Сельва

XIV

Если бы это не был будничный день, то, верно, все обитатели серингала застыли бы на месте, разинув рты, при виде нового пополнения, прибывшего с «Жусто Шермоном». Эти существа подавленно, не проявляя никакого любопытства, стояли у борта нижней палубы. У них были желтые, скуластые, обтянутые сухой кожей лица и тусклый взгляд людей, словно вернувшихся с того света. Были там и женщины с тем же желтоватым цветом кожи, и детишки с круглыми личиками: раскосые глаза, присущие этой расе, делали их похожими на экзотических рыночных кукол.

Алешандрино тут же решил, что это не иначе как индейцы, прирученные полковником Рондоном: сроду он не встречал таких лиц среди местного населения.

Взгляды всех собравшихся на берегу были прикованы к вновь прибывшим, и на Жуку Тристана никто не обращал внимания, хотя он усиленно улыбался, приветствуя всех с палубы первого класса.

— Что это за люди, сеу Алберто? — спросил Жоан, все больше удивляясь по мере приближения парохода к берегу.

— Это японцы.

— Японцы? А… Они такие же люди, как и мы?

— Конечно. Япония — большая страна. Просто у них желтая кожа, вот и вся разница.

— Значит, это не индейцы?

— Нет! Какие индейцы! Японцы очень культурный народ; они будут выращивать маниоку, сахарный тростник и кукурузу в тех серингалах, где уже мало каучука.

— А!

Газеты Манауса уже много месяцев сообщали в очень похвальном тоне о передаче крупных амазонских территорий в распоряжение земледельческого гения японцев. Из-за непрерывного падения цен на каучук неистребимая мечта о национальном величии и возрождении наконец развеялась. Мировая война вновь породила большие надежды, но и они вскоре угасли: воюющая Европа поглощала огромные массы каучука — его не хватало в этой бойне, но уже тысячи и тысячи его добытчиков были погребены в амазонской сельве, и никакое повышение цен не могло их возродить. Миллионы покрышек и камер уничтожались в мире за один лишь день — и все же цены на каучук продолжали падать, словно на нем лежало проклятие. Тщетно крупные промышленники Соединенных Штатов переносили в Амазонский бассейн научное культивирование каучука и организовывали его переработку на месте: болезнь была неизлечима, и все попытки кончились ничем. Сельва лежала словно покойник, проглотивший в отдаленные времена бесчисленные драгоценные камни. Нужно было вскрыть его, искромсать все его внутренности, добывая эти фантастические богатства, менее соблазнительные, однако, чем обесцененный каучук, потому что они требовали большей настойчивости и более длительного времени для их разработки. Сеаренцы здесь не годились: они приезжали сюда в надежде быстро и легко заработать деньги и, разбогатев, вернуться домой. Но они не возвращались, они оставались тут навсегда. Оставались побежденные разочарованием, апатией, что труд их не приносил немедленного успеха. Оставались покорными пленниками сельвы, и эта: покорность лишала их сил: они могли работать только из-под палки; понимая, что жизнь их загублена, они безропотно ждали ее конца.

Уроженцы этих мест и вовсе были непригодны для работы на плантациях. Безразличные ко всем земным благам, они не соблазнялись добычей каучука даже в те времена, когда он ценился на вес золота.

Новому краю, который осваивался представителями самых различных рас и был оплодотворен их кровью, чтобы жить и процветать, не раз приходилось вербовать рабочую силу на других континентах.

На юге, особенно в Сан-Пауло, японцы принесли красной земле чудо обновления, искусно возделав богатейшие нетронутые почвы. Никакой другой народ не обладал такой настойчивой и творческой натурой, способной без суматошной спешки и завистливой досады отдавать плоды своего труда будущим поколениям. По примеру сан-пауловцев правительство Амазонии решило в конце концов отдать; ее гигантское мертвое тело японским рабочим, терпеливым, исполнительным, выносливым.

И вот японцы здесь. Сначала они высадились в Манаусе, чтобы тут же методично распределиться по колониям в тех местах, где их руки смогут добыть легендарные богатства. Они направились на равнины Рио-Бранко, обосновались на берегах Солимоэнса, Пуруса, Журуа, а теперь первая группа поднималась по Мадейре.

Невозмутимые, редкостно трудолюбивые, они занялись возделыванием здешних земель, стирая память о прошлом с его неправедным богатством и несправедливой бедностью, вселяя уверенность в будущем, лишенном неожиданностей — и полном широких, широчайших золотых надежд. Однако покорят ли они сельву?..

Не обращая, как и все, внимания на Жуку Тристана, Алберто взирал на желтолицее стадо, временами невольно возвращаясь к тому, что его волновало: он вспоминал Тодос-ос-Сантос — могилу, над которой ежедневно склонялась с погребальной торжественностью властная, гибельная сельва.

Но вот капитан Пататива, после того как судно причалило к берегу, подошел и стал рядом с Жукой Тристаном, в то время как внизу боцман отдавал команду:

— Спустить трап!

Сеньор Геррейро вошел на пароход первым, все остальные за ним. Только после полагающихся объятий, возгласов и первых новостей встречающие заметили присутствие Жукиньи, которого отец привез провести здесь лицейские каникулы. Он пробудет недолго: недели две, до прихода «Айморэ», ведь ему нельзя опаздывать к началу занятий.

Мальчик выглядел хилым: голова втянута в плечи, на тонких губах сухая, нервная улыбка, не идущая к его детскому лицу.

Едва они ступили на берег и двинулись вперед целой процессией, находившийся тут же Тиаго, протянув свои огромные ручищи, обнял Жукинью и крепко прижал к своему сердцу. Он был преисполнен нежности, живой и горячей: Алберто никогда бы не подумал, что такая нежность может жить в высохшей груди старого негра.

Жука Тристан остановился с добродушным видом:

— Выходит, Колченогий, мне никакого внимания?

— Ах, хозяин! Сколько уже времени я не видел Жукинью! Как он вырос! А ведь я его помню вот таким попугайчиком, вот таким… Ведь я его таскал на закорках! — И более почтительным тоном: — Ну, а вы, хозяин, как поживаете? Благополучно доехали? Как дона Санта?

— Все хорошо. А ты как себя вел? А? Мне надо будет спросить сеньора Геррейро.

И, улыбающийся, в хорошем настроении, он двинулся дальше.

Когда подошли к той части дома, где он обычно жил и которую Жоан поспешил открыть, бухгалтер сообщил ему, что он устроил себе кухню отдельно и сегодня все будут завтракать у него. Дона Яя, также пришедшая поздороваться, объявила, что завтрак скоро будет подан, поскольку путешественники, должно быть, проголодались. Жука воскликнул:

— Да, я не прочь поесть! А ты?

Сын ответил неопределенным, холодным жестом.

Приехавшие водворились в своих комнатах, и был подан аперитив, после чего все направились по галерее к апартаментам сеньора Геррейро.

Неутомимый Алешандрино все еще сновал по берегу вверх и вниз, таская на спине корзины с мукой, ящики и бочонки — все, что было погружено в Белене для серингала.

— Так… Ну, а где Балбино? Бинда? Каэтано? — спрашивал Жука Тристан.

— Они должны быть здесь в субботу. Сегодня они не пришли, ведь мы не знали, когда прибудет судно.

На веранде сеу Геррейро («Прекрасно придумано, сеньор; поздравляю, дона Яя») все сели за стол: Жука Тристан — слева от Геррейро, на место, которое обычно занимал Алберто; рядом с ним Жукинья, а Алберто напротив, рядом с доной Яя.

Жука очень удивился, увидев за столом Алберто, и старался припомнить, ел ли когда-нибудь португалец за одним столом с ними. Он не стал, однако, задерживаться на этом. Был энергичен, весей, без конца задавал всякие вопросы и находил новые похвалы для тех новшеств, которые ввела дона Яя.

Бухгалтер решил воспользоваться его хорошим настроением:

— Я рад, что вы одобрили мою затею. Это удобнее для меня и для жены, которая теперь уже не сможет приписывать галерее свои простуды… В Крато у нас тоже была своя кухня. Я уже договорился с доной Виторией, чтобы она помогала моей жене, когда вам понадобится Жоан… Если только вы не предпочитаете делить трапезы с нами…

— Нет, благодарю вас, это будет обременительно для доны Яя…

— Почему обременительно! Это доставило бы нам большое удовольствие!

— Со мной часто обедают Каэтано, Бинда, Балбино и Алипио… Слишком много народа. Мы лучше останемся там.

— Как пожелаете. Но никакого неудобства это нам бы не доставило.

— Ну, увидим! Увидим! Как же у вас тут все шло? Как люди? Как работают?

— Все то же самое. Даже хуже. Каждый раз, как приходит судно, только и спрашивают, что о цене на каучук. Все пали духом… А там, в Пара? Что говорят?

— Хорошего мало. Но все на что-то надеются. Антунес сказал мне, что он еще не совсем потерял надежду. Но на что можно рассчитывать? Каучук больше не приносит прибыли — один сплошной убыток! Не знаю прямо, что делать! Я побывал на своей фазенде в Маражо. Вот она, похоже, приносит доход. Посмотрим… Так или иначе, я сократил заказы на поставки. Антунес хотел послать больше товаров, но я не согласился. Нельзя увеличивать задолженность рабочих. Я не намерен расплачиваться своими стадами скота за то, что съедают серингейро. Каучук не дает прибыли! Я не виноват! Не могу терять свои деньги!

Сидя на новом месте, Алберто на противоположной стене заметил какие-то трещины и пятна, которых он раньше не замечал. И впервые он сидел совсем близко от доны Яя, но приезд хозяина и привезенные им новости так взволновали его, что соседство с доной Яя уже не рождало в нем на этот раз прежнего смятения.

На следующий день Жоан вернулся в свою кухню, и Алберто стал обедать с Жукой Тристаном. Он был его служащим и не мог столоваться у сеньора Геррейро, иначе ему пришлось бы платить за свое питание отдельно.

Всю неделю Алберто сидел напротив Жукиньи, а хозяин во главе стола. В субботу, однако, приехали надсмотрщики, и Алберто пришлось пересесть. Он сел напротив Винды. Это было приятнее. Антипатия, которую Жукинья внушил ему сразу же, едва он увидел его на берегу, усиливалась с каждым днем. Равнодушный и наглый, Жукинья держался со всеми дерзко и высокомерно, всячески подчеркивая, что он хозяйский сын и наследник, которому будет принадлежать все это. Алберто не раз еле удерживался, чтобы не надавать мальчишке пощечин, но он не смел даже словом осадить наглеца и мучился от испытываемого им унижения. Его бесили раболепные восторги Жоана, Алешандрино и Тиаго, расточаемые Жукинье. Старый негр каждый день таскался в сельву, волоча свою хромую ногу, и приносил мальчишке диковинные плоды, которые тот принимал как должное, не выказывая ни малейшей благодарности.

Но зато его отец на время превратился совсем в другого человека. Пока сын гостил у него, Жука был добродушным, веселым и щедрым. Дошло до того, что, забыв о своей прежней строгости, он даже пускался в откровенности, рассказывая о своей жизни в Белене, фильмах, которые он там видел, о том, как он веселился на последнем карнавале.

Но в один прекрасный день «Айморэ», спускаясь по реке, зашел в Параизо и увез капризного наглеца.

За обедом царила тишина. Жоан отодвинул от стола ставший уже ненужным стул, но чувствовалось, что Жукинья еще владеет всеми мыслями отца, и это делало трапезу печальной.

На следующий день Жука Тристан снова превратился в строгого хозяина, и разговор оживлялся только вечером, после коньяка, выпиваемого Жукой без собутыльников: ни бухгалтер, ни Алберто, приходившие играть с ним в соло, не пили.

Только по субботам, когда появлялись Бинда, Каэтано и Балбино, обеды и ужины проходили веселее. Жука Тристан относился к этим людям по-братски: они были вылеплены из одной глины, в венах их текла та же кровь. Улыбаясь, он правил в их обществе и позволял заискивать перед собою. С ними он мог пить сколько угодно, говорить что заблагорассудится, быть полностью самим собой и не ощущать при этом какой-то смутной неловкости, как наедине с Геррейро. Его злили теперь вежливые разговоры бухгалтера и его добродушная любезность, внушавшие всем уважение. Вернувшись за свой стол, он подумал, что серингейро явно отдают предпочтение этому человеку, всегда ровному и обходительному в обращении с ними. И то, что он, хозяин, не мог пробудить в их душах подобной симпатии, вызывало в нем зависть и рождало подозрение. Кто его знает, о чем там с ними рассуждает Геррейро! Ему, Жуке, тоже было бы легко показывать себя великодушным и добрым, если бы он управлял чужой фазендой! Бухгалтер покрывает их грешки и усердно нахваливает за всякую малость; отпускает им больше, чем положено, не наказывает лодырей и защищает провинившихся; еще бы — ведь за все платит хозяин, он-то и оказывается в дураках, хотя в таком возрасте мог бы уже набраться ума!

Балбино, который давно жаждал занять место управляющего, всякий раз, когда хозяин уезжал, строил козни, втягивая в это и других надсмотрщиков. И все они, чувствуя в бухгалтере чужака, не связанного с ними ни милыми их сердцу привычками, ни узами братства, в часы, когда опьянение устраняет все различия, соглашались с Балбино: да, да, он прав, он говорит правду!

Но внезапное молчание Жуки напоминало им о присутствии иностранца, при котором не следует слишком распускать языки: ведь он зависит от управляющего. Покидая столовую, Алберто понимал, что все они только и ждут, чтобы на свободе, не стесняясь, клеветать на бухгалтера. И тогда он еще больше утвердился в дружеских чувствах к сеньору Геррейро. Он был для него уже не управляющим, которому обязан подчиняться, но другом, оклеветанным за свои лучшие, отличавшие его от всех других, человеческие качества.

Теперь ежедневно после закрытия конторы, до обеда, Алберто работал в огороде, начинавшем зеленеть внизу, позади старой кухни. Он догадывался, что эта затея пришлась бы не по вкусу Жуке Тристану, если бы тот проведал о ней, но он продолжал заниматься огородом и занимался им с удовольствием, словно стараясь продемонстрировать этим свое уважение к бухгалтеру и бросить вызов его противникам. Ему только неприятно было встречаться на бухгалтерской веранде с доной Виторией, которая теперь не смотрела ему в глаза и входила в его комнату, только когда его там не было. Но здесь он часто с ней сталкивался, потому что она помогала доне Яя вместо Жоана.

Как он и предвидел, дона Яя часто приходила в огород. Алберто было приятно хлопотать рядом с ней то на одной грядке, то на другой («Не беспокойтесь, сеньора, я позабочусь об этом»), поддерживая ее воодушевление и радость каждый раз, когда на поверхности земли появлялись крохотные ростки. Но он уже не трепетал от мучительного вожделения. Если он порой и смотрел на нее, как прежде, не отрываясь, то лишь затем, чтобы с гневом заставить себя опровергнуть то, что он услышал от Балбино: якобы дона Яя уже много лет любовница Жуки Тристана.

В его глазах дона Яя была лишь верной спутницей жизни его друга, нуждавшегося в искренней преданности. И ему казалось уже очень далеким время, когда он смотрел на нее иными глазами. Мысль о скором освобождении, надежда на то, что вскоре он сможет вернуться к прежней, привычной для него жизни, подавила в нем зов плоти. Он замкнулся в себе, и все здесь стало для него преходящим и лишенным истинного значения.

Из всего, что волновало его в долгие бессонные ночи и делало для него нескончаемыми дни, осталось лишь нетерпение, с которым он ждал ответа от матери. И когда ответ наконец пришел, его сердце наполнилось радостью и весь мир будто оделся для него в праздничный наряд. Еще прекраснее стали кротоны в маленьком дворе, цветы жасмина, благоухая, просились украсить собою ложе любви, и нестерпимое, жгучее тропическое солнце снова засияло фантастическим многоцветьем лучей.

«Бедная мамочка! Что она продала или заложила? Свои драгоценности или те старинные китайские вазы, которые дед некогда купил в Макао и за которые ему предлагали много лет назад сто мильрейсов? Сколько они могли стоить сейчас, ведь все так обесценилось! Или ей одолжила деньги тетя Маргарита?»

Он еще раз перечитал письмо:

«При сем отправляю тебе, что ты просил; мне не составило особого труда устроить это. Мне хочется, сынок, чтобы ты оказался со мной как можно скорей. Ты не представляешь себе, как я боюсь умереть, не увидев тебя!»

Это она пишет, чтобы не волновать его… Она, должно быть, пошла на большую жертву… Продажа драгоценностей ей стоила, верно, многих слез, а если она продала вазы, — с ними ей было расставаться еще больнее, ведь это их семейная реликвия. Но нет, нет; она, верно, и не думала, что приносит жертву!

Его глаза увлажнились и губы задрожали от волнения. Но он справился с собой. Свободен! Свободен! И как жаль, как жаль, что мать, опасаясь, что деньги могут пропасть, послала их ему через дядю! Дядя оправдывался в своем письме, что он ничего не знал. А разве он им интересовался? Это неожиданное письмо от дяди, в которое было вложено письмо от матери, напомнило ему о всех его унижениях… Пусть. Он проедет через Белен, не повидавшись с дядей, не станет он больше докучать ему… Когда-нибудь он с лихвой возместит ему его скупое даяние и сделает это с наслаждением — пусть тому будет стыдно!

Он вышел из комнаты, прошел по коридору и на веранде задержался на мгновение, чтобы прорепетировать подготовленные им фразы. Потом решительно зашагал в занимаемую Жукой часть дома.

Хозяин, сидя в качалке, читал почту, только что доставленную на пароходе «Кампос Салес».

Почувствовав, что Алберто мнется у двери, Жука поднял голову и спросил:

— Вы что-то хотели мне сказать?

— Да, но это не спешно.

— Говорите.

— Пожалуйста, заканчивайте; я подожду.

— Я уже кончил. Что такое?

И поскольку он положил на стоящий рядом стул письма, которые были у него на коленях, Алберто подошел.

— Извините за беспокойство. Срочности особой не было. — Он заторопился, видя, что Жука проявляет нетерпение: — Дело вот в чем: как я уже сказал вам, сеньор Жука, несколько месяцев назад я был амнистирован. И поскольку я могу теперь вернуться в Португалию, я хотел бы уехать, чтобы закончить обучение в университете…

Он заколебался, вспоминая фразу, придуманную для того, чтобы его слова не звучали слишком дерзко.

— И что же?

— Мать прислала мне кое-какие деньги. И так как я еще должен вам, сеу Жука…

Он замолчал. Жука Тристан тоже помолчал несколько секунд. Затем холодно спросил:

— Сколько вы еще должны?

— Четыреста восемнадцать…

— Считайте, что вы ничего не должны.

— Нет, нет, сеу Жука! Большое спасибо, но нет… Денег, которые мне прислали, хватит.

— Вы ничего не должны! И если я не повысил вам жалованье, — а сеу Геррейро говорил со мной об этом, — то лишь потому, что дела идут плохо.

— Но я ведь не потому хочу уехать, сеу Жука… Как вам известно, я учился на юридическом факультете, но за участие в заговоре…

— Давайте не будем больше об этом говорить! Когда вы хотите уехать?

— Я думал отправиться на «Кампос Салесе»…

Жука Тристан задумался на мгновенье.

— Для меня было бы удобнее, если бы вы уехали на следующем пароходе. Тогда у меня было бы время подобрать другого человека на место Бинды там, в поселке. Или же Бинда останется там, а я подберу в Умайте кого-нибудь для конторы.

— Ну что ж, сеу Жука. Я подожду другого парохода.

— Тем лучше, тем лучше! Вы можете уехать на «Сапукайе», он должен здесь быть в конце месяца.

— Хорошо. Я поеду на «Сапукайе». И большое спасибо за все.

Жука кивнул, прощаясь, и снова взял со стула свою корреспонденцию.

Алберто вышел, очень взволнованный. Он боялся, что его просьба встретит у хозяина холодный прием, что Жука скажет ему: «Что ж, сеньор, обратитесь к сеу Геррейро…» Но в конечном счете он проявил великодушие, несмотря на то, что вначале был явно недоволен его просьбой. А как важен для Алберто списанный долг! Теперь он сможет вернуться на родину с относительным комфортом, да еще привезет в Лиссабон хоть несколько винтемов.

Однако вскоре он подумал, что напрасно он так восторгается хозяйским великодушием: в конце концов, он получил лишь свое законное вознаграждение. Никакими деньгами нельзя было оплатить его страдания в Тодос-ос-Сантос! Никакими, никакими деньгами! Только он знал, сколько он там выстрадал!

Он задумался, вспоминая, и в глубине души задавал себе тревожный вопрос: а разве он один заслуживает такого вознаграждения? А другие? Другие? Другие? Те, что загубили в плену сельвы гораздо больше лет, чем он, всю свою молодость, всю свою жизнь, мечты и чаяния? А если бы он не был белым, если бы в нем не принял участия сеньор Геррейро, если бы он не оказался способным заменить Бинду на складе, — а в этом ему помог случай. Если бы вместо того, чтобы очутиться здесь, в обществе Жуки, играть с ним в соло, сидеть с ним за одним столом, он остался бы в Тодос-ос-Сантос простым серингейро, как Фирмино, как все другие, чьим трудом существовал серингал, кто добывал богатства, но сам ими не пользовался, разве был бы ему прощен долг? Нет, нет! Верно, что люди являются хорошими или плохими в зависимости от того положения, в каком они находятся по отношению к нам и в каком мы находимся по отношению к ним. Лживы, ах, как лживы все эти рассуждения о единстве поведения, об абсолютных ценностях, о гегемонии чувства, о союзе индивидуумов, без противоречий и несоответствий!

За обедом в этот день и во все последующие Жука держался дружелюбно, расспрашивал Алберто о его семье, о политической жизни в Португалии, интересовался, чем он намерен заниматься у себя на родине.

— Так, значит, вы в самом деле монархист?

— Был, был.

— А теперь что же — стали республиканцем?

— Нет. Сегодня меня не удовлетворяет ни то, ни другое. Я многое понял за последнее время. Особенно с тех пор, как приехал сюда.

— Чего же вы хотите?

— Не знаю. Я еще не могу как следует определить. Я желаю справедливости для всех. Нет сомнения, что человечеству еще далеко до всеобщего благоденствия, о котором я мечтаю. Если оно его и достигнет, то лишь постепенно, путем эволюции. Это не может произойти скоро, а жизнь каждого из нас так коротка, что я иногда думаю, что жажда справедливости, которая наблюдается повсюду, в конечном счете возьмет верх…

По лицу Жуки было видно, что все это ему непонятно.

— Покинув родину, мы почти всегда теряем политический пыл. И сегодня не осталось ничего от меня прежнего…

— А ваша мать, как она смотрит на это?

— Моя мать…

Алберто понимал, что дружеское обращение Жуки вызвано его близким отъездом. Уже можно было не прикрываться щитом строгости, как это полагалось хозяину в отношениях с подчиненным. Но, несмотря на это понимание, Алберто все же невольно проникался к Жуке каким-то теплым чувством, отчасти оно было связано еще с тем приятным удивлением, которое он испытал, увидев, как тот относится к сыну.

В воскресенье, когда Фирмино, низко склонившись над прилавком, прошептал ему: «Сегодня, сеу Алберто…» — он подумал, что выполнит его просьбу, потому что обещал, а не потому, что разделяет его благородный и смелый порыв. На миг он заколебался, но тут же стал горячо убеждать себя: «Это справедливо, справедливо!»

Во вторник примчавшийся галопом Каэтано резко осадил своего гнедого под ветвями тамаринда. Поднявшись на дыбы, конь запрокинул назад свою лоснящуюся от пота спину.

Спешившись, Каэтано двумя прыжками преодолел невысокую лестницу и вбежал прямо в кухню, еле переводя дух.

— Сеу Жука! Сеу Жука! Он здесь?

— В конторе, — ответил Жоан.

Хозяин диктовал письмо фирме-поставщику в Белене, когда Каэтано ворвался к нему, словно подхваченный вихрем тревоги:

— Разрешите?

— А, Каэтано! Входи.

— Как поживаете? Хорошо? И сеу Геррейро? И вы?

Увидев его разгоряченное лицо, все поняли, что он явился с каким-то неотложным сообщением, и окружили его, в то время как Жука спрашивал:

— Что случилось, Каэтано? Что случилось?

— Исчез Мандука, и похоже, что индейцы тут ни при чем… Я прошел всю его тропу и не заметил никаких следов. К тому же в хижине не хватает вещей, которыми никто, кроме него, не пользовался.

— Выходит, сбежал?

— Боюсь, что да…

— Вот кто, значит, украл лодку, — сказал холодно Жука Тристан, обращаясь к Геррейро.

— А, вы уже знаете?

— Знаю, что у меня украли лодку и что это не мог быть никто иной, кроме какого-нибудь мошенника-кабры. А другие?

— Другие… В Попуньясе один только Зе Прегиса. Прокопио убили индейцы…

— Ну, это мне известно. А Зе Прегиса?

— Он там. Сказал, что Мандука не вышел на работу ни в воскресенье, ни вчера. Я еще подумал, что он, может, где-нибудь валяется пьяный, но тогда он не унес бы ни гамак, ни свои вещи…

На веранде послышались еще чьи-то шаги, и тут же показалась худая фигура Балбино.

— Ну вот еще… Сбежал кто-нибудь, Балбино? — спросил Жука Тристан, прежде чем тот заговорил.

— Да, сбежал. Вы уже знаете?

— Только один?

— Трое. Двое из Игарапе-ассу и тот, что оставался в Тодос-ос-Сансос, — Фирмино. А из Попуньяса тоже кто-нибудь сбежал?

— Мандука, — сообщил Каэтано.

Стоя вместе со всеми, Алберто слушал тревожные новости, стараясь держаться естественно и придав лицу подобающее случаю выражение.

Жука пришел в ярость:

— Собаки! Мошенники, бесстыжие кабры! Воры! Кормились за мой счет, а потом сбежали, чтобы не заплатить! Что вы на это скажете, сеу Геррейро?

Бухгалтер под взглядом Алберто ответил неопределенным жестом.

— Вы должны мне сказать, сколько за ними числится.

— Хорошо. Алберто! Посмотрите, пожалуйста, их счета…

Каэтано спросил Жуку:

— Вы не подозреваете, куда они могли сбежать?

— А кто их знает! Скорее всего вниз по реке, тогда ведь не надо грести. Но там все серингалы истощены… Не знаю! Если они отправились в Умайту, кум Баселар наверняка схватит их и посадит в тюрьму. Но если вверх по течению… Вчера здесь проходил катер из Каламы. Я сообщил его капитану приметы нашей лодки и попросил, если он ее увидит, задержать всех, кто в ней окажется, и отвезти всех в ближайший серингал. Когда Жоан сказал мне, что цепь была перепилена, я сразу понял, что сбежал кто-то из серингейро.

— А, значит, они перепилили цепь?

— Да, перепилили. И взяли лучшую лодку.

Алберто докладывал, сколько за кем числится.

— Мандука должен конто семьсот двадцать три… Фирмино — конто двести… Еще кто?

— Ромуалдо и Анисето, — ответил Балбино.

Алберто снова перелистал книгу:

— Ромуалдо — два конто шестьсот сорок…

Жука опять взорвался:

— Два конто шестьсот! Собака! Собака! И я еще жалел его! Я в самом деле дурак! Он пришел ко мне и так плакался, я ему одних пилюль против лихорадки дал целую прорву! Чтоб он подох, чтоб его черти взяли! Дурак я, дурак, вот как он мне отплатил!

После минутного молчания послышался голос Алберто:

— Анисето должен восемьсот девяносто…

— Восемьсот девяносто… Конто! С двумя и шестистами того, другого, это почти четыре конто. Сколько должен Мандука?

— Конто шестьсот…

— Пять с лишним конто! А Фирмино?

— Конто двести…

— Шесть конто! Почти семь конто пропало! Я здесь убиваюсь, в разлуке с женой и сыном, чтобы эти собаки так меня обкрадывали! Ворье! Ворье! А я мог бы преспокойно отдыхать на своей фазенде на острове Маражо! Ну, только попадись они мне!

Никто не осмеливался произнести ни слова. В страшном волнении, размахивая руками, толстогубый Жука метался по комнате и наконец остановился перед Балбино и Каэтано:

— Ладно, пошли.

Оттуда, с веранды, он еще крикнул Алберто:

— Я закончу диктовать письмо потом. Сейчас не могу ни о чем думать. Слышите?

— Да, сеу Жука.

В конторе остались только Геррейро и Алберто.

— Вот черти! Вот черти! — проговорил бухгалтер, берясь снова за гроссбух.

Алберто тщетно пытался сосредоточиться на записях, которые он должен был внести в книгу. Что думает обо всем происшедшем сеньор Геррейро? Одобряет он побег или нет?

Бухгалтер молчал, и нельзя было угадать ход его мыслей. Контора была залита светом: солнечные полотна раскинулись на подоконниках, и солнечные пятна, славно салфетки, были расстелены на деревянном полу. «Фирмино не сказал мне, что уходит с другими…» Алберто вдруг встревожился: а что, если узнают? Узнают, что это он дал Фирмино напильник?

Дона Яя пришла звать сеньора Геррейро завтракать; она поздоровалась с Алберто и ждала, пока муж закончит расчеты.

Наконец Алберто остался один. «А если узнают? Если узнают? Ну и пусть. — В нем вдруг проснулась отвага. — Я поступил правильно! Правильно и справедливо! — повторил он себе самому. — Эти люди ничего никому не должны. Уже давно они заплатили в четыре-пять раз больше, чем стоило их скудное пропитание…»

Он встал и, увидев позабытый на высокой конторке кисет сеньора Геррейро, развязал его, скрутил сигарету и стал посасывать ее, высунувшись из окна.

Но тут с веранды послышался голос Жоана:

— Завтрак подан, сеу Алберто.

Он поспешил в столовую. Ему хотелось поскорее очутиться на виду у хозяина. Он чувствовал, что в его присутствии возникло бы меньше подозрений, меньше домыслов о том, что могло предшествовать побегу.

Когда он вошел в столовую, хозяин и двое надсмотрщиков уже сидели за столом. Говорили все о том же.

— Мандука удрал, должно быть, из страха перед индейцами… Но другие?

— А Фирмино, возможно, из-за Фелисиано… — отважился сказать Балбино.

— Ладно. А Ромуалдо? А Анисето? Прежде чем индейцы дошли бы до Игарапе-ассу, им надо было побывать в Тодос-ос-Сантос. Вовсе не из-за индейцев они сбежали, Каэтано! А потому, что они поистине собаки и воры!

— Я говорю это не для того, чтобы их оправдать… Просто индейцы убили Прокопио, ну Мандука и перепугался, — защищал свою догадку Каэтано.

— Такой здоровяк? Да еще с ружьем!

Жоан подал на стол мокеадо — большого лосося, зажаренного в банановых листьях на медленном огне. Жука положил себе только немного поджаренной муки и разных вкусных специй, в приготовлении которых повар был мастером.

Его не соблазнила и оленья нога с гарниром из маслин. Он отрезал большой кусок и долго жевал его, явно не ощущая вкуса. Все молчали.

Никто не знал, что сказать Жуке. Побег встревожил всех, и чем было утешить потерпевшего такой убыток хозяина? Потрясения этого дня, однако, как оказалось, еще не были исчерпаны. В самый разгар завтрака в дверях появилась фигура Алипио, как всегда, медлительного и флегматичного.

Не нужны были никакие слова. Едва завидев его, все поняли, что привело его сюда.

Жука Тристан поднял голову, и взгляд его, теперь более жесткий, чем когда-либо, встретился со взглядом Алипио. Он холодно произнес:

— Входи. Сколько у тебя сбежало?

Надсмотрщик из Лагиньо, который представлял себе иначе начало своего рассказа, на мгновение замер посреди комнаты, растерявшись от неожиданного вопроса.

— Сколько? — настойчиво повторил Жука Тристан.

— Сбежал Дико…

— Он один?

— Да.

Алберто приготовился выслушать очередной поток бранных слов. Но нет. Опустив глаза в тарелку, Жука помедлил несколько секунд и затем спокойно сказал:

— Садись, Алипио, и съешь чего-нибудь.

Надсмотрщик сел, и среди молчания, вызванного неожиданным поведением хозяина, Балбино шепотом спросил Алипио:

— Дико — это тот, у которого ухо продырявлено?

— Да, — ответил Алипио.

Но Жука Тристан вмешался:

— Не будем больше говорить об этом.

Когда Жоан подал ананас, пришел Алешандрино, и владевшая всеми неловкость исчезла.

— Вызванный вами человек уже здесь…

— Где?

— Тут, на веранде.

— Что ж ты не велел ему войти?

— Он сказал, чтоб я пошел доложить…

— Ладно! Скажи, чтоб вошел!

Алберто с облегчением вздохнул и поспешно поднялся, устремив взгляд на дверь. Слава богу, у него появилась замена. Жука Тристан несколько дней назад написал письмо в Умайту, своему другу Соломону Леви, нажившему торговлей неслыханное состояние, и попросил его рекомендовать ему толкового и надежного служащего для работы на складе и в конторе. И как раз во вторник в Параизо должен был прибыть этот новый обитатель: еще на рассвете Алешандрино отправился на лодке вниз по реке, чтобы привезти сюда избранника Леви.

Молодой человек был евреем, как и его хозяин. Черты лица, форма носа, вкрадчивые тон и манеры выдавали его происхождение. Он подошел к столу.

— Сеу Жука, как поживаете?

— Спасибо. Я вроде вас знаю…

— Я сын Жакоба Бенсабата… Элиас…

— А, а! Припоминаю! Я видел вас в магазине вашего отца. Но почему отец отпустил вас сюда? Здесь заработок меньше…

— Он сказал, что я должен привыкать к самостоятельной жизни. А в магазине ему помогает мой брат…

— А, понятно. Садитесь. Жоан! Жоан! Подай завтрак.

— Большое спасибо. Я уже позавтракал. Захватил кое-какую еду и поел в лодке.

— Ну, как хотите…

— Спасибо, я сыт.

— А кофе?

— Ну что ж. Не откажусь.

Элиас сел напротив Алберто, и Жука спросил его:

— Вы долго работали в магазине у отца?

— Не очень долго.

— Но взвешивать и отмерять, конечно, умеете?

— Умею, умею.

— А вести учет?

— Приходилось… Но если окажется, что я чего-нибудь не умею, научусь, ничего другого не остается!

— Ладно, Алберто все вам покажет. Он уезжает, и вы займете его место. Он португалец и возвращается на родину…

Элиас согласно кивнул головой и поклонился Алберто.

— Пока, — продолжал Жука, — вы поселитесь вместе с ним в его комнате. А когда он уедет, будете жить там один.

— Очень хорошо.

— Вы привезли свои вещи?

— Привез, привез, сеу Жука.

— Тогда Алберто покажет вам комнату…

Элиас наспех проглотил кофе, и они с Алберто вышли.

На веранде он взял оставленные там два чемоданчика и пакет, завернутый в газету, и с трудом стал пробираться с вещами по узкому коридору.

— Вот здесь, — показал Алберто.

Его радость несколько померкла. Просторная, тихая комната с окном, выходящим на цветущий дворик, удобная для чтения и размышлений, была здесь для него единственной отрадой. Теперь придется делить ее с другим: наслаждению одиночеством пришел конец.

Он утешил себя: «Ведь это ненадолго…» Страстное желание уехать, смягченное в последние дни уверенностью, что надежда близка к осуществлению, снова усилилось — теперь он просто весь горел нетерпением.

Видя, что Алберто молча стоит у окна, Элиас, которому хотелось поскорее все разузнать и войти в курс дела, решил извлечь двойную пользу из тех минут, которые ему предстояло затратить на открытие чемоданчиков и развертывание пакета. И он засыпал Алберто кучей вопросов. Но тот отвечал односложно — да, нет, и только: он думал о том, сколько дней остается еще до прибытия парохода, который увезет его отсюда навсегда, навсегда…