Сад (переработанное)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Немало суровых бедствий подстерегало Дорогина на его долгом пути опытника. Случалось, будто на выбор, мороз подсекал его лучшие гибриды, на которые возлагались большие надежды. Но такого опустошения, как в этом году, еще не бывало.

Размах бедствия открылся не сразу. В первые апрельские солнечные дни Трофим Тимофеевич заметил усыхание тонких ветвей прошлогоднего прироста. А полностью разгул опустошения стал ясен, когда пришла пора деревьям одеваться листвой: всюду торчали сухие коряги.

— Аж страшно в сад зайти! — хлопала руками Фекла. — Куда ни поглядишь — везде покойники! Силушку зря мы положили. Не видать нынче, бабоньки, яблочков. Не видать.

— Силантьевна! — пробовал унять ее садовод. — Раньше смерти в гроб не ложись, прежде времени не каркай.

— На коноплю надо уходить, — там прибытку больше.

— Можешь, хоть сейчас.

— А ты что меня сбываешь? — разъярилась Фекла. — Я тебе всякую работушку сполняла не хуже других. И все по агротехнике — точка в точку!

— Ну, так бери лопату. И всем звеном — на подсадку.

Вот когда пригодились саженцы! Их заботливо переносили из питомника и садили на месте погибших яблонь.

Зашипели пилы. Дорогин спиливал те деревья, у которых кора уцелела только возле самой земли, будто они стояли в теплых чулках, — у них еще могут проснуться спящие почки и дать новые побеги.

В кварталах стланцев из каждого десятка сохранилось каких-нибудь три-четыре яблони.

— Пиши — все пропало. Руки опускаются, — грустили садоводы, наезжавшие в Гляден из соседних деревень. — Нынче, Тимофеич, ты тоже покорился морозу.

— Нынешний год, однако, из сотни — самый суровый, — успокаивал Дорогин. — Такие беды и на юге бывают. Иногда мороз добирается до Сочи. Так что же, репу там выращивать, что ли? Нет, через два-три года подымаются новые сады. И у нас — тоже.

— Обиднее всего — ранетки померзли. Вон Пурпуровая — на что крепка, и та поддалась.

— А сеянец Пудовщины целехонек! — продолжал Дорогин. — Мороз-то явился суровым контролером: «А ну-ка, опытники, что вы тут навыводили? Поглядим. На зубок попробуем». И грыз мороз покладистые для него деревья. А от упрямых отскакивал, как горох от стены. Вот посмотрите на гибриды: один поддался зимнему налетчику, а другой устоял. Живет! И плодовые почки целы… Новые-то сады подымутся лучше старых!

Цвели в тот год лишь немногие яблони, и сад выглядел пятнистым. Но у Дорогина была отрада — его гибриды, а среди них — яблонька, которую Верунька назвала в честь памяти Анатолия. Правда, на этой яблоньке тоже были ветки с ожогами, и цветы на тех ветках засыхали, едва успев раскрыться. Но добрая половина кроны источала аромат — наилучший свидетель здоровья: будут яблоки!

Работу над книгой Трофим Тимофеевич забросил. Вера много раз настаивала:

— Посидим вечерок.

Он обговаривался:

— Лучше погодить… Мороз-то вон какие поправки внес.

Однажды вечером, накинув на плечи пальто, он сидел у костра, где варилась к ужину похлебка. Вера подошла к нему с листами бумаги в руках, села на чурбан:

— Послушай немного. Новые странички.

— Когда успела?! — улыбнулся отец. Настойчивость дочери ему была по душе.

— Это — из твоих тетрадей. Все мысли. Все наблюдения. Я только переписала в одно место. Если что не так — скажешь, поправим.

Вера читала новую главу. Время от времени старик останавливал ее:

— Тут поставь крыжик. Сделаем добавленье…

Как всегда в весеннюю пору, птицы разноголосо, наперебой славили рассвет. Трофим Тимофеевич вышел на крыльцо и прислушался. В птичьем хоре недоставало основных голосов. А ведь те певцы, обитатели теплых скворешен, бывало, в апреле по утрам, когда неподвижный прохладный воздух наполнялся сиреневой дымкой, просыпались раньше всех и слетались на высокие тополя веселыми стайками; пошевеливая крылышками, то поодиночке, то хором посвистывали, щебетали, подражая и звону капель, падающих с крыши дома, и журчанию первых ручейков в снежных берегах. Этим веселым сборищам срок был недолгий. Прошла неделя, и скворцы, расселившись попарно, стали петь у своих скворешен. А в мае наступила счастливая пора воспитания потомства, и маленькие птички от зари до зари отыскивали в саду гусениц, ловили бабочек и относили своим желтоклювым птенцам.

На прошлой неделе вот в такую рассветную пору всполошились скворушки во всем саду. Сердито стрекоча, они слетелись к одной скворешнице и роем вились вокруг нее. Алексеич, глянув туда, крикнул:

— Сорока!.. Кыш, разбойница!

Трофим Тимофеевич поспешил с ружьем на выручку. Но сорока уже выдернула птенца из гнезда и понесла в сторону острова. За ней гнались скворцы, и стрелять было нельзя. Воровка появлялась каждое утро. Дорогин затаивался с ружьем в руках, но подкараулить налетчицу ему не удавалось.

А позавчера на рассвете серенькие скворчата, покинув гнезда, расправляли неокрепшие крылья и мягкими клювиками пощипывали перышки. Не рано ли вылетели? У них еще не хватало смелости перепрыгнуть на соседний сучок. А впереди их уже ждали испытания — в небе кружился, высматривая легкую добычу, ястреб. Родителям предстояло научить несмышленышей летать. Беспокойная, но тоже хорошая пора! Они принялись гонять малышей с ветки на ветку, а потом все скрылись в зарослях.

Трофим Тимофеевич прошел возле тополевой защиты. Во всех скворешницах — тишина.

«Словно сговорились — улетели враз…»

Задумчивым вернулся Дорогин в дом. У него в семье давно началась пора разлета… Оглянешься назад, и далекое кажется близким. Будто вчера дети были маленькими. В доме часто звенел беззаботный смех. По вечерам читали сказки…

Прошли, отшумели неповторимые годы! Дети поднялись на крыло, разлетелись из дома… Осталась одна младшая, да и та давно на взлете… Где она совьет гнездо — неизвестно. Но кто бы ни назвался скворцом, всякий будет лучше того перелетного дрозда…

Хоть бы внучонок опять приехал и на лето поселился бы у него…

Где-то совсем рядом с домом глухо гукал удод. Эту птичку с нарядным гребешком Трофим Тимофеевич не любил: в горах охотники, его друзья, называли ее яман-куш — плохая птица — и не раз советовали: «Увидишь — стреляй: поразишь несчастье».

Удод продолжал гукать, равномерно, надоедливо, тупо.

«Заладил, паршивец, на целый час! И откуда его принесла нелегкая?.. За все годы, с тех пор, как вырос сад, — третий раз…»

Нет, Дорогин не считал себя суеверным, не думал, что птица накличет беду, но тупые звуки «пения» удода раздражали его, как иных людей раздражает острый лязг ножа о железо. Он снял ружье со стены и, вложив патроны с мелкой дробью, вышел на крыльцо. Неподалеку сидел на земле Алексеич, поджав ноги под себя, и плел корзину. По одну сторону лежали пучки гибких прутьев тальника, по другую — горка немудрых изделий. Увидев Дорогина с ружьем, он поднялся и попросил:

— Дай-ка я стрельну его, холеру!

Старый солдат обладал непревзойденным терпением. Бывало, ранней весной на островах за целую версту подползал к чиркам по холодной, мокрой земле, затаивался, похожий на ком грязи, выжидал, едва сдерживая леденящую дрожь, а потом опять продвигался вперед, целился так долго, что чирки, ускользая от выстрела, перелетали на соседнюю лужу. Алексеич полз за ними, полз до тех пор, пока не сгущались сумерки, и обычно всегда приносил «дичинку на похлебку».

Дорогин отдал ему ружье, а сам подошел к верстаку под сараем и начал строгать бирки. Старик думал о внуке: большой парень вырос! Жаль, нет его здесь, — пальнул бы в удода. Он, однако, еще не видал такой птички. Разве что в музее?..

Удод передохнул немножко и снова загукал.

Щелкнул выстрел. А вдогонку — голос Алексеича:

— Вот тебе, дуделка! Будешь знать, где охотники живут!

Через минуту сторож появился у сарая; помахивал добычей, держа ее за одно крыло.

— Камнем пал! Ни разочка не трепыхнулся!

Взяв мертвого удода, Дорогин оживился:

— Сейчас шкурку снимем!

— Не стоит мараться такой дрянью. Лучше сварить Султану.

— Витюшка приедет — поглядит.

Трофим Тимофеевич достал из кармана садовый нож, Алексеич остановил его:

— Не погань струмент. Сейчас принесу тебе сапожный. Ковыряйся им…

Уходя, потряс головой. Много лет он знает Трофима, а понять до конца не может. Ну, скажите на милость, какой ему интерес беречь для внучонка поганую шкурку? Поглядит и выбросит.

— Тоже придумал подарок! — проворчал громко, — Тьфу!

Для Веры лето было особенно щедрым на тревоги и требовательным на заботы об опытном участке.

Тревоги начались на краевом совещании передовиков. Возле снопика конопли, выставленного среди многочисленных экспонатов в фойе городского театра, останавливались все и расспрашивали звеньевую. Ей хотелось с трибуны рассказать обо всем, что задумала, но удерживала робость, пока она не столкнулась с Огневым. Обрадованный встречей, Никита Родионович отвел ее в сторонку и заговорил:

— Ну, рассказывай, рассказывай. Как там у нас и что? Я слышал, Забалуева оставили без конопляного масла? Правда? — И вдруг расхохотался: — Горе-то какое Сергею Макаровичу!

— От его горя даже маслобойка рухнула! — Вера тоже рассмеялась. — Одна стена вывалилась, крыша набок сползла…

— Значит, негде Забалуеву полушубок подзеленить?

— На дрова маслобойку пустили.

— Мудрое решение!

— Одно неладно: от раздачи семян соседям — колхоз в убытке. Деньгами, кроме Шарова, никто не заплатил, все — взаймы, под расписки. Собирай потом с них. Забалуев говорит: «Пиши — пропало». А сам злится на меня. Конечно, не из-за этих моих опытов. На коноплю он только сваливает…

— Я думаю так же.

Вера покраснела. «Да, да, — хотелось ей подтвердить. — Раньше он вроде сам не хотел меня в снохи, а теперь сердится, будто из-за меня сынок уехал». Но сказала иное:

— Хоть бы вы скорее возвращались.

— Может, меня по окончании школы пошлют в другой район.

— Ой, что вы! Мы напишем в крайком…

Вера рассказала Огневу о своих планах и злоключениях:

— Задумала вырастить два урожая конопли. И от своего не отступлюсь. Вчера пошла в Заготленпеньку. Думаю, от нас сырье они принимают, заинтересуются моим замыслом и что-нибудь посоветуют, подскажут. Прихожу. Комната большая. Столов в ней, как в стручке горошин! Сидят люди, арифмометры крутят, перьями скрипят. Спрашиваю главного специалиста. Высокий. Волосы пепельные. Очки на шнурочке. Начала ему рассказывать. Он от удивления выпрямился, очки с носу чуть не сорвались. «Садитесь, говорит и слушайте, что я скажу». Села. Жду. Достал он брошюрки: «Тут все для вас написано. Все стандарты тресты и волокна. Придерживайтесь их. И больше вам ничего не нужно. Не мудрите». Не взяла я брошюрки — есть у меня такие инструкции. Сказала: «Мне их мало!» Может, зря сказала?

— Ничего. Ты выступи с трибуны.

— Люди подумают — раньше времени хвалюсь.

— Все берут обязательства. А ты хочешь отмолчаться? Нет, ты скажи. Перед народом слово дашь — напористее будешь.

Сидя в зале, рядом с Огневым, Вера склонилась над блокнотом и быстро записывала нахлынувшие мысли; изредка поправляла прядь волос, падавшую на лоб.

Вскоре ей предоставили слово. На трибне она, будто от солнышка, закрылась ладонью от жарких потоков света, направленного со всех сторон. Еще не успела ничего сказать, а в зале уже гремели аплодисменты — награда за прошлогодний урожай. А эту награду следовало бы принимать Моте, если бы она не сбежала из деревни.

Глянула Вера в зал, увидела: в первом ряду — человек с пепельными волосами, очки на шнурочке… Тот самый, что говорил ей: «Не мудрите». В груди у нее шевельнулась досада, и начала она так громко, что сама удивилась своему голосу. Когда сказала о двух урожаях, по рядам покатился шумок, словно ветер в березовой роще перебирал листву на вершинках.

— Не знаю пока… — сбилась она с тона. — Надо испытать. Может, что-нибудь получится…

Андрей Гаврилович Желнин, сидя в президиуме, повернулся лицом к трибуне и подбадривал теплым взглядом: «А ну-ка, давайте! Давайте дальше!».

Вера перекинула несколько листков в блокноте.

— Нас кое-кто уже пугал: «Ранний сев конопли замерзнет, а поздний — засохнет…» Мы сеяли и рано, и поздно, а без урожая не оставались. Я говорю про опытные делянки, — уточнила она. — Ищем, что лучше в наших условиях.

— Правильно! — подал реплику Желнин. — Не глядите на тех, кто, кроме инструкций, ничего не хочет знать. Инструкции-то, слушайте, все время подправляются новаторским опытом передовиков…

Прознав обо всем, что произошло на совещании, Забалуев поунялся. «Пусть забавляется, — мысленно разрешил он, — до поры до времени… покамест голову не сломит на выдумках». Но чуть не каждый день приезжал взглянуть на опытный участок.

Вера догадывалась об этом то по свежим следам колес в дорожной пыли, то по росе, сбитой с травы, которой заросла межа возле бора. Эти подсматривания выводили ее из себя, особенно злили свежие лысинки, остававшиеся после вырванных стеблей. «Образцы берет, — негодовала она. — Кому-то отвозит. Наверно, тому, у которого очки на шнурочке…» Однажды она попеняла Забалуеву. Он сразу же осадил ее:

— Хочешь бесконтрольно работать! Ишь ты какая! А председатель на что поставлен? С меня за все — первый спрос. Другая на твоем месте сама привозила бы образчики: вот, дескать, Сергей Макарович, погляди, полюбуйся на мои труды, на достижения! Да спросила бы совета, как у природного пахаря…

Уборку опытного гектара начали тридцатого июня. Теребили одним махом и посконь и матерку, на которой только-только начало наливаться зерно.

— Ну, девка, — покачал головой Забалуев, — я гляжу, с твоего урожая блин не подмажешь!

— А я от первого урожая не обещала семян, — отвела упрек Вера. — Выращивала только на зеленец — на волокно.

Чесноков, приглашенный Сергеем Макаровичем для составления акта, с глубокомысленным видом перебирал снопики, взвешивал на руке, измерял рулеткой высоту, отдирал волокнистый слой и пробовал на разрыв.

— Скоро ты насмотришься? — торопил Забалуев. — Выскажись «за» или «против».

— Здесь не собрание. И дело непростое. Тут требуется всесторонне… — тянул Чесноков, не привыкший делать оценки первым, без оглядки на «вышестоящих». — Если с одной стороны посмотреть, то… в Сибири земли много. Зачем здесь два урожая? А если, в то же время, с другой… смело задумано. Я уже подчеркивал на занятиях кружка. Новаторство у нас поощряется. А от практической стороны дела тоже никуда не уйдешь…

— Ну, — махнул рукой Забалуев, словно опустил семафор, способный преградить путь вялому пустословию, — у тебя сегодня каша во рту. А по мне — лучше редька с квасом, чем каша. — И отошел от него. У Веры спросил: — По твоим выкладкам когда требуется пахать-боронить? К завтрему? Порядок! Мы тебе за ночь все сварганим. Сей, матушка! Сей!

И грубоватая ирония, и неумное подзуживание, и довольно прозрачное опасение: «А черт его знает, чем оно кончится?» — все смешалось в последних словах Забалуева.

— Конечно, посею! — отозвалась Вера. — И вот так же приглашу на уборку.

Но не только к утру, а даже к обеду коноплянище не было вспахано. Забалуев объяснил это десятком неотложных дел. Боясь упустить время (каждый час был дорог!), Вера уже решилась посеять без вспашки, но тут Сергей Макарович сделал великодушный жест:

— Сей по парам. Полоса — рядом, земля — лучше твоей. Чего тебе еще? Отхвати гектар и сей.

И Вера посеяла коноплю в паровом клину.