Сад (переработанное)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Отшумело короткое сибирское лето, уступило место осени. Дни начинались ленивым, седым от инея рассветом: травы, кусты и деревья сутулились под густым покрывалом из снежной пыльцы. Листва становилась жесткой и, растревоженная ветром, уже не шелестела, а ворчала строптиво и злобно. В чистом небе появлялось озабоченное солнце и раскаляло ее, постепенно превращая в золото. А непутевый ветер, налетая порывами, обрывал листья, торопился раздеть принаряженные деревья. Первыми ему поддались тополя, вслед за ними оголились вершинки белокорых берез. На их тонких ветках покачивались бурые сережки — зимнее лакомство тетеревов.

Беспокойно стало на душе у охотника. Все чаще и чаще Дорогин снимал ружье, висевшее на косульих рогах над кроватью, и смахивал пыль мягкой тряпочкой.

Однажды Вера, войдя в дом, застала отца за этим делом. Он поспешно объяснил:

— Смотрю, не появилась ли ржавчина…

— Я протирала стволы недавно. Волосяным ежиком.

— Ты?! Вот не знал! Раньше ты и в руки не брала. Я думал, боишься…

Да, было время, Вера действительно побаивалась ружья. Когда отец стрелял в цель — она вздрагивала. От поездок на охоту отговаривала: «Хватит за птичками гоняться. Не молодой, простудиться недолго…» А два года назад, оставшись одна в саду, впервые сняла двустволку со стены, вышла на крыльцо и выстрелила в воздух. Толчок в плечо не испугал, пороховой дым показался приятным.

«И в цель стрелять, наверно, нетрудно? Занимаются же девушки охотничьим промыслом… А хорошо — зимой на лыжах, в руках — ружье, за спиной — убитый заяц. Русак. Большой, как тот… Заяц! — мысленно повторила Вера. — И чего это я опять про зайца?..»

Она все чаще и чаще брали в руки отцовское ружье, рассматривала простенькую гравировку на замках, проводила рукой по ореховой ложе: «У Васи, однако, такое же?..»

Сейчас она протянула руку за ружьем:

— Дай выстрелю.

— Зачем без толку?

— Вчера приметила — косачи на березах сидели.

— Ну?! Уже сережку поклевывают?

— А я старые чучела починила. Одно сшила новое.

— Когда успела?! Да ты у меня… — Отец встал, будто готовый к выходу на охоту, но тут же покачал головой: — Напрасно трудилась…

— Почему? Мне Алексеич показал, как ставить чучела. Я и сама пробовала — на вершинку подымала…

— Вот заговорщики!… Соблазнители!

— По утрам косачи из бора вылетают.

— Теперь бы на буденновские поля, в Круглый колок!

«Это где-то недалеко от тех мест… от Васиного сада?» — подумала Вера и пристала к отцу:

— Поедем туда! Поедем! Вдвоем. Я — загонщицей…

— Там есть у меня заветная береза — высокая, сучья — во все стороны, как шатер, — вспоминал Трофим Тимофеевич. — Бывало, косачи рассядутся — черным-черно. Выстрелишь — нижний валится, а верхние посматривают: «Ко-ко-ко», будто очереди ждут. Только бить надо наверняка, чтобы камнем падал. А ежели крыльями захлопает — всех вспугнет…

— Поедем завтра! — неотступно звала Вера. — Я все приготовлю. Патроны помогу зарядить…

Они выехали в полночь и еще до рассвета прибыли на место. Трофим Тимофеевич не был там лет пять. С тех пор маленькая березовая рощица, которую все звали Круглым колком, до неузнаваемости изменилась. Старик долго бродил по ней; в темноте раздвигая руками ивовые кусты и мелкую березовую поросль, искал свое любимое дерево.

— Однако извели березу. Самую лучшую. Дровосеки окаянные! Вот здесь стояла. Где-то здесь.

Все высокие деревья исчезли, и рощица казалась подстриженной, бедной.

— Верунька, ищи пенек.

— Зачем тебе он?

— Ищи. Вырастить дерево не хотят, а рубить горазды.

— Не этот? — спросила Вера, уткнувшись в высокую гнилую уродину с мокрыми грибами-трутовиками. — Погляди.

Отец ощупал пенек.

— Зимой свалили белую красавицу, по глубокому снегу. Вон какую дылду оставили на съеденье закорышам, дятлам на забаву. Ай-яй-яй!

Под ногами похрустывала сухая чаща. Трофим Тимофеевич смастерил из нее шалаш. Вера вырубила шесты- подчучельники, влезла на прямую, как свечка, березу и подняла на шестах чучела так высоко, что они колыхнули самые верхние ветки, едва заметные на фоне темно-синего неба.

— Ты — как заправский охотник! — сказал отец и, зарядив ружье, скрылся в шалаше, а Вера, отправившись загонять тетеревов, исчезла в полумраке.

Небо посветлело, и вершинки деревьев теперь были ясно видны через маленькие окна в шалаше.

За опушкой рощицы начиналось поле, щетинившееся бурой стерней недавно убранной гречихи. Она, как всякая гречиха, конечно, созревала недружно, раннее зерно осыпалось, и тетерева наверняка прикормились на этой полосе. Дорогин посматривал туда, не покажутся ли где-нибудь на земле или на кучах соломы живые черные точки. И вдруг он заметил: по борозде, низко пригибаясь, подкрадывается охотник в сером ватнике. Знать, очень хорошо Верунька поставила чучела, если их принимают за живых косачей! Пусть подбирается, дуралей! Когда подползет на выстрел, Трофим Тимофеевич громко кашлянет, а потом высунется из шалаша и поклонится:

— С добрым утром, промысловичок! Не заполевал петушка?..

Охотник подходил все ближе и ближе. Вот, опустившись на колено, приготовился к выстрелу… Но в это время на вершинке березы, где чернели чучела, незнакомо захлопали большие крылья. Ястреб-тетеревятник! Вонзив когти в чучело, он бил крыльями по веткам и пытался оторвать «добычу» от подчучельника. И ему, взъяренному голодом, удалось сделать это раньше, чем Дорогин успел просунуть ствол ружья в одно из окон.

«Унесет, мерзавец!" — закипел он — Изорвет когтями, сдуру расклюет в клочки!..»

Позабыв о боли в суставах, выскочил из шалаша и, прихрамывая, выбежал на опушку:

— Брось, окаянный!… Брось!..

Охотник вскочил на ноги и выстрелил. У тeтepeвятника подломилось крыло. Перевернувшись спиной вниз, он падал на землю. Оброненное чучело, туго набитое мхом, грохнулось раньше его.

— Молодец, парень! — крикнул Трофим Тимофеевич. — Метко бьешь!..

С разных сторон они одновременно подошли к сраженному хищнику и, глянув друг на друга, разулыбались.

— Да это вот кто!.. — воскликнул Дорогин. — Здравствуй, Василий! — Похлопал его по плечу. — Глаз у тебя зоркий, руки быстрые!

— Не смейтесь, — смущенно попросил молодой охотник. — К чучелам подкрадывался!

— Это со всяким может случиться… — Трофим Тимофеевич шевельнул мертвого ястреба. — Даже не трепыхнулся — камнем рухнул.

Бабкин осмотрел чучело. Через дыры в черной ткани высовывался мох.

— Запоздал я с выстрелом. Вон как изорвал, проклятый!..

— Ничего, одну осень послужит. Не тужи понапрасну.

Они направились к березовому колку.

— Ты что же, Василий, к нам глаз не кажешь? — упрекнул Дорогин парня. — Другие садоводы приезжают, даже из соседних областей, а ты… Загордился, что ли? Или обиду какую на меня имеешь…

— Никакой обиды, Трофим Тимофеевич! Да я бы с радостью… — У Бабкина осекся голос. Парень опустил голову и неловко пробормотал: — Но как-то вышло так. Неладно все…

— А ты делай ладно. Добро, что охота свела, хоть на этих полях…

— Я и на ваши пашни захаживал. Случалось…

— Вон что?! — шутливо взъершился старик. — Однако бить тебя надо. Косачей наших постреливаешь, а в сад в гости не заходишь. Обегаешь. Что худого сделали тебе?

— Да что вы! Худого… Я так…

— Что «так»? Непорядок это.

Они вошли в рощицу. Вася, глянув на березу, предложил:

— Я поставлю чучело.

— Поставь, ежели умеешь бойко лазить.

— В минуту!..

Сбросив ватник и оставшись в одной гимнастерке, Вася с быстротой белки взобрался на дерево. Но едва он успел поднять чучело над вершинкой, чтобы укрепить подчучельник на одном из сучков, как появился старый черныш с белыми подкрылками. Вася пригнул голову к тонкому стволу березы и замер. Тетерев хотел сесть на соседнее дерево, но тут раздался выстрел, и он мячом покатился с ветки на ветку. Бабкин спрыгнул на землю.

Не хотелось уходить от Дорогина, да нельзя мешать старику. Схватив ватник и ружье, Вася бросился в глубь рощицы. Но Трофим Тимофеевич крикнул вдогонку:

— Воротись! Ныряй сюда!

Бабкин вернулся и вполз в шалаш. Там пахло пороховым дымком. Старый охотник перезаряжал ружье.

— Стайка, однако, порядочная, — прошептал он, разгоряченный успешной стрельбой. — А Верунька умеет загонять птицу!

— Вера Трофимовна?! — встрепенулся Вася. — Загонщицей ходит?!

— Другая вспугнула бы сразу всех, — продолжал Дорогин, — а она шевелит потихоньку: подает по-одному! Как по расписанию!

Два молодых черныша с буроватыми перьями на спине, летя стороной, зацепились за крайнюю березку, настороженно вытянув шеи.

— Стреляем по команде, — шепнул Дорогин. — Я — в крайнего правого, ты — в левого.

«Вера пригнала!..» — думал Вася, просовывая стволы между веток шалаша.

— Раз, два, — шепотом считал Дорогин, — три!

Раздались выстрелы. Один тетерев упал, другой улетел. Крайнее чучело качалось на тонком подчучельнике. Какой конфуз! Хоть бы не заметил старик да не посмеялся бы… Можно ведь подумать — промахнулся. А если увидел — промолчать, не вгонять в краску.

Но Трофим Тимофеевич не привык щадить неудачных стрелков.

— Здорово ты шибанул! — рассмеялся он. — Все-таки решил доконать?

— Сам не знаю, как обмишурился.

— Однако тебе мороз помешал. Вон как дрожишь! Надень-ка, парень, стеганку-то…

Только сейчас Вася почувствовал, что на нем — одна гимнастерка. Он быстро оделся, но дрожь по-прежнему сотрясала его. Это, наверно, оттого, что ударил по чучелу, Старик и при Вере может высмеять… Не успокоился Вася и после того, как сбил косача.

Четыре тетерева почти бесшумно пролетели низко над полем и, опустившись на землю, затерялись в стерне. Кивнув в ту сторону, Вася шепнул:

— Пойду подниму. Может, подсядут к вам…

Чтобы поднять тетеревов к чучелам, надо было пойти в обход. Вася знал это, но по выходе из колка направился в другую сторону и через несколько минут совсем позабыл о птицах на гречанище. Где-то недалеко шла та, что носила золотистые косы, та, которую он называет маленьким, едва приметным, но самым ласковым и чистым весенним цветком — Незабудкой… А теперь ее, пожалуй, и не узнаешь?

Скорее всего, она не узнает его. И, понятно, намеренно… Напрасно пошел он в эту сторону от шалаша, навстречу косачам, которые летят над головой, вспугнутые загонщицей. И на эти чужие поля, озябшие от унылых осенних ветров, пришел напрасно, будто сонный забрел в такую даль и очнулся только после того, как Дорогин крикнул на крылатого вора. Тут бы и надо повернуть домой в Луговатку, но он даже не подумал об этом. И вот теперь, невесть зачем, шагает в сторону Глядена и не может остановиться.

Выстрелы раздавались все в том же Круглом колке. А где же второй шалаш? Где второй охотник?.. Супруг… Толстогубый верзила… Наверно, забыл об охоте и дрыхнет на соломенной подстилке. А потом начнет упрекать загонщицу: «Всю птицу угнала к отцу! Не веришь в мой меткий глаз, в ружье?..»

Поеживаясь то ли от сырого ветра, налетевшего с полей, то ли оттого, что начинала знобить неведомая хворь, Вася уходил все дальше и дальше от Круглого колка. Чтобы не помешать работе загонщицы, пробирался по опушке леса, заросшей мелким сосняком. Прошумела над головой еще одна стайка, а потом все затихло: ни свиста птичьих крыльев, ни шороха шагов не было слышно, — разминулись незаметно для обоих. Сейчас загонщица уже дошагала до колка, поговорила с отцом и пошла ко второму шалашу, чтобы объяснить свою незадачу и отправиться загонять птичьи стаи с другой стороны, тоже вдоль опушки леса. Да, так и есть — вон опять послышались выстрелы. Все там же. Стреляет один Дорогин. Ну, достанется загонщице на орехи! А она и не виновата, — вторые-то чучела наверняка поставлены неумело, не видны тетеревам, к тому же ветерок отбивает птицу от кромки бора. Настоящий охотник мог бы уже разобраться в пролетных путях и переменить место.

Все же Вася присматривался, не мелькнет ли где-нибудь шаль или краешек юбки, раздуваемый ветром. И опять он, незаметно для себя, разминулся с загонщицей.

Солнце поднялось высоко над Чистой гривой, с минуты на минуту прекратится лёт; тетерева, успев набить зобы гречихой и сережками березы, попрячутся в чащу на дневной отдых. Старый охотник вот-вот снимет чучела… Надо бы застать его на месте. Проститься с ним… пока он там один.

Бабкин не опоздал. Но он вошел в Круглый колок в то время, когда шевельнулось и полетело вниз вместе с шестом первое чучело.

Трофим Тимофеевич встретил парня усмешкой.

— Ты что же, решил откормить чернышей? Не спугнул ко мне. Все утро здесь на гречихе паслись…

Вася не слышал его слов. Слегка приподняв и раскинув руки, он смотрел на березу. Чучела снимала сама загонщица, легкая в движениях и, как прежде, тоненькая. Вера! Верунька! Она была одета в коричневый лыжный костюм. Кремовый — с яркими маками по углам — полушалок свалился ей на плечи, из-под него виднелась коса.

Услышав, что отец с кем-то разговаривает у шалаша, Вера глянула туда. Тонкий сук, на который она опиралась ногой, погнулся, мокрая подошва сапога сорвалась, и девушка, обняв гладкий ствол березы, скользнула вниз.

— Ой! — вскрикнул Вася и бросился к дереву, чтобы подхватить ее.

Но она уже стояла на ногах и размахивала руками, словно хотела стряхнуть боль.

— Ладони… да? Кожу содрала?! — всполошился Вася. — Перевязать бы чем-то…

— Ничего. Только обожгло немножко…

— Ты подуй…

Бывало, в детстве мать дышала на его ушибленную руку, и боль проходила.

— Дай-ка я!..

Он бережно взял ее покорные руки, повернул кверху ладонями, на которых виднелись многочисленные ссадины, и, склонив голову, стал дышать на них. Он забыл о последней тяжелой встрече в городе и обо всем, что передумал после. Горячее чувство снова взбурлило в нем. Так бывает с родниками: подмытый бережок вдруг завалит источник, глина ляжет необоримой грудой, но чистая, искрящаяся вода сильней всего, — она снова пробьет себе путь, раскидает, размечет все преграды, и родник заиграет, заструится с новой силой, превосходящей прежнюю…

От учащенного дыхания кружилась голова. А Вася продолжал дуть на ладони, приближая их — незаметно для себя — к своему лицу. Еще секунда, и он, осчастливленный этой встречей, позабыв, что ей больно, начнет осыпать ладони поцелуями. А потом…

Вере в самом деле помогло, — боль утихла, но руки дрожали. От тепла. От большой, еще не испытанной радости.

— Теперь уже… уже хорошо, — прошептала она.

Парень поднял голову. Вера была та же, что и в первую зиму, только между бровей пролегла черточка — свидетельница раздумья.

Но глаза были такие жаркие, такие чистые-чистые и распахнуто улыбались.

Вася тихо молвил:

— Зря лазила… Я снял бы чучела.

— Ты… ты где-то заблудился.

— Я ходил….искал…

— А мы… мы уже хотели тебя разыскивать. Папа… и я…

«Вдвоем они здесь?!. Вот хорошо!.. А тот?..»

По тени, набежавшей на лицо парня, Вера поняла его думы и, в душе пеняя себе за все, тоже умолкла: ждала, что он первый продолжит разговор. О чем угодно, только бы не молчал…

А в его памяти опять возникла городская улица, Семка Забалуев с покупками возле ходка, в котором сидела Вера… Вспомнив самое тяжелое в жизни, Вася выпустил ее руки. И тут же пожалел об этом.

«Может, пришелся не ко двору?.. Тогда и… поминать нечего… А коса-то!… Ведь коса-то девичья!..»

Трофим Тимофеевич собирал добычу в мешок. И Вера занялась тем же. Молодой охотник стал помогать им.

— Своих-то не забудь, — напомнил ему Дорогин и вдруг добродушно рассмеялся — За разбитое чучело не высчитываем: ястреб виноват больше, чем ты… Ничего. Верунька починит.

Бабкин не подымал глаз: тоже охотник — чучело изрешетил!

Трофим Тимофеевич подал ему из своей добычи двух самых крупных чернышей.

— Этот — истребителю хищников. А этот — загонщику.

— Нет, нет… Не надо. Какой я загонщик. Не возьму.

— А вот попробуй не взять! — Вера повернулась к парню, притихшему от ее слов, развязала рюкзак у него за спиной и уложила косачей. — Дома всем скажи: от папы и от меня подарок!

— Всех-то у меня — одна мать.

— Одна… мама, — поправила девушка тихим, западающим в сердце голосом и, глядя в глаза Васи, прошептала — У нас с тобой — поровну. Хотя еще Кузьминична…

— Да?.. Только?

— Только… Без всяких перемен.

Вася схватил Веру за руки повыше кистей и приблизил к себе. Она молча смотрела на его доверчивое, согретое радостью лицо, на котором все-все, даже эти синие брызги — следы порохового ожога, все было милым и дорогим.

На земле лежала ватная стеганка. Вася поднял ее и накинул девушке на плечи.

— Да мне совсем не холодно. — Она сбросила стеганку. — Даже в этом лыжном костюме жарко…

Они не заметили, когда отец с чучелами под мышкой, с охотничьей добычей в мешке ушел за кусты, где стоял конь.

Парень тронул уголки полушалка, слегка колыхавшегося на груди у девушки.

— Незабудка!..

— Что ты! — улыбнулась Вера. — Алое спутал с голубым, маки — с незабудками.

— Я тебя так зову… И если бы ты знала…

Потянув к себе углы полушалка, Вася раскинул руки, порывисто обнял девушку и поцеловал.

С него свалилась шапка, и чуб принакрыл половину лица. Вера высвободила руку и, откинув мягкие волосы парня, тоже поцеловала его, а потом уронила голову ему на плечо и заплакала.

— Верочка! Что с тобой?.. Верунька!..

— Не спрашивай… Не напоминай о том…

Из-за кустов потянуло теплым дымком. Это Трофим Тимофеевич развел костер. Старик сидел возле огня и грел большие, костистые руки.

А Вера и Вася все еще стояли среди прямых, сиявших белизной тонких берез и тихо разговаривали.