Сельва

IV

Будучи всего лишь притоком, простым рукавом гигантской реки, Мадейра поражала своим величием и мощью. Уже четыре дня плыл по Мадейре «Жусто Шермон», а впереди было еще четыре или пять дней плавания по этой огромной водной дороге, пока она еще достаточно глубока для такого судна. Рядом с «Жусто Шермоном», опережая его и вызывая удивление Алберто, проходили морские суда, шедшие из Соединенных Штатов в Итакоатиару, а уже оттуда в Порто-Вельо. Они плыли быстро и беззаботно, словно глубина реки им была безразлична. Берега виднелись так далеко, что крик обезьяны гуариба, отражаясь эхом от борта, казалось, долетал с того света.

Самые крупные реки Португалии, Тежо и Доуро, можно было сравнивать с этой громадиной разве только в насмешку. Любой крошечный рукав, впадавший в Мадейру, названия которого никто не знал, имел большую протяженность, чем Воуга, Кавадо, Аве или Гуадиана, чьи имена Алберто с таким почтением заучивал в школе; их чистую голубую воду и берега, печально окаймленные ольхой, теперь с тоской воскрешала память.

Здесь же все было непривычно огромным. Взгляд, который впервые охватывал эту необъятную панораму, невольно отступал под тягостным впечатлением беспредельности, словно перед ним открывался мир в момент своего сотворения.

Берег становился все более возвышенным, заросли все более густыми. Уже нельзя было увидеть, как в окрестностях Маражо, деревьев, выросших в илистой почве, намываемой приливами, среди огромных прогалин, используемых под пастбище. Здесь все пустоши были расчищены рукой человека с помощью топора и огня в непрерывной борьбе с властной сельвой.

Сейчас, в середине лета, берега тянулись сплошным высоким обрывом: глинистая почва растрескалась, обнажив корни деревьев и осыпаясь сухими глыбами. А вода, намывая здесь и размывая там, между тем продолжала свою безмолвную, неустанную разрушительную работу. Некоторые дома в Манкоре, построенные когда-то далеко от берега, теперь оказались на самом его краю, над пропастью, а другие уже обрушились вниз, и от них остались одни обломки.

И выше по течению это бедствие не прекращалось: обваливались крутые берега с целыми лесными участками, которые потом плыли по воле течения и из-за которых португалец Мело Пальету дал этой реке ее название[19].

И на этой же реке, задолго до того, как она превратилась в обычный водный путь, не раз оборвутся жизни смелых португальцев, несших крест и уничтожение обитателям сельвы, чьи заросли для туземцев были свободой и родиной. Едва XVII век станет делать свои первые шаги, из Пара выйдет флотилия каботажных судов. Флотилия будет плыть и плыть, порой под полными парусами, порой на веслах, пока после многих недель восхищения, усилий, страха перед засадами не достигнет широкого многокилометрового устья Мадейры. Командовал этим походом известный своей надменностью Жоан де Баррос Герра, старший наместник Пара, где слишком удаленная метрополия пыталась укрепить свою мощь, чтобы оттуда продолжать завоевание огромной территории, об истинных размерах которой можно было только догадываться.

Удивительно, что в душах португальцев, смелых, алчных и жестоких, этот доисторический мир, который и века спустя все еще внушает трепет и страх, не запечатлелся и не оставил ни строчки в хрониках. Однако известно, что в то время, когда Баррос Герра приблизился к одному из берегов реки, не оставляя без внимания руль и сушу, — не отравленная и меткая стрела индейца, прилетевшая из густых прибрежных зарослей, а огромное рухнувшее сверху дерево разбило судно и убило завоевателя. Словно неизведанная сельва предупреждала, что покарает любого, кто посягнет на ее тайну.

Река эта вновь увидела португальцев только в 1723 году, когда сюда дошел отважный исследователь Франсиско де Мело Пальета. Едва очутившись в устье реки, в каждом плывущем дереве, лишенном листвы, с корнями наполовину в воде, а наполовину снаружи, Мело Пальета видит врага, безмолвного вездесущего защитника этих мест. С носа его корабля время от времени открывают огонь. Но плавучих деревьев много, за одним следует другое, за небольшим деревцем появляется гигантское, словно их неторопливое странствие подчинено чьей-то скрытой воле. Не раз наблюдая, как отрываются эти деревья от почвы, и знакомый с опасностью, которая таилась в плывущих стволах за их видимой безобидностью, Мело Пальета однажды воскликнул:

— Река Кайари? Нет. Это река Смерти… Река Мадейра.

Разумно усмиряющий свою отвагу португалец месяц за месяцем, шаг за шагом упорно осваивал путь, которому, казалось, не было конца. Каждый поворот, закрывавший собой панораму, внезапно вырастал в большой знак вопроса. Вокруг были только заросли, а в них могло скрыться все, что угодно. Влекомый тщеславием, покинув привычные подмостки, чужеземец вступал в неведомый мир, где его жизнь на каждом шагу подвергалась смертельной опасности. Он даже не знал, сможет ли вернуться назад. За каждой излучиной река выставляла новую лесную завесу, и перед глазами путешественника вставало уже виденное им прежде. Кругом были сплошные заросли, заросли и вода в изобилии, способном поразить любого, если только он не поверит, что мифологические леса могут расти в океане. Сильный, резкий, палящий свет, в час кровавых сумерек разливавшийся всеми цветами радуги, словно нимб над рождающейся заново землей, пылал над рекой, рассыпая белые блики по огромному, грязному водному полотну. Из прибрежных лесов поднимались разбуженные пришельцами птицы: воздух заполнялся их громкими голосами и крыльями всех цветов, которые начинали кружиться в ослепительном полете. Выходили звери темные, бурые, цвета меда: тапиры, капивары[20], олени, морские свинки, — они подкармливались на откосах, высасывая из земли соль, которой не было в плодах, и замирали, подняв вверх морды при виде приближающихся лодок, не ведая грозившей им опасности.

Порой парусники во время этого тяжкого и медленного подъема по реке шли среди крокодилов, и некоторые из них были такие жирные, что Пальета принимал их за стволы кочующих деревьев.

К ночи португальцы приставали к берегу и разводили костры, выставив дозорного: вся сельва рокотала звериными голосами, и кто мог знать, насколько здешние звери похожи на африканских.

Эти бескрайние пространства, казалось, были полностью безлюдны. И все же кто мог поручиться, что многие португальцы не расплачивались жизнью за малейшую оплошность на пути от глинистой лапы Амазонки, запущенной в Атлантический океан там, внизу, под охраной Санта-Марни-де-Белен, и до последних открытых ими заповедных мест, где они высаживались в надежде на легкую наживу, затаившуюся на этих обрывистых берегах. Путешественники постоянно чувствовали за зеленоватым занавесом невидимые глаза, внимательно следившие за каждым их шагом, чтобы португальские аркебузы не пробили сердца, бьющиеся на еще свободной земле.

В главное русло впадали другие речные артерии, которые молча поглощались основным потоком. Перед внезапно открывавшейся развилкой водных дорог корабли и их владельцы останавливались в нерешительности, боясь сбиться с намеченного курса. После тщательного осмотра вновь открытого устья они продолжали путь по главному руслу, оставляя приток для других экспедиций.

Отсюда Португалия представлялась химерой, казалось, что ее просто не существует. Тот, кто воскрешал ее в памяти, маленькую и далекую, сам не понимал, происходит ли все это с ним в реальной жизни или он грезит наяву, завороженный рассказами путешественников-первооткрывателей. Все виденное здесь столь резко не походило на то, к чему привыкли они у себя на родине, и несхожесть эта день ото дня становилась столь разительной, что португальцы перестали ощущать самих себя и все их прошлое улетучивалось, как мираж. Они воспринимали себя как застывшую фантазию кого-то, кто умер, веря в библейские сказания, в доисторические миры, или, по меньшей мере, им чудилось, что они вот-вот исчезнут, словно призраки на рассвете. И эта страшная опасность, до сих пор им неведомая, заставляла их быть друг с другом особенно человечными.

Однажды ровное течение реки вздыбилось, остановленное преградой: волны обрушивались на прибрежный лес, и прежде тихая вода ревела днем и ночью с невиданной силой и постоянством. Перед путешественниками высился многометровый водопад, но, обследовав окрестности, они обнаружили, что дальше, за этой ревущей ступенью, Мадейра снова становилась широкой и добродушной. Участников экспедиции не удивило это внезапное препятствие. В Пара тогда уже знали, что Амазонская низменность не была сплошной равниной с почти незаметным уклоном, мягко спускавшейся от Сан-Жозе-де-Барра к морю. Самые отчаянные из португальцев заходили далеко за форт, построенный по приказу короля на Рио-Негро, либо углублялись в рукава, которые попадались им по пути. Они рассказывали, что на реке, в верхнем ее течении, целый каскад больших водопадов. И хотя эта чудовищная река отличалась мирным характером, в этих местах она становилась бурной, а впадавшие в нее здесь многочисленные реки делали ее невиданно полноводной.

Мело Пальета приказал тащить лодки волоком по обрывистому берегу реки Мадейры и, обогнув водопад, продолжал путешествие по воде. Но за этим водопадом последовали многие другие: девственная сельва утратила свое безмолвие и грохотала беспрерывно. Искатели приключений должны были преодолеть восемнадцать гигантских ступеней, которые им уготовила река, чтобы достичь испанского поселения Эксальтасьон-де-лос-Каюбавас. В начале путешествия экспедиция была многочисленной, но лихорадка и тяготы пути лишь немногим позволили вернуться живыми и здоровыми.

Этот путь по Мадейре, проложенный дерзкими португальцами, не был забыт. В 1741 году двое других рискнули пройти по маршруту Пальеты в противоположном направлении. Они спустились по Гуапоре́, и их примеру последовал третий португалец — Жозе Барбоза де Са́, который в 1743 году прошел этим же путем, окончив свои дни в молчаливой безвестности. Шестью годами позже дон Жоан V приказал Жоану де Соуза Азеведо и Жоану Гонсалвесу де Азеведо отправиться с экспедицией вверх по реке до Мато-Гроссо, где Баррос Герра потерял жизнь, а Мело Пальета утратил способность изумляться. Эта человеческая смесь из героев, честолюбцев и бандитов пересекла тогда всю Амазонию и еще добрую часть Нового Света. Надменные, неутомимые, эти птицы славы и разбоя парили высоко и залетали далеко. При дворе, среди услад роскоши, гордые своим избранничеством, они плохо представляли себе жертвы, на которые обречет поименованных легкий росчерк пера на высочайшем приказе. Но жажда богатства и славы, врожденная тяга к приключениям толкали на невиданные авантюры тех, кто был отмечен королевской волей.

По всем этим непреодолимым зарослям прошла португальская отвага, а сельва, легко скрывающая любой шрам на своем теле, даже по прошествии веков так и не смогла стереть следы, оставленные насильниками.

Уже в Санто-Антонио-де-Борба, отдаленного от Португалии многими месяцами пути, Алберто видел остатки строительного камня, завезенного из Лиссабона для постройки монастыря, который так и не воплотился из замысла в действительность. Или там, наверху, в Гуапоре, разрушенный форт Принсипе-де-Бейра, руины бессмысленного владычества, проржавевшее железо, позеленевшая бронза — свидетельства двухсоттрехдневного пути через лес. Из Пара все это было доставлено сюда, на место, где властитель Португалии пожелал установить пушки с изображением короны. И эта ныне уже ни к чему не пригодная, насквозь изъеденная ржавчиной артиллерия когда-то была притащена сюда через водопады в первой титанической и немой битве со стихией, противившейся властной воле португальцев.

Прошли века, и смелые вылазки уступили место планомерным трудам, усилиям, направленным не столько на новые открытия, сколько на то, чтобы покорить торжествующую и непреклонную сельву. Португальцы перестали углубляться в глухие и опасные районы, а их потомки, не менее честолюбивые, но уже не столь отчаянно дерзкие, расселились по городам. Теперь они почти все превратились в торговцев, и сельва для них была лишь местом, где сотни погибающих от тяжкого труда людей добывали каучук. На борту «Жусто Шермон» только один Алберто был уроженцем Португалии.

Сходни здесь, сходни там, послушный следованию грузов или пассажиров, а то и просто по сигналу, данному тремя ружейными выстрелами из любого серингала, на включенного в расписание остановок, пароход, каждый раз все более легкий, прогудел однажды около Умайты, где до сих пор еще жил португалец, основавший этот городок. Без одной руки, с седой бородой и орденом комендадора, он тоже промышлял торговлей в обществе турок и евреев.

Все на пароходе уже знали, что до Параизо рукой подать, — стоит только пройти ближайшую излучину реки, — и сеаренцы, собрав свои пожитки, еле сдерживали нетерпение.

Собственное волнение Алберто и те истории, которыми без конца угощал его Фелипе, как-то сроднили его с этими людьми, и теперь он радовался вместе с ними, что скоро они расстанутся со своей превращенной в плавучий хлев палубой.

Умайта, так же как Борба и Манкоре́, была небольшим скромным местечком, получившим свое имя в честь победы Бразилии над Парагваем. Улицы заросли травой, черепичные крыши чередовались с соломенными, возвышалась часовенка и гордость Умайты — ратуша, где еще и по сей день португалец-основатель выдавал всякие бумаги.

Выгрузив на берегу бочки и ящики и высадив господина из первого класса, «Жусто Шермон» снова отвалил от берега. Алберто вновь увидел пятна домов и бараков и жалкий силуэт церквушки, белевшей наверху. «Как все это будет? Что ждет впереди?».

Волнение, любопытство росли в нем при мысли, что он приближается наконец к тому единственному, затерянному в лесах уголку, который уготовлен ему судьбой, чтобы укрыться от жизни.

От Умайты судно, держась правого берега, обогнуло мыс, где прежде была чистая земля, а сейчас расползалась густая вырубка. Среди стелющегося дикого кустарника лишь одно одинокое дерево тянуло к солнцу большую и круглую крону. Казалось, что на гребне оврага стоит часовой, выставленный близлежащим лесом, упорно не желающим признавать за противником права на украденное пространство…

— Параизо! Вон там Параизо!

Взоры всех обратились туда, куда указывала чья-то рука. Все жаждали разглядеть то пока еще неведомое место, где, как они ожидали, они смогут заработать себе на кусок хлеба.

Вдали виднелась светло-голубая полоса на фоне зеленой стены сельвы.

В поисках прохода «Жусто Шермон» несколько раз переходил от правого берега к левому и только после этого направил свой нос к новой стоянке.

Серингал теперь был виден полностью: вытянутые в одну линию три барака, за ними — два деревянных дома под черепицей. Один из домов, построенный прямо на земле, должен был подвергаться, видимо, опасности в годы больших наводнений. Другой, очень вытянутый, окруженный во всю длину галереей, защитился от высоких вод, расположившись на сваях. Весь его вид, размеры и окраска говорили о том, что в нем находилась резиденция хозяина и размещалась администрация серингала.

После остановки в Трех Домах, Алберто не встречал похожего поселка, столь внушительного по своим владениям, вокруг которого раскинулось обширное поле, тянувшееся до самого берега, где оно замирало в тени трех высоких, стройных, величественных пальм.

Еще до того, как пароход нарушил гудком тишину воскресного вечера, возвещая о своем прибытии, на прибрежном холме стали собираться обитатели поселка; с каждой минутой число их все увеличивалось. Было видно, как люди выходили из бараков или спускались с веранды главного дома и, переговариваясь между собой, направлялись к пальмам.

Судно сбавило ход и медленно приближалось к берегу. Уже открыли батпорт, и трап, словно язык, высунулся наружу. Сейчас можно было различить даже, какого цвета кожа у тех, кто ожидал на суше: там толпились негры и мулаты в полосатых рубашках и штанах из голубого холста, в широкополых шляпах из карнаубы, кто босиком, а у кого на ногах было надето что-то странное, чего Алберто раньше нигде не видел. В толпе метался и лаял, сам не зная на кого, белый пес, вскоре скрывшийся за чьими-то ногами.

Громкий голос капитана Патативы, который на носу отдавал команды, на какое-то время привлек к себе всеобщее внимание.

На берег был брошен конец. Его подхватил один из встречающих и привязал к самой толстой пальме. Затем послышался шум лебедки, наматывающей трос, пока корпус судна не подошел вплотную к обрыву.

— Сходни на берег!

Помощник капитана спустился первым и встал возле трюмного люка с реестром и накладными на грузы.

Встречавшие пароход толпились у сходен и вроде бы с внезапно возникшим дружелюбием перебрасывались шутками с вновь прибывшими.

Прибытие браво[21], этих новых легионеров, которых Сеара и Мараньян посылали в сельву, всегда сопровождалось смехом и грубыми шутками тех, кто уже привык к жизни в здешних непокоренных краях с их особыми правами и обычаями. И если вновь прибывший, оскорбленный неожиданным приемом, обижался, жестокие весельчаки долго не отпускали его, с наслаждением донимая всевозможными насмешками. Все, чему удивлялись или о чем тревожились вновь прибывшие, подвергалось беспощадному осмеянию и издевкам: простодушные надежды новичков раздражали своей наивностью. И насмешки кончались лишь тогда, когда браво, познав все секреты местной жизни, смирялся со своим каторжным существованием.

Подопечные Балбино, перевесившись через борт в ожидании приказа на высадку, были встречены, к своему удивлению и растерянности, весьма странными приветствиями с суши.

— Эй! Эй! Посмотри, что за ведро у этого на голове!

— Ты что думаешь, тебе здесь, как в Батурите?..

Алберто весь внутренне подобрался, предвидя, что и до него дойдет очередь. Он вновь почувствовал отвращение к этим людям с их дикарскими замашками, и будущая совместная жизнь с ними заранее вызывала у него беспокойство.

Но вот толпа почтительно расступилась, чтобы пропустить мужчину в белом, с панамой на голове. Мужчина снова и снова приветствовал верхнюю палубу, как будто там собрались его друзья.

Он твердым шагом прошел по сходням, остановившись на минуту поговорить с помощником капитана.

Угадав в нем важную птицу, Алберто спросил боцмана, кто это такой, что ему все так кланяются.

— Это Жука Тристан, — объяснил боцман. — Ваш хозяин…

Низкорослый, с явной примесью негритянской крови, которая, хоть и не без труда, проникла в его тщеславное существо в результате многих смешанных браков среди его предков, с пухлыми, унизанными перстнями руками, хозяин Паразио притворной улыбкой, расплывшейся по всему лицу, силился скрыть жестокость и деловитость взгляда, полузатененного полями шляпы.

Когда появился его служащий, подобострастный, одетый в короткий френч, Жука Тристан прервал беседу с помощником капитана:

— Вот накладные, Бинда, посмотрите это с нашим Мейрелесом. — И он привычно поднялся на палубу первого класса.

Там Жука Тристан задержался недолго. Вскоре он спустился вместе с Балбино и капитаном парохода. По его приказанию все вновь прибывшие сошли по трапу на берег и в ожидании дальнейших распоряжений столпились у края обрыва.

Балбино пересчитал людей, давая попутно пояснения Жуке Тристану. Наблюдая издали эту сцену, Алберто подумал о невольничьих кораблях прошлых времен, которые вот так же высаживали рабов в далеких краях, когда грубый голос Балбино напомнил ему, что и он, Алберто, тоже часть этого стада:

— Эй, вы!

Все уже сошли. Сходни были пусты, и только матрос с ящиком на плечах ждал, когда Алберто пройдет, чтобы снести груз на сушу.

Алберто вспомнил о своем чемодане.

— Вы можете его взять, — сухо сказал Балбино, но сразу же, передумав, добавил: — Вы его получите потом.

По взглядам, которые Балбино изредка бросал на него, Алберто понял, что Балбино уже говорил о нем с Жукой Тристаном и вряд ли в похвальных тонах.

Алберто по-прежнему казалось, что Балбино не преминет отомстить ему за его ослушание в Манаусе и станет всячески преследовать его, тем более теперь.

На берегу вновь прибывшие выглядели еще более униженными и подавленными среди бывалых сборщиков каучука, которые при первой же встрече повели себя с ними не как люди, родившиеся на той же самой земле и обреченные на такие же хождения по мукам, а как враги, которых ничто не могло разжалобить.

Единственное, что их всерьез интересовало и о чем они с нетерпением расспрашивали новичков, — это какова нынешняя цена на каучук. Никто из браво этой цены не знал. И когда в ответ вновь прибывшие что-то лепетали, показывая свою полную неосведомленность, это только еще больше злило тех, кто жил здесь и трудился. Разгрузка продолжалась, и на берегу росла гора ящиков, мешков и бочек, бочек, бочек, потому что в горестной жизни сборщиков каучука кашаса была как морфий.

Наконец Жука Тристан и следовавший за ним по пятам Балбино закончили свои дела на пароходе. Обращаясь к одному из встречающих, которого Алберто раньше не приметил, Жука Тристан приказал:

— Эй, Каэтано! Отведи всех в старый барак.

Балбино в это время высокомерно отвечал на приветствия, обращаясь ко всем на «ты» и тем самым подчеркивая, что он-де не ровня собравшимся на берегу сборщикам каучука. Один из них не удовлетворился брошенным приветствием. Когда Балбино спросил его: «А ты, Фирмино, как живешь?» — Фирмино задержал его и стал допытываться, в какой цене теперь каучук. Их сразу же окружили: все жаждали услышать ответ Балбино.

— Упал, упал в цене каучук, парень.

— И на сколько?

— Сейчас он по пяти мильрейсов. Так что берись за топорик, и без дураков…

— А я всегда без дураков, сеньор Балбино. А как вы думаете, каучук поднимется снова в цене?

— Должен подняться. Обязательно должен!

Но, несмотря на эти слова, произнесенные уверенным тоном, сборщики каучука, едва Балбино направился к хозяину, сгрудились в полной растерянности.

Рушилась надежда, которая собрала их всех здесь. Тягучего каучукового сока, все время падающего в цене, сейчас уже не хватало на маниоковую муку и килограмм вяленого мяса — то немногое, что серингейро брали по воскресеньям, когда приходили в барак на берегу получать товары в обмен на каучук. Даже те, кто тяжким, изнурительным трудом смог добиться того, что у него хоть немного оставалось после всех вычетов, оказались сейчас в безвыходном положении, так как стоимость питания стала превышать их заработки. Нелегко было выпросить несколько метров холста на новую рубашку или литр кашасы, разгоняющей печаль, ибо Жука Тристан был против роста задолженности у тех, кто не гасил аккуратно свой долг. А к тому же такие плохие вести приходили с каждым пароходом из Пара или Манауса!

Возвращение в родную деревню, там, далеко, в сертане Сеары или Мараньяна, представлялось сначала очевидным, затем сомнительным, а теперь уже почти невероятным. Все, что у них было, это «тропы», которые давали не больше двух галлонов каучука, если вообще давали. И это за два обхода в день, чтобы в конце месяца сдать едва три круга каучука и несколько килограммов сернамби[22], который к тому же сейчас уже ничего не стоил. А эта тупая деревенщина, которая сейчас поднимается по обрыву, надеется, разбогатев, быстро вернуться домой, как те, кто первыми прикрепляли чашки к девственным каучуконосам Амазонки!

И когда один из браво с мешком на спине поскользнулся и едва не упал с обрыва, это вызвало новый взрыв хохота и град насмешек над всеми новичками.

Каэтано вел их вдоль забора из колючей проволоки, который отгораживал дом Жуки и прилегающую к нему территорию от коров и лошадей. Они прошли под огромным манговым деревом, где валялись в грязи свиньи, и вошли наконец в старый барак, который Алберто заметил еще с парохода.

Это была пустая конюшня, сырая, с земляным полом, воздух затхлый, пахло плесенью. В одном из углов стоял ржавый горшок, бойан, уже явно непригодный для окуривания каучука.

— Располагайтесь здесь, — велел им Каэтано и вышел. Это было сказано таким же приказным тоном, каким с ними разговаривал Балбино.

Уроженцы Мараньяна и Сеары опустили на земляной пол свои баулы и мешки и, освободившись от пожитков, в растерянности и смятении смотрели друг на друга.

В одной из дверей появились сборщики каучука и принялись расспрашивать каждого вновь прибывшего, из каких он мест. Посыпались оживленные возгласы, когда кто-нибудь обнаруживал земляка.

Держась настороже, чтобы не дать повода для уже слышанных им насмешек, тем более что его непривычно белая кожа и городские манеры вызывали у окружающих беспокойное любопытство, Алберто расположился поодаль, у другой двери, и, выглянув наружу, стал осматриваться.

Позади тянулась усадьба с высоким кажазейро[23] и многочисленными гуаявами[24], с целой толпой зеленых зонтичных растений, где порхали попугайчики. Усадьба кончалась у темной линии леса, возле четырех деревянных крестов. А если он тоже умрет здесь? Голоса сборщиков каучука и браво, породненные воспоминаниями о знакомых им людях и местах, навевали на Алберто еще большую тоску. Здесь нет никого из его земляков. И если ему придется тут умереть, некому будет даже известить его мать…

Женский силуэт, мелькнувший в окне, выходящем на веранду главного дома, привлек внимание Алберто, рассеяв его печаль. Но видение исчезло, и блеск оконных стекол не позволял разглядеть то, что скрывалось за ними.

Алберто предположил, что это была жена Жуки, и подумал, что, судя по ее городскому виду, здешняя жизнь вряд ли могла ее восхищать.

«Жусто Шермон» вновь загудел, медленно отваливая от берега. С капитанского мостика Пататива приветствовал Жуку Тристана, который отвечал поклоном с веранды. На палубе первого класса пассажиры равнодушно, с видимой скукой рассматривали серингал, не обмениваясь при этом между собой ни единым словом. А внизу, на палубе третьего класса, виднелись головы трех быков, лениво пережевывавших свою жвачку.

Бинда появился на гребне обрыва во главе длинной вереницы негров и мулатов, тащивших на себе выгруженные товары.

Отплытие «Жусто Шермона» вызвало в душе Алберто новую горечь, и внезапно он ощутил, что успел привязаться к пароходу, — разумеется, не к палубе третьего класса, а к тому неосязаемому, необъяснимому, что заключал в себе пароход, находясь у причала. Теперь Алберто чувствовал себя еще более одиноким, более оторванным от всего мира. Он провожал пароход взглядом, следя за его двумя дымящимися трубами, удалявшимися вверх по реке, с тем чтобы вскоре дымить, возвращаясь вниз по течению в Манаус и Белен, особенно в Белен, от которого всего каких-то пятнадцать дней пути до Португалии!..

— Разрешите!

В барак вошел Каэтано, остановился посреди помещения и начал подбирать приехавших попарно.

— Ты! — Каэтано указал пальцем на широкоплечего сеаренца, который молча, покорно приблизился к нему.

Обернувшись к двум сборщикам каучука, Каэтано бросил:

— Этот пойдет с тобой в Попуньяс! Пошел! Ну, выходите! — И, обратившись к третьему: — А ты пойдешь вон с тем в Лагиньо.

Так он объединял попарно браво и «старичков», которые парами покидали помещение, направляясь к другому бараку.

Пока он все это проделывал, его глаза четыре или пять раз натыкались на Алберто, но, видимо, Каэтано не знал, что с ним делать. Когда в бараке из вновь прибывших остался только он один, Каэтано холодно произнес:

— Идем со мной.

Они пошли по узкой тропинке под галереей вдоль всего большого дома.

— А здесь жарковато? — рискнул спросить Алберто.

Но другой, упиваясь своей значительностью, сделал вид, что не слышит.

Подойдя к лестнице, Каэтано оставил Алберто внизу, а сам, поднявшись на галерею, угодливым голосом заговорил с Жукой Тристаном:

— А что должен делать этот португалец или кто он там есть?

— Подожди-ка… Эй, Балбино! Балбино! — И подошедшему на зов: — Эй, Балбино, тот человек, которого ты привез…

— Какой человек? А! Это португалец, которого мне рекомендовали в Белене.

Каэтано воспользовался моментом и выплеснул свое раздражение, вызванное тем, что в Сеару послали не его, а Балбино.

— Не понимаю, зачем было привозить этого никчемушного… Ведь заведомо известно, что эти португалишки годятся только в лавках сидеть, а к нашему делу не способны.

Балбино сразу почувствовал, куда ветер дует, и немедленно пресек эту попытку:

— Как бы не так! Ты разве не знаешь комендадора Гонсалвеса из Пасто-Гранде? Он тоже португалец, а здесь рубил серингу не хуже любого нашего парня, кроме того, этот человек мне обошелся очень дешево. Я оплатил только проезд… Я не снимал ему жилья, не давал денег в долг… И вообще… Я уже рассказал сеу[25] Жуке, как это все вышло.

— Но я видел… — продолжал настаивать Каэтано.

Жука Тристан прервал спорящих:

— Хорошо! Мы на деле посмотрим, чего он стоит… Куда ж его послать? В Буиассу? В Лагиньо?

— Я думаю, что его лучше всего отправить с Фирмино в Тодос-ос-Сантос, тот его живо обучит, — предложил Балбино. — А потом я проверю, как он там справляется.

— Хорошо. Скажи об этом Фирмино, Каэтано.

Через некоторое время мулат с большим шрамом на ноге, видным из-под засученных брюк, подошел к Алберто:

— Пойдем со мной, — и повел его на склад, где в ожидании выдачи товаров около прилавка столпилась очередь.

Полки ломились от холста и полосатой ткани для рабочей одежды. Были здесь и дорогие английские ткани для тех, кто не имел задолженности и кому нравилось блеснуть на вечеринках. Лаковые ботинки и резиновые сапоги почти спрятались под шляпами из пальмовых листьев, уже пожелтевшими от напрасного ожидания покупателей. Было здесь туалетное мыло и флаконы духов для тех, кто пожелал бы отправиться на танцы с надушенным платком в кармане. А наверху выстроились целые замки различных консервов, банок со сгущенным молоком. Тут же — лекарства: таблетки хинина, эликсиры и банки с мазями, и над всем возвышались бутылки виски, коньяка и вермута, которые стояли там только для вида, поскольку этими напитками баловались лишь Жука Тристан и его друзья.

Внизу, на столе, словно лакированном от жира, лежало вяленое мясо, — в здешних краях оно заменяло свежее, и Бинда постоянно его жевал, взвешивая или отмеряя продукты клиентам. Под прилавком выстроились в ряд ящики с рисом, фасолью и кофе. А в глубине, у второго ряда полок, виднелся металлический кран, из которого наливали керосин, и деревянный, из которого через воронки цедили в блестящие мерки желанную кашасу.

В конторе, соединявшейся со складом дверцей, с карандашом в руке расположился Жука Тристан. Он выписывал сборщикам каучука товары, при этом всегда сокращая норму выдачи тем, кто уже задолжал компании.

— Меру муки? Нет, не могу! Тебе отпустят только два кило.

— А что же я буду есть всю неделю, господин Жука?

— Не знаю. Ты задолжал больше шестисот мильрейсов. Работай лучше!

— Да разве я плохо работаю? Сеу Алипио и сеу Каэтано меня никогда не заставали без дела; я и так изо всех сил тяну на этой тропе. Кто же виноват, что она ничего не дает.

Жука Тристан ничего не отвечал. Когда у сборщика каучука не было задолженности, он отпускал ему все, что тому заблагорассудится, даже если покупалось нечто совершенно немыслимое или просто бесполезная вещь. Ведь это приносило прибыль, когда вексель потом обменивался на хорошие деньги в Манаусе, в кредитной компании. Но если работник за короткое время пребывания здесь из-за болезни или из-за неповоротливости не смог погасить первоначальный долг, то, пусть он даже умирал с голоду, питаясь выловленной рыбой или случайно попавшейся в силок живностью, ему ничего не отпускали в кредит. В серингале имелся длинный список бессовестных, которые посмели умереть до того, как расплатились с долгами, или сбежали, как подлые псы, и не были пойманы. Этот список должен был служить очевидным доказательством того, насколько опасно проявлять сострадание к этим людям.

— Ну, хозяин, будьте добреньки, дайте меру муки…

Но Жука выдавал ему записку, где значились два кило муки и другие продукты, которые он соглашался выдать, и сразу же переходил к следующему работнику.

От него сборщики направлялись к прилавку, где Бинда, прочитав записку, отпускал им то, что там значилось.

Но с браво, которые не знали, что им понадобится здесь в первую очередь, Жука Тристан обращался иначе. Он сам составлял для них список закупок: горшок для окуривания каучука, сосуд для сбора латекса — сока каучуконосов, топорик, жестяные чашки, — словом, прежде всего все необходимое для сбора каучука. Кроме того, он отпускал им кило вяленой рыбы и несколько кило муки, — ведь вначале вновь прибывшие еще не умели охотиться на местных грызунов и не знали, что за рыба здесь водится.

Все закупки вносились в основной вексель, куда уже были внесены расходы на дорогу и авансы. Этот вексель на долгие годы привязывал неопытного сертанежо[26] к серингалу.

Алберто держал в руках свой вексель — семьсот двадцать мильрейсов значилось в нем, а затем на прилавке он увидел полдюжины всяких предметов, которые, как ему показалось, и гроша ломаного не стоили. Эта чудовищная сумма была явным обманом, по, заглянув украдкой к соседу, он увидел, что у того записана та же сумма: у всех новичков она была одинаковой.

Хотя, по мнению Алберто, купленное ничего не стоило, все же ему одному не под силу было все унести. Фирмино стал развязывать свой вместительный мешок — кусок дерюги на двух лямках, надеваемых на плечи, — чтобы забрать его чашки и еще что-нибудь, что могло бы туда войти. Горшок они понесут в руках, но Алберто должен попросить еще одну дерюжку, которую Фирмино приспособит тут же, не успеет черт и глазом моргнуть.

Но уже стемнело, когда мулат закончил свои приготовления, чтобы отправиться вместе с Алберто в глубь сельвы.

— А мои чемодан?

— Вот погонят скот в Игарпе-ассу и доставят вам ваш чемодан.

Часть новичков и старых работников еще ожидали возле склада или на самом складе, пока им отпустят товар.

Теперь они уже смеялись все вместе: новички, пообвыкнув немного, а бывалые сборщики, наслаждаясь своими россказнями. Алберто не мог понять, как можно так легко приспособиться к существованию, которое для него было временным и враждебным. Свою жизнь здесь он всегда будет вспоминать с горечью и печалью. Когда Фирмино, видя его неумелость, помогал ему укрепить дерюжку на спине под сыпавшиеся с веранды насмешки, Алберто чувствовал, как он смешон в своем галстуке и лаковых ботинках, с дерюжным мешком, перекатывавшимся по его спине. Он вздохнул с облегчением, когда, пройдя мимо сапотильейры[27] и кормушки, из которой ели лошади, они с Фирмино двинулись, уже недоступные для презрительных взглядов, по берегу протока, пересекавшего серингал почти на всем его протяжении.

— Вот здесь живет сеу Жука.

Они обходили дом с другой стороны: веселье с веранды туда не долетало. В окне показалась женская фигура. Женщина, не отрываясь, смотрела на банановые заросли, теснившиеся по ту сторону протока в окружении журубеба и эмбауба[28].

Фирмино сдернул шляпу, и Алберто последовал примеру, пораженный этим полным осенней красоты и меланхолии лицом. Подумать только, такая женщина здесь, среди этого первобытного хаоса!

Она небрежно ответила на приветствие, и ее отсутствующий взгляд продолжал блуждать где-то вдали. «Это, верно, ее я уже видел в окне», — подумал Алберто.

— Кто эта сеньора?

— Это дона Яя, жена управляющего.

Они проходили под кроной женипапейро[29]. Увидев ружье Фирмино, с дерева поднялись два урубу[30], нехотя, словно кавалеры, вынужденные ради спасения своей жизни прервать сладостнейшую из сьест. Здесь кончалась территория поселка с неизменными гуайабейрами и лимонными деревьями. Лимоны на них были круглые, не такие, как в Португалии, где они своей формой напоминают девичью грудь. И наконец Фирмино и Алберто вступили в царство сельвы, где уже плясали ночные тени.

Они шли по узкой тропе, по которой нельзя было проехать даже на повозке, запряженной быками. То тут, то там тропу перегораживали огромные упавшие деревья. Упав, они так и сгнивали здесь. Сельва, вот она. До сих пор Алберто видел ее только издали, сейчас он находился в самом ее сердце.

Сельва явилась ему хаотичным, пышным и сумасбродным нагромождением тесно и причудливо переплетенных стволов и ветвей, где в неожиданных изгибах, длинных провисах, бесчисленных губительных кольцах извивались лианы и другие растения-паразиты, порой опускавшиеся до земли сплошной непроходимой сетью. Не было ни одного ствола, который бы поднимался к лучам солнца свободным от их щупальцев. Солнечный свет проникал сюда с большим трудом, он еле продирался сквозь чащу листьев, побегов и стволов, замирая внизу, среди кустарниковых зарослей, чья густая сочная зелень никогда не страдала от летнего зноя. Землю толстым слоем устилали сухие листья. Они гнили в братстве с мертвыми трухлявыми стволами, из которых победно и жизнерадостно пробивались, словно кроличьи уши, дерзкие листочки. Над сухой листвой раскинулись широкими веерами лишайники, укрывая землю еще одним мягким ковром. Над ними — заросли кустарника, нередко достигающие высоты в два человеческих роста. Но и на этой высоте взгляд едва мог отыскать свободное пространство, не пронзенное извивами лиан, перекинутыми со ствола на ствол, словно мостики для макак, не желающих прыгать по воздуху. Отсюда вверх раскрывались вековые зонты, застывшие, словно на торжественном параде. Здесь воздух насыщался солнечным светом, и блики солнца высветляли и заставляли сверкать вытянутые шеи наиболее высоких деревьев; и крылья бабочек, порхающих здесь тысячами, окрашивались на солнце во все цвета фантастической радуги.

Порой какая-нибудь стройная и светлая пальма вырывалась к нему, словно ракета, чтобы взглянуть сверху на весь этот зеленый океан. Четыре таких одиноких пальмы виднелось там в вышине: они как бы хотели убежать от людей — от людей, которые все же успели украсть у них сладкий плод, дающий такой ароматный сок.

Вначале еще глаза различали один ствол от другого, а тот от третьего и четвертого. Но потом все это сливалось в единую массу: не хватало уже ни глаз, ни памяти, чтобы охватить и удержать все это разнообразие. Только одних плодов, которых здесь никто не ел и которые гнили на земле, ибо никто никогда не отваживался узнать, что таят они внутри — наслаждение или отраву, было гораздо больше, чем во всех плодовых садах Европы. Здесь властвовало сообщество: растительная особь обезличивалась, растворяясь в таких же соседних особях, коих насчитывалось такое бесчисленное множество, что, хотя Фирмино назвал уже сотни, многие тысячи оставались еще безымянными. Случалось, что, низвергаясь во внезапно появившуюся прогалину, солнце высвечивало что-то похожее на загадочные руины монастыря.

И повсюду тишина. Тишина симфонии, сотканная из миллионов далеких трелей и еле слышимого лепета листвы, такого легкого, словно сельва изнемогала в экстазе.

Внезапный шорох в ветвях или в листве заставлял Алберто замирать и судорожно хвататься за руку своего попутчика.

— Это лягушка, — успокаивал его Фирмино, смеясь.

Но едва они делали несколько шагов, как шустрая ящерица, внезапно пробежавшая по мертвой листве, вновь заставляла Алберто вздрогнуть.

Тишина возвращалась вновь. А вместе с ней долгое и томительное ожидание. Казалось, что сельва, подобно хищнику, много тысячелетий ждет появления неведомой и чудесной жертвы.

В воздухе пролетали стайки говорливых попугаев. Изредка раздавался резкий крик какой-то птицы, похожий на крик павлина в заброшенном парке; уже приглушенным долетал он сюда с вершины отдаленного дерева. Все эти звуки были подобны молнии среди ясного солнечного дня: тишина и ожидание немедленно возвращались в свою исходную вечность.

— Да, жутковато здесь! — признался Алберто.

Фирмино снова улыбнулся:

— Теперь-то нет. Вот когда индейцы добирались до этих мест, тогда нужно было одним глазом смотреть вперед, а другим назад.

— Так здесь были еще и индейцы?

— Были и есть. А вы что, не знали?

Алберто покачал головой, Фирмино продолжал:

— Там, в Тодос-ос-Сантос, куда мы сейчас идем, еще можно их встретить…

— Но это ведь не дикари?

— Не дикари? Как бы не так! Тропа, на которой вы будете работать, принадлежала Фелисиано. Так вот в прошлом месяце индейцы подбросили в усадьбу его голову… Тропа теперь без хозяина, вот ее и отдали вам. А две недели назад был налет на Попуньяс. Индейцы нагрянули туда, и поскольку, видно, не нашли подходящей головы, то разнесли всю деревню.

Заметив, что браво совершенно ошарашен такими подробностями, Фирмино снова заулыбался как ни в чем не бывало. Алберто же, опасаясь его насмешек над своей неопытностью, не стал больше ни о чем расспрашивать.

Сейчас перед ними на краю тропы возник высокий грот, образованный корнями огромного дерева, фантастический храм народа, чья архитектурная мысль черпала вдохновение в утонченных памятниках Востока. Храм являл своим посетителям бесчисленные арки, причудливой формы двери и залы, где полдюжины человек могли, расстелив скатерть, пообедать или сыграть в карты, скоротав тем самым долгие дождливые дни.

— Это сапопема[31], — пояснил Фирмино, увидев, что Алберто разглядывает огромное корневище, все в толстых, рак стены, пластинах, которое обвивалось вокруг ствола, словно декоративная резьба эпохи Мануэла I[32].— Если вы вдруг заблудитесь, ударьте по нему, и какой-нибудь серингейро вас непременно услышит.

Вытащив из ножен свой большой нож, мулат несколько раз ударил им по растительному чудищу, Звук, многократно повторенный корневищем, глухим эхом разнесся по сельве, нарушая тишину на многие километры вокруг.

Убрав нож, Фирмино снова заговорил о жестокости индейцев:

— Вот в таких корневищах они и прячутся, когда хотят выпустить стрелу в серингейро. Мы идем мимо, они свистят, и когда мы поворачиваемся к ним грудью — жик!

Алберто не хотелось ссориться с Фирмино, но ему надоело, что тот все время подтрунивает над ним. Он перевел разговор на другое:

— А куда отправятся те, что приехали вместе со мной?

— Их разошлют по разным здешним поселкам: в Лагиньо, Параизиньо или Буиассу… Туда, где есть незанятые тропы.

— А эти места далеко от Тодос-ос-Сантос?

— Не так чтобы очень далеко, если знать дорогу. Но идти нужно через болота, озера и береговые заросли. Из каждого поселка есть дорога к бараку сеу Жуки.

— И сколько человек в каждом поселке?

— А столько, сколько троп. В Тодос-ос-Сантос, после того как индейцы отрезали голову Фелисиано, осталось двое, я и Агостиньо. С вами теперь будет трое. В Игарапе-ассу — десять. В Попуньяс — пять. В Лагиньо — всего четверо. — Заметив, что темнеет, Фирмино заторопился: — Пошли, пошли! Иначе придется топать всю ночь.

На сельву быстро спускалась тьма, и заросли растворялись в ней, теряя свои очертания и размеры. Потаенных мест, где обитала вечная тень, становилось все больше, тьма поглощала огромные вековые стволы. Вязь ползучих растений была уже вовсе неразличима, и лишь на самой земле чернели мертвые листья. Свет сейчас едва касался самых высоких вершин, чьи фантастические силуэты рисовались во всем своем великолепии на фоне темно-синего тусклого неба.

В безмолвии сельвы что-то назревало. В преддверии ночи сельва начинала говорить. Кругом возникали странные неясные звуки, какие-то бессвязные хрипы доносились до ушей Алберто.

Наступившая темнота не была тоскливой. Стало душно, словно над зарослями натянули огромный полог.

Фирмино предупредил:

— Здесь поосторожней, молодой человек!

Алберто осмотрелся: они выходили к протоку, где с одного берега на другой был перекинут мост — два бревна и с полдюжины досок, перевязанных лианой.

Когда, перейдя мост, они снова вышли на дорогу, тропа выглядела как темный туннель. Фирмино стал на колени, поставил на землю фонарь, вытянул фитиль, пальцами снял с него нагар и, чиркнув спичкой, зажег. Потом его рука нащупала в мешке бутылку кашасы, и он протянул ее Алберто.

— Нет, нет, большое спасибо.

— Ну хоть глоток…

— Нет, нет.

Но поскольку Фирмино предлагал от чистого сердца, Алберто поднес горлышко бутылки к губам. И сразу же отдал бутылку Фирмино. С тех пор как он в детстве однажды заболел, выпив водки, у него вызывало отвращение все, что пахло алкоголем.

Фирмино, напротив, с видимою неохотой расстался с бутылкой. Потом поднялся, наслаждаясь бегущей по жилам горячей волной, взял фонарь и двинулся вперед.

Они шли час, другой по бесконечной дороге, и гаснущий свет заставлял плясать теин на стволах деревьев, создавая на ходу замысловатые углы, переходы и плоскости.

Уставший от долгого пути и разговоров, Алберто шел молча. Тяжесть снаряжения и съестных припасов при каждом шаге болью отдавалась в спине. Но он не жаловался: его самолюбие даже как будто находило в этом тайную отраду. Иногда глаза его сами собой закрывались, и он двигался, как в полусне. Но боязнь наткнуться на мертвые стволы, перегородившие тропу, заставляла его открывать глаза и щуриться от слепящего света фонаря. Голова у него разламывалась от усталости, и мысли были обрывочны, бессвязны, они возникали и тут же исчезали из его измученного мозга. Он вспоминал Балбино, и дядюшку Маседо, и старые камни Трех Домов, и профиль доны Яя, и кусок вяленого мяса в лавке Жуки Тристана. «А правда ли все это? А что, если и на самом деле здесь есть индейцы и Балбино послал его в Тодос-ос-Сантос нарочно, чтобы отомстить?» Затем в его памяти воскресла Португалия с Масиелом, университет, бегство в Испанию, мать. Если бы она узнала о его нынешних страданиях, она умерла бы от печали!

Внезапно Фирмино остановился, обернулся, посмотрел на Алберто и стал прислушиваться. Потом закричал:

— Это они!

— Они? Кто?

— Те, из Игарапе-ассу. Пойдем скорее, а то они изведут нас своими насмешками. Вышли позже, а придут первыми.

Но тут Алберто взмолился:

— Я больше не могу. Такая тяжесть, а я не привык.

Фирмино забормотал:

— Но… но… но они же нас обгонят… — И тут же нашел выход: — Дайте сюда чашки, я их положу к себе в мешок. В Игарапе-ассу мы все оставим в доме Шико, а завтра вы заберете.

Алберто понял, что Фирмино, жалея его, не хотел выставлять его на посмешище перед другими сборщиками каучука. К нему с тех пор, как начались его хождения по мукам, впервые проявили такое сердечное участие, и Алберто был глубоко тронут поступком Фирмино.

— Ну, вам больше не под силу тащить такую тяжесть. Я понесу все сам. Идем!

Ничьих шагов не было слышно, но Фирмино все повторял: «Они совсем близко! Совсем близко!» — так ему не хотелось, чтобы другие стали смеяться над Алберто. Он все ускорял шаг, и они почти бежали, обливаясь потом, по разговорившейся сельве.

Наконец мулат остановился. И, проговорив удовлетворенно: «Ну вот и дошли!» — нагнулся и потянул за веревку лодку, которая качалась перед ними на темной воде, где свет фонаря оставлял мерцающую, фантастическую дорожку.

Усевшись в лодку, Фирмино торжествующе засмеялся и со словами: «А теперь эти черти подождут, пока Луис не вернется за ними», — направил лодку к другому берегу и сообщил:

— Мы в Игарапе-ассу. Отсюда до Тодос-ос-Сантос рукой подать.

Уже на суше они остановились у хижины; из дверей падал на землю освещенный прямоугольник.

— Здесь живет Шико.

Алберто не вошел. Он отдал Фирмино мешок и привалился, закрыв глаза, в полном изнеможении к первому попавшемуся стволу. Он чувствовал, что кто-то подошел к двери и смотрит на него, но не мог разлепить век.

Теперь Фирмино должен был тянуть его за руку, подбадривая:

— Уже близко… Осталось каких-нибудь полчаса… четверть часа… Вот мы уже и пришли… Вот и наша лачуга…

Алберто оставил свой гамак в чемодане на центральной усадьбе серингала, и Фирмино дал ему взамен старое полотнище. Сложенный вчетверо пиджак Алберто приспособил вместо подушки и, растянувшись без сил на жестком ложе, мгновенно уснул.