Сад (переработанное)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Третью неделю не унимался дождь. Под бесконечными ударами капель тихо, надоедливо звенели окна в новом четырехэтажном доме краевого комитета партии. По стеклу текли чистые, как пряжа в ткацком станке, струйки холодной воды, и воздух во всем доме был пропитан сыростью.

Желнин подошел к окну и, слегка откинув половинку малиновой портьеры, взглянул на улицу. На обширной площади, закованной в асфальт, всюду виднелись тусклые лужи. На них беспрестанно вздувались мелкие, как наперстки, пузыри и тотчас исчезали, чтобы уступить место другим. Старые ели у входа на бульвар опустили мокрые ветки к самой земле. Тяжелый от сырости флаг на крыше крайисполкома чуть заметно пошевеливался под ленивым ветром, который тоже казался уставшим от лохматых туч, готовых уцепиться не только за высокие дома и деревья, а даже за исхлестанную и набухшую водой землю.

Когда он кончится? Синоптики из Гидрометбюро заладили одно: «Сплошная облачность. Дождь. В ближайшие два дня особых изменений в погоде не ожидается…»

«Еще два дня… А ведь дорог каждый час».

Желнин задумался. Вспомнил недавнее. На рассвете июльского дня самолет оторвался от крымской земли и взял курс на север. Позади остались бирюзовое, по-летнему ласковое море, стройный кипарис Пушкина, белый домик Чехова, обвитый плющом дворец, где заседала Ялтинская конференция… Все он успел повидать за две недели отдыха. Ему оставалось еще полмесяца, но пришла телеграмма из Москвы: его просили поторопиться с возвращением в Сибирь. И вот он летит над необъятными, как море, украинскими степями. С небольшой высоты видны поля боев. Змеятся линии окопов, не успевшие зарасти травой. Чернеют разрушенные города и станции железных дорог, спаленные деревни. Лишь кое-где белеют новые хаты, похожие на шампиньоны… Украина еще не залечила зияющих ран. Повсюду не хватало тракторов. Не хватало волов. Люди сами впрягались в плуги. Как могли, посеяли в ту первую послевоенную весну. Но вдобавок ко всем бедам навалилась страшная засуха.

Из хлебного баланса страны выпало около двух десятков областей. Пришлось помогать государственными ссудами. На помощь пришли восточные районы, как приходили они в восемнадцатом году, в двадцать первом году, когда сибирский хлеб спасал революцию.

Нынче золотятся украинские поля. Но засуха постигла Чехословакию, и наши братья ждут помощи с востока. Хлебный баланс опять будет напряженным, потому-то и прервали его отпуск. Он знал — дорого каждое зерно, а страда будет нелегкой.

— Надежда на сибиряков, — сказали в Центральном Комитете партии. Он подтвердил — урожай у них неплохой, и ему обещали, что к уборке будут дополнительно отправлены тракторы, комбайны, автомашины…

…Эшелоны с машинами прибывали каждый день. Десятки тысяч горожан выехали на помощь колхозникам. Можно было бы уже убрать хлеб, если бы не этот нудный дождь. Три недели хлещет без передышки. Днем и ночью, утром и вечером. Колеса тракторов вязнут в жидкой земле, комбайны не могут дочиста вымолотить зерно из сырых колосьев. К токам со всех сторон подступают ручьи. А в северных районах — сплошной потоп: снопы на полосах плавают в лужах…

По стеклу все так же струился дождь… Секретарь крайкома вызвал помощника и распорядился:

— Передайте по телефону: «В двадцать четыре ноль-ноль радиоперекличка. Приглашаются секретари райкомов, председатели райисполкомов… Активу слушать на местах…».

Все лето Вера любовалась полосой Лизы. Пшеница вымахала чуть не в рост человека, да такая густая, что, казалось, струйки ветра не могли протиснуться сквозь нее, а скользили по поверхности. Эх, если бы такая была в поле, на больших массивах!

Всякий раз по дороге из сада в село Вера подходила к полосе и гладила колосья, длинные и полные, как молодые початки на болотной рогозе.

Однажды подруги встретились на дороге возле полосы, и Вера, всплеснув руками, сказала:

— Пшеница у тебя, однако, из всего края лучшая! Чистая, будто гребнем прочесанная!

— Вот этими гребешками прочесали! — Лиза показала свои ладони с растопыренными пальцами. — Из конца в конец строем прошли…

Она заглянула подруге в глаза:

— Не завидуешь? — И поспешила напомнить: — Ты ведь сама отказалась от целины-то. Я перед тобой не виноватая.

— Наоборот, рада за тебя, — Вера обняла подругу. — Вот как рада!..

— Твое счастье привалило мне.

— Ну-у! Я свое добуду.

— Не забывай про охотника, который за двумя зайцами гонялся…

У Веры сомкнулись брови. Зачем выдумывают небылицы? Она ни за кем не гоняется. У нее — жених. Вот отслужит в армии и домой вернется…

А Лиза пошутила еще более неудачно:

— Говорят, кому везет в любви, тот в работе проигрывает…

— Ну тебя!.. — отвернулась Вера. — Болтаешь глупости!..

Отойдя от нее, припомнила частушку, которую пели девчонки зимой в садовой избушке: «Разнесчастную любовь подруженька затеяла…» Намекали на нее. А ведь она не затевала… Да и нельзя затеять. Настоящая-то любовь приходит сама, нежданно-негаданно, как весной в лесу родник пробивается сквозь мох…

Лизу поджидали тревожные дни. Едва успели появиться на колосьях желтенькие сережки чуть заметных цветов, как начались проливные дожди. Набухая влагой, высокая пшеница клонилась все ниже и ниже.

— Боюсь — ляжет хлеб, — беспокоилась звеньевая, — От заботушки сердце вянет.

— Изловчимся — скосим жаткой! — успокаивал Забалуев. — Зерно в снопах дойдет — будет полное, увесистое!

Дождь не унимался, и Сергей Макарович тоже начал тревожиться: «Горячо достанется уборка…»

Однажды Фекла Скрипунова по пути в сад остановилась у рекордной полосы, посмотрела на полегший хлеб и вернулась в село, чтобы застать Лизу дома.

— Твою пшеничку, доченька, — заговорила озабоченно, — окромя серпа, ничем дочиста не поднять. Придется мне обучать тебя и твоих девок страдному делу.

— Ну, уж ты, мама, придумала, — замахала руками Лиза. — Обещались приехать для кино снимать, а мы — с серпами. Стыдно…

— Стыд не в том. Вот ежели такой урожаище на землю оброним, тогда будет совестно на глаза людям показаться… И не жди ты никаких съемщиков. А то хлеб сопреет…

— Серпами не буду жать…

— Не спорь, а меня слушай. Я, доченька, за свою жизнь настрадовалась вдоволь. Семи годочков положила серп на плечо да пошла в поле. Бывало, морозы ударят, белые мухи замельтешат, а мы все еще хлебушко жнем. Страда! Теперешняя молодежь даже не знает про этакое. В хорошую погоду комбайны запустят — как одним взмахом руки урожай снимут. А нонешний год, сама видишь, из порядка выломился: урожай к тебе пришел богатырем, а на ногах устоять не мог, покорился ветру — лег. Надо поднять его. Он не погнушается, что мы явимся к нему с серпами, за все отблагодарит.

Лиза подумала и согласилась; в бригаде сказала, что уже положила серпы в керосин — ржавчину отмачивать. Над ней посмеялись: — Ты еще придумаешь руками пшеницу дергать! По-первобытному!

Сергей Макарович погасил смех:

— Гоготать нечего. Мы собрались не шутки шутить. Хлеб лежит в мокре, ненастье грозит бедой. Комбайнам — помеха. Значит, надо убирать, кто чем умеет. Жните в дождь. Снопы сразу ставьте поодиночке — ветер высушит.

Фекла объявила Дорогину:

— Хоть сердись, хоть не сердись, Трофим, а я на неделю уйду к дочери в звено. Должна я помочь своему дитю с урожаем управиться.

И вот жницы вышли на полосу. Фекла Силантьевна отмерила себе широкую делянку, которую она назвала постатью, и принялась за работу. Серп то и дело нырял в густую пшеницу, а в левой руке быстро увеличивалась горсть подрезанных стеблей.

— Вот так, девуни, жните! Вот эдак режьте! — приговаривала она, и сама, согнувшись, казалось, не шла — бежала вдоль постати. К концу пути в левой руке было полснопа. Придерживая серпом возле колосьев, она подняла пшеницу и положила на соломенный поясок; после второго захода завязала сноп и, поставив его, воскликнула:

— Зажин сделан! — Ласково провела рукой по колосьям — Ветерком прохватит — зернышко хорошо подсохнет!

— Девушки разошлись по местам. Серпы у них ныряли неумело, горсти оказывались маленькими, и Силантьевна то одной, то другой советовала:

— Пальчики, девуня, отгибай… Середним подхватывай пшеничку. Так, так. Теперь — безымянным. Мизинчиком, мизинчиком поболе…

С непривычки руки быстро устали, заныли поясницы.

— А против спины лекарство есть — трава скрипун, — успокаивала девок Силантьевна, срезала несколько стебельков с толстыми скрипучими листьями и раздала всем. — За пояс заткнешь — спина уймется.

Девушки захохотали.

— А вы не зубоскальте, просмешницы. Испытайте травку…

Молодые жницы жали хлеб, перебрасываясь шутками, и посматривали одна на другую — у кого ровнее стерня? У кого больше и красивее снопы?

Вдруг Лиза вскрикнула и, выронив серп, помахала левой рукой, — с большого пальца капала кровь.

— Ой, горюшко мое!.. Ой, рученька!..

— Не реви, девуня, — сказала мать, направляясь к дочери. — В страду со всякой жницей такое приключается. Старики-то говорили, что хлебушко потом да кровью полит…

— Тебе, конечно, не больно. А я должна терпеть. Я говорила: «Не надо серпы», — ты приневолила. Вот теперь останусь без руки…

— Слово, доченька, дали — надо сполнять. А пальчик полечим.

Девушки сбежались к подруге.

— Теперь бы залить йодом да перевязать…

— Лекарство — рядышком, — сказала Силантьевна и пошла на обочину дороги.

Лиза сунула порезанный палец в рот.

Мать вернулась с тысячелистником, пожевала его и зеленую кашицу приложила к порезу.

— Вмиг затянет. Завтра позабудешь, в какое место серп-то поцеловал, — приговаривала она, обматывая палец ленточкой, оторванной от платка.

Показала девушкам старые рубцы на своей руке.

— Вот здесь, вот… Вот еще… Все раны горьким тысячелистником залечивала. И от таких порезов в хворые не записывалась. Страдовала наравне со здоровыми.

Глянув на землю, где лежал серп, сказала дочери:

— Подыми. Пшеничка тебя ждет-поджидает…

И Лиза опять покорилась матери; хоть и медленно, а все-таки подвигала свою постать.

— Эдак, доченька, эдак, — подбадривала Силантьевна. — Страдовать пошла — забудь про боли, про недуги…

Облака подымались все выше и выше, сбиваясь в белые громады. Солнце, пользуясь каждой прогалинкой, кидало на землю потоки тепла и вскоре просушило воздух. Но на дорогах по-прежнему блестели большие лужи. Желнин выехал в районы на «газике», способном пройти по любой дороге, в какое угодно ненастье.

За окраиной города раскинулись, приподнятые к горам, необъятные поля. Там и сям виднелись комбайны. Гул тракторов сливался с шумом автомашин. Нагруженные хлебом, они устремились в город бесконечной вереницей. Приятно пахло свежим зерном пшеницы, овсяной соломой, освобожденной от летних тягот землей.

В Луговатке Желнин отыскал Шарова и, пригласив его в машину, поехал по той дороге, что разрезала Чистую Гриву на две половины. Андрей Гаврилович сидел рядом с шофером, полуобернувшись к спутнику. Шаров, слегка наклоняясь к нему, рассказывал с такой горечью, с какой люди говорят только о больших бедствиях:

— У нас хлеба держались до прошлой недели. Помните, в пятницу был ливень? Я ехал на коне. Пшеница стояла высокая, чистая. Вижу — наваливается черная туча. Решил переждать на току, под крышей. Ударил крупный дождь да с таким шалым ветром, какой бывает только в зимнее время: с одной стороны побьет-побьет, забежит с другой и еще прибавит. Даже под крышу захлестывал. На ток со всех сторон хлынула вода — коню по щиколотки! Кончился этот шквал. Выглянул я из-под крыши — нет хлеба! Все лежит. Страшно смотреть. Колос утопает в воде. Я вам скажу, на моей памяти не бывало такого. Хотя бы легли хлеба в одну сторону, а то… Да вон, п-посмотрите!

Справа от дороги — огромный массив спелой пшеницы. Она не колыхалась под ветром, не шумела колосьями, а расстилалась по земле, будто узорчатая скатерть. Замысловато переплелись поваленные стебли.

— Комбайном такую невозможно взять, — говорил Шаров. — Ножи то идут поверху, то — еще хуже! — подрезают колос. Вместо двадцати пяти центнеров оказывается в бункере десять. Остается единственное — косить вручную.

— Косите, — сказал Желнин. — Не теряйте времени.

— Литовок в Сельхозснабе нет.

— У колхозников небось найдутся старые косы.

На соседнем поле пшеница была посеяна широкорядно. Она выросла высокая и тоже полегла. Убирать ее приходилось на таком низком срезе, что скошенное поле походило на неумело побритую голову: всюду виднелись черные ссадины.

Подъехали к комбайну. Желнин, сбросив плащ, первым догнал машину, на ходу поднялся на мостик, поздоровался с чубатым парнем, что стоял за штурвалом. Рядом с Желниным встал Шаров.

Поблескивая деревянными лопастями, крутилось низко опущенное мотовило, но полегшая пшеница не поддавалась ему.

Ножи подрезали встречную струю возле самой земли, и вскоре длинная солома копной вспучилась на транспортерах. Еще секунда — и машина захлебнется. Чубатый парень, одетый в удобный комбинезон, пронзительно свистнул. Трактор остановился. Парень, придерживаясь за поручни, повис над хедером, пинками расправил солому. Когда полотна опустели и молотилка проглотила последние срезанные стебли, тракторист, по новому сигналу, плавно стронул агрегат с места и повел, настороженно приглядываясь и прислушиваясь ко всему. Вот струя полегшего хлеба круто повернулась, как бы убегая от машины, и ножи заскользили по поверхности. Комбайнер повернул штурвал, чтобы сбрить все «под нуль», но через несколько секунд сгрудилась земля, трактористу, после двух свистков, пришлось включить задний ход. Комбайн дрогнул и неохотно попятился, чтобы стряхнуть землю с ножей…

Трудна уборка полегшего хлеба!

Медленно, с ежеминутными остановками, комбайн двигался вокруг большого массива. Пшеница лилась в бункер тяжелым ручьем. Желнин и Шаров заглянули туда, сунули руки в зерно, взяли по горсти: влажное, очень влажное!

Андрей Гаврилович, пропустив пшеницу между пальцев, последние зерна медленно разжевал: хороши хлеба растут на Чистой гриве!

Павел Прохорович посмотрел на небо. Там медленно проплывали облака. Из белых они уже превратились в серые и теперь расползались вширь. Скоро опять занепогодит. В тридцать четвертом, он помнит, дожди хлестали вплоть до белой крупы. Что, если и нынче случится такая напасть? Как быть с сырым зерном? Уже сейчас завалены все тока. Сушилка не успевает пропустить даже третьей части того, что поступает от комбайнов.

— К будущему году стройте зернофабрику, — посоветовал Желнин. — Я видел, на селекционной станции. Поточная линия: веялки, сушилка, опять веялки, уже для сухой очистки, сортировка. У въезда сыплют в бункер сырую пшеницу, прямо из-под комбайна, а на другом конце принимают в мешки сухое зерно. И все двигает электричество! Рабочих шесть человек.

— А у нас на очистке зерна — семьдесят! И то не управляются…

Пообещав прислать чертежи, Желнин направился в Гляден. По дороге он останавливался еще несколько раз. Поля колхоза «Колос Октября» заросли пыреем, молочаем и сурепкой. Все там полегло, одни толстые, жилистые стебли осота стояли прямо, маяча пушистыми султанчиками. Набухшие в ненастье, колосья еще не успели просохнуть. Кое-где на них зеленели ростки.

Неподалеку виднелись люди. Желнин подъехал к ним. Это были студентки педагогического института. Они неумело подкашивали хлеб и отбрасывали в валки; двигались так скученно, что могли порубить одна другой ноги. Андрей Гаврилович расставил их по местам, некоторым показал, как держать черенок литовки, как точить лезвие оселком. '

К полосе подошел трактор с комбайном на прицепе, чтобы обмолотить то, что подкосили девушки.

. — Отчего у вас хлеб такой сорный? — спросил Андрей Гаврилович бригадира тракторного отряда.

— Оттого, товарищ Желнин, что вы Забалуеву мало шею мылите! В передовиках ходит! — ответил бригадир упреками. — А вы бы пригляделись к нему… Как добрые люди, к примеру луговатовцы, готовят землю? По нескольку раз лущат культиваторами, сначала спровоцируют сорняки — заставят прорасти, потом уничтожат подчистую и только после того начинают сеять. А Забалуев норовит все одним махом сделать, чтобы меньше платить за работу МТС. Больно экономный! Только от этой «экономии» — кругом убыток…

Прямота понравилась Желнину; пожимая руку бригадиру, он сказал, что «крайком поправит» Забалуева.

Большая полоса была наполовину скошена комбайном. Остались обширные кулиги, где пшеница лежала, прихлестанная к земле. Одну из таких кулиг убирали тракторной сенокосилкой, которая брила все под корень. Но трактор шел по скошенному хлебу и тяжелыми клыкастыми колесами вминал его в землю. На тракторе и на сенокосилке сидели молодые парни. Андрей Гаврилович остановил машину:

— Обмолачиваете? Мышам на корм зарываете?

— Что приказано, то и делаем, — ответил тракторист и, протянув растопыренные руки, добавил: — Не могу же я своими пятернями отгребать.

— Заглушите мотор.

Парни, ворча себе под нос, ногами откидывали скошенный хлеб, освобождая место для прохода трактора вокруг кулиги…

Забалуева не удалось найти в поле. Не застал его Желнин и в селе. Бухгалтер Облучков, прищелкнув языком, сказал:

— В страдную пору Сергея Макаровича ловить — все равно что за вихрем гоняться! Везде норовит побывать. Где затруднение — сам командует.

Желнин направился в сад. Машина шла по дороге через коровий выгон, в углу которого был рекордный участок Лизы Скрипуновой.

Андрей Гаврилович подъехал к жницам. Девушки, перешептываясь, окружили машину. Подошла Фекла Силантьевна с серпом на плече.

— За звеньевую тут работает моя дочка. Скрипунова. Может, доводилось слышать? Прошлым летом моя девуня на конопле была первой из всего звена! — Она повернулась к дочери. — Лизавета, скажи сама.

Но Лиза, ссутулясь, спряталась за подруг.

— Стеснительная девушка — во всем колхозе не сыскать такой! — Фекла потянула дочь за рукав. — Скажи, Лизавета.

— А что говорить-то? — Лиза распрямилась. — Пусть сами глядят, какой есть урожай. От моих слов он не прибавится, не уменьшится.

Желнин вышел из машины, взял в руки сноп, присмотрелся к колосьям.

— Урожай отличный! Видны забота и старание!

— Подымаем серпами, чтобы каждое зернышко сберечь, — рассказывала Фекла. — Заботливее моей Лизаветушки во всем свете нет. Пальчик серпом располоснула, а сама все жнет и жнет: боль ей нипочем!

— Мамонька, хватит, — попросила Лиза. — Не надо…

— Почему не надо? Пусть добрые люди знают, как наши колхозницы об урожае заботятся. Ни силы, ни здоровья — ничего не жалеем.

Андрей Гаврилович спешил в сад, но Фекла Силантьевна все удерживала и удерживала его своим разговором.

— Торопится моя Лизавета. Торопится, бережливая, убрать свои гектары за сухую погодушку…

— Хорошим трудом земля держится! — Желнин пожал руку Фекле Силантьевне. — Будьте здоровы! — И уже из машины добавил: — Желаю успехов!

Высокий тополевый заслон и ворота сада остались позади. На въездной аллее, под сводами из ветвей старых вязов, колеса машины зашуршали сухой листвой. Запахло спелыми яблоками.

Выйдя из машины, Желнин направился к сараю, где большими ворохами лежали яблочки величиной с мелкие головки мака. Одни алые, другие красные, третьи золотистые. Две женщины черпали их ведрами и через борт насыпали в трехтонку: урожай отгружался в город, на кондитерскую фабрику.

Неподалеку стоял пресс. Яблочный сок сливался в чан. От сторожки доносилось побулькивание, — там бродило молодое вино в огромных бочках…

Дорогин был далеко в саду. Заслышав легковую машину, он пошел встречать гостя.

— Вот нагрянул к вам, помешал работе, — сказал Андрей Гаврилович, здороваясь с ним.

— Давненько не были. Давненько. Лет, однако, пяток. С тех пор, как с Гришей беда стряслась…

— Слышал, слышал.

— Еще бы! Вам положено все знать… А я-то, грешным делом, счел: обегаете меня.

— Ну, что вы!

— Думалось мне: сказал что-нибудь лишнее. У меня слова не считанные. Сызмальства привык правду выкладывать, и люблю, когда мне отвечают тем же.

Выждав секунду, старик пригласил гостя в беседку, перед которой горел костер, разведенный Алексеичем, и большой чайник на таганке пофыркивал паром и позванивал крышкой.

Давно Желнин не сидел у костра, давно не любовался бойкими струйками огня, не пил из просмоленного дымом чайника. Не мешало бы с дороги пообедать и выпить чаю! Но в нескольких шагах, за зелеными стенами из кленов, прятались яблони обширного сада, который манил в свою глубину, как в детстве густой лес с его загадками: что скрывается в тенистых зарослях? Что подстерегает в чаще? Судя по ворохам ранеток, в саду есть новинки. Скорей, скорей — туда! А чай от них не уйдет…

— Говорят, соловья баснями не кормят, — сказал Дорогин с добродушной улыбкой, от которой белая борода стала еще светлее. — Сад большой — басен будет много.

Трофим Тимофеевич повел гостя в ближайший квартал ранеток, где с утра была начата стрижка. Женщины в разноцветных платьях, в ярких платках, стоя на передвижных лестницах, острыми ножницами перестригали длинные плодоножки, похожие на медную проволоку, и маленькие яблочки, сияя в раздробленных лучах солнца, рубинами падали на широкие полотнища, разостланные по земле. У стриженых деревьев плодоножки на ветках торчали, как щетинка.

Разговаривая о сложных вопросах гибридизации и направленного воспитания деревьев, гость и садовод переходили из квартала в квартал. Дошли до защитного пояса из кустов желтой акации. Дорогин протиснулся сквозь заросли и, придерживая рукой колючие ветки, пропустил Желнина в квартал, где еще не бывали сборщицы урожая. Там яблони согнулись до земли. Глянув на ближнее дерево, усыпанное круглыми багряными яблочками, Андрей Гаврилович воскликнул:

— Вот это урожай!… Какой сорт? Откуда?

— Подарок! Однако самый ценный в жизни!

Дорогин сорвал яблочко, не спеша обтер платком, кривым садовым ножом разрезал посредине и подал гостю половинку.

— Посмотрите, какая у него мякоть — красная. Я слыхал, американцы ценят такие яблочки: для варенья хороши! Откуда взялся этот сорт? Долгая история. Вернее — глава из истории северного садоводства…

Они вышли на аллею, где в тени деревьев, по соседству с клумбой разноцветных астр, стояла скамейка, и Андрей Гаврилович предложил:

— Ради «истории» можно присесть.

— Так вот слушайте, — начал старик, опустившись на скамейку. — В девятьсот шестом году в Томске расхворался профессор Леонид Петрович Карелин. Врачи дали ему совет: «Уезжай, батенька, на юг». А у профессора в саду росли гибриды яблони. Им было по три, по четыре года. Куда их девать? Леонид Петрович вспомнил обо мне. Однако потому вспомнил, что я пять недель был у него за ямщика, возил по нашим горам да лесам. И сад мой он видел. Ну, прислал мне телеграммку. Я быстренько приехал, принял гибриды, как детей на воспитание. Каждый день за ними доглядывал, все записывал. Леониду Петровичу давал полный отчет. Жаль — недолго прожил он в Крыму, сгорел в чахотке. Не дождался яблок от своих гибридов. Года через два после его кончины появились первые плоды. Редкостные! Мы с женой смотрим на яблоньки: что же они у нас живут без имен? Словно беспаспортные. А от них ведь пойдут дети. Неловко. Нехорошо. В садах все перепутается. И стали мы придумывать для них имена. Одно маточное дерево назвали ранеткой Карелина, другое — Красавицей Сибири, а третье записали просто Кругленьким. Впоследствии оно оказалось самым зимостойким и по вкусу наилучшим из всех подаренных гибридов. Вот так и появился этот новый сорт. А размножили его недавно…

Отдохнув, они встали и пошли по аллее. Саду, казалось, не было конца. Вот обрезаны сучья, — старик перепривил яблони каким-то новым сортом. К каждому пенечку прикреплены белые бумажные колпачки. В них, как в колыбельках, зеленеют молодые побеги. И под каждой веткой — деревянная серьга с короткой карандашной надписью: название сорта и день прививки. Желнин взглянул на одну серьгу, на другую, на третью — всюду первые числа июля.

— О ваших летних прививках черенком мне рассказывал профессор Петренко. Он назвал их ценным открытием!

— А меня за них ругали. Через районную газету, — улыбнулся старик. — Дескать, очковтирательство. Назвали выскочкой.

— А кто писал?

— Нашелся тут один… Агрономом работает, а прививать не умеет. Выпросил у меня черенки, но все испортил. А нынче я при свидетелях сделал летние прививки — приезжали ученые из города. Весной составим акт. Ежели все будет хорошо.

— Где же вы храните черенки до июля? Как вам это удается?

— В погребе держу. В холоде, — рассказывал Дорогин не спеша. — Черенок, конечно, подвялится. Смерть ему грозит, вот-вот подступит. И вдруг он получает соки жизни от взрослого дерева. Тут сразу пробуждается. И такую силу роста дает, что залюбуешься! Однако радость свою показывает: «Живу! Расту!» Да вы сами видели…

В доме садовода они вместе накрывали стол. Андрей Гаврилович достал колбасу, которую он захватил из дому, Дорогин принес соленых огурцов. Сокрушался, что нечем угостить: старого вина не осталось, молодое еще не готово.

Старик отошел к угловой полке, занавешенной серой ситцевой занавеской. Наверно, за хлебом. Желнин ждал, что он достанет пышный белый калач, испеченный на поду в русской печи, и, по крестьянскому обычаю, разломает на куски. Давно не ел такого хлеба… Вспомнил румяные шаньги, которыми когда-то в Луговатке любила угощать его Анисья Михайловна Грохотова: поджаренная сметанная корочка, политая маслом, хрустела на зубах, а мякиш был душистый, теплый. Но старик вернулся к столу с плотным кирпичом черного хлеба и, поправив на жесткой ладони, как на оселке, острие ножа, стал резать на ломти.

— Пайковый? — тихо спросил Желнин, и в голосе его почувствовалась горечь.

— Да. Дочь купила. Верунька. На толкучке. Иной раз удается… Из-под полы покупаем. Надоело до смерти. А что поделаешь?.. Приспособились выпекать из картошки: "кто булки, кто драники, как бы сказать — оладьи. А толкуем про зажиточную жизнь… будто все уже есть.

Желнин спросил, сколько они в прошлом году получили на трудодень.

— Крохи… — Дорогин махнул рукой. — Три четверти фунта, если считать по-старому… По нашим просторам, сеем мало, да и тот хлеб сорняки душат. Урожай плохой, а хлебопоставки высокие. Вот и не сводим концы с концами. Не в одном нашем Глядене — в государстве, я так кумекаю. С подтянутым брюхом в коммунизм не войдешь: всего должно быть вдосталь. А пока она вот, — указал глазами на колбасу, — только у вас в распределителях для больших работников, да и то, сказывают, не каждый день… Уж вы не обижайтесь на меня…

— Правда глаза не колет. Что верно, то верно, — согласился Желнин. — Хлопот у нас — непочатый угол. И многое еще нужно сделать, чтобы в стране было достаточно хлеба, всюду и у всех.

— Первым делом хвастунов бы надобно укоротить. По всему государству. А что сейчас получается? Весной газеты смотришь — сплошь обязательства: выполним, перевыполним. Осенью — одни рапорты. Цифры большие. А хлеб где? Белого, говорят, и в больницах нет. А рапортами сыт не будешь…

Слушая горестные замечания, Желнин для себя отмечал: прав старик. И говорит прямо. Говорит о том, о чем другие тоже думают, но умалчивают. И, кажется, уже привыкаем мы умалчивать о некоторых недостатках.

Заговорили о работе опытников-мичуринцев. Желнин попросил показать ему заветные грядки, на которых растут пшеничные гибриды Трофима Тимофеевича.

— Однако рано еще смотреть. Лучше в другой раз, — отговаривался Дорогин. — Когда добьюсь задуманного…

— В газете, помню, писали о них.

— Поторопились… Забалуев не утерпел, раньше времени в колокола ударил…

Нарезав хлеба, старик сложил ломти на деревянное блюдо, а крошки смел на ладонь и привычно кинул в рот.

Той порой Алексеич сварил щи из барсука, добытого им два дня назад. Хотя мясо пахло звериной норой, щи всем понравились. Котелка не хватило. Дорогин поставил на стол вазу с медом, налил по кружке чаю. Правда, заварена была лесная душица, — чай в те годы выдавали только на литерные пайки, да и то редко. У душицы был приятный аромат, и гость выпил две кружки.

На въездной аллее послышался стук тележки. Она остановилась у крыльца, и в дом садовода вошел Забалуев в запачканной машинным маслом и пропыленной гимнастерке. В его выгоревших на солнце бровях запутались легкие пушинки молочая, осота и пшеничной половы. Рукава и грудь — в липучках. Судя по всему, он недавно подавал снопы в барабан молотилки, может быть, отбрасывал солому или приминал тяжелыми ногами пласты на большом омете.

На его круглом задубевшем лице было крайнее изумление: его не обманули — Желнин в самом деле заехал к Дорогину. Вот он перед глазами, сам Андрей Гаврилович. В доме садовода! Зачем бы это? К чему? И наверняка уже всякого наслушался от него. Известно — старый хрыч не умеет держать слова за пазухой… Ну, это не к худому, — успокаивал себя Сергей Макарович, — скорее раскусит Желнин Бесшапочного. Поймет — горький орешек!

Во время сессий краевого совета, пленумов крайкома и партконференций Забалуев не однажды пенял Желнину: «По районам ездите вроде часто, а от нашего Глядена всякий раз отворачиваете в сторону, будто мы пасынки. Заехали бы разок».

И вот он появился — гость не вовремя. Ну что бы ему приехать раньше, когда хлеб всходил и не были заметны сорняки. А теперь… Похвалы ждать нечего. Строгий он человек! Ой, беда тебе, Сергей. Одна надежда на рекордный участок. Желнин заезжал на полосу и не мог не полюбоваться отменной пшеницей. А если он в поле заметил непорядки?.. Жаркий денек!.. Надо скорее— про рекорд. И Забалуев начал басовито и громко:

— Рапортую краевому комитету партии и лично…

Дорогин, запрокинув голову, расхохотался так, что от колыхавшейся бороды по комнате поплыл ветерок. Желнин, сдвинув брови, перебил Забалуева резким — от возмущения — голосом:

— Вы не на трибуне! К чему эту официальщину несете?

— А… да… Привык я… — забормотал Забалуев, сбившись с тона и недоуменно поглядывая то на одного, то на другого. — Хотел, чтобы вы были сразу в курсе дела…

— Ну и рассказывайте простым человеческим языком. А то начали… Я не узнаю вас, Сергей Макарович.

— Припоздал я маленько явиться, — извинился Забалуев, и на его лбу, словно смолка на оголенном стволе сосны, вздулись капли пота. — Но никак не мог оторваться от машины, поломка приключилась. Надо за всем доглядеть. Сами знаете, хлеб — великое дело!

Секретарь крайкома слушал молча, глубоко запавшие черные глаза становились все холоднее и холоднее, острый взгляд как бы просверливал насквозь. Это предвещало недоброе. Лучше бы он сразу начал «вправлять мозги», как говорит Неустроев. Но Андрей Гаврилович не произносил ни звука, лицо его оставалось неподвижным.

— Сейчас ехал мимо участка звена высокого урожая и не утерпел — заглянул, — продолжал Сергей Макарович, постепенно приходя в себя. — Уж больно пшеничка хороша! Уродилась на особицу!

— Радуетесь? — спросил Андрей Гаврилович ровным, чеканным голосом.

— Само собой! Такому хлебу, как говорится, грешно не радоваться!

— А вы слышали о засухе в Чехословакии?

— Не доводилось… По радио, вроде, не рассказывали. И в газетах не видел…

— Наша помощь требуется, и мы обязаны перевыполнить план хлебосдачи. А вы в это трудное время прикрываетесь какими-то четырьмя рекордными гектарами, как щитом.

Секретарь крайкома не повышал голоса, и это было хуже, чем самое громкое и энергичное «вправление мозгов», — у Забалуева взмокла гимнастерка на спине.

— Кому нужен такой рекорд? Начали распахивать целину и испугались.

— У нас в полях лежит непаханая земля. Не управляемся.

— А с Шаровым спорили из-за какого-то клочка! Из- за десяти гектаров, да?

— Да я уже давно сказал: пускай заливает Язевой лог, ежели силы хватит… Но он только хорохорится… К слову сказать, по хлебосдаче-то мы…

— Что вы равняетесь? С маленького урожая и хлебопоставки маленькие.

Забалуев все же нашел в себе силы возразить:

— У нас урожай не маленький, а вроде среднего.

— У вас бурьян вместо хлеба, все сорняки, какие только есть на свете!

— Не сумели. Не хватило рук для прополки.

— Слушайте, вы можете обходиться без прополки, если будете правильно ухаживать за почвой. А вы экономите на обработке. Так? Чтобы меньше было натуроплаты?

— О трудодне заботился. Хотелось побольше хлеба выдать.

— Богатый трудодень будет при богатом урожае. А вы крохоборничаете. Стараетесь собирать по крошке, а теряете тонны. Что вырастили в урожайный год? Стыдно смотреть. И как вы могли допустить такие потери? — на ладони Желнина лежали колосья. — Это с одного квадратного метра!..

— Мы их конными граблями соберем, — пообещал Сергей Макарович первое, что пришло в голову. — Переплетем зубья проволокой и начнем сгребать. Я думаю, хорошо получится!

Когда Желнин упомянул о тракторе, который вминает в землю подкошенную пшеницу, Забалуев побагровел и потряс темным от загара кулаком:

— Ах, дурные парни! Я ж им давал не такую команду… За всем нужны глаза да глазоньки. — И он обратился с просьбой: — Андрей Гаврилович, дозвольте на машине слетать — подгребальщиков на полосу доставить.

— Поезжайте, — сказал Желнин. — Да передайте секретарю парторганизации: вечером приеду на бригаду. Пусть соберет коммунистов. Поговорим. Подскажете, какая помощь нужна с нашей стороны.

Забалуев бросился к выходу. На пороге он обернулся и жестом позвал садовода, а когда старик вслед за ним вышел на крыльцо, погрозил ему пальцем:

— А ты смотри, поаккуратней разговаривай с ним, не сморозь чепухи. У тебя язык меры не знает. Чего доброго, затеешь какой-нибудь спор.

— Зарока не даю.

— Я тебя упреждаю: больше слушай, меньше говори. Уважительность покажи.

Трофим Тимофеевич хотел вернуться к гостю, но председатель задержал его:

— Завтра с утра всю бригаду гони в поле.

— Я уже отправил одно звено, да Фекла Скрипунова ушла к Лизе пшеницу жать. Хватит брать из нашей бригады. Пройди по саду и посмотри: все женщины стригут ранетки. И не успевают. Ножницами набили мозоли… Не соберем вовремя — колхоз потеряет десятки тысяч рублей.

— А ты слышал — нельзя крохоборничать? Понимаешь, хлеб — дело государственное, а за твои паршивые яблоки никто… — Забалуев осекся, подумав о том, что Желнин-то остается в гостях у Дорогина, и поспешил свернуть разговор: — Верю, старик, верю.

…Желнин стоял у рабочего стола садовода. И чего только не было на нем! И лупа, и микроскоп, и аптекарские весы, и разрезанные яблоки, и листки бумаги с оттисками этих разрезов, и засушенные листья… Будто старик взялся за составление «Сибирской помологии»!

Рядом лежала тетрадь для отзывов, замечаний и впечатлений. Андрей Гаврилович раскрыл ее. В ней было много записей агрономов и студентов, партийных работников и учителей, путешественников, проезжавших через Гляден, и участников пионерских походов. На одной из страниц знакомая фамилия — Петренко. Директор опытной станции писал:

«Метод летних прививок Т. Т. Дорогина надо изучитьи осознать с позиций Мичурина. Мы не можем игнорировать те биохимические процессы, которые претерпели ткани черенка за период его «ненормального» хранения по июнь — июль, когда черенок уже находится на грани жизни и смерти. С этим связаны быстрый рост и созревание побега за короткий срок вегетации. Нам следует кое-чему поучиться у Трофима Тимофеевича и поблагодарить его за новое слово в биологической науке».

«Почему же он не написал об этом в газете? — подумал Желнин. — Надо подсказать…».

Садовод вошел в дом. Андрей Гаврилович повернулся к нему, кивнул на стол:

— Как хватает у вас времени на все это?

— Да разве успеешь сделать все, что хотелось бы? Я делаю, однако, не больше десятой доли задуманного…

— По ночам работаете?

— Ну-у, что вы! Я ведь не ответработник! Ночными бдениями не грешу! — рассмеялся старик. — Живу по птичьим часам: пташки умолкнут — спать ложусь, на заре голосок подадут — встаю.

— Вам бы надо обзавестись молодым помощником. Мы могли бы…

— У меня есть помощница — дочь-хлопотунья! По вечерам приходит сюда…

Забалуев долго не возвращался. Желнин и Дорогин вышли на берег реки. Она спорила синевою с небом. На островах, рядом с меднолистным тальником, виднелись багровые заросли осины, малиновые пятна рябиновых кустов. Ну до чего же хороша сибирская природа! Давно отцвели самые поздние луговые цветы, пожухли травы, но даже в эту пору осеннего увядания невозможно оторвать глаз от богатства красок!..

— Оставайтесь ночевать, — предложил Трофим Тимофеевич. — Погода тихая — можно будет поплавать с лучом и острогой…

— Люблю я рыбалку. В молодости головлей руками брал… — вздохнул Желнин. — Но как-нибудь в другой раз..

Заслышав приближающуюся машину, они повернулись и пошли в сад.