Сад (переработанное)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В конце дня Вере стало плохо, и Василий отвез ее в сельскую больницу, где было родильное отделение. Через каждый час он бегал в сельсовет и оттуда по телефону справлялся о жене. Ему отвечали:

— Уж больно вы нетерпеливы!.. А волноваться вам не из-за чего… Бывает, что не вдруг, не сразу…

Василий подозревал, что роды идут ненормально, а его успокаивают. Он отправился к больнице, в темноте обошел вокруг, постоял под окнами. Там тихо. Наверно, она и стонать уже не может? Надо что-то делать, как-то помочь, сейчас, немедленно.

Вбежав в приемную, начал колотить кулаком в дверь. На стук вышла сестра, маленькая, старая.

— Чего тарабаните? Не у вас одного жена рожает!..

— У нее операция была… Сейчас — первеньким. Говорят, всякое случается...

— А вы всяких не слушайте…

Нет, он не успокоится, пока не поговорит с акушеркой или с самим врачом. Но отрывать их от дела и забот, быть может, в самую опасную для жизни Веры минуту, Василий не решался. Время тянулось медленно. Он дважды принимался стучать. Перед ним снова появилась неприветливая сестра.

— Ну вот, молодой человек! Мне вы не поверили, а Маргарита Львовна сказала то же самое: нечего волноваться понапрасну. Роды идут.

— Что-то очень долго…

— А вы как думали? Вам — подай сразу. Груздь и тот появляется не вдруг.

Но и этот разговор не успокоил. До рассвета Василий еще несколько раз побывал в больнице. Ему отвечали все теми же словами, и тревога в сердце возрастала. Что же делать? Что делать?..

Он отказался от завтрака; бледный, растерянный, бесцельно бродил по двору.

Вспомнив, что его будут ждать в саду — вчера не успел дать задания звеньям бригады, — он повел мотоцикл к калитке. Озабоченная Кузьминична остановила его:

— Ты, слышь, не рассказывай никому, что Вера мается. — Встретив недоуменный взгляд, пояснила — Говорят, когда никто не знает — роженице легче.

— Чепуха, — отмахнулся Василий.

Его раздражало не это старое поверье, а то, что он про себя не мог решить, заезжать или не заезжать на нижний участок сада. Если заехать, то нельзя будет утаить от Трофима Тимофеевича, что Вера в больнице, что роды идут ненормально и что это может кончиться плохо. Если сказать ему обо всем — он разволнуется, а ведь Маргарита Львовна уже не раз предупреждала: «Берегите старика. В его годы и при его сердце вредно волноваться. Покой, прежде всего покой».

Можно проехать прямо в питомник, а в обеденный перерыв побывать в селе и оттуда привезти старику радость: «Внук!» Или: «Внучка». Ну, а если… если что-нибудь?.. Для него — неожиданный удар. Нельзя так… Сейчас он даст совет. Может, сам съездит в больницу… Только надо постепенно подготовить его…

Легко сказать «подготовить». А как? Отец с первого взгляда почувствует, поймет…

Василий выехал со двора раньше своего обычного времени. Голубая рассветная дымка на востоке превратилась в оранжевую пелену, которая с каждой секундой становилась все легче и прозрачнее. Но в это утро он не замечал смены красок в природе… Может быть, уже все кончилось благополучно? Может, Кузьминична узнала. Она бросит все хлопоты по дому и отправится в сад.

Первым встретит, конечно, Трофима Тимофеевича: «Готовь, дедушка, подарок!» А если… иное? Если понадобится помощь? Кузьминична тоже прибежит в сад и… обрушит тревогу на голову старика…

Мотоцикл неожиданно заглох.

— Вот дьявол! — выругался Василий и, спрыгнув на землю, начал осматривать машину. Бачок пустой. Что же делать? Оглянулся на село. Дом раза в два ближе, чем нижний участок сада, где была банка с бензином, но Василий не любил возвращаться и повел машину вперед.

Над Чистой гривой вставало солнце. Навстречу ему медленно плыли белые громады облаков. Возле дороги стояли на тонких ножках пушистые шары одуванчика. Торопливые весенние цветы уже успели отцвести!

В сырых колеях дороги бойкие ласточки наполняли клювы вязкой грязью и улетали в сторону сада, чтобы там, под крышей дома или сарая, слепить себе гнезда.

С реки поднялся шустрый ветер. Едва заметные пушинки одуванчиков с черными точками семян пролетали перед глазами и исчезали в синеве. Где-нибудь ветер обронит их, и они, уцепившись за землю, дадут ростки.

Всюду и во всем чувствовалась задорная сила бурливой весны. Новое спешило на смену старому…

С Трофимом Тимофеевичем Василий встретился у крыльца. Старик, по-особому сосредоточенный и просветленный, направлялся на работу. Он был одет в легкий парусиновый пиджак, обут в мягкие опорки, отрезанные от старых валенок. Ветер пошевеливал белые волосы на его большой голове.

— Забыл дома налить бензина, — заговорил Василий, указывая глазами на мотоцикл. Он все еще не решил, рассказать старику о Вере или умолчать. Но Трофим Тимофеевич, заметив его смятение, сам завел разговор:

— Веруньку давно отвез?

— Не очень… давно.

— Ты не волнуйся.

— Я — ничего. Из-за мотоцикла немножко расстроился: пришлось его, черта, на себе тащить!

— Там — акушерка, врач. Помощь окажут… А вот Гриша у нас родился в поле под березкой… Вера Федоровна не хотела дома оставаться, поехала со мной, да и не ждала она младенца в те дни. Оба мы были молодые — не знали, что делать. Собирался было за бабкой съездить, но Вера так посмотрела на меня, что я понял — нельзя оставлять ее одну. Измаялась до полусмерти. После родов лежала без движения. Я шалаш над ней сделал, ключевой водой ее поил… Так мы в том шалаше прожили больше недели. Втроем! А Гришу между собой долго звали Полевиком.

Этот рассказ, несмотря на благополучный конец, еще больше встревожил Василия. Хотя Верунька и находится в больнице, на руках у внимательных, опытных и заботливых людей, но и там ведь может всякое случиться… Лучше рассказать отцу: роды затянулись, происходит что-то неладное. Только вот как начать?.. Он не успел вымолвить ни одного слова, — Трофим Тимофеевич после минутного раздумья снова заговорил с легкой улыбкой:

— Гриша ужасно боялся стражника! Был у нас такой Никодимка Золоедов, за Верой Федоровной надзирал. Здравый смысл ясно говорил: замуж вышла, матерью стала — никуда не побежит. Но он все равно каждую неделю вламывался к нам. Образина, однако, самая противная на свете: усищи — торчком, нос — морковкой, глаза — медными пуговками. Он — на порог, Гришутка — в рев, в слезы.

Незаметно для себя Василий начал прислушиваться к рассказу, и это на время приглушило тревогу. А Трофим Тимофеевич продолжал:

— Никодимка в претензию ударился: «Я, говорит, верой-правдой царю-батюшке служу, а вы, говорит, мною, как серым волком, младенца пугаете». Вера Федоровна ему в ответ: «Строчите рапорт — крамола! Подрыв империи!..» Никодимка совсем распалился, написал про нас какую-то пакость. Через неделю с обыском нагрянули…

Качнув головой, Дорогин сменил повествовательный тон на деловой:

— Задержал я тебя этой бывальщиной. И мне самому… — Он помолчал, тронул рукой высокий лоб. — Что я хотел сказать?.. Да, вот что… Мне тоже пора за работy приниматься. — Глазами показал на корзину, где у него лежало все необходимое для искусственного опыления. — Иду к своим яблоням… Знаешь, буду скрещивать второе поколение гибридов с крупноплодными сортами. Пойду…

Но он продолжал стоять, задумчиво щурясь. Вспомнил свое письмо о Григории. Никому в душе не пенял за то, что все еще нет решения. Таких писем пришло в Москву, почитай, горы. Не вдруг разберешься со всеми делами. Но теперь уж скоро… И, конечно, его оправдают. Иначе быть не может. Имя Дорогиных неотделимо от честности…

Василий, выждав, кашлянул — Трофим Тимофеевич продолжал стоять неподвижно. Зять осторожно тронул его руку. Старик очнулся.

— A-а… да, тебе надо ехать. Поезжай. Узнаешь о ней — дай мне весточку…

Василий пожелал успеха и направился в сарай, где у него хранился бензин.

Как только Трофим Тимофеевич остался один, на него навалились тревожные думы. Затяжные роды могут угрожать жизни ребенка и самой матери. Не поехать ли в село?.. А что он сделает там? Чем поможет?..

И он заставил себя думать о деле. Опыление нельзя откладывать ни на один час. Надо все, что намечено планом, сделать сегодня.

Неприятно, что дрожат пальцы. Оттого, однако, что Верунька долго мается. Сердце чует…

Ничего, придет на работу Фекла Скрипунова — новость принесет: она обычно все узнает раньше всех. Поздравит с внуком…

Трофим Тимофеевич снял опорки и, как бывало в молодости, босой прошел по кварталу цветущих деревьев, к той яблоне, которая была выбрана для искусственного опыления. Земля уже успела прогреться, и мелкие комочки, похрустывая, рассыпались под ногами. Хороший выдался денек! На душе светло, будто вернулось былое здоровье. Только пальцы подводят… Но сердце потеплело, и они перестанут дрожать…

Утренние часы для опыления — самые лучшие. Надо использовать каждую минуту. Ведь это большое дело — третье поколение гибридов! Вот они зарождаются сейчас, волею садовода, на радость внукам и правнукам — народу.

Растет, подымается третье поколение мичуринцев… Витюшка любит природу… И от Веруньки передастся любовь…

Дорогин стоит на лесенке, через две пары очков смотрит на только что раскрывшиеся розовые цветы и палочками, обмотанными ватой, осторожно наносит золотистую пыльцу на влажные рыльца пестиков. Один цветок готов. Еще готов. Еще, еще. Вся ветка. Можно надевать марлевый мешочек…

Конечно, хлопот с третьим поколением будет не меньше, чем с двумя первыми, а даже больше. Гибридным сеянцам предстоит суровое испытание: слабые и нежные убьет мороз, выносливые, но не обещающие хороших плодов, выбросит сам садовод. Из тысячи деревцев, быть может, уцелеет одно. Вот на нем-то и будут расти настоящие яблоки, о каких мечтали сибиряки с первых лет заселения края.

Старик ясно представил себе мальчугана в саду. Светловолосый и синеглазый внучонок стоит на аллее и просит сорвать самое крупное яблоко с одного из гибридов третьего поколения. Разве ему откажешь? Ведь он не поймет, что первое яблоко надо взвесить, зарисовать, определить вкус… Вот он-то и определит! Уж в чем-в чем, а в этом дети никогда не ошибаются. То, что они принимают на вкус, нравится всем.

И вот яблоко уже у внука. Румяное, как его щеки; круглое, как солнце; ароматичное, как эти свежие цветы. Обрадованный подарком, мальчуган едва удерживает в руках крупный плод, готовый выскользнуть и упасть на землю, аппетитно откусывает нежной мякоти, и пухлые щеки, увлажненные яблочным соком, наливаются еще более густым и здоровым румянцем.

Может, совсем не внук, а внучка появилась на свет этим утром? Она потребует яблоко, в котором кислоты — поменьше, сахару — побольше…

Сад сулил много радостей. На старых яблонях было столько цветов, что в них терялись даже крупные ветви. На молодых гибридах второго поколения впервые раскрылись бутоны…

Позавчера выпал хотя и небольшой, но теплый дождик. Деревья стоят умытые. На листьях нет ни пылинки. Розовато-белые лепестки сияют свежестью.

Было на редкость тихо, не колыхались ветви, замерли цветы, словно прислушивались к деловитому, едва уловимому гулу пчел…

И вдруг цветы поблекли, покрылись серым налетом. Казалось, с неба сыпался на яблоню липкий пепел. Вот и руки стали серыми, и на светлом парусиновом пиджаке — серые пятна.

Трофим Тимофеевич снял обе пары очков, протер стекла платком и снова надел, но серых пятен на всем, что окружало его, стало еще больше, чем раньше. Цветы замелькали перед глазами, словно старались стряхнуть с себя противный серый налет.

В голову как бы вонзился горячий солнечный луч, и от него разливался под черепом неприятный палящий жар. Ноги и руки ослабли, словно у пьяного.

«Неужели… все?.. Не успел я сделать и десятой доли. Младшего внука посмотреть… Дождаться весточки о Грише…»

Надо крикнуть людям… А зачем?.. Никто ведь не поможет. Лучше не отрывать от работы… Да, кажется, и силы не хватить крикнуть…

«Маленько отдохну в тени…» — решил Дорогин.

Придерживаясь за лесенку едва повиновавшимися руками, он спустился на теплую землю и хотел сделать шаг вперед, чтобы лечь головой к стволу яблони, — так будет лучше, — но у него подломились ноги, и он повалился набок.

Хотел позвать кого-нибудь, да уже не мог раскрыть онемевшего рта.

Но в его большом, с широкой костью теле еще достаточно было силы для того, чтобы улечься поудобнее, и он медленно повернулся на спину.

Где-то рядом лежала его тетрадь. В ней нужно записать, какой пыльцой опылена ветка яблони. Ведь карандашную надпись на бирке могут смыть дожди.

Надо записать сейчас, пока не подвела память.

Трофим Тимофеевич левой рукой провел по земле, — правая отказалась двигаться, — но ничего не нащупал.

Серые деревья теперь кружились в вихре. Небо, едва видимое в просветы, казалось, наваливалось на сад и быстро темнело.

Сумерки, что ли, наступили?.. Разве уже пора?.. Сгущается холод… Однако еще рано… Пройдет туча, и разгуляется день, снова потеплеет земля… Потепл…

Пропали слова…

Старик поднял тяжелую ледяную руку и медленно провел по лицу сверху вниз.

Этим последним движением он сдвинул с носа обе пары очков: первые упали на землю, вторые запутались в бороде…

Все, что было в жизни, исчезло из памяти, и сама память перестала существовать.

…А сад цвел, как прежде… В его ветвях гудели пчелы. Собирая драгоценный нектар — дар цветов, они переносили пыльцу с дерева на дерево.

Мохнатый шмель покружился над белой бородой, как над большой метелкой ковыля, и испуганно взвился ввысь…

В полдень, Василий, взбудораженный, улыбающийся, мчался по улице, и ему хотелось кричать, чтобы все знали о его радости.

Бросив мотоцикл у ворот, вбежал во двор:

— Сын родился!.. Кузьминична!.. Сын!..

Двери дома были распахнуты, но никто не отзывался. Никто не появился на пороге.

— Кузьминична!.. Где же вы? — всполошенно спрашивал Василий, заглядывая то в одну, то в другую комнату. Всюду его встречала тишина.

На письменном столе лежало письмо Трофиму Тимофеевичу. Сунул его в карман, не взглянув на обратный адрес.

Василий не нашел Кузьминичны ни в огороде, ни в погребе. Встревоженный ее исчезновением, снова вбежал в дом. Все в нем было так же, как раньше, и в то же время все не так. На столе — тарелка остывшего супа, булка хлеба с воткнутым в нее ножом… Кузьминична собиралась отрезать ломоть к обеду и вдруг, бросив все, куда-то исчезла. Пусто и уныло в покинутом жилье… Что это? Зеркало на комоде прикрыто черным платком. Лежат, поваленные резким движением, семьбелых слонов. Только целлулоидный мальчуган в матроске остается прежним: улыбаясь, приветствует жизнь поднятой рукой.

Взгляд снова остановился на покрытом зеркале, сердце похолодело. В семье беда! Смерть… Но ведь он только сейчас из больницы, его поздравили с сыном, передали привет от жены, — значит, беда не там. Мать? Неужели что-нибудь случилось с нею?.. Может, в сельсовет позвонили из Луговатки?.. Кузьминична прибежала бы к нему в питомник… Неужели беда в нижнем саду? Но ведь утром старик был здоровым и бодрым…

Может, еще ничего и не случилось. Может, на реке чья-нибудь собака похватала гусят, а Кузьминична убежала спасать выводок. А платок?.. Платок могла просто откинуть в сторону, и он случайно упал на зеркало…

Но пушистые, желтые, как верба, гусята отдыхали в глубине двора, под охраной гусака и гусыни… Мысль о несчастье становилась неотвратимой.

Выбежав за ворота, Василий остановился у мотоцикла. По улице мчалась в сторону колхозного сада светло-зеленая «Победа» секретаря райкома партии. Поравнявшись с домом Дорогина, машина остановилась.

Дарья Николаевна молча подошла к Бабкину и так крепко пожала руку, что Василий понял — его семью действительно постигло горе.

Издавна люди называют смерть покойным сном и, чтобы не потревожить сна, в минуты прощания разговаривают тихо. Вот и сейчас Векшина заговорила приглушенно:

— Как это несчастье… приключилось? — Когда он отошел?.. Мне позвонили в совхоз: «Скоропостижно…» Говорят, прямо в саду… А толком — никто ничего…

— И я не знаю… Вера — в родильном. За нее боялись. Плохо было с ней… А тут эта беда… как гром.

— А в больнице ей никто не проговорился?.. Не надо, в такую минуту…

Вспомнив утренний разговор с Трофимом Тимофеевичем, Василий подумал:

«Меня успокаивал, а сам, конечно, волновался больше всех. Вот и не выдержало сердце… Моя вина: сказал, что в больницу отвез…»

Векшина дотронулась до его плеча:

— Поедем… Последний раз к нему…

…Оглушающий рокот мотоцикла в эту минуту казался неуместным, и Василий сел в машину Дарьи Николаевны. «Победа» двигалась почти бесшумно.

В саду толпился народ. С чердака спускали почерневший от времени гроб, вытесанный еще в молодости самим Трофимом Тимофеевичем из кедрового бревна.

Покойник, перенесенный в большой бригадный дом, лежал на двух сдвинутых столах. У его ног рыдала Кузьминична.

Вспомнив о письме, Василий достал его, разгладил на ладони. Оно пришло от Марфы, жены Григория. Куда его? Положить с покойником?.. А вдруг там что-нибудь о Витюшке? Может, нужна какая-нибудь срочная помощь?

— Распечатай, — шепотом посоветовала Векшина.

Марфа, как видно, писала второпях, в глубоком волнении: размашистые строчки набегали одна на другую, многие буквы расплылись, будто письмо попало под дождь.

— Реабилитирован полностью… — прочитал Василий, и вдруг голос его оборвался до сдавленного полушепота. — Посмертно…

Огнев снял фуражку. По толпе прокатились тяжелые вздохи.

Старухи крестились и вздыхали, утирая глаза уголками платков.

— Не дождался Трофим… — Дарья Николаевна низко склонила голову.

— Теперь положи к нему… — сказал Огнев.

Василий положил письмо под весенние цветы незабудки, собранные возле сада, и, едва сдерживая рыдания, трижды поцеловал покойника в лоб. За Веру, за себя и за внучонка.

В толпе запричитали старухи.

Дарья Николаевна осторожно отщипнула цветок от ветки ближайшей яблони и положила покойнику на скрещенные руки.

На похороны из Луговатки, кроме Катерины Савельевны, приехал Шаров. Бобриков привез венок от крайкома и крайисполкома. Вместе с ним прибыл оркестр.

Одним из последних примчался Забалуев. Встав в почетный караул, долго никому не уступал места, с глубокой грустью и задумчивостью смотрел на восковое лицо, утопавшее в цветах яблони.

«В жизни всякое было между нами, Трофим, — мысленно говорил умершему, — а вот ушел ты, и зябнет сердце. Недостает тебя. Поработал ты славно. Люди будут помнить…»

Потом он поднялся на сопку, где рядом с зеленым холмиком, под которым покоился прах Веры Федоровны, была вырыта могила, оглядел все и покрутил головой:

— А потолочек-то, видать, не приготовили. Никто не догадался. Есть же в Глядене старые люди, порядок должны помнить…

Спустившись в сад, он взял пилу, нарезал досок, сделал стойки с перекладинами. Ему помогал Алексеич. Они подняли все это на сопку и сложили возле могилы.

Сергей Макарович посмотрел на реку и степной простор за нею, на высокий горный хребет, где сияли вечные снега, и на цветущий сад, будто все это видел впервые.

— Место у тебя, Трофим, отменное…

Векшина сказала прощальное слово. Гроб вынесли в аллею. Впереди — школьники с венками. За ними — Катерина Савельевна. Она держала малиновую подушечку, на которой лежал орден Ленина. Стонали медные трубы оркестра. За гробом двигалась большая колонна. Старого садовода провожали все жители Глядена.

Процессия поднялась на вершину сопки. Прощание закончилось.

Гроб опустили в могилу. Забалуев, поддерживаясь за стенки, спустился туда, укрепил стоечки с перекладинами и настлал потолок из досок.

— Ну, вот… — Глубоко вздохнул, провел ладонью по лицу. — Обладил все как следует… Не будь на меня в обиде…

Выбравшись наверх, он вложил в руку Василия три комочка земли.

— Кинь первым… От себя, от Веры и от маленького… Сердце успокой…

Столы для поминального обеда были накрыты в саду. Забалуев поднял стакан, взглянул на пустой стул, на тарелку и рюмку, приготовленные как бы для того, с кем они прощались.

Василий порывался чокнуться. Сергей Макарович остановил его:

— Не полагается… Порядка не знаешь…

Помолчав, он обвел всех скорбным взглядом и сказал:

— Стало быть, за помин… Выпьемьте, чтобы никогда не забывать старика…

«Обидно будет Веруньке, — печалился Василий. — Не простилась с отцом…»

На следующее утро он снова пришел в больницу.

Ворчливая няня вынесла ему младенца, закутанного в одеяльце:

— Полюбуйся наследником… — Она не доверила ему ребенка, держала сама, слегка приоткрыв личико. — Трошенькой наречен! В честь дедушки!..

Весной для садовода-опытника каждый час дорог, особенно в ту пору, когда цветут деревья. Упустишь время — рухнут планы искусственного опыления: пропадет год экспериментальной работы. На год позднее появятся новые яблоки.

Еще с вечера Василий отыскал на письменном столе Трофима Тимофеевича план по гибридизации. Больше не тронул ни одной бумажки, ни одной тетради — пусть лежат до возвращения Веры.

А Вера мысленно уже спешила в сад, где в любую минуту может потребоваться ее помощь. Думы сменяли одна другую: с грустью вспоминала она об отце; улыбалась счастливой улыбкой, думая о маленьком Троше и о муже… Потом мысли ее сосредоточились на будущем, и ей вспомнились слова, которыми когда-то напутствовал Мичурин ее отца:

— Иди через все трудности! Не сгибай головы! Добивайся своего!

Она возьмет мужа за руку и добавит:

— Мы вместе пойдем по пути отца. Сделаем все, что не успел сделать он.

Да, отцовское наследство, принятое ими, надо ведь не только сохранить как общественное достояние, но и умножить. Двинуть дело вперед.

И Василий думал об этом же. Они вместе просмотрят все, что стало наследством, и посоветуются, как сделать это богатое наследство доступным всем, как двинуть дело вперед.

Ребенок, незнакомый ребенок в каком-то далеком селе, с яблоком в руках, с крупным и сочным, на редкость вкусным, невиданным ранее яблоком, представлялся ему наследником Трофима Тимофеевича.

Студент в сельскохозяйственном институте, преподаватель в школе садоводов, научный сотрудник в ботаническом саду, опытник-мичуринец где-то в колхозе, все они — тоже наследники Дорогина…

Рано утром, когда сад еще был полон легкой голубой дымки, Василий, одетый в белый халат, взял все, что нужно для искусственного опыления, и отправился в ближний квартал цветущих яблонь, где стояла одинокая лесенка, с которой недавно спустился старый садовод.

Первый солнечный луч, проникая в сад, отыскал Василия возле яблони с марлевыми колпачками на ветках, надетыми Трофимом Тимофеевичем.

Стоя на верхней ступеньке, молодой садовод наносил пыльцу на пестики цветов. Крона выносливого, здорового, полного сил дерева раскинулась перед ним так широко, что он не видел ничего, кроме бесконечного множества веток, густо усыпанных свежими, непередаваемо чистыми и ароматными цветами. Эта яблоня не только выращена — создана Дорогиным.

Издавна сады украшают берега Волги, смотрятся нарядные яблони в голубое зеркало чудного Днепра, цветущие персики спорят белизною со снежной папахой Арарата, ферганские абрикосы — с высокими облаками. И все это богатство плодовых деревьев создано ясным и пытливым разумом, добрыми заботами о современниках и потомках, трудолюбием таких людей, каким был Трофим Тимофеевич… Так думал Василий, занятый опылением цветов.

Каждую секунду зарождалось и расцветало новое.

Жизнь побеждала.

1949-1962, ст. Издревая