Сад (переработанное)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Давно миновали тихие, золотые дни «бабьего лета». Исчезли серебристые нити осенней паутины, колыхавшейся в прозрачном воздухе. Огромными стаями потянулись к югу журавли. Покинули поля перепелки. На похолодевшее небо надвинулись черные тучи. Иногда, пролетая над садом, переговаривались дикие гуси:

— Га-га-га, га-га-га… Га-га, га-га…

Вере казалось, что они подтверждали:

— Да, да, надвигается зима. Да-да!

Отец любил слушать птичьи голоса, в осеннюю пору долгим взглядом провожал пролетные стаи. А нынче не увидит их…

К его приезду Вера спешила закончить осенние работы и раскинула бригаду по всем кварталам сада: в одном углу перекапывали приствольные круги, в другом — сгребали в кучи листья, в третьем — прижимали деревянными крючками к земле ветки стланцев. Сама ходила грустная. И не подозревала, что ее ждет новое глубокое душевное потрясение.

Вместе с секретарем парторганизации ее пригласили на бюро райкома. Когда они вошли, Неустроев еще терялся в догадках: какое решение предложить членам бюро? На чем настаивать?.. Если бы это было несколькими годами раньше, он ни секунды не колебался бы. Даже не допустил бы до обсуждения: «Разве вы забыли о ее родном братце?..» А теперь… Как теперь поступить? Желнин, секретарь крайкома, без всякой опаски ездит лично в сад к Дорогину! Более того — по представлению Желнина бородач получил высокую правительственную награду! Если завалить прием Веры Дорогиной, можно опять, чего доброго, нарваться на упрек секретаря крайкома: продолжаешь, дескать, неправильно относиться к кадрам. А если принять — увеличится цифра в графе роста за счет передовиков сельского хозяйства. За это могут похвалить. И Неустроев повеселел: «По ходу обсуждения будет видно…»

Заведующая отделом, оглашая документы, неожиданно замялась:

— Есть вот еще… Одно письмо… Правда, оно без подписи…

— Читай, — сказал Неустроев. — Члены бюро должны знать все.

В анонимке были строки: «У нее родной дядя живет в Америке. Кулак. Батраков держит. А племяннице идут от него посылки с подарками. Она до них падкая. И дядя собирается вытребовать ее к себе…»

Вера глухо ахнула, вслед за тем проронила:

— Какая бессовестная выдумка! Какой поклеп! «Вытребовать»…

Неустроев пристально посмотрел на нее. Она умолкла. Заведующая отделом, повысив голос, продолжала читать:

— «Заботливый дядя высылает ей оттуда свои карточки и буржуйские деньги ко дню рождения. На тех бумажных деньгах пишет: «Племяннице Верочке — на счастье»…

Секретарь райкома комсомола, строгий паренек с едва пробивающимися черными усиками, чуть не подскочил с места. Как все они ошиблись в этой Дорогиной! Проявили политическую близорукость! Он — первый. Ведь это он, не разобравшись, подписал ей одну из рекомендаций! Отмежеваться от нее! Заклеймить! И он заговорил сначала о притуплении своей бдительности, а потом упрекнул и парторганизацию колхоза. Вера недоуменно пожала плечами. Он засыпал ее крикливыми вопросами:

— Имеется дядя или не имеется? Факт это или не факт?

— Есть где-то… такой человек. Я никогда не видела его… — твердо заявила Вера. — Нет моей вины! Ни в чем!

— Ах, ты еще отрицаешь! Увертываешься! А письма? А доллары с надписью?.. Нечего сказать в оправдание? Значит, факт! Дядю за границей утаила — тоже факт! А говоришь — поклеп, осмеливаешься…

— Погоди, горячая голова! — остановила его возмущенная Векшина, поднявшаяся на ноги. — Надо разобраться, а потом говорить. Есть ли такой дядя? К сожалению, есть. Но Вера Дорогина за него не ответчица. Утаила? Это несерьезный разговор. Ну, кто не знает, что у Трофима Тимофеевича в молодости брат уехал за океан? И не является тайной, что он иногда присылает письма…

Дарья Николаевна пересказала все, что говорил ей о своем брате Трофим Тимофеевич, а потом спросила Веру — правда ли, что дядя сманивал ее в Америку, и как она к этому отнеслась.

— Вот это… это поганая клевета! — негодовала Вера. — Разве можно?.. Я не какая-нибудь… Да он меня и не знает совсем. И пишет отцу…

— Ясно! Анонимка написана с умыслом. Очернить человека ни за что ни про что… И в такую минуту!.. Видимо, кому-то не по нутру, что в партию идут все новые и новые кадры. — Векшина кинула суровый взгляд на секретаря райкома комсомола. — А ты подливаешь масла в огонь. Перехлестываешь!

Вера, крепко сцепив пальцы дрожащих, рук, думала: «Только бы не стали строить догадок, кто написал…» Она не выдержит — расплачется.

— Я же не знал… — смущенно буркнул секретарь райкома комсомола. — И всегда поддерживал ее…

Неустроев, продолжая всматриваться в Веру, спросил сначала об уборке урожая в саду, потом — об учебе. Вера смутилась. Ведь была заминка со сбором яблок. Только воскресники помогли… С зачетами запоздала… Но надеется сдать. Учиться в институте не бросит…

Все остальные члены бюро говорили о ней только хорошее: сумела заменить отца в саду, учится, принимает участие в общественной жизни, не чурается никакой простой работы.

И Неустроев, соглашаясь с ними, объявил, что Дорогина принята единогласно.

Последнюю неделю Вера работала с приподнятым настроением, о пережитых душевных невзгодах старалась не вспоминать.

Сегодня с утра до вечера, с коротким перерывом на обед, она ходила по саду, внимательно осматривала каждую яблоню и делала записи в тетради. В старом ватнике, в сером платке она была неприметна. И только ветер, шевеливший косы на спине, помог Семену узнать ее. Пересекая квартал с угла на угол, он спешил к ней; вынырнув из-под кроны яблони, воскликнул:

— Вот ты где!..

Вера вздрогнула. Придя в себя, она смерила парня холодным и колючим взглядом, брезгливо отдернула руку, когда он попытался пожать ее.

У него припухли веки, белки глаз налились недоброй краснотой, все движения были угловатые, порывистые. Не проспавшись после гулянки, он перед тем, как идти сюда, снова напился. Качается. И до чего же он противен!

Сторонясь его, девушка шагнула к середине аллеи. Семен метнулся за ней:

— Поговорим… Я с ног сбился — искал тебя.

— Напрасно старались: говорить нам не о чем.

— Ну, как же?.. Давно не виделись…

— С разговорами навязываетесь, а потом опять какую-нибудь пакость нацарапаете! Стыд не дым, глаза не ест, да?

Мотая головой, Семен часто моргал, словно ему запорошило глаза пылью:

— Постой, Верочка. Погоди… О чем ты?..

— О вашей подлости!

— Я… я ничего… не понимаю.

С верхних веток срывались последние листья, тяжелые от влаги, и, колыхаясь в неподвижном сыром воздухе, медленно падали на землю. Один скользнул по щеке Семена. Он отмахнулся от мокрого листа, как от овода.

— Ты растолкуй, дорогуша…

— Не смейте называть меня так! Слышите! Не смейте!

— Как скажешь, так и буду… Я…

— Вы спьяна решили: не мытьем, так катаньем своего добьюсь. Не вышло! Вам бы надо при царе-горохе жить, вы бы девушкам ворота дегтем мазали. Кому нужна ославленная?! Будет рада пойти и за постылого, куда угодно с ним поехать, хоть к черту в пекло. Опоздали, Забалуев, родиться! Та пора давно прошла!

У Семена выступили на лице багровые пятна. Он мычал что-то бессвязное. А Вера, презрительно прищурив глаза, кидала ему в лицо с незнакомой для него запальчивостью:

— Вы хотели помешать моему вступлению в партию. Дескать, не суйся, нитка, вперед иголки! А какая из вас иголка? Ржавая! Кривая! Как на худой свинье щетина! Куда такая годится?.. Думали: в свою защиту не пикну ни слова, не узнаю, чей подвох. А язык вас выдал. Слово, как шило в мешке, себя показало. «Вытребовать». Какая дикость! Вы сами собирались, кажется, в Ялту, и меня, как бессловесную…

— У меня твои письма есть: «На юге интересно пожить». Кто это писал? Не ты? А теперь…

— Теперь у меня глаза открылись. Барахло вы, Забалуев! Трусливый кляузник!

Высказав все в глаза, Вера повернулась и быстро-быстро пошла от него, спеша скрыться за ближней яблоней.

Семен не привык молчать, последнее слово всегда оставлял за собой. А сейчас, когда у него шумело в голове, он был готов на все. Шагая широко, он раньше Веры обошел дерево с другой стороны и, расставив ноги, уткнул кулаки в бока, преградил ей дорогу:

— Погоди! Еще потолкуем! Тебе кто-то нервы подпортил?

— Кроме вас, некому. Жаль, не знала раньше поганенькой душонки!

Толстые губы Семена дрожали и кривились.

— Значит, обманывала? Столько годов за нос водила! Говори прямо!

— Сама обманулась.

— Вот это — правда: тот воробей не летает к тебе! — Семен расхохотался ей в лицо. — Нашел воробьиху в своей деревне!

— Уходите… Уходите прочь! — крикнула Вера, не выдержав, побежала в соседний квартал, где работали колхозницы.

Ее настигли злые слова:

— А задатки брать ловкая!..

Это он про отрез шевиота! Зачем, зачем она приняла ту тряпку? Считала за подарок! А оказалось — «задаток»! Словно при покупке лошади! Выбросить… Сегодня же выбросить вон…. Нет, лучше отослать с Кузьминичной. А голубое платье — в печку. Письма — тоже.

За спиной послышались настигающие шаги и шумное дыхание разъяренного человека, готового смять всех, кто окажется на пути, и Вера окликнула женщин, уже уходивших домой. Одна остановилась, поджидая ее. По клетчатому платку девушка узнала Скрипунову. Завтра Фекла разнесет молву по всему селу. Ну и пусть!.. Это даже к лучшему.

Вера боязливо оглянулась. Теперь ее никто уже не настигал. Семен, покачиваясь, брел к выходу из сада; время от времени останавливался, потрясал кулаками и выкрикивал такие грязные ругательства, что девушка, опустив голову, зажимала уши.

Студеный ветер обрывал с деревьев ржавые листья и бросал вдогонку крикуну, будто спешил засыпать его следы.

Глухо шумел опустевший сад. Пройдет еще один ненастный день, промелькнут последние листья, и ветер засвистит в голых ветвях.

На душе у Веры было пусто и холодно…

В конце квартала стояла Фекла. О чем-то надо рассказать ей. О плане работы? Но об этом можно и утром. Зря остановила ее.

— Нам тут работушки осталось толечко на один денек, — заговорила Скрипунова. — Завтра к вечерку со всем управимся.

— Вот и хорошо!

— А я с малых лет привыкла все делать по-хорошему. И пусть Тимофеич не беспокоится там, не тревожит своего сердечушка…

— Пойдемте вместе. Вдвоем веселее.

— До бригады?! — деланно удивилась Фекла. — А я думала, покипятитесь да помиритесь. С кем не бывает такого? Семен-то Сергеевич ведь пособлять тебе пришел. Думала, поворкуете в саду…

— Не говорите чего не следует. Нужен он мне, как здоровому костыль! — попробовала Вера обрезать говорливую спутницу, но это было не так-то легко сделать.

— Ты меня послушай, миленькая. Послушай, — продолжала Фекла. — Я не как-нибудь, а с пеленок знаю тебя, с первых твоих деньков, и желаю тебе одного добра. О себе, девунюшка, подумай. Я худого не скажу. Только ты запомни: перестарок парни обегают. А нынче женихи-то нарасхват.

Вера отшатнулась от нее.

— Как язык у вас поворачивается такое говорить? Я даже никогда в мыслях…

— Не обманывай, Трофимовна, ни себя, ни меня, — не унималась Скрипунова. — Дело житейское. Всякой девушке приходит пора стать бабой. А у меня, Трофимовна, глаз-то вострый…

Невольно шевельнулись плечи. «Трофимовна»… Зачем Фекла стала называть ее только по отчеству? Зачем подчеркивает, что среди девок Вера уже не молоденькая?

Привязчивой спутнице сказала:

— Мне даже слышать смешно…

— Ой, нет! Нет! — замахала руками Скрипунова. — Не прикидывайся, Трофимовна! Не прикидывайся. Я,девуня, по себе сужу…

— Фекла Силантьевна! Хватит об этом. Не надо. Ни одного слова…

Казалось, что девушка вот-вот расплачется, и Скрипунова умолкла. Это было так необычно, что она сама подивилась своему молчанию.

Черные лохматые тучи проносились низко над деревьями. Ветер усиливался и со свистом раскачивал голые ветки.

От холодного, пронизывающего ветра хмель быстро прошел, но оставил в голове сверлящую боль, и Семен, угрюмый и злой, твердо шагал по дороге. Земля охала под его тяжелыми, подкованными каблуками.

«Ломака!.. А если хорошенько приглядеться, то ничего в ней завлекательного нет. И не стоило думать о ней так долго! Зря давал нагрузку мозгам! Письма писал понапрасну. Время терял… Ведь попадались девки на лицо красивые, характером покладистые… А эта задается…»

Стараясь успокоить себя, он начал припоминать о Вере то плохое, что успел услышать по возвращении домой: «Правду говорят — в отца уродилась: перед всеми ершится. Ей — слово, она — десять. Не девка, а жабрей[2]: голой рукой тронешь — уколешься».

Сырые сумерки наваливались на землю, дорога стала теряться в темноте, и Семен убавил шаг.

«Если бы в партию не прошла, от переживаний переменилась бы, стала бы покладистей… Но помешать я не смог… — думал он, досадуя на все. — Теперь ничем ее не переделаешь, к себе не повернешь… Ну и не надо. Черт с ней! Для любви найдутся помягче…»

Позади — торопливые, настигающие шаги. Легкие, женские! Неужели одумалась, гордячка?.. Семен обернулся. Перед ним стояла дородная старая женщина. Он раздраженно хмыкнул и опять пошагал к селу.

— Ты не узнал меня, соседушка? — залебезила Фекла Силантьевна, идя рядом с ним и заглядывая в лицо.

— Не ждал такой погони!

— А я, милой, страсть не люблю одна в потемках ходить. Догоняла и думала — кто-нибудь из нашей бригады.

— Неужели я на бабу смахиваю?

— Нет. Нет. Нисколечко! Ты у нас как гренадер! В первую ерманскую войну таких на картинках рисовали!.. А меня бригадирша задержала малость. Все расспрашивала, как завтра в саду работу сполнять. Хоть и садоводова дочь, а толком-то ничего не знает. Некогда было к делу приучаться — все над книжками корпела. Над какими-то романами. Про любовь вычитывала! Оттого Вера Трофимовна и характер себе подпортила.

Фекла перевела дух и снова заглянула Семену в лицо. Тот ждал продолжения рассказа. И это подбодрило говорливую спутницу:

— Перед бригадой девке стыдно показать себя незнайкой, вот она и выспрашивает меня, когда все уйдут, чтобы никто не видел да не слышал. А я, как родная мать, про все растолковываю… Скажу тебе, милой, Трофимовна со всеми в разговоре не дай бог какая тяжелая! Правду говорю. Чистую правду.

«Вот-вот, — мысленно подхватил Семен. — Со стороны виднее».

— А я люблю ее. И, поверь, сама не знаю — за что, — продолжала Скрипунова. — Но словами поправляю, даже в глаза упреждаю: «Колючая ты».

Она сделала вторую передышку. Спутник по-прежнему молчал. Значит, слова ему пали на сердце вовремя! И Фекла повернула разговор так, как задумала:

— Живем рядом, а давно я тебя не видела, Семенушка. Да и впрямь сказать — некогда на добрых людей поглядеть. Мы ведь с доченькой от темна до темна — на работушке. За что хошь возьмемся — спины не разгибаем. Родитель-батюшка тебе, поди, рассказывал — втроем по полторы тысячи трудодней выгоняем! Мы с мужиком-то уже в годах, от нас небольшой прибыток, — все Лизаветушка старается. До работы лютая!..

Семен пошел еще медленнее, Фекла — тоже.

— Говорят, ты на должность поступил, да на легкую, на культурную? Добро, соседушка! Добро! Своя копейка заведется — на душе спокойно. А копейка тебе идет, говорят, немалая!..

— Монеты верные! Не фунт изюму!..

Забалуев достал папиросу; чиркнув спичкой по коробку, остановился прикурить. Фекла заслонила его от ветра и без умолку похваливала:

— Служба тебе на пользу была. Вон как выправился! Ростом, плечами — всем в батюшку родного!..

Они опять пошли рядом.

— Моя Лизаветушка тоже раздобрела. И пора — вы ведь одногодки! — Скрипунова слегка тронула локоть спутника.

— Я на год моложе, — уточнил Семен.

— Ну, что ты говоришь! Уж я-то знаю! К слову сказать, с твоей матушкой мы на одной неделе растряслись…

— Нет, Лиза старше.

— Может, на лицо она тебе такой показалась. Не буду спорить. А только ты, милой, знай — это от заботы. — Фекла все быстрее и быстрее сыпала слова. — Уж такая-то Лизаветушка заботливая, такая заботливая! Работящая! Домовитая! А карактером мягкая, как трава-муравушка. Люди говорят — вся в меня.

Позабыв об обиде, нанесенной в саду Верой, Семен оживился и разговаривал с Феклой легко, ни о чем не задумываясь: ее похвалы не претили ему, тоже любившему похвалиться.

А она не зная меры усердствовала:

— Иной день доченька первой домой возворотится, а меня нет дотемна — сердцем девка изведется.

— Из-за чего же тревогу бить? Волки в сад не забегают!..

— А вот такая она у меня! Такая!

Они вошли в село. В доме Скрипуновых были освещены все окна. Вдруг свет погас, но через несколько секунд снова загорелся.

— Лизаветушка в окошко смотрела! Меня хотела углядеть.

Фекла опять тронула спутника за локоть.

— Зайди посидеть, Семен Сергеич. Ты после службы-то еще не бывал у нас. А ведь мы — соседи.

— Мать будет тревожиться: куда, дескать, запропастился?

— Ну-у, ты ведь не ребенок. И материнское сердце чует, что ничего не стряслось. Я по себе сужу… Заходи. Не гнушайся. У нас пивцо сварено. Отведаешь. Голову поправишь.

«Заметила, что мне опохмелка требуется! Кр-расо-та!» — улыбнулся Семен, довольный вовремя сделанным приглашением, и, впереди хозяйки, вошел во двор Скрипуновых.

Узнав гостя по гулким шагам, что напоминали самого Сергея Макаровича, Лиза, смущенно сутулясь, убежала в горницу и захлопнула за собой створчатую дверь с темно-зелеными петухами на филенках:

— Сюда нельзя. Погодите немножечко там.

В кухне у Скрипуновых было все так же, как запомнилось с детства: над головой — полати, справа — печь, слева — большая лохань, над ней — умывальник, похожий на тыкву; в переднем углу на полочке — бурая икона какого-то святого с прильнувшими к ней мертвыми мухами. В доме пахло кислым пойлом, загодя приготовленным для коровы. В щелях шуршали тараканы.

— О хороминах-то заботиться некогда, мы завсегда на работе да на работе, — объяснила хозяйка и попросила — Не осуждай.

— Я ведь не гостем к вам, просто по-соседски.

— Нет, гостенек, да самый дорогой! — Фекла коснулась руки Семена и, повернувшись так, что юбка раздулась огромным колоколом, побежала в погреб за пивом.

Створчатые двери чинно распахнулись, из горницы вышла Лиза в трикотажном жакете, в туфлях; рассмеялась с притворной стеснительностью:

— Теперь здравствуйте!

— Здравствуй, Лиза! — Семен принял ее потные пальцы в правую ладонь и, прихлопнув сверху левой, повторил: — Здравствуй!

Мать внесла большой деревянный жбан. В доме запахло медом и хмелем.

Лиза, высвободив руку, пригласила гостя в горницу. Там в одном углу стоял стол, в другом — кровать с двумя горками подушек. За ними виднелись на отчаянно зеленом полотняном коврике розовые лебеди с дико изогнутыми шеями.

— Вот не знают охотники, куда ходить за дичью! — добродушно рассмеялся Семен, кивнув на лебедей.

— Не глянется коврик-то? — озабоченно спросила Лиза. — Верка вот так же посмеялась: «Лебеди пьяные!»

— А ведь правда, походят на пьяных!

— У вас с ней и вкусы одинаковые!

— Не поминай про нее.

— И не буду. Нет охоты.

Сели за стол. Фекла наполнила стаканы пивом, чокнулась:

— Пробуй, соседушка, квасок.

Сама отпила немного, поставила стакан и ушла на кухню, чтобы нарезать хлеба и огурцов.

— Груздочков, мама, принеси, — попросила дочь.

— А ты не забывай тут без меня гостеньку подливать, — подсказала Фекла. — Ежели стакан обсохнет — губы обдерет. А у заботливой хозяюшки такого не бывает…

От холодного пива головная боль утихла. Оно освежило горло, и Семену захотелось говорить без умолку, а о чем — это безразлично.

— Ты почему не ходишь в клуб? — спросил он девушку.

— Когда мне ходить-то? От зари до зари — на работе.

— Вечерами попозднее. У нас — курсы по танцам. Под мой аккордеон — красота!

Мать принесла тарелку груздей; укорила дочь:

— За стаканом не доглядываешь! Гостенька худо потчуешь. — И снова наполнила стакан до краев; Семена спросила: — Теперь по бригадам будешь ездить?

— К нам — почаще, — пригласила Лиза.

— У нас клуб не передвижной. Обслуживаем на месте… Я скоро в город уеду. Что мне тут околачиваться попусту? Там буду огребать вдвое больше.

— Ой, да что ты, соседушка! Так маленько погостил у родителев… — Фекла налила по третьему стакану: — Выпьем по маленькой. Без троицы-то дом не строится!..

— А без четырех углов не становится, — отозвался гость. — Это я знаю…

Хозяйка подливала с шутками да прибаутками. Жбан опустел. Семен поднялся из-за стола, покачиваясь; глянув на стену за кроватью, усмехнулся:

— Лебеди… того… стали еще пьянее!

— Они протрезвятся, — поддержала шутку Фекла. — Ты приходи поглядеть на них. По-соседски, запросто приходи. В любую пору. Гармошку свою заграничную приноси. Поиграешь Лизаветушке. Я вам песни прежние спою, каких ты нынче ни от кого не услышишь. Хороводные, вечерочные, свадебные — всякие песни!

Семен обещал заходить. У Скрипуновых он чувствовал себя непринужденно и легко, как дома, когда там не было отца.

— Завтра… — пригласила Лиза и смущенно опустила глаза.

— Будем ждать об эту пору, — договорила за нее мать. — Покамест пивцо не перекисло.

Когда Семен ушел, Фекла Силантьевна сказала дочери:

— Сними ты этих окаянных лебедей. Сейчас же выбрось…