Сельва

III

Пароход медленно тащился вверх по течению: целых две недели он шел от Белена до Параизо, и Алберто, так и не привыкший к тому, что его окружало, совсем извелся. «Жусто Шермон» то продирался через узкие протоки, настолько скрытые береговыми зарослями, что пароход, казалось, углублялся в самый настоящий лес, то клубы его дыма поднимались к небу с самой середины реки. В такие моменты все взоры вновь устремлялись вперед: выход из этих дебрей представлялся столь же загадочным, как до этого вход в них, — кругом, везде одна только сельва, закрывшая собой горизонт на первом же изгибе этого водного чудища. Узкие протоки, пропускавшие большие трансатлантические суда и в европейской географии сошедшие бы за главные реки, открывались только зоркому глазу лоцманов — знатоков этой удивительной водной паутины, по которой путешествие, начавшееся в Салинасе, океанском порту, заканчивалось через сорок дней пути в верховьях Амазонки у границ с Перу и Боливией. Неопытный взгляд видел одни и те же берега, одни и те же заросли, выступавшие сплошной зеленой массой: отдельные растения растворялись в тесном переплетении стволов. Каждый поворот был похож на другой поворот, каждая прямая на только что пройденную, и там, где на берегах не было хижины или поселка, оставалось только в растерянности спрашивать самого себя: «Проплывали мы уже здесь, или я вижу все это впервые?»

Однако лоцманы этого лабиринта, неприметно исполнявшие свои обязанности на краю света, знали великий путь во всех его разветвлениях и подробностях. И, будь то при ярком свете тропического дня или в кромешной ночи, их голос негромко указывал рулевому верное направление. А ведь нередко в течение часа судно должно было от правого берега перейти к левому, с середины реки приблизиться к земле вплотную, потому что фарватер капризно извивался наподобие змеи и был изменчив, как женщина. Там, где год назад глубина была достаточной для самых крупнотоннажных кораблей в мире, сегодня красовалась отмель, словно созданная для того, чтобы черепахи летом откладывали здесь яйца. Подвижная, еще не устоявшаяся земля, изрезанная глубокими оврагами, разламывалась и обрушивалась в воду тысячетонными пластами, потрясая уединение сельвы глухим грохотом и создавая на пути судов ежедневно новые и новые препятствия. Но ни эти новые отмели, ни огромные стволы, которые, сорвавшись с родных берегов, плыли по течению, порой продырявливая и круша носовую часть неосторожных судов, не пугали лоцманов Амазонки, обладавших редкой находчивостью и необычайной памятью. В их умении отыскивать фарватер было что-то чудодейственное, невольно вызывавшее восхищение, поскольку тут, где навигационная наука оказывалась бессильной, людям приходилось ориентироваться на более непостоянные вещи, чем звезды, служившие ориентирами для мореплавателей былых времен.

Время от времени «Жусто Шермон» выходил на широкий простор, и взгляд Алберто, пробегая с севера на юг, охватывал эту светящуюся ширь. Река это или какое-то доисторическое озеро? Второй берег не всегда был различим, а если он и появлялся, то лишь как черный пунктир на линии горизонта. Вода, казалось, поднималась все выше и выше, словно в шлюзе, чтобы излиться затем через далекую, мощную воображаемую плотину. На мертвых деревьях, которые лениво несла вода, примостились красавцы фламинго: некоторые птицы спали на одной ноге, наполовину спрятав клюв на груди; другие же взмахивали длинными крыльями, как бы готовясь к полету, который так никогда и не осуществится, но который мог бы стать торжественным приветствием лучистому солнцу тропиков.

Глинистая, густая, медленно текущая вода Амазонки была убрана и другими украшениями: мураре, анинга, мури, целые острова из канараны[13], оторвавшиеся от берегов, — нескончаемый питомник водяных кочующих растений, перед которыми все кувшинки Востока выглядели бы убогими. Одно растение распластывало листья на воде, устраивая из них зеленое и мягкое гнездо, другое выбрасывало пальмообразную листву к небу, подставляя игре света свои фантастические кружева; были и такие, которые скользили в тесном объятии и служили плавучим пьедесталом для печально застывших цапель.

Время от времени чаща редела, теряя высоту, и, разорвав сплошную стену, полностью отдавалась солнцу, постепенно отступая перед открытыми местами, и, наконец, являла взгляду обширную равнину. На ней паслись, пощипывая траву, бесчисленные стада, а бесстрашные пастушьи кони прокладывали извилистые тропы.

Но далее, через какие-нибудь две-три мили, сельва вновь подступала к берегу столь буйно и пышно, словно хотела отвоевать все, что было утрачено ею на облысевшей земле.

Но все это невиданное великолепие лишь усиливало в душе Алберто желание поскорей добраться до места и распроститься с убожеством своего временного пристанища.

Сантарен, со старыми, убогими домами, ютящимися среди новых построек, с древней церковью и церковным двором на покатом склоне, где когда-то начинался этот город, дал передышку напряженным нервам Алберто, и он чувствовал себя почти как на празднике. Мальчишки и взрослые, негры, мулаты и кабокло наводнили пароход, шумно торгуя фруктами и куйями[14] всех размеров и расцветок. Товар был разложен на палубе, и его протягивали снизу, с лодок; покупатели, торгуясь, переругивались с продавцами, которые просили двадцать за то, что не стоило и десяти.

Куйи больше соблазняли Алберто, нежели фрукты и сласти. Он видел их в Белене и уже знал, что они придают налитой в них воде свежесть и тонкий аромат, но такого разнообразия и такой декоративной фантазии там не встречал. Огромную, круглую многокилограммовую тыкву местные жители сдавливали посередине, затем разрезали и из каждой половины плода после соответствующей обработки и окраски в черный цвет выделывали эти здешние шедевры. Терпеливые руки расписывали белым по черному фону причудливые арабески, — одни из них были примитивны, другие представляли собою уже произведения искусства. Были и такие куйи, что не подвергались предварительному сдавливанию посередине, — просто в верхней части тыквы делались отверстия с двух сторон и через них крепилась красиво оформленная петля, служившая ручкой своеобразной корзины.

Заметив любопытство Алберто, его галстук и отутюженный костюм, лоточники сочли, что здесь, на нижней палубе, он единственный состоятельный покупатель, и, перестав обращать внимание на сеаренцев, все разом бросились предлагать ему свой товары. Продавцы были так назойливы, что непредвиденная сцена, которая вначале развлекала Алберто, стала ему порядком надоедать. Заполненная туземцами палуба выглядела совсем иначе, чем в обычные дни. И Алберто впервые ощутил смутную солидарность со своими попутчиками, ту эгоистическую и тайную солидарность путешественников в вагоне поезда, которая у них возникает при появлении новых пассажиров. На этом клочке жизненного пространства для него уже нашлось место, и когда наконец торговцы покинули палубу и пароход продолжил свой путь, Алберто показалось, что какое-то братское чувство распространилось вокруг него и что-то в нем словно родилось заново.

Они плыли вверх по течению, и не было ни одного дня, чтобы «Жусто Шермон» не бросил якоря у маленького городка или просто у крутого обрыва.

Первой была остановка у фазенды[15] на правом берегу реки, там погрузили быков, чтобы обеспечить мясом пассажиров. Сначала животных заарканили, набросив лассо, как это делают в пампе. Затем подогнали к краю обрыва, где быков ждало прочное кольцо судового подъемного крана. Внезапно поднятые за рога быки поворачивались в воздухе и, разъяренные, брыкающиеся, вновь обретали устойчивость на палубе третьего класса. Некоторые быки так буйствовали во время этого воздушного перелета, что ломали себе рога, и безжалостные мухи тучами облепляли кровоточащие обломки, обломки жалких и уже безобидных рогов.

На рассвете Алберто проснулся от жалобного мычания. Открыв глаза, еще не совсем проснувшись, Алберто увидел тут же, возле своего гамака, две шевелящиеся фигуры, словно привидевшиеся в страшном сне. Перемазанные с ног до головы в крови, они орудовали огромными ножами над тем, что уже было лишено жизни. Одна из фигур остановилась, выпрямилась и стала спокойно насвистывать. Огромные куски мяса мелькали в воздухе, переносимые с одного места на другое, мясо, которое еще трепетало, в котором еще теплилась жизнь. Палуба была почти вся погружена в сумрак, и только издали, со стороны машинного отделения, сюда пробивался рассеянный свет.

Алберто протер глаза, чтобы отогнать жуткое видение, и высунулся из гамака. Нет, нет, это был не сон. Кок и его помощник спокойно готовили завтрак для судового населения. Бык, которого они забили, был уже разделан на его же собственной шкуре. Кровь, растекавшаяся вдоль палубы, возбуждала других быков, которые, почуяв ее запах, громко и жалобно оплакивали смерть своего товарища.

На рассвете «Жусто Шермон» вновь бросил якорь.

— Что это?

— Аленкер.

— А! — И Алберто продолжал лежать в своем гамаке, пока не появились ненавистные швабры.

Встав, Алберто увидел Обидос, где река, суживаясь, обретала наибольшую глубину. Берег здесь уже сформировался и дыбился высоким холмом — единственной возвышенностью над всей этой огромной лесной равниной, не поднимавшейся более чем на пятьдесят метров над уровнем воды за многие дни пути.

Там, на вершине холма, среди рощи притаилась старая крепость, которая в былые времена подстерегала корабли, пытавшиеся захватить эту зеленую горловину. А внизу, под холмом, еще спала веселая деревушка с портовым складом и лоточниками, которые здесь продавали сладости из тамаринда[16], замысловато разукрашенные белым сахаром.

Алберто был удивлен тем расточительством, с которым власть имущие присваивали любому населенному месту звание города: любой из этих городов, хоть и привлекательных в своей скромности, в Европе не мог бы сравниться даже с поселком. Улицы здесь заросли травой, а дома, большей частью крытые пальмовыми листьями, можно было пересчитать по пальцам. «И это город, но почему? Было ли это насмешкой португальских колонизаторов, или бразильским политикам нужно было извлечь дополнительные налоги? Если это называется городом, то что же тогда Рио-де-Жанейро?»

Свое вынужденное одиночество Алберто старался заполнить всякими размышлениями, монологами для себя и про себя, подобно отшельникам из житий святых. Пока его внимание привлек здесь только один человек: Фелипе из Пинейро, всегда прибавлявший к своему имени название этого поселка в штате Мараньян, откуда он был родом. Болтун и весельчак, всегда готовый оказать услугу, он заискивающе улыбался и не прочь был приврать, хоть и без злого умысла. Как и все его земляки, он не выговаривал «р», проглатывал безударные гласные, ставил ударения там, где ему заблагорассудится, развлекая Алберто всякими историями из своей жизни охотника и батрака.

— Однажды в Акре взял я ружье и отправился на охоту…

— А разве ты был в Акре? — перебивал его кто-то из товарищей.

— Тогда где же это было? Это случилось…

Все клялись, что он никогда не покидал Пинейро, но с фантазией Фелипе не так легко было совладать.

Алберто вскоре устал следить за долгими похождениями Фелипе по тропам его воображаемых приключений. А впереди было еще одиннадцать дней пути! По утрам Алберто с радостью отбрасывал еще одну ушедшую ночь и мысленно отмечал на бесконечных четках каждый прошедший день или вечер. «Как ни тяжко мне придется в серингале, там, верно, все же будет лучше, чем здесь».

После Паринтинса была остановка в Итакоатиаре. Один из членов экипажа показал устье реки Мадейры. Оттуда вышла, также взяв курс на Манаус, маленькая гайола. И то ли потому, что «Жусто Шермон» замедлил ход, то ли потому, что она ускорила свой, оба судна оказались рядом, как бы бросая друг другу вызов, что было обычным развлечением в этих бесконечных путешествиях.

— Это же «Витория»! «Витория»! — послышались радостные и оживленные возгласы, когда соперничавшие суда поравнялись.

Машинный телеграф «Жусто Шермона» прозвонил в машинном отделении, и сразу же у кормы усилилось бурление воды, создавшей водоворот.

С того и другого судна подавались возбужденные знаки, каждый предсказывал триумф своего капитана, недооценивая силы противника. Более спокойные наблюдали с улыбкой за соревнованием, волновались все, тем более что капитан Пататива заявил, что он должен проучить нахала, осмелившегося бросить ему вызов.

Однако маленькая и неустрашимая «Витория» шла вровень с пароходом почти целый час. И все же уступила она, отстав сначала на десять метров, затем на двадцать, а потом, признав свою неспособность продолжать борьбу, прогудела противнику ироническое «счастливого пути!». Впервые за свою долгую карьеру капитан Пататива не поднял руку, чтобы ответить на это обычное приветствие.

Через некоторое время в глинистой воде Амазонки стали появляться многочисленные островки черной воды — огромные пятна, которых с каждой минутой становилось все больше и больше; они растекались по поверхности, будто были из нефти. Путь парохода стал похож на беспрерывно меняющийся двухцветный ковер — один цвет постепенно исчезал, а второй победно утверждался.

Алберто как зачарованный наблюдал за этим редким явлением, которое рождала Амазонка, сливаясь с Рио-Негро[17] и повторяя в миниатюре феномен, происходящий при впадении Амазонки в Атлантический океан. Голос Фелипе прервал восхищенное созерцание Алберто:

— Ваша милость сойдет в Манаусе?

— Еще не знаю, возможно, сойду. А что?

— Я бы хотел пойти с вашей милостью. На незнакомом берегу чем больше попутчиков, тем лучше.

— Хорошо, пойдем вместе.

Близость большого города возбуждала всех обитателей корабля, утомленных долгим путешествием. Алберто., наслышавшись о новой столице штата, тоже горел желанием познакомиться с ней и хоть ненадолго забыть о своей палубной жизни.

Но в десять часов вечера, когда «Жусто Шермон» бросил якорь, Балбино, опасавшийся, как бы в порту опять кто-нибудь не сбежал, спустился на палубу третьего класса и, собрав всех своих подопечных, властным и грубым тоном объявил, что никому не разрешает сойти на берег.

— Никому! — И, словно резким взмахом плетки, его взгляд обвел толпу от последнего ряда, где из-за голов товарищей виднелись покорные глаза сеаренцев, до первого, где стояли Алберто и Фелипе.

Сохраняя суровое выражение лица, Балбино, повернувшись, твердым шагом стал подниматься по лестнице. Но прежде чем его ноги скрылись из виду, Алберто, возмущенный запретом, воскликнул громким голосом, так, чтобы Балбино услышал и тоже почувствовал себя униженным.

— А я сойду на берег!

И Алберто устремил свой взгляд на лестницу, ожидая, что Балбино спустится потребовать объяснений. Но поднимавшиеся ботинки только на несколько секунд приостановились в нерешительности, чтобы затем исчезнуть за последней ступенькой.

Тогда Алберто повернулся к толпе, с удивлением наблюдавшей за ним, и презрительно повторил:

— А я сойду на берег!

И он двинулся к трапу. Его пальцы нервно мяли и крошили сигарету.

Толпа за его спиной расходилась, слышались насмешливые реплики, долетавшие до него в обрывках: «А парень-то смелый…» — «Смелый? Что хочешь поставлю, не сойдет на берег…»

Алберто хотел обернуться, чтобы лицом к лицу встретиться с тем, кто сомневался в его твердой решимости. Но гордость и презрение сдержали его порыв. Его возмущал не только Балбино, лишивший их свободы, но и эти люди, чьи рабские души тихо и безропотно подчинились несправедливому приказу. «Нет, я сойду, сойду! Чего бы мне это ни стоило!»

Манаус горел лучистым заревом в амазонской ночи. Его светящаяся дымка поднималась далеко ввысь, заставляя бледнеть смотревшие сверху звезды. И весь залив был усыпан светящимися точками: забившие порт гайолы отражались в глубокой, черной воде. Изредка — чоп-чоп — оттуда приближалась шлюпка, перевозившая пассажиров со стоявших на якоре судов. Раздавались голоса, растворявшиеся затем в ночи. Одни возвращались с берега, уже отведав городских развлечений, другие еще только их предвкушали, появляясь то здесь, то там, в дорожках света, избороздивших якорную стоянку. Все было окутано чувственной жаркой тайной: и незнакомый берег, и город, который ждет на этом берегу, и соблазнительные девицы, и мороженое где-нибудь на открытой веранде кафе; молодость жаждала всего — и того, что легко доступно, и того, что существует лишь в ее собственных мечтах, несущих восторг и муку.

Алберто обследовал бумажник, потом жилетный карман и сосчитал всю свою наличность. «Провести ночь на берегу этих денег не хватит… Сойду на берег утром, чтобы хоть город посмотреть».

Залив был похож на ослепительный восточный мираж, где трепетали фантастические миры света и тени: отражаясь в воде, освещенные иллюминаторы превращались в драгоценные кольца на руке принцессы, а контуры судов приобретали очертания восточных дворцов. С одного из стоящих на якоре судов долетал сиплый звук аккордеона — назойливый и тоскливый, как неврастеническая боль.

За эту ночь на пароходе не прибавилось новых пассажиров, однако казалось, что на палубе третьего класса стало как-то теснее, словно свет, освещавший входной трап, тоже стал занимать какое-то место.

Алберто стал укладываться спать. В этой гуще гамаков, где все переговаривались друг с другом, коротая время, он, как никогда, остро ощутил призрачность своего бытия, словно вся эта ночь была из какой-то другой жизни. Пароход не причалил ни к одной из плавучих пристаней, но утром рядом с лодками, с которых продавали фрукты, пастилу из гуявы и напитки, появились другие, более вместительные, для перевозки на берег; в них уже погружались пассажиры первого класса. Алберто свесился с борта и спросил, сколько стоит перевоз. Почти всё сеаренцы следили за его жестами и словами, горя желанием узнать, отважится он сойти на берег или нет.

— Четыре?

— Четыре мильрейса, — повторил снизу дочерна загоревший лодочник.

«Четыре туда и четыре обратно… Восемь. Хватит!»

Алберто дал знак лодке приблизиться, поправил поля шляпы и стал спускаться, готовый протестовать против нового запрещения Балбино, если тот к нему привяжется. Но ничего не случилось. Алберто перешагнул через борт лодки, уселся, и с палубы первого класса не раздалось ни одного слова.

Лодка отошла от корабля и, пройдя зигзагом между носовых и кормовых частей других стоявших на якорях гайол, приблизилась к плавучим дебаркадерам — огромным железным ящикам, наполненным сжатым воздухом, с помощью которых город защищался от постоянно меняющегося уровня воды: погрузка и разгрузка судов здесь происходила по воздуху.

Высадившись и поднявшись по невысокому склону, держа руки в карманах и глазея на все вокруг, Алберто неожиданно очутился на главной площади. Весело открытый солнцу, без почерневших от веков зданий и древних таинственных улочек — таким предстал перед Алберто этот город. Чистенький, повсюду украшенный деревьями, он, казалось, гордился своей молодостью, незнакомой еще с язвами и шрамами; пожалуй, только городские дороги оставляли желать лучшего: автомобили там испытывали настоящую морскую качку. В глубине площади, за рядом деревьев, возвышалось высоченное, пестреющее вывесками здание — то был деловой центр города. Одна из вывесок особенно пленила Алберто: на ней было написано — «Всемирная биржа». Слева от нее — вывеска шикарного кафе, где слуги суетились, разнося к одиннадцатичасовому аперитиву графинчики с виски и вермутом. Боязнь истратить последние деньги, которые он берег на крайний случай, удержала его от соблазна, и Алберто пошел через площадь, ощущая во рту вкус не отведанных им яств. Возле «Всемирной биржи» расположилось уличное кафе, немного дальше — бар, за ним еще один, еще и еще — примета бразильского города, где много пьют и где все дела, как и полвека назад, обсуждаются между двумя стаканами. Алберто свернул на длинную торговую улицу. Как и на улице Пятнадцатого Ноября, на Бульваре Республики, в Пара, в Белене, здесь выстроились в ряд здания крупных компаний, снабжавших товарами серингалы Верхней Амазонки. В длинных и мрачных складских помещениях, расположенных в нижних этажах, можно было видеть партии каучука: темные шары, которые затем разрезали пополам, укладывали в ящики и отправляли за границу. Среди персонала Алберто заметил много своих соотечественников: в торговых операциях, связанных с черным золотом, только турки и евреи конкурировали с португальцами. Когда Алберто приехал в Пара, полный юношеских мечтаний о триумфах на поприще юриспруденции, — ведь он обучался на факультете права, хоть и не окончил университет, увлекшись политикой, — он с презрением отвергал даже мысль, что ему придется стать служащим в какой-нибудь компании. Но сейчас, вынужденный наняться сборщиком каучука, он горько завидовал тем, кто в рубашке с засученными рукавами марал бумагу за конторским столом или с карандашом в руке занимался отправкой каучука. В шесть часов вечера, самое позднее в семь, так как работа в торговле сейчас не захватывала ночных часов, как во времена его дядюшки, эти служащие уже были свободны; хозяева, конечно, бывают всякие, но кончил работу — и иди, куда тебе вздумается!

Эта мысль, едва мелькнув, сразу же завладела Алберто: он ощутил в себе прилив смелости и уверовал в победу. Он мгновенно представил себе, какое наслаждение будет испытывать, избавившись от покровительства Маседо и отделавшись от Балбино. Первому он пошлет известие о своих успехах: пусть-ка получит эту пощечину, а второго он просто бросит, как паршивого пса; большего тот не стоит.

Эти мечты взбудоражили Алберто: он стал внимательно читать вывески разных учреждений, надеясь, что интуиция подскажет ему, в какое из них лучше обратиться.

Желтая пластинка рядом со входом в просторное здание укрепила его надежду и почти вселила уверенность, что ему непременно повезет.

Ж. Б. де АРАГОН,

КОМИССИИ И КОНСИГНАЦИИ

Алберто уже слышал об этой фирме. Комендадор[18] Арагон был известен по всей Амазонке своим огромным состоянием, размахом деловых операций и любопытной биографией. Он был из тех, кто в ту не столь уж далекую пору, когда португальская торговля, как внутри метрополии, так и за ее пределами, отличалась косностью и домостроевщиной, ходил в грубых башмаках на деревянной подошве, неотесанный, неграмотный, принимая несчетное количество пинков от всех вышестоящих. Женившись по расчету, он поднялся от счетовода до кассира. А позднее, когда хозяину нужно было поехать в Португалию лечить печень, то для того, чтобы не быть обворованным за время отсутствия своими же служащими, он был вынужден одного из них сделать своим компаньоном. Выбор пал на Арагона, и именно он привел фирму к небывалому процветанию. А через несколько лет Арагон покинул фирму, чтобы заняться более прибыльным делом. Бакалейную торговлю сменило комиссионное и концессионное бюро, широко открывшее двери для всех разбогатевших в те времена, когда название «черное золото» было для каучука не просто метафорой.

В ту пору Арагон располагал определенным кредитом, а чего недоставало, то пришло позднее. Вскоре его фирма уже владела самым большим количеством судов на Амазонке и ее притоках. Для него резервировали большую часть тоннажа на судах, уходивших в Европу и Северную Америку. И сейчас, где-нибудь в Манаусе или Пара, куда тоже докатилась его слава, какой-нибудь мелкий служащий, глотая слезы после хозяйского разноса, утешался примером комендадора Арагона.

Полное борьбы и страданий прошлое позволяло надеяться на его сочувствие, и Алберто внушал себе, что могущественный победитель поймет горечь его судьбы и как-то ему поможет. «Такому богатому человеку ничего не стоит дать мне какое-нибудь место. К тому же он комендадор и должен быть монархистом».

С какой бы стороны Алберто ни рассматривал свои намерения, они всегда были защищены множеством благоприятных обстоятельств. «Моя история должна его тронуть».

И Алберто вошел.

— Комендадор на втором этаже, — сказали ему.

Алберто поднялся по лестнице. Его сердце учащенно билось, нервы были напряжены, как у бойца перед решительной атакой.

Но наверху голова, высунувшаяся в окошко приемной, выслушав его, выразила сомнение:

— Не знаю, сможет ли сеньор комендадор Припять вас…

— Только на две минуты. У меня неотложное дело.

Послышались удалявшиеся шаги, и через некоторое время окошечко вновь открылось.

— Что угодно?

Теперь в окошко высунулась другая голова, она держалась величественно, лицо выражало изумление и было строгим.

— Ваше превосходительство комендадор? — спросил Алберто, усомнившись в том, кто перед ним: уж очень не соответствовало лицо спрашивающего образу, нарисованному его собственной фантазией.

— Нет, он очень занят и послал меня узнать, что угодно сеньору.

Алберто заколебался:

— Это частное дело… Мне непременно нужно поговорить с самим комендадором, и безотлагательно. Я отниму у него не более двух минут.

— Хорошо, я доложу. Но хозяин сегодня очень занят…

Голова исчезла. В оставшемся открытым окошке можно было видеть пишущую машинку, стоявшую на столе в глубине комнаты.

Снова шаги. В конце коридора открылась дверь, и показался нос сердитого посредника.

— Прошу. Но вы не должны задерживаться, так как сегодня он не располагает временем…

— Я его не задержу, — пообещал Алберто, проходя в контору.

Он шел, огибая углы письменных столов, под сухие ритмы пишущих машинок, пока сопровождавший не сказал ему:

— Вам сюда.

Алберто протянул руку, мягко толкнув дверь, и просительным тоном произнес:

— С вашего позволения.

— Войдите.

За черным столом, заваленным бумагами, сидел полный мужчина с седыми усами и большой лысиной. Наверное, он был низкорослым и с животиком. Об этом свидетельствовала видимая часть его туловища с перекрещивающимися поверх рубашки цветными подтяжками. Сбоку от него поблескивал несгораемый шкаф, а на полочке — телефон со списком абонентов, висящим на крючке. На стенах в позолоченных рамках — фотографии принадлежащих фирме судов.

— Сеньор комендадор?.. — пролепетал Алберто.

— Да, это я. Что угодно? — спросил он, не поднимая глаз, не предлагая присесть на стоявший возле стола стул и продолжая заниматься своими бумагами.

Столь холодный прием спутал всю тщательно подготовленную Алберто речь, и она утратила логику и последовательность аргументов, которые он намерен был привести. В замешательстве Алберто выпалил свой самый веский довод, который, как он предполагал, должен был расположить к нему:

— Я политический изгнанник… Я монархист и принимал участие в последнем перевороте в Монсанто, о котором ваше превосходительство, верно, слышали…

Поскольку Арагон не проявлял никакой заинтересованности и явно не намеревался отложить в сторону бумаги, Алберто повторил:

— Как я уже сказал вашему превосходительству, я монархист… Из Монсанто я должен был бежать в Испанию, а оттуда приехать сюда…

Комендадор, предчувствуя докучные просьбы, прервал наконец свое молчание.

— И что же вы желаете?

— Я оказался без средств… Зная доброе сердце вашего превосходительства и то, что ваше превосходительство владелец большой торговой фирмы, я пришел просить у вас работы. Меня устраивает любая должность, — поспешно добавил Алберто, увидев досадливый жест Арагона. — Я не рассчитываю на большое жалованье, лишь бы хватило на жизнь.

— Но это невозможно, невозможно! — воскликнул тот в раздражении. — Ко мне каждый день обращаются с подобными просьбами. Даже принадлежи мне вся торговля в Манаусе, я не смог бы принять на работу всех, кого мне рекомендуют, понимаете?

— Меня находили способным, я окончил четвертый курс факультета права и получил бы диплом, не будь я монархистом…

— Вот это-то и плохо! Вы, господа, вместо того чтобы вести себя разумно, то и дело ввязываетесь в разные перепалки и революции, просто стыдно за вас!

— Но сеньор понимает, что Республика…

— Подумаешь! Какая разница, все одно и то же… Каждый должен заниматься только своими делами, мы же все португальцы! — И, сменив тон, продолжал: — Нет. Нет, это невозможно. Мне не нужны служащие. При теперешнем каучуковом кризисе я даже вынужден уволить несколько человек.

— Ну, что ж, сеньор. Извините, что я вам помешал, — с достоинством произнес Алберто.

— Подождите минутку.

Арагон протянул пухлую волосатую руку с засученным рукавом к своему пиджаку, висевшему на спинке кресла. Вытащил бумажник и достал из него бумажку в пять мильрейсов.

— Возьмите-ка.

Алберто весь залился краской, и пол, словно лодка в бурю, закачался у него под ногами.

— Я пришел сюда не милостыню просить, сеньор комендадор, а искать работу.

Не ожидавший ничего подобного, Арагон зло посмотрел на Алберто.

Тот с обиженным видом вышел.

Коммерсант спрятал бумажник и вновь принялся за работу. «Вот и делай людям добро. Я уже достаточно стар, чтобы не терять ума».

Алберто снова очутился на улице: обида пылала в его сердце, и он бродил по городу, пока новые впечатления не вытеснили тягостную сцену в конторе Арагона. Как поведет себя с ним Балбино? Ведь Алберто ослушался его и явил пример непокорства для всех серингейро, нарушив запрет и сойдя на берег.

И теперь, когда у него не было другого выхода, когда выяснилось, что безработным и в Манаусе так же тяжко, как и в Белене, мысль о наказании лишала всякой привлекательности прогулку по незнакомому городу.

Алберто не пошел даже посмотреть Амазонский театр, знаменитый на всем севере Бразилии своей величественной архитектурой, чьи очертания, видимые с борта, напоминали ему вид Константинополя, знакомый по картинке в одном из журналов.

Он медленно повернул к порту, смотря по сторонам и стараясь заглушить мрачные мысли. Мимо него проезжали трамваи, автомобили и пролетки, много, много пролеток. Среди извозчиков, громко понукавших лошадей, Алберто по выговору признал португальцев. Все как-то устроились в жизни, только не он. Но кто знает? Сколько еще на свете таких, как он, даже без пролеток…

У набережной стояли залитые солнцем лодки. При покачивании в лужицах воды на дне лодок отражались солнечные зайчики.

Алберто сел в одну из них, совсем павший духом, готовый подчиниться судьбе и плыть по течению, подобно бревнам, часто встречавшимся ему на реке во время путешествия.

Едва лодка приблизилась к «Жусто Шермону», Алберто, подняв глаза, встретил устремленный на него взгляд Балбино. Сверху, с палубы первого класса, тот уставился на Алберто холодным, долгим взглядом.

Алберто уже рисовал себе, как Балбино станет издеваться над ним, а он, Алберто, вынужден будет все терпеливо сносить.

Но ничего не произошло. Алберто поднялся на борт столь же беспрепятственно, как и сошел. Сделав из булавки крючок и привязав его к бечевке, сеаренцы развлекались на борту ловлей маленьких черных рыбок, стайками кишащих возле судна. Их ловили на хлебные крошки, и когда какая-нибудь из них, самая прожорливая, попадалась, это вызывало бурный восторг всей запертой на корабле компании.

Филипе подошел к Алберто: ему не терпелось узнать, что тот видел в городе:

— Ну что? Как тебе город?

— Красивый.

Не удовлетворенный таким ответом Фелипе продолжал:

— Ну, а женщины?

— Есть и хорошенькие.

И Алберто отошел от него, прервал беседу, — он даже хотел, чтобы появился Балбино и все как-то разрешилось, хотел знать наконец, что же его ждет…