. Недаром профессор Петренко в своей книге отвел его яблоням три десятка страниц!.. Поднялся бы отец скорее. Много добра еще может сделать…

Вера прилегла в соседней комнате, не погасив лампы. За время болезни отца она привыкла спать чутко — от малейшего шороха может проснуться. Было бы лучше, если бы, ложась в постель, закрыла дверь, но она не согласилась. А Вася не стал настаивать. И без того едва уговорил отдохнуть.

— Не могу я так, чтобы ты дежурил, а я спала, — возражала она. — Не могу.

— Ты три ночи не сомкнула глаз.

— Ничего… Только бы папе стало лучше…

— Можно подумать, не доверяешь мне… не надеешься.

— Ну, что ты, право!..

Уступая его настойчивости, Вера ушла в свою комнату. Вася обещал разбудить ее в полночь. Но прошло и два, и три часа ночи, а он все откладывал: «Пусть еще поспит…»

Пора переменить компресс на лбу больного. Но присмотревшись к нему, Вася заметил перемену. Приложил руку. Температура явно снизилась. Компресс больше не нужен.

Оглянувшись, Вася увидел Веру и в ее глазах прочел: «Упрямый! Я же просила разбудить в полночь…» Шагнул навстречу и шепотом сказал, что отцу стало лучше.

Вера подошла к больному, взяла его руку, подержала, считая пульс.

Вася не сводил с нее глаз. Лицо у нее все еще было заспанное, на румяной щеке виднелась белая черточка — след, оставленный рубчиком подушки. Немножко спутанные легкие пряди светлых волос закрывали верхнюю часть лба, а распушившиеся длинные косы рассыпались по спине.

Судя по портрету на стене, она похожа на мать. Наверно, вот такой же синеглазой и светловолосой, умной и энергичной, веселой и в то же время одержимой большими думами, обаятельной девушкой Вера Федоровна прибыла в ту далекую, непроезжую, кандальную Сибирь…

Вера повернулась к нему, говорила шепотом:

— От жара избавился. Уколы помогли… Но сердце все еще дает перебои… Утром придет врач — послушает… А сейчас — твой черед спать.

— Я посижу еще.

— Нет, нет. Даже не думай спорить. Надо и тебе отдохнуть. А завтра — марш домой! Тебя там, однако, потеряли…

Больной дышал ровно и облегченно. Его большой, перерезанный двумя глубокими морщинами лоб слегка посветлел от испарины. Вера взяла платок и осторожно провела им по лбу. Васе сказала, что разбудит его на рассвете, и пошла стелить постель на старом диване, который стоял в ее комнате.

Он больше не возражал. Наоборот, ему было приятно выполнить ее желание.

Оставшись один в комнате Веры, Вася долго лежал с открытыми глазами; опасался, что как только заснет — сразу захрапит. Говорят, иногда он, сонный, даже принимается разговаривать, покрикивать на собаку или на зайца, вспугнутого в неурочное для охоты время. Ведь так можно испугать Веруньку, разбудить отца…

Интересно, что она сейчас вяжет? Кружева? Воротничок к платью?..

Жаль, что охота уже кончилась. Поискать бы для нее в полях огневку. А еще лучше — на воротник чернобурку! Хотя и редко, но попадаются такие лисицы. Охотники видели одну возле сада… Если походить подольше, то можно и отыскать. Где-нибудь мышкует на опушке лёса… Да вот она, вот! Совсем недалеко! И ветер встречный, и снежок валится с неба, и лыжи двигаются бесшумно — можно подойти на выстрел. Где-то был патрон с картечью, Ах, черт возьми, оставил дома!.. Надо крикнуть Трофиму Тимофеевичу, он где-то близко идет по лесу, — у него непременно должны быть патроны с картечью. Э-эй! Нет, кричать нельзя, — чернобурая и без того насторожилась… Вон метнулась в сторону, отбежала на сугроб, поднялась столбиком и насмешливо помахала лапкой… Хорошо! Чего же тут хорошего?

Но незнакомый голос обрадованно повторил: «Хорошо!» — и Вася вскочил с дивана. Огляделся. В комнате уже было светло. За дверью Верунька разговаривала с женщиной…

Быстро одевшись и пригладив волосы, Вася вышел в переднюю. Возле вешалки, где виднелось пальто с воротником из черного каракуля, стояла еще молодая, но уже беловолосая женщина в белом халате. Врач.

Вася многое слышал о ней.

— Вечером навещу больного, — пообещала она. — Пенициллин больше уже не нужен…

— Маргарита Львовна! Вот познакомьтесь… — сбивчиво заговорила Вера. — Наш… папин друг… Василий Бабкин.

— A-а, это вы и есть! Слышала, слышала… — оживилась женщина. — И очень рада, что вы опять здесь. В такие минуты нельзя без друзей. Одной Верочке было бы трудно возле больного…

Только после того, как они проводили врача, Вася разглядел неожиданную перемену в облике Веры. Ее светлые пышные косы были впервые еще неумело уложены вокруг головы, и девушка выглядела выше и стройнее, чем раньше.

Она взяла Васю за руку и сказала:

— Пойдем! Папа тебя ждет… — И тут же поправилась. — Обоих вместе…

Трофим Тимофеевич лежал на двух подушках, с приподнятой головой.

— Папа! Вот Вася…

— Узнаю… — заулыбался старик.

— Я хотела сказать — он собирается домой. Его там заждались.

— Ну что же… Дела, однако, поторапливают… А надолго ли?

Вера и Вася стояли, не замечая, что держат друг друга за руки. Трофим Тимофеевич, как бы заранее соглашаясь со всем, положил ладонь на их руки и негромко сказал:

— Садитесь.

Они взяли стулья и подсели к нему. Старик шевельнул головой:

— Вижу, расхворался я поперек всему…

— Болезнь ни о чем не спрашивает, — молвил Вася. — Дело такое…

Трофим Тимофеевич присмотрелся к косам дочери, уложенным вокруг головы, подумал и сказал решительно:

— Я скоро встану…

В сумерки по улице Луговатки промчался незнакомый гнедой конь, запряженный в легкий ходок с коробком из черемуховых прутьев, в котором сидели двое — парень в темно-синей кепке и девушка в светло-голубом платке с белыми крапинками.

Женщины, завидев чужого коня, заранее вставали в сторонку и с нескрываемым любопытством всматривались в седоков.

Парень здоровался с ними кивком головы, а сам новыми тесемными вожжами поторапливал коня, который и без того, широко кидая мохнатые ноги, летел вихрем. А девушка, чувствуя, что все встречные стараются разглядеть ее лицо, сидела с опущенной головой и изредка поправляла платок, словно боялась, что ветер сорвёт его и унесет прочь.

Провожая лукавыми глазами ходок, женщины подталкивали одна другую и посмеивались:

— Ой, батюшки!.. Катеринин Васька невесту мчит…

— В годах парень, пора и храбрости набраться!..

— Своими деревенскими брезговал, поглядим — какую отхватил?!

Всех озадачивал чужой конь.

— Не к добру это, бабоньки!..

— Выходит, соседская девка на нашем парне женится!

— Как, бабы, ни судите, а с его стороны бессовестно мать родную бросать….

Вере казалось, что у коня нет настоящей резвости, и время тянется лениво, и сумерки не хотят сгущаться. Скорей бы доехать да отвести несуразные смотрины. Как-то встретит будущая свекровь? Расставанье с сыном для нее — удар. Хорошо, если бы Васе после свадьбы удалось сговорить мать переехать вместе с ним… Вместе… Еще неизвестно, когда сам-то переедет. Ей понятно, что он не может бросить сад на кого попало. Вот если бы Капа вернулась домой…

Всюду зажигались огни, постукивали ворота, — хозяйки впускали во дворы коров, вернувшихся с выпаса.

Бабкин направил коня к дому с темными окнами. У ворот, подымая голову, мычала бурая корова с широко раскинутыми кривыми рогами.

Передав вожжи Вере, Вася выпрыгнул из коробка, прошел в калитку и, открыв ворота, впустил Буренку, потом ввел коня во двор. Сунув руку за наличник, достал ключ, и через секунду они уже были в кухне.

— Проходи в горницу, — сказал Вася, включая свет. — Чувствуй себя как дома…

Вера вошла, оглядела стены. Вот портрет Васиного отца в коричневой раме, по обе стороны — похвальные грамоты с многочисленных выставок садоводства. Вот групповые снимки: председатели колхозов, участники совещаний… Присмотревшись к одному из снимков, Вера спросила:

— Это в котором году мама снималась?.. Ты знаешь, на краевой конференции сторонников мира мы сидели рядом! Она-то меня, конечно, не запомнила: я для нее — незнакомая девчонка… Мама такую речь сказала, что в зале плакали. Честное слово! Я как будто сейчас слышу ее голос…

Вася взял руку Веры и крепко сжал: вот с такой же теплотой она вспоминала о своей матери.

— Надо сговорить маму переехать к нам, — сказала Вера.

— Не захочет расставаться со своим колхозом, с домом…

— А лучше бы она жила с нами.

— И говорить бесполезно. Я маму знаю…

Во дворе все громче и громче мычала Буренка. Вера взяла подойник и, надев фартук свекрови, пошла доить корову. Вася подумал — может, это и к лучшему, что мать задержалась на работе, и начал накрывать стол.

Б

В дверях показалась соседка, остроглазая женщина с тонкими губами, с которых, казалось, никогда не сходила ухмылка.

— Меня Савельевна просила корову запустить, подоить, — заговорила она, — а тут, гляжу, новая хозяюшка объявилась! Совет, вам да любовь, миленькие!

Бабкин не успел ни слова сказать в ответ, как вошла Татьяна Алексеевна и, манерно удивившись, что Савельевны все еще нет дома, заглянула в горницу:

— А ты один?

— Как видите.

— Ну, ну… Скрытничаешь! — игриво погрозила пальцем. — Уж меня-то, сосед, не проведешь!.. Когда свадьба?

— Не сговорились еще…

— Я тебе скажу… — Татьяна Алексеевна перешла на полушепот: — Не тяни. Хватит вам изводить друг друга.

— Да, мы… мы с Верой… — Василий так густо покраснел, что с его лица как бы исчезли синие пятна — следы пороховых ожогов. — После как-нибудь… Татьяна Алексеевна…

Чтобы еще кто-нибудь любопытный не забежал на огонек, Бабкин надел кепку и вслед за соседками вышел из дому.

Татьяна Алексеевна задержалась в сенях — ей хотелось узнать все.

— Зарегистрировались мы. В Глядене. Только помалкиваем, — сказал Василий вполголоса. — И вы пока никому не говорите. Маме хочется, чтобы сначала сваты поехали… Как раньше… Ну и пусть… А во время свадьбы мы ей сами скажем: так и так — не утерпели…

— Павлу-то я скажу: не удержусь. Ты уж не сердись. А больше — никому, — обещала соседка, заторопившаяся домой.

Отыскав Веру во дворе, Василий сказал, что отправляется в сельпо и вернется через несколько минут. Ей было неприятно оставаться одной, но она промолчала, поняв, что Вася спешит, пока не вернулась мать, что-то принести к ужину.

В коровьем закутке было уже темно. Вера не видела ни вымени Буренки, ни подойника; доила, прислушиваясь к всплескам струек молока. Корова смачно пережевывала жвачку. Вымя у нее было большое, умело раздоенное, молока много.

Все здесь нравилось Вере, как в своем родном доме, И чувство стесненности и робости, с которым она ехала сюда, исчезло.

Закончив дойку, она несла подойник, прикрытый полотенцем. В углу двора пофыркивал конь. Наверно, к перемене погоды. Где-то на высоком тополе попискивали скворчата. Шелестя жесткими крыльями, привязчиво кружилась летучая мышь. Вот-вот сядет на фартук, а еще хуже — на платок. Отмахиваясь от нее, Вера чуть было не разлила молоко. Она не слышала, как стукнула калитка; столкнувшись с женщиной, вздрогнула от неожиданности. И та тоже вздрогнула.

— Денисовна, это ты?

— Нет. Это… я, — вымолвила Вера.

В углу двора снова зафыркал конь, и Катерина Савельевна поняла, что приехал сын. Не один!

— Ой, что же это я!.. — всплеснула она руками. — Думала, у меня тут соседка управляется…

Она взяла Веру за плечи и, приблизив к себе, заглянула в глаза, а потом поцеловала в губы.

— Здравствуй, доченька!.. Давно приехали?

Катерине Савельевне понравилось, что будущая сноха сразу принялась за хлопоты по хозяйству, и она потрепала ее по плечу:

— Проходи в дом…

Там, расставляя на столе молочную посуду, спросила о здоровье Трофима Тимофеевича. Вера, разливая молоко по кринкам, рассказала, что отец уже на ногах. Они разговаривали, не приглядываясь и не примериваясь одна к другой, — у обеих было такое ощущение на душе, что они толкуют не впервые, что если не все, то многое знают одна о другой.

Вошел Вася. В руках у него была бутылка вина. Остановившись посреди кухни, он не знал, куда ее девать, — поставить ли на стол, отдать ли матери, и что сказать при этом? А Катерина Савельевна, занятая с Верой хлопотами по хозяйству, не сразу заметила его.

Набравшись духу, Вася начал громко:

— Ну вот, мама… — Голос его вдруг осекся. — Это… ты понимаешь… моя Вера…

— Опоздал, парень, — добродушно улыбнулась мать. — Мы тут без тебя во всем разобрались.

— Вот и хорошо!

Сунув бутылку на подоконник, Вася повернулся к двери. Сейчас он сбегает за сестрой и зятем. Но мать окликнула его:

— Погоди!.. На свадьбу всех, честь честью, позовем. И родных, и знакомых… А сегодня посидим одни. Поговорим ладком…

Но не успели они сесть за стол, как появились Шаровы. Татьяна Алексеевна поцеловала невесту и подала ей букетик ландышей:

— Наш первый подарок! Маленький, но — от всей души.

— Это мать, — Павел Прохорович кивнул на жену, — сама вырастила! Сегодня расцвели. Я даже не знал…

— Не говори, никто тебе не поверит, — перебила мужа Татьяна. — Сколько раз бывало: прихожу на рассвете с лейкой, а они уже политы. Кто же это успевал раньше меня?

— Не знаю, — рассмеялся Шаров, разводя руками. — Наверно, домовой…

Вера с Васей переглянулись и тоже рассмеялись.

Катерина Савельевна принесла глубокую рюмку с водой. Вера поставила в нее цветы.

Все сели за стол, выпили сначала за здоровье невесты и жениха, а потом — за Катерину Савельевну и Трофима Тимофеевича. Татьяна забеспокоилась о доме, — дочка там только что заснула, — и стала прощаться. Павел Прохорович тоже раскланялся.

Провожая их, Катерина вышла на крыльцо.

— Я насчет свадьбы… — У нее вдруг перехватило голос. — Дело материнское… Сердце-то болит… Там они будут жить, а хочется все как следует… Хоть на один денек сюда молодуху…

— Все сделаем, Савельевна. Ты только день назови, — успокоил Шаров. — Жаль, конечно, такого колхозника отпускать, но… Свадьбу люди будут помнить! И машину дам, и лошадей тройками запряжем… Вот мать, — он кивнул на жену, — поможет столы накрыть…

Рано утром Василий пошел к Кондрашовым, чтобы поговорить с Капой. Он не знал, что вместе с нею приехал Колбак Тыдыев.

Тыдыев в первый же день после своей свадьбы, справленной на опытной станции, напомнил Капе, что надо имсъездить в Луговатку, хоть на денек.

— Тещиных блинов захотел? — шутливо спросила Капитолина и принялась целовать мужа. — Успеешь, золотко! Сейчас у нас с тобой много работы… А блинов я тебе сами напеку. Ха-ха! Не хуже мамкиных!..

Упорное нежелание Капитолины познакомить его со своими родными настораживало и, в известной мере, даже оскорбляло Тыдыева. Но он верил жене и постепенно нашел объяснение: «Наверно, Капа боится, что ее родные начнут упрекать: «За нерусского вышла, за узкоглазoro!..» Или еще какими-нибудь другими словами…» А когда он на выставке услышал от Василия Бабкина, что у Капы есть сынишка, — земля под ним покачнулась. Какая подлость! Какой обман!.. Уж не этот ли Бабкин был отцом ребенка, которого она утаила? И неспроста… Даже в паспорт почему-то не записан… Тыдыев не мог сдержать ярости, наговорил грубых слов, и они разбежались в разные стороны. Праздник, каким была выставка, омрачился для обоих. Из всего, что было сказано на совещании, ни одного слова не запало в память.

В предпоследний день, припугнув разводом, Капа заявила, что уезжает к матери. Тыдыев встревожился, примчался на вокзал и долго уговаривал Капу вернуться к нему в гостиницу.

А дома он стал допытываться — что же толкнуло жену на обман, почему она не сказала, что у нее растет сын? Капитолину передернуло.

— Боялась, что ты меня… бросишь, — повинилась она.

Правду ли говорит? Ведь сама уже собиралась оставить его. Вовка может перетянуть к себе. Она — мать!

И Тыдыев спросил, сколько лет сыну.

— Я не считала, — вскинула голову Капа, разгадав мужа. — Вовка — мамкин. Ха-ха! Она и деньги получает.

— Алименты? А… кто отец? Где живет?

— Ну как тебе охота — про все это?.. Душу выматываешь!.. Никаких нет алиментов. От государства получаем. Понятно? Матери-одиночке полагается…

— Ты… одиночка! А я не живой, что ли? Худо сказала! Совсем худо!..

Он задумался: у Вовки нет отца. И вспоминать о нем Капа как будто не хочет. Жизнь может пойти по-хорошему. А его, Колбака Тыдыева, жена еще не знает. В его груди хватит тепла для парнишки. Он будет говорить о нем: «Мой балам». Если… если, все правда. Но пусть никто, никакой другой мужчина не смеет называть мальчика своим. Никто и никогда! Парнишка, она говорит, черноглазый? Хорошо! Волосы светленькие?! Ну, что же… может, потемнеют, когда подрастет. А то и так ладно. У сестренки Чечек тоже волосы не совсем черные…

Вскоре Тыдыев возобновил разговор, попросил метрики.

— Там они, — кивнула Капа в сторону Луговатки. — Я же говорю: мамкин сын. И мамка на Вовку получает деньги…

Вот уж этого совсем нельзя терпеть. Это большой обман!

И Тыдыев стал настаивать на поездке в Луговатку. Капа отговаривала: лучше съездить летом, по хорошей погоде. Она боялась, что муж пойдет в сельсовет и заявит, что нет больше матери-одиночки. Тогда бабушка выкинет Вовку. Придется брать парнишку к себе, а от этого жизнь может испортиться. «Сейчас Колбак говорит: «балам», «балам», а рассердится на что-нибудь — начнет попрекать «безотцовщиной». Знаю я их, мужиков! Сердца у них ненадолго хватает. А мамка обратно Вовку не примет: неинтересно без пособия-то!»

В мае Тыдыев объявил, что не согласен дальше откладывать поездку. Он готов поехать даже один. И Капитолине пришлось уступить.

В Луговатке он сразу же потребовал метрики. Пока вчитывался в каждую строчку, Акулина Селиверстовна, мать Капы, поджав синеватые губы, следила за ним раздосадованными глазами. Она злилась на дочь за то, что та нежданно-негаданно заявилась с мужем. Шила в мешке не утаишь. Соседи видели — по всей деревне разнесется: «Капка замужем!» До сельсовета слух дойдет, и тогда считай пособие пропавшим! Перестанут платить по доверенности. Жалко… Да еще, того и жди, прицепятся: почему сразу не сказали? Столько месяцев получали незаконно! В суд могут подать…

В метриках: «Кондрашов Владимир». И все. Отчества нет. У Тыдыева отлегло от сердца. Капа говорила правду — отца забыла. Все хорошо! Колбак подозвал жену, провел пальцем по пустой строке:

— Вот тут надо написать: Колбакович. А сюда добавить: Тыдыев. Кондрашов-Тыдыев.

— Я же тебе говорила!.. — подхватила Капа. — Можно. Место чистое!

— В сельсовет пойдете? — шевельнула побелевшими Губами Акулина Селиверстовна. — Ну и отвечайте сами за все! И забирайте своего Вовку! Даровых нянек нету для него…

Ее никто не слушал. Капа через огород побежала к лужайке, где играли дети:

— Сыночка!.. Золотко!..

Тыдыев шел за ней.

…Сегодня Акулина Селиверстовна пригласила родственников на блины. Первым примчался на новеньком мотоцикле Герасим Матвеевич, старший брат Капы. Увидев Бабкина у ворот, объяснил:

— Заехал позавтракать. Сестру поздравить. — И стал зазывать: —Ты заходи, Васютка, заходи.

У крыльца им повстречался черноглазый мальчуган со светлыми кудряшками на круглой голове. Он держал в руках кулек — первый в жизни дорогой подарок! К нему сбежались друзья — мальчуганы и девчушки, и он стал оделять всех конфетами:

— Тятька привез!.. Сладкие-пресладкие!..

— Посидим минутку, — говорил Герасим Кондрашов, пропуская Бабкина вперед себя. — Я в поле тороплюсь, но мы успеем все обсудить как следует. Для твоей же пользы. По-хорошему.

С порога он крикнул в горницу:

— Капитолина, свата к тебе привел!

Капа вышла в кухню и степенно поздоровалась. За ней показался Тыдыев.

— Как старший брат, — продолжал Герасим Матвеевич, — даю совет: принимай сад! Со всей славой! С почетом!..

— У меня мужик есть, — ответила Капа и глянула на Колбака. — Его дело решать, — с гордостью добавила она. — Там-то он зарплату получает!

— Поверь, зятек, — принялся Кондрашов убеждать Тыдыева, — не хочется мне славу в чужую семью упускать. Вставай в коренники, Капа — в пристяжки. На

513

опытной-то станции ты — под началом, а здесь будешь главным.

Тыдыев молчал.

— Правление тебя примет тоже на зарплату. Вот поверь мне — примет, — уговаривал Герасим Матвеевич.

— Так нельзя решать, — покрутил головой Тыдыев. — Я не. могу… У меня научная работа…

— Перевози виноград сюда. Делай опыты. Земли хватит…

Акулина Селиверстовна пригласила гостей в горницу. Вася сказал, что его ждут дома, но Кондрашов подхватил его под руку.

— Я тебя потом на мотоцикле доставлю…

В горнице снова повернулся к Тыдыеву:

— Васютка сад бросит… Тогда правление за деньгами не постоит, потому — положение безвыходное…

«А вот не брошу зря!» — мысленно возразил Василий, досадуя на неприятную болтовню Кондрашова, и решил до поры до времени не поддерживать разговора о передаче сада.

В день свадьбы гляденские девушки сходили в лес, нарезали веток березы, нарвали мягкой травы, в которой цвели голубые ирисы — кукушкины слезки. Ветки прибили к воротам, траву раскидали по крыльцу, цветы поставили в маленькую стеклянную вазу.

— Слезы-то у невестушки и без того льются, — сказала Фекла, помогавшая Кузьминичне стряпать печенье.

— А отчего она плачет?! — пожал плечами Витюшка, приехавший опять на все лето к деду. — Никуда ее не увезут: сама женится!

— Кто знает отчего? Может, от радости. Бывает так. А может, от тревоги. Как ведь поживется — никто не ведает. Моя Лизаветушка тоже вот…

— Рано тебе в бабьи дела нос совать, — прикрикнула на мальчика Кузьминична. — Ты не забудь сполнить, что я говорила. Да запрашивай подороже…

В комнате Веры разливались девичьи голоса:

Витюшка заглянул туда. Невесту уже нарядили в белое платье. В косу вплетали собранные на лугах анемоны, белые, как лебединый пух.

— Не потеряется! — рассмеялся Витюшка, протискиваясь к невесте; ухватился за косу. — Крепко буду держать!

— Погоди, постреленок!

— Не мни цветы! — закричали девушки, отталкивая его.

С улицы доносился звон колокольцев. Они умолкли у ворот. И тотчас же послышались крикливые голоса парней, требовавших выкуп. Витюшка поспешил туда; хотел выглянуть в калитку, но она была заперта на шкворень. Пришлось взобраться на высокий забор…

Приезжие наседали на защитников ворот. Дружка, — Витюшка узнал его по полотенцу, перекинутому через плечо, — достал поллитровку и подал парням. Те закричали;

— Мало!.. Только губы помазать!..

— За такую девку!.. Постыдились бы!..

Поезжане, прискакавшие на второй тройке, пытались оттеснить парней, но ворота оказались заперты накрепко.

Дружка отдал вторую поллитровку. Парням и этого было мало.

— Совести у вас нет! — рассердился он; сунул четвертинку. — Разорить хотите!.. Глотайте на здоровье!..

Парни расступились. У одного появился в руках топор, и заскрипели гвозди, выдираемые из столбов. Сейчас распахнутся ворота. Не опоздать бы на свое место… Витюшка сорвался с забора; падая, зацепился за шляпку гвоздя и разорвал рубашку… Ну и пусть будет рваная! Некогда думать о ней…

Вернувшись в дом, сел рядом с невестой и взялся за косу. Волосы у тетки были пышные, мягкие, но пальцы не могли обхватить их. Уцепился второй рукой. Вера ойкнула:

— Дергать — уговора не было!

— И цветок оборвал! — одна из девушек шлепнула парня по затылку. — Оголтелый!..

Взяла иголку и наскоро зашила ему разорванную рубашку.

Той порой все луговатцы вошли в большую горницу. Кондрашов, — это он был дружкой, — завел разговор с Трофимом Тимофеевичем:

— Уступите, родной батюшка, красну девицу…

— Так ведь я-то что же?.. — замялся старик. — Дочь, однако, надо искать…

Витюшка сжал пальцы в замок, дрожа от нетерпения: сейчас отыщут!.. Войдут!..

Но во двор въехала машина. К деду прошли еще какие-то люди и завели разговор.

— Эх!.. Не понимают, что ли? — ерзал на стуле Витюшка. — Тянут канитель!..

Среди приехавших были Шаров и Огнев. Павел Прохорович шутливо упрекнул Трофима Тимофеевича:

— Такого парня похищаете из колхоза! Передовика!..

— Не о том разговор, — отмахнулся Дорогин. — Вон человек, — кивнул на дружку, — все ваши замыслы выдал: дочь задумали увезти.

— На праздник только… Два дня — невелик срок!

— А парня-то, нашего Васятку, — вмешался Кондрашов, — навсегда…

У Витюшки устали пальцы, вот-вот выпустят косу… Ну долго ли они еще там?.. Кондрашов продолжал:

— Помню, весной стоит наш Васятка в поле, смотрит в сторону Глядена и губами шевелит. Я посмеялся: «Молитвы шепчет?» А он, оказывается, стихи про любовь!.. После вертелись около него девки — глазом не посмотрел!.. Все годы одна Вера была у него на уме! Вот он какой!

— Расхвастался! — упрекнул Огнев. — Привез бы весы — похвальбу взвешивать! Посмотрели бы, чья чашка перетянет…

Кондрашову напомнили про обязанности дружки, и он двинулся вместе с поезжанами в комнату невесты.

Едва они успели появиться на пороге, как Витюшка, боясь, что его начнут оттеснять от Веры, прижался к ее плечу и выкрикнул:

— Сто рублей!.. Ни копейки не уступлю!..

— Да ты что орешь? — развел руками Кондрашов. — Какие сто целковых?! Мы, чай, не занимали у тебя. Посторонись-ка чуток.

— За косу — сто!.. Дешевле не продам!

— Ах, вот как!.. Купец нашелся!.. Да у нас и денег таких нет…

— Тогда… поворачивайте домой. Ворота открыты…

— Погоди, малой… Сговоримся… Вот тебе четвертная!..

— Скупердяи!.. За такую косу жалеете! — закричали девушки. — Поглядите на красу!.. Продавец, покажи товар!..

Но Витюшка боялся показывать косу — как бы не разжали его пальцы.

— Волосы у всех девок одинаковые! Видали мы! — шумели поезжане.

— Коль так, то и разговаривать не о чем. — Девушки заслонили невесту. — Поезжайте туда, где видали дешевую косу!

— Не будем ссориться. Добавлю десятку! — Герасим Матвеевич протянул Витюшке деньги. — Бери! Красная цена!.. Ну, еще пятерку даю.

— Не уступай, продавец!

— Мало, дружка, добавляешь!

— Запрос большой! Надо же сбавлять. Без этого какая торговля?

Коса была куплена за семьдесят три рубля. Зажав деньги в руке, мальчик выбежал из дома…

Дружка взглянул на подруг невесты.

— Ну, а кто же теперь из одной косы сделает две бабьих? Тут дело женское.

— Даром нет охоты расплетать да заплетать, — отозвалась одна из девушек.

А поезжане уже ставили на стол бутылки вина, высыпали на тарелки конфеты и печенье…

Витюшка вернулся, когда в горнице уже все сидели за большим столом. У мальчика была в руках зеленоватая ваза. Тонкая и высокая, с косым срезом наверху. Тетка любит такие!.. Но вот беда — для него не оставили стула. И возле стены к Вере невозможно протиснуться…

Недолго думая, он юркнул под стол. Вынырнул неподалеку от невесты. Дед, потеснившись, уступил Витюшке частицу своего стула. Он поставил перед невестой вазу:

— Вот тебе!.. А за цветами после сбегаю…

Мальчик ждал, когда начнут кричать «горько», но так и не дождался. Наверно, это полагается в доме жениха… Витюшка приуныл — знал, что его не возьмут в Луговатку…

Жених с невестой и поезжане уехали на двух тройках. За ними двинулись гости, приглашенные из Глядена. Шаров и Трофим Тимофеевич задержались на некоторое время, — на машине они быстро догонят свадьбу…

А в это время в Луговатке Катерина Савельевна, готовясь к встрече невестки и сына, уже положила на полотенце каравай пшеничного хлеба и поставила фарфоровую солонку, до краев наполненную солью…

После свадебной гулянки прошли только одни сутки, а Вера уже собиралась домой. Отец уехал еще вчера, вместе со всеми гостями.

Рано утром Василий запряг гривастого Мальчика, на котором когда-то ездил Забалуев.

Катерина Савельевна, уложив подарки, на прощанье поцеловала невестку:

— Будь, доченька, счастлива! Желаю тебе лихого слова никогда не слышать, пасмурных дней не видеть.

— А ты, мама, вместе с Васей приезжай к нам в гости.

— Приеду. Приеду… А сначала его к тебе провожу… Ты не горюй, не кручинься!.. Я помогу ему с передачей сада все устроить поскорее. Ну, в добрую минуту…

Катерина Савельевна медленно закрыла ворота и, положив руки на верхнюю жердочку, долго смотрела вслед удалявшейся тележке. По ее щекам текли слезы…

Вася и Вера ехали молча. На развилке дорог, — одна вела в Гляден, другая — в сад луговатского колхоза, — они расстались. Поцеловав жену, Бабкин выпрыгнул из коробка. Вера, принимая вожжи, опустила голову.

— Я ведь скоро… скоро… — говорил Вася. — А так сразу бросить сад не могу. Ты понимаешь… отец растил. Не могу… Пока найдут хорошего садовода… Но я завтра жекуплю мотоцикл. Мне все наши мотоциклисты советуют… Буду приезжать…

Боясь расплакаться, Вера тронула вожжи. Мальчик помчался, вскинув голову. Грива развевалась на ветру…

Бабкин снял кепку — на прощанье помахать жене. Но Вера ехала, не подымая головы. Все дальше и дальше, Вот уже едва видна. Если сейчас даже и оглянется, то все равно не отыщет его среди полей…

Вздохнув, Вася надел кепку и по обочине дороги медленно пошел в сторону сада. Под его ногами хрустела мелкая прошлогодняя полынка.