Сад (переработанное)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В соседнем областном городе созвали совещание по северному садоводству. Вася приехал туда взволнованный до крайности. Дне недели назад он условился с Дорогиными, что все трое поедут одним поездом. Он ждал их на вокзале и не дождался. Что могло случиться с ними? Неужели заболел Трофим Тимофеевич? Вера не оставит его, не поедет одна… Завистники обрадуются: после прошлогоднего мороза, дескать, нечего показать на выставке и рассказать людям не о чем… Нет, Дорогины приедут. Наверно, им помешал буран. Вон как крутит-вертит — свету белого не видно. На железной дороге заносы. Вера с отцом приедут следующим поездом… А если не приедут?..

Большой шестиэтажный дом облисполкома был наполнен ароматом яблок: в фойе зала заседаний разместилась выставка. Вася, кроме яблок, привез саженцы древесных пород. Все это он разместил на отведенном ему стенде. По бокам поставил березки, выращенные из семян. Веруська приедет, войдет сюда — сразу увидит. Полюбуется березками и, однако, сама себе скажет:

«А не зря мы в тот день руки морозили!..»

Выставки он как следует не посмотрел, даже не слышал беседы Арефия Петренко с экскурсантами…

Отойдя к окну, Вася глянул на улицу — там по-прежнему кружились хлопья снега. Надолго раздурился буран! И не ко времени.

А может, у Веры какие-нибудь неприятности? Сдала ли она государственные экзамены? Когда уезжала в свой институт, шутливо попросила: «Всяко ругай меня в эти дни. Девчонки говорят — помогает…» Значит, волновалась. Не была уверена в себе. А без веры в свои силы — не победишь. Наоборот, что знал — позабудешь. Что, если она не получила диплома?.. Не только для нее — для Трофима Тимофеевича удар. Отец ведь ждал, как праздника. И он, Вася, ждал телеграммы. Не дождался. Наверно, провалилась…

Нет, нет. Вера не могла провалиться. Она так прилежно готовилась. И так она любит землю, растения… Знает жизнь природы… Вот приедет сюда и поделится радостью: «Поздравляй!..»

И у него тоже есть добрые новости для нее: получил третье письмо из Болгарии! В Луговатке не верили, что ему придет ответ. Но он ждал не зря. Написал секретарь сельского партийного комитета. Даже прислал газету, в которой напечатали первое Васино письмо в Болгарию. Ответ читали в Луговатке на собрании. Друзья сообщали, что у них сейчас свой «год великого перелома»: всюду растут сельскохозяйственные кооперативы. Им хочется знать, елико возможно, больше о жизни и труде колхозников. Вместе с Шаровым выбрали книги о колхозах и отправили по почте. В отдарок из Болгарии пришли журналы… Радостью переписки уже делился с Верой. Но это письмо — дороже всех. Шаров говорит, что теперь перевернем Луговатку…

Где-то на лестнице зазвенел девичий голос. Вера! Бабкин, очнувшись от раздумья, метнулся навстречу. Но там разговаривали незнакомые девушки в синих халатах. Они привезли экспонаты ботанического сада.

Вдруг Васю окликнули:

— Бригадир! — Голос Капы, но уже без прежнего надоедливого «пригрева», простой, заботливый. — Чего ты пялишься в окошко? — Она кивнула головой в сторону выставки. — Вон начальники пошли глядеть твои достижения! Тебя спрашивают. Топай скорее!

Вася поспешил к своим экспонатам; издалека услышал восторженные слова профессора Петренко:

— Интересный стенд! И по содержанию, и по оформлению. Эти березки стоят, как факелы!.. Садовод заботится не только о яблоках, но и о хлебе насущном, о поднятии урожайности полей. — Арефий Константинович заметил Бабкина среди слушателей. — А вот и он сам! За березку спасибо! Расскажи, как тебе удалось вырастить такие деревца?

Вася пожал плечами.

— Просто все было…

— Да?! Будто и рассказать нечего?

Профессор взял его под руку и повернулся к стенду:

— Давай вместе посмотрим все внимательнее. Что сейчас ты считаешь наиболее ценным в саду?

— Новый крыжовник. Хотя он еще и не дает урожая…

Петренко не отпускал его от себя, пока они не обошли всей выставки.

Как только Вася остался один, Капа подбежала к нему.

— Я ужасно рада за наш сад! Все хвалят!..

Она ждала, что молодой садовод разделит ее восторги. Как же не радоваться в такую минуту?! Да и поговорить им есть о чем!

Но у Васи вдруг похолодело лицо, нахмурились брови.

«Наш сад»! — повторил он про себя. Прикидывается она, что ли? Если бы по-прежнему считала сад своим — давно вернулась бы домой. А она устроилась на опытной станции. Как это называется?.. Дезертирство!.. И довольнешенька своим поступком: ей все нипочем. А ее ждали. На нее надеялись. И больше всех ждал он. Считал своей заменой. Ну, на кого оставить сад?.. Вера не бросит Трофима Тимофеевича. Да и он, Вася, не заикнется об этом. Но и сад, выращенный отцом, нельзя оставить на первого попавшего человека…

Капе хотелось познакомить Бабкина с мужем, стоявшим неподалеку, в кругу работников опытной станции, а потом похвалиться его стендом: «Погляди, какой виноград вырастил мой Тыдыев! Полюбуйся!..» Но ее насторожил и обидел хмурый Васин холодок, — того и жди, при муже назовет беглянкой да и его заденет каким-нибудь недобрым словом, — и она решила предварительно объясниться с ним.

— Чего ты, бригадир, дуешься на меня? — спросила вполголоса. — Я перед тобой ни в чем не виноватая. Ты, наверно, знаешь…

— Знаю. Все знаю! — громко перебил Вася. — Вовка дома по тебе истосковался. А ты даже не спросишь, как там парнишка у бабушки живет.

Капитолина позеленела. Дернул его дьявол за язык ни раньше ни после! Рассердился на что-то и бухнул про Вовку, да так громко, что муж не мог не услышать. Вон насторожился, вытянул шею, как разбуженный гусак. И уже не слушает никого из своих собеседников.

— Опять ты о Вовке! И чего неймется человеку? — зло спросила она.

— Просто так. К слову пришлось…

Фыркнув, Капа отбежала от него. Она спешила затеряться среди посетителей выставки. Но ее окликнул скуластый парень с растревоженными черными глазами, и вслед за этим Вася услышал упрек:

— Что за Вовка такой? Почему сама не сказала? Хотела обмануть?..

Они отходили в сторону от людей.

— Нет, не собиралась… Думала только… — начала смущенно объяснять Капа, но Тыдыев перебил:

— Худо думала! Совсем худо!..

В это время распахнулись две двери, пронзительный звонок настойчиво звал всех в зал.

Увлекаемый людским потоком, Вася оглядывался, не появятся ли Дорогины в эту последнюю минуту. И он заметил: мелькнула беловолосая голова и тотчас же скрылась за одним из стендов выставки. Это — Трофим Тимофеевич! Незнакомые люди пронесли тяжелые ящики с яблоками… Но где же Вера?..

Вася попытался было выбраться из людского потока, но было уже поздно, — его боком вперед втолкнули в зал заседаний. Он даже не заметил, что следом за ним та же людская волна внесла Капу…

В президиуме — секретари обкомов и крайкомов, председатели облисполкомов… Приятно, что совещанию придается большое значение. Одна обида у Васи — Трофим Тимофеевич опоздал в зал к началу заседания. Вон пустой стул: для него приберегают!

На трибуну взошел профессор Петренко. В начале доклада напомнил о прошлом:

— Сибирь и сады — это звучало странно и казалось несовместимым. Какие могли быть сады в краю горя и слез, каторги и ссылки?

Еще недавно Вася говорил себе, что будет записывать все интересное, что услышит на совещании, но сейчас даже забыл достать блокнот. Сидя возле прохода, в верхнем ряду полукруглого зала, он держал левую руку на пустом кресле, а взгляд нетерпеливо перекидывал с одной двери на другую. Вот-вот приоткроется половинка, и в зал бесшумно войдет Трофим Тимофеевич, а за ним… Узнать бы заранее — через которую дверь? Через ту или через эту?..

— Шея не болит?— спросила Капа, не сдерживая язвительной усмешки.

Вася покосился нанесе. Зачем она села рядом? В отместку, что ли? Подошла и потребовала: «А ну-ка, бригадир, подвинься!..» Слева оказалось еще одно свободное кресло, которое можно было приберечь для Веры, и Вася уступил свое место Капе.

Между том профессор продолжал:

Лишь на рубеже двадцатого века появились кое-где такие напористые опытники-мичуринцы, как Дорогин…

Бабкин развернул блокнот. О Трофиме Тимофеевиче надо записать все, до последнего слова. Это он помог яблоне покорить Сибирь. Он, народный академик, положил яблоко на стол, где раньше знали одну горькую редьку.

Капа, толкая локтем в бок, ворчала:

— Зачем ты в нашу жизнь мешаешься? Какая тебе польза? Вот возьму и наговорю про тебя твоей крале…

— Нечего про меня наговаривать.

— А забыл, как с обнимками ко мне лез? В саду возле погреба. Могу еще от себя прикрасить…

— Валяй, пока язык не намозолишь.

— Из-за тебя мой Тыдыев рассвирепел. Гонит меня… — Капа, склонив голову, приложила платок к глазам. — И сам сгоряча куда-то убежал. Не натворил бы чего…

— Хватит нюнить, — раздраженно попросил Вася. — Не мешай слушать.

Перечисляя новые сорта яблони, докладчик опять заговорил о Дорогине. По рядам прокатился шепот: «Легок на помине!..» В просвете приоткрывшейся двери белела голова старика. Бабкин приподнялся с места, выронив блокнот; смотрел поверх широких плеч Трофима Тимофеевича: не покажутся ли там светлые волосы девушки?

Из соседних рядов, расположенных уступами, оглянулись на Васю. Кто-то поднял оброненный блокнот и подал ему.

— Меня унимаешь, а сам… — упрекнула Капа и бесцеремонно дернула за полу его пиджака. — Садись! Не смеши людей!..

Дорогина пригласили в президиум. Он сел на стул, пальцами размел бороду, и без того раскинувшуюся по всей груди.

Теперь Вера одна стояла в проходе и отыскивала глазами свободное место. Вася махал ей рукой. Еще секунда, и он крикнет: «Сюда, Верочка! Сюда!..» Наконец-то она заметила, улыбнулась и пошла к нему, бесшумно подымаясь по ковровой дорожке со ступеньки на ступеньку. Чем ближе, тем быстрее и быстрее. Когда села рядом, он схватил ее руку и стал шепотом расспрашивать: что случилось? Как доехали? Как сдала экзамены?..

Вера приподняла сумочку: вот он — диплом! Здесь лежит!

— Ты ругал меня? Видишь, не напрасно! А как ругал?

— Кикиморой, шишигой… — Едва сдержав усмешку, Вася низко склонил голову, Вера — тоже, и он ей на ухо добавил: — Незабудкой! Всякий раз получалось так…

На них зашикали из соседних рядов. Они, смутившись, умолкли на минуту, а потом опять, склонив головы, зашептались. Разве можно утерпеть, если они не виделись целую неделю?! Накопилось много новостей.

Капа, дотянувшись, толкнула Бабкина в колено:

— Тебя хвалит!

Вера, выпрямляясь, поправила короткую прядь волос на виске. Вася устремил взгляд на докладчика. Петренко, глазами отыскивая его среди делегатов, говорил:

— Твоя березка, товарищ Бабкин, будет оберегать от губительных ветров не только яблони в саду, но и хлеба в полях…

— Ой, как я рада за тебя! — шепнула Вера. — За твою березку…

За нашу березку, — поправил ее Вася.

Объявили перерыв. Все поднялись с мест. Бабкин указал Вере на ее соседку:

Познакомьтесь…

— Вы Капитолина? — спросила Вера, протягивая руку, Не удивляйтесь, что я вас узнала: мне Вася все-все рассказал.

— А что рассказывать-то? Про меня худого вспомнить нечего, а доброго… не знаю. — Капа окинула взглядом опустевший зал и вздохнула: «Куда умчался мой Тыдыев? Бог знает, что может подумать!.. А я ведь ни с какой стороны ни в чем не виноватая. О Вовке молчала скрепя сердце. Хотела, чтобы жизнь была спокойной…»

И она побежала искать мужа.

А в это время в фойе Петренко рассказывал своему старому другу о новинках опытной станции. Помимо яблонь и ягодников, есть у них интересные гибриды винограда... Да вот и сам виноградарь. Познакомьтесь с нашим младшим научным сотрудником. Товарищ Тыдыев недавно окончил институт.

Тыдыев? — переспросил Трофим Тимофеевич, присматриваясь к скуластому парню с приятным бронзовым лицом, — По отцу Сапырович? Однако из долины Кудюра?

— Угадали! Оттуда! — разулыбался молодой садовод, добродушное лицо его посветлело, стало еще шире. И по-детски безудержная улыбка, и бойкие искорки в черных, как уголь, узковатых глазах, и брови, вскинутые а сторону висков, словно крылья птицы в полете, — все было знакомым Дорогину, будто стоял перед ним сам Сапыр, давний друг по охотничьим скитаниям.

— Тут и угадывать нечего: ты весь — в батьку! Здравствуй! — Трофим Тимофеевич обнял Тыдыева, затем еще раз присмотрелся к лицу и объявил: — Вылитый отец!

— А вы?.. — Не договорив, молодой собеседник шлепнул себя рукой по лбу. — A-а!.. Мама рассказывала. Часто приезжали, когда отец был живой… Она зовет вас «Друк Тропим».

— Я помню тебя вот таким! — Дорогин, слегка раздвинув руки, показал длину новорожденного младенца. — Маленький балам^[3] качался в берестяной люльке. Осенью дело было. А перед Новым годом я приехал второй раз — косуль стрелять. Мороз стоял злющий. Лед на Кудюре раскалывался. Юрта обволоклась инеем…

— Вы в юрте родились? — спросил Тыдыева один из журналистов, оказавшихся рядом с ними.

— Не помню, где это было, — усмехнулся Тыдыев.

— А у меня все перед глазами, — продолжал Дорогин. — Возле костра — ямка. Тебя завернули в овчинку и положили: в ямке, однако, теплее. Мы с охоты вернулись, отец тебе сунул кусочек сырой косульей печенки: «Соси! Крепкий будешь, здоровый…» Ты и впрямь, балам, крепкий вымахал!.. — Трофим Тимофеевич похлопал парня по плечу. — Мама-то где живет?

— Дома. В колхозе. Поедемте в гости.

— С радостью бы… Я там по всем сопкам с твоим отцом ходил, охотничьи костры жег… Один раз медведя свалили. Печенку на вертеле жарили…

— Ну, а теперь яблок тамошних попробуете… Поедемте…

— Трудно мне, однако, верхом-то через горы… Вот если бы…

— На самолете! — подхватил Тыдыев. — Вместе с Арефием Константиновичем. Он много раз в Кудюр летал…

Капа, стоя неподалеку, не сводила глаз с мужа.

«Вот он какой у меня! В юрте вырос, а сейчас — научный сотрудник! По винограду у Петренко — первый помощник!..»

Журналист привел фоторепортера, и беседа нарушилась. Капе очень хотелось сняться с мужем для газеты, но она удержалась от соблазна, застеснявшись впервые в жизни.

Когда фоторепортер ушел, Капа подлетела к Тыдыеву и, подхватив его под руку, отвела в сторону:

— Мне плясать хочется от радости за тебя! Правда, правда… Ты обязательно этого старика уговори поехать… И я с вами…

— Эх, посмотрела бы ты наши горы весной: все в цветах! Вечером глянешь — с розовыми облаками спутаешь!..

Более всего Капа была рада тому, что муж, казалось, навсегда забыл о том неприятном разговоре.

Вера с Васей отошли подальше от всех в коридор, чтобы досказать друг другу новости. Вере не терпелось узнать, о чем пишут болгары в последнем письме. Пусть она не удивляется — о кирпичах. В этом и ценность. Там рассказано о народном опыте. Она и не представляет себе, как много надо сделать кирпича в Луговатке! Сырец уже есть. А где обжигать? Строить печь — дело дорогое, хлопотное. А болгары обжигают без всяких печей. Когда Павел Прохорович узнал об этом, сказал: «Напиши своему другу». И вот пришел ответ. И снимки там есть, и чертежи. В редакции сказали — для всего края интересно!..

А еще прислали новые журналы. Есть в них песни, народом сложенные. О партизанах, о Советской Армии, о победе… И даже есть про них. Правда-правда! Про Веру и про него, Васю…

— Вот послушай… — Он взял девушку за руку и стал шепотом читать:

— Ну и что тут про меня? — перебила Вера. — Ни одного слова. Я никакая не красотка. Обыкновенная…

Звонок настойчиво сзывал делегатов в зал. Вера сказала:

— Пойдем… — И чуть слышно добавила: — А песню после дочитаешь…

В просторном зале полуподвального этажа обеденные столы были сдвинуты и напоминали огромную букву П. Застоявшийся запах кислого борща был вытеснен ароматом яблок. Выставка спустилась сюда на оценку придирчивых судей.

Тыдыевы сели недалеко друг от друга. У Капы, которая всегда улыбалась, хохотала и все превращала в шутку, лицо опять было беспросветно мрачным, и Бабкину стало жаль ее.

Дорогина пригласили в кресло по соседству с профессором Петренко. Вера и Вася, набрав в тарелки ярко-красных ранеток, оделили ими всех. Трофим Тимофеевич поднялся и объяснил:

— Гибрид от искусственного опыления. Мать — Пурпурка. Отец — Пепин шафранный.

— Зимнее яблочко! Вот что ценно! — заметил Арефий Константинович. — Так и запишем — Дорогинское зимнее.

Дегустаторы склонились над листами бумаги.

Вася вернулся к раздаточному столу. Вера подала ему на редкость золотистое, как бы согретое внутренним светом, наливное яблоко и сказала горячим шепотом:

— Это названо именем мамы… Ты бы знал, как я рада: в прошлом году любимые яблоньки уцелели от мороза! От такого лютого! Теперь пойдут… А вот эти — с молодого деревца. Я зову — «Анатолий». Тоже выстоял! Будет жить в садах! Посмотри, какой румянец. Вроде весеннего заката…

Затем появились: Юбилейное, Октябрьское, Сибирская красавица… До чего же богата жизнь у Трофима Тимофеевича! И сколько радостей принесет людям его труд!..

Лет через пять все колхозы края обзаведутся плодовыми садами. И в каждом будут яблони Дорогина! А потом другие опытники скрестят его сорта и получат что-то новое. Может, еще лучшее…

Хорошая специальность — садовод!

Новых гибридов было всего лишь по нескольку яблочек, и Вера с Васей резали их на маленькие дольки, чтобы хватило всем за этим большим праздничным столом. Тут оценивался многолетний труд. Вкусы у людей — разные. Но Бабкин видел — почти все ставят на бумажках хорошие отметки…

Сотрудники опытной станции внесли ящики с яблоками новых сортов Петренко, и Вера шепнула Васе:

— Теперь и мы с тобой будем дегустировать.

Отыскали свободные стулья и сели рядом. Капитолина положила перед ними бумажки, подала по ломтику яблока, а потом упрекнула Бабкина:

— Из-за твоей болтовни про Вовку житья нет. К Тыдыеву ни с какой стороны нельзя подступиться… Вчера вроде успокоился, а сегодня опять вспомнил, удила закусил…

Вася виновато покраснел. Уходила бы скорее, что ли. Со злости может ляпнуть лишнее… Вера отвернулась от него. Они забыли про дегустацию. Капа напомнила:

— Жуйте. И пишите. Сейчас еще принесу.

Когда разносчица ушла, Вера сказала:

— Уж больно она с тобой разговорчивая.

Капитолина снова появилась возле них.

— Ты, девушка, не хмурься на Васятку. Он и так по тебе высох…

— Как-нибудь разберемся сами… — буркнула Вера.

— Лучше скажи: чьи яблоки слаще? — приставала Капа, теперь уже шутливо.

— Еще не успели распробовать. Вы помешали.

— Я и говорю: жуйте! Нечего бездельничать. И я не буду мешать. А то Тыдыев обратно приревнует…

— «Золотая дубрава», — промолвил Бабкин, записывая название сорта.

— Удачно окрестили! — одобрила Вера. Она знала это яблоко: отец по просьбе Петренко в течение нескольких лет испытывал его у себя в колхозном саду.

— Мне тоже нравится. — Вася откусил половину ломтика и приготовился сделать отметку. — Кислотность…

— Пиши: «Средняя». Не знаю, как ты, а я люблю кисленькие.

— Я — тоже.

— А на улице все еще буран. Погляди — снежинки бьются о стекло, Я опять вспомнила, как мы с тобой сеяли березку… В избушке грызли мерзлый Шаропай…

Им положили новые ломтики. Вася переспросил название сорта и повернулся к Вере:

— Давай вместе заполним.

— Если вкусы во всем сойдутся, — улыбнулась она и взяла карандаш. — Говори свои оценки…

После заседания они, проводив отца в гостиницу, долго ходили по тихим улицам; разговаривали и о большом своем чувстве, и о житейских мелочах; не замечали ни снега, который медленно сыпался на них и таял на щеках и ресницах, ни грохота пустых трамваев, направлявшихся в парк.

В первый же вечер после возвращения домой отец ушел на заседание правления. А к Вере тотчас заявилась Фекла Скрипунова, сумрачная и чем-то раздосадованная. Но разговор, как всегда, начала мягким голоском:

— Не нарадуюсь я, не насмотрюсь на тебя, девуня, ровно бы ты мне родная дочь. Право слово. И есть чему радоваться-то: бегаешь ты легонько, как птичка-синичка, и все у тебя в руках кипит да спорится! И я тебе скажу, отчего…

Не ради этих словоизлияний пришла Скрипунова. Ее привело какое-то неотложное дело. Но спрашивать Вера не стала, — сама скажет под конец разговора. Хотелось хоть что-нибудь узнать о Лизе.

Фекла не заставила ждать.

— Твоя первая подруженька беду от тебя отвела. Вот и шагаешь ты, девуня, по счастливой тропке. А Лизаветушка на себя горе накликала, на свою душеньку приняла. Чистая правда! Измаялась она с ним, прощелыгой, исстрадалась. Ты подумай, в одном городе поиграет на гармошке какую-нибудь неделю — в другой махнет: нигде ко двору не приходится. Как цыганы, кочуют. Нынче с Балтейского моря посередь лета перекинулся на Черное. Гоняется за легкими рублями, как ползунок за метляками. Ему-то что — и сыт, и пьян, и нос в табаке, а Лизаветушка горя нахлебалась…

Вере стало жаль подругу, — все-таки Лиза была хорошей девушкой, — и она в знак сочувствия изредка молча кивала головой.

— Пустым-то дуплом на земле торчать тоскливо. Это каждая баба скажет, в коей сердце есть. Без детей-то зачахнуть можно. Осенний ветер подсекет, как сухую дудку, снегом забросает — и все с концом: ни следочка, ни росточка не останется… А ему, окаянному, слышь, робёнка не надо! Ты подумай! — Фекла хлопнула тяжелыми ладонями по коленям. — Что у него в груди-то? Одно слово— черная головешка!.. Вот и начались у них потасовки. Лизаветушка не уступила, — мой карактер показала, — и я хвалю доченьку за это. Теперь ходит в тягости. А маленький появится — куды с ним? Не на колесах же его выкармливать? Робёнку спокой нужен. А ты сама, девуня, знаешь, свадьбу сыграли честь честью. На Лизаветушке ни пятнышка, ни пылинки не было, — сидела возле него, как черемушка в цвету! Свата мы уважили по-хорошему — наутро огуречным рассолом отпаивали. У них тоже погостились славно. Молодым только жить бы да радоваться. В мире да в согласии. Так нет, долдон заставляет краснеть Макарыча. Ты подумай, живут незарегистрированные! Записаться-то надо было сразу. А он все — завтра да послезавтра, давайте отгуляем сперва. Мы поверили, как честному человеку из такой хорошей семьи…

Вере хотелось напомнить, что у рассказчицы в ту пору была одна забота — заманить жениха да породниться не с кем-нибудь другим, а с самим Сергеем Макаровичем! Но Фекла, как бы почувствовав это, заговорила быстрее:

— Так и сейчас они — два кола, каждый на особицу, никаким пояском не связанные: жердь не положишь — ограду не загородишь, семьей не назовешь. Лизаветушка в письме пишет: недавно приступила к нему: «Пойдем в загс». А он знаешь, что ей бухнул в ответ? Я, говорит, не хочу паспорта марать. А?! Ты подумай только! Как у него язык не отломился на этом слове?!

Фекла подняла уголки серенького ситцевого платка и утерла глаза; вздохнув, сказала:

— Я ведь к тебе, девуня, с докукой пришла: напиши ты мне заявленье, сделай милость. У тебя и грамота вострая, и рука счастливая.

— Сейчас напишу. Вот только схожу в папину комнату за хорошей бумагой.

Скрипунова шла по пятам и рассказывала о налоговой переписи. Такой-то член комиссии, меряя огороды, будто бы у своих знакомых подсчитал не все метровки, у такого-то поросенок «провернулся», у соседки овца неспроста не попала в учет. Соседка будет платить налога меньше, чем они, Скрипуновы, а ведь все знают, соседка-то вон как выручается на луке да на помидорах!..

— Вы о себе говорите, — наконец-то удалось Вере приостановить рассказчицу и самой сесть за стол.

— Я и подвожу разговор к своему двору, — сказала Фекла, садясь по другую сторону.

Терпеливо слушая ее, Вера изредка записывала на бумажке отдельные слова, которые, по догадкам, могли пригодиться для заявления.

Сгустились сумерки.Пришлось зажечь лампу. А Фекла все говорила и говорила, возмущенно похлопывая ладонью по столу.

Постепенно выяснилось, что в ее огороде комиссия намерила двадцать пять соток сверх того, что разрешено колхозным уставом.

— Обложили, как единоличников. Чуть не три тыщи рубликов! Где такие деньги взять? На чем выручиться?.. Доведется Красулю забить и мясо на базар везти. А ведь подумать надо: коровушка — со двора, беда — на стол. Внучонок без молочка-то захиреет…

Вера вскинула на рассказчицу удивленные глаза: — Так разве Лиза приедет?

— Не будет же она там маяться с робёнком на руках. Хоть и отрезанный ломоть, а все хочется поближе к караваю. Неужели ты, девуня, не поняла, к чему я клоню? Слова-то у меня все простые. Так и напиши: прошу сбавить налог, а огород разделить пополам и записать на две семьи. Ежели не поняла, то я сызнова…

— Поняла, все поняла. Вы теперь помолчите.

Вера отбросила испорченный лист, взяла чистый и начала писать быстро-быстро.

Побыв на заседании правления колхоза, Векшина направилась к Дорогиным: ей хотелось поговорить с Верой наедине. Для начала она спросила об учебе. Девушка ответила — этот год для нее был самым трудным: дипломная работа, государственные экзамены. Опыты пришлось почти совсем забросить, и с коноплей получилось не все так, как хотелось бы.

— А я для тебя нашла постоянную работу, — заговорила Векшина о том, ради чего пришла сюда. — Есть хорошая должность. Здесь, в Глядене.

— Что вы. Что вы! — замахала руками Вера. — Да я свою работу ни на что не променяю!

— А тебе и не придется менять. Наоборот, все время будешь на опытных делянках.

Выяснилось, что ее прочат в помощницы Чеснокову, у которого на сортоиспытательном участке уже восьмой месяц остается вакантной эта должность.

— Ему нужен опытный агроном, а не вчерашняя студентка, как я, — продолжала отказываться Вера. — Да и не сработаюсь я с Чесноковым.

— Соглашайся, — настойчиво посоветовала Векшина. — Справишься. Прилежности тебе не занимать. Да и любви к делу — тоже. Знаю, огонек опытничества давно в твоем сердце горит. — Подумав, она добавила — Ты в одномправа — при ленивом кореннике пристяжке трудно. Но Дорогины от трудностей не бегают. Берись. А через год будет видно, кто с кем не сработается.

Засуха тем и страшна, что она ведет за собой тяжелую зиму. Если выгорели хлеба и травы — на что же надеяться?

Там, где в прежнюю пору стояли ометы соломы, нынче виднелись маленькие копны. Еще задолго до нового года во дворы заглянула бескормица. В Глядене истощенные овцы сбросили шерсть и гибли от морозов. Лошадей покачивало ветром. Сороки в кровь расклевывали спины у бедолаг, а те даже не могли отмахнуться хвостом.

Огнев съездил в Луговатку. Там кормов тоже было мало, по Шаров убедил членов правления, что надо помочь соседям: отдали им стог люцерны да разрешили собрать кучи пшеничной соломы с одного из массивов. Как хотите, так и растягивайте. По былинке на зубок!

Обещали прессованное сено из Белоруссии, но вагоны где-то застряли в пути.

С городской мельницы доставили бус — мучную пыль. Из Узбекистана получили хлопковые жмыхи… А где взять грубый корм? Без него не обойтись…

В конторе заканчивали годовой отчет, и по селу разнеслась тревожная молва: на трудодень причтется по две копейки!.. Всюду роптали и спорили:

— При Макарыче было все же лучше…

— Не говори. Забалуев довел! Его вина!.. Покатилась телега под гору, не вдруг ее остановишь, не сразу вытянешь…

— В Луговатке, сказывают, по рубль двадцать! Да хлебом — по полтора кило! В такой тяжелый год! А у нас…

На работу выходило каких-нибудь тридцать человек. А тут еще подоспели «крещенские праздники»… Более трех десятилетий прошло с тех пор, как гляденцы переделали церковь в клуб. Теперь, кроме старух, мало кто вспоминал о ней. Но древние житейские привычки глубоко пустили корни в сердца людей и держались, словно сорняки за землю. Каждую зиму по всей округе разносилось: «В Глядене — престольный!» Из окрестных деревень съезжались гости, гулянка шумела не менее трех дней. И нынче тоже наделали «давленки» из сахарной свеклы. Оправдывая старую пословицу «Кто празднику рад, тот накануне пьян», многие начали попойку за день до «престола».

В эту трудную пору появился незнакомый молодой человек с раздвоенной верхней губой, затянутой — после пулевого ранения — тонкой розовой кожей.

— Из города я, — представился он Огневу. — Секретарь парткома судоремонтного завода. Фамилия — Аникин. Звать Яковом…

Никит& Родионович обрадовался приезжему. Они тотчас же отправились на одну из ферм.

Скотный двор когда-то был покрыт соломой. Нынче ее скормили скоту, и сквозь жердяной потолок проникал снег. Пол покрылся мерзлым навозом.

Водопой был на реке. От холодной воды коровы дрожали и, спотыкаясь, падали, как подрубленные. Их подымали девушки; поддерживая за бока, гнали во двор.

Там подхватывали под живот веревками, привязанными к потолку.

Кормушки заправляли мелко изрубленными березовыми ветками, сдобренными бусом.

Вера только что вернулась с совещания садоводов. У нее накопилось немало дел в сортоиспытательном участке, но она отложила все и целый день провела на ферме, помогая девушкам. Там Аникин и нашел ее.

— Письмо вам есть, — сказал он. — И с Трофимом Тимофеевичем мне надо поговорить.

— Папе нездоровится. Однако простудился, — ответила Вера. — Боюсь, как бы не расхворался… — Подумав, добавила: — Лежит он, правда, но разговаривать может. Приходите сегодня…

Аникин пришел в сумерки. Трофим Тимофеевич, укутанный одеялом, лежал в своем кабинете, на широком мягком диване. Вера, спросив отца, пригласила приезжего туда.

Гость причесал волосы и прошел широким строевым шагом. Взглянув на косульи рога над кроватью, припомнил слова своей жены: «Первейший охотник!»

— Много раз от Моти я слышал, что вы знаете все кругом на сто километров! Каждое, говорит, болото исходил вдоль и поперек.

— Бывало когда-то. А вот годы укоротили шаг. Да и глаза притупились. Однако отстрелял свое.

— Расскажите по старой памяти…

Той порой Вера читала письмо. Мотя пеняла ей:

«Худая ты подружка. Неверная. Совсем меня забыла. Глаз не кажешь. А я соскучилась. Повидаться хочется, поговорить. Когда Яшу пригласили в крайком, я сказала: «Просись в наш Гляден». Вот он и поехал к вам, как командированный на спасение животноводства…»

Аникин подсел к дивану, расспрашивал старика о пойме реки, о ближних и дальних островах, о тех немногих логах, что ответвлялись от Жерновки. Дорогин рассказывал не спеша. Из его слов возникали живые картины, будто вчера он отыскивал уток и куликов, затаивался между кочек, поджидая журавлей…

Но вскоре выяснилось, что ни навыками опытного охотника, ни птичьими повадками Аникин не интересуется. Ему нужно знать одно: много ли кочек на болотах?

Собеседники заговорили о скоте. У Дорогина от возмущения топорщились усы.

— Тяжелое наследство осталось после Забалуева.

— А там, говорят, он с хлебом. И корм у колхоза есть.

— На новом месте его выручил лес, прикрыл от жары. В горах дождей всегда больше… А у нас — засуха. И второй раз замахивается.

— Неужели и нынче тоже?

— А вы посмотрите: зима легла на сухую землю. Ветер содрал снег с полей. Не к добру… Шаров подготовился исподволь, а наши хлопали ушами, делали все по старинке. Вот и стукнуло нас сильнее всех. Трудно будет наверстывать…

Вера перечитывала строчки из письма:

«У меня растет дочурка… В детских яслях она — в ползунковой группе, а уже говорит: «Ма-ма»… К лету встанет на ноги. Может, привезем в гости к бабушке. Мне и самой не терпится. Завидую Яше: увидит наш родной Гляден, острова на реке, Чистую гриву… Много у нас хорошего, милого… А когда я дома жила, будто и не замечала…»

Хотелось за столом расспросить о подруге, но Аникин сказал, что пообедал у тещи, и, взглянув на часы, напомнил Вере: им пора на партийное собрание.

Она прошла к отцу, положила руку ему на лоб. Неужели у него жар? Дала ему подержать градусник. Так и есть! Побежала за врачом в больницу. Оттуда — на собрание.

Когда вернулась домой, узнала — у отца грипп. Велено принимать таблетки. Кузьминична сказала, что врач успокоил — все пройдет. Скорее бы… Ведь они договорились, что Вася через неделю пришлет сватов… Позвонить бы в Луговатку, сказать ему про отца…

Кузьминична говорит — надо кое-что пошить к свадьбе. Но до того ли теперь? Подождем, пока отец поднимется…

От бескормицы скот валится. Животноводам нужна помощь, и она не может остаться в стороне.

Ранним утром два десятка подвод вереницей двинулись за околицу села. В передних санях, вместе с Аникиным, сидела Вера. На второй подводе — Юра и Егор. Теперь это были почти взрослые парни. Но, рассказывая про Язевой лог, они с прежней ребяческой запальчивостью перебивали друг друга. Если один говорил: «Там кочки до колена», то другой прибавлял: «До пояса!» Юра считал, что их хватит на неделю, Егор спорил: «На две!»

— Они волосатые, как ведьмы!

— Ух, придумал тоже! Как снопы из осоки…

Чистая грива была серой. Голая земля потрескалась от морозов. Только возле зарослей полыни белел снег.

Спустились в Язевой лог. В середине его торчали высокие кочки. Сухая осока, в самом деле похожая на волосы, шумела под ветром.

Юра и Егор первыми выпрыгнули из саней и, схватив топоры, начали с размаху подсекать кочки, промерзшие насквозь. Скрежетала сталь. Сыпались мелкие ледяные крошки.

Вера изо всей силы нагибала кочку, приговаривая:

— Так, ребята, рубить ловчее. Еще разок! Еще!

Она укладывала в сани срубленные кочки. На ферме их изрежут намелко, запарят и сдобрят жмыхами…

Прошло полдня, а подводы все еще не были нагружены. Нелегкое дело! Успеют ли заготовить сегодня, скольконужно на сутки? Завтра, в воскресный день, приедут парни с завода — помогут.

Аникин осмотрел весь лог: на полмесяца хватит. А тем временем отыщут другой массив.

Он тоже взялся за топор. Сбросив пальто, рубил быстро и ожесточенно. Скот будет спасен. И эта трудная зима заставит подумать о многом, поучиться у тех, кто не склоняет головы перед засухой, а вступает с нею в борьбу и одерживает победы…

Яков прожил в Глядене до первых проталин. Сбереженных лошадей, коров и овец выпустили на увалы над рекой, где в полдень пригревало солнце.

Он думал о будущем колхоза. С полевыми работами поможет справиться МТС. А вот в животноводстве сложнее. Прежде всего нужны дворы. Строить, строить и строить. А лесу нет. Да если бы и удалось достать в городе — не на чем вывезти… На прощанье сказал Огневу:

— Проси наряд на бревна. А мы, речники, доставим к вам сюда, сколько надо! Я добьюсь в пароходстве. Даю слово!