Шестой прокуратор Иудеи

Каиафа вздрогнул от неожиданности, ибо невидимый некто правильно угадал его тайные мысли, высказав их громко вслух. Жрец резко обернулся назад, но там никого не было. Тогда Иосиф стал внимательно вглядываться в темноту, царившую в зале, но опять никого не увидел в кромешном мраке, лишь зловещее молчание было ему ответом. «Но не мог же мне так явственно послышаться чей-то голос?» – подумал первосвященник.

– Конечно, не мог! – вновь прозвучал в звенящей тишине довольно низкий голос. Каиафа даже не успел удивиться тому, как мог узнать о его сокровенных мыслях некто, или кто там находился в темноте зала, если они, мысли те были в его голове, но не на языке. Поняв же, наконец, что голос доносился с того самого места, где стояло кресло первосвященника, Каиафа двинулся прямо туда. Но не успел он даже сделать и двух шагов, как вдруг почувствовал, что кто-то сзади положил на его плечо свою тяжёлую руку, мертвенный холод которой чувствовался сквозь одежду. Первосвященник мгновенно обернулся и увидел перед собой человека. Каиафа мог поклясться в том, что до сегодняшнего утра нигде и никогда не встречался с незнакомцем, хотя какие-то черты лица, особенно толстые жилы, идущие от бровей вверх к залысинам он уже явно где-то видел.

Странный гость выглядел весьма необычно не потому, что был безбородым. Иосиф Каиафа успел уже давно привыкнуть к гладковыбритым лицам римлян, хотя поначалу они казались ему уродливыми и смешными. Удивительно и необычно смотрелась одежда незнакомца. На его ногах было надето что-то наподобие лёгких сапог, что носили римские воины, но у легионеров они были мягкие и короткие, а эти достигали колен человека, и на них не имелось ни единой складки. К тому же, сапоги незнакомца были радикально чёрного цвета и блестели, словно отполированное серебряное блюдо. Такой необычной одежды Каиафа прежде не видел. На плечи незнакомца был плащ с капюшоном, наброшенным на голову. Шею незваного посетителя украшала толстая золотая цепь. На ней в обрамлении белого металла висел большой ограненный чёрный алмаз, светившийся и переливавшийся, когда на него падал лунный свет. На пальцах незнакомца блестели драгоценные камни, украшавшие массивные перстни. Гость стоял перед первосвященником и широко улыбался. Каиафа почему-то совсем не испугался внезапно появившегося человека, хотя лёгкое чувство опасности вначале и зародилось внутри, но затем тревога, охватившая немного первосвященника, незаметно сама по себе ушла.

Незнакомец смотрел на Иосифа своими большими, казалось безжизненными глазами, на которые были прикреплены два каких-то непонятных круглых прозрачных, словно вода, предмета с жёлтыми нитями, почему-то закручёнными за ушами. В своих руках человек держал посох, но не длинный, как у священников, а наоборот весьма короткий с круглым набалдашником белого цвета на конце.

– Кто ты? Как твоё имя? – спросил, наконец, Каиафа, когда немного пришёл в себя. – Как попал ты в мой дом?

– О, как я попал сюда? Конечно, конечно, сейчас объясню! Да, я просто вошёл через дверь, – весело заявил незнакомец, подошёл к креслу, предназначенному только первосвященнику, и медленно опустился в него. Каиафа этот поступок даже не возмутил, хотя в другое время столь неучтивое поведение незнакомого человека привело бы его в неописуемую ярость. Первосвященник даже близким родственникам не позволял более безобидных вольностей, а сесть в кресло главного жреца посчитал бы за нарушение, достойного самого сурового наказания.

– Пришёл же я помочь тебе, Каиафа, ибо узнал, что чувства сомнения гложут твой разум. Не бойся никого! Тому, трёхпалому, который приходил ночью в Храм, можешь верить! Он обещал выдать проповедника и сдержит своё слово, ибо слишком тщеславен и жаден. Теперь об Иисусе из Назарета. В нашем деле казнить самозванца не самое главное, дружище. Здесь надо всё обдумать! – продолжал тем временем говорить незваный гость, удобно усевшись на законное место Каиафы, а первосвященник с таким интересом стал вдруг слушать незнакомца, что даже не обратил внимания на столь вольное его поведение.

– Так вот я и говорю, что, ведь даже будучи казнённым, он останется иудеем. Никто не станет отрицать того, что пройдёт немного времени, и люди вдруг захотят почитать его как святого. Опасно это для нашей веры! Очень даже вредно и опасно! Нельзя такое допустить!

– Так что же делать? Посоветуй, коли знаешь! – с надеждой в голосе попросил первосвященник.

– Знать-то я знаю, да вот только ты, Иосиф, сможешь ли воплотить мою, вернее нашу с тобой идею в жизнь? – с сомнением в голосе сказал незнакомец.

– Всё сделаю, дабы очистить нашу веру от скверны ереси! – твёрдо и решительно заверил своего гостя Каиафа. Тот, услышав эти слова, довольно ухмыльнулся и пристально всмотрелся в глаза первосвященнику.

Главный жрец Иерусалимского храма вдруг ощутил дикий ужас и даже немного отпрянул назад, так как под недобрым взглядом незнакомца почувствовал тяжёлое дыхание вечности и забвения. Но страх Каиафы был мимолётен и скор, словно вспышка молнии. А потому его внезапная боязнь так же быстро ушла, как и возникла, ибо в голове первосвященника в тот миг не было никаких других мыслей, кроме, одной, единственной и сокровенной, живущей в нём и сросшейся с ним в одно целое, подчинившей себе всё его сознание. Не борьба за чистоту веры, за единого Бога занимала в тот момент Каиафу, но совершенно о другом думал правоверный книжник Иосиф. Размышлял он тогда не столько о том, как убить, казнить, растерзать самозванного пророка, но как унизить того, осквернить тело его и память о нём выкинуть навсегда. Да вот только придумать ничего толкового не смог, дабы претворить мысли свои тайные в жизнь, а посему и понадеялся на помощь неизвестно как оказавшегося в его доме незнакомца. А совет незваного гостя того был весьма краток.

– Распять его надо! На кресте! – коротко, как отрезал, бросил незнакомец в чёрном плаще.

– На кресте? Распять? Но ведь это не наша казнь, а нечестивых римлян-язычников, – разочаровано проговорил Иосиф Каиафа. Он надеялся получить действительно толковый совет, а на деле, как показалось ему на первый взгляд, услышал пустое предложение. – Нет, спасибо, конечно, за совет, но это для нас, иудеев, не приемлемо. Да, у меня и нет такого человека, которому я мог бы поручить распять самозванца. Здесь хороший мастер нужен.

– А для этого тебе потребуется помощь римского прокуратора, врага твоего первейшего! Ты должен сделать его своим союзником, причём помимо воли его. Если не можешь придумать, как привлечь Пилата, то я кое-что присоветую. Нежели какие другие трудности возникнут, то можешь смело надеяться на мою помощь. Я никогда ещё не подводил своих людей, – вкрадчивым голосом произнёс незнакомец.

– Советчиков-то много, да вот только исполнителей найти трудно! – недовольно проворчал первосвященник, вспомнив не к месту своего грозного тестя. – Совет твой распять, конечно, может и прекрасный, но…

– Стоп! Молчи, Каиафа! Прошу, не говори: «Но»! Ты сказал сейчас совершенно правильно, что совет мой «пре-крас-ный»! – по слогам выговорил последнее слово ночной гость. После этого он, неизвестно почему или для чего, потёр руки и, закатив глаза кверху, мечтательно заговорил:

– Представь себе только, Каиафа, что за мучения ожидают отступника от нашей веры! Каков, однако, пример для других, сомневающихся в Законе! А для тех, кто вдруг захотел стать последователем Назорея? Думаю, эта казнь многих отрезвит и заставит пересмотреть своё опрометчивое решение! Они все тут же откажутся от своих симпатий к самозванцу, как только посмотрят на кованые гвозди, которые смачно от удара молотка войдут в его плоть, разрывая сухожилия и ломая кости, услышат их хруст и крик боли осуждённого. Ведь вопли казнённого проповедника будут слышны на многие стадии вокруг. Ужас и страх заполнит город и даже проникнет за стены Храма. Но не всякий человек может искусно приладить к кресту. А? Что скажешь, Иосиф? – подмигнул гость хозяину. – Даже у меня таких умельцев нет, а вот среди римлян, я знаю одного мастера, под ударами кнута которого люди сходят с ума. Но не будем отвлекаться, Иосиф Каиафа. Итак, представь себе, как вначале руки твоего врага толстыми верёвками крепко прикрутят к деревянному брусу. Сильно привяжут, надёжно, дабы не упал, ненароком, с гвоздей, когда прибьют. А прибьют ведь так, чтобы ноги его едва касались земли, но чтобы опереться на неё он не смог бы. Ты спросишь: «Зачем и почему?» Отвечу! Хотя сейчас весна, но солнце к полудню достигает почти зенита, и лучи его начинают основательно припекать. Жажда, нестерпимая, а оттого мучительная будет изнурять распятого на кресте. Представь себе жажду, что сильнее, нежели боль от ран. А воды-то не будет, и вот тогда жажда станет иссушать его рот и жечь израненное тело. Сгустки запёкшейся его же крови из разбитых губ, скапливаясь в глотке, будут душить твоего врага, Каиафа. Только вот умереть быстро он не сможет, ибо молод и крепок, а потому жизнь так быстро не покинет его истерзанное, избитое, измученное тело. Сердце не позволит этого сделать. Оно у него сильное, бьётся уверенно и мощно, радуется своей силе, только вот принесёт сердце его ему же теперь уже не радость бытия, а желание умереть поскорее. Самозванец твой будет мечтать о смерти, как о свободе, ибо каждое мгновение жизни принесёт ему столько физических страданий, что он не испытал за все свои тридцать три года пребывания на земле. Крест намного страшнее, нежели побитие камнями. Вскоре у него начнут цепенеть ноги, коченеть руки, потому, как сердце не сможет закачивать в них кровь. Оно погонит её вверх, к голове. Его ожидает очень мучительная смерть. Он умрёт от головной боли, или сердце порвёт само себя на мелкие куски. Кровь своим напором станет разрывать в его голове мозг, который станет сочиться наружу через глаза, уши, нос, рот, – вдохновенно говорил незнакомец, и первосвященник, закрыв глаза, внимательно слушал эту самозабвенную речь своего необычного гостя. Каиафе было хорошо и радостно. Перед ним мысленно представали красочные картины предстоящего распятия нищего бродячего проповедника и сцены его смерти, лютой и мучительной.

– Я понял, понял твою мысль, добрый незнакомец! – вдруг проговорил, почти прокричал Каиафа, – ведь римляне так наказывают своих рабов. После того, как его распнут, он не будет иметь права считаться иудеем, но грязным рабом, казнённым рядом с убийцами, ворами и бандитами. А такоё отребье никогда не останется в памяти людей, а тем более не вызовет у них сочувствия. Я прикажу похоронить его в общей могиле, а ещё лучше – тайно закопать где-нибудь за стенами города. Я лишу его могилы, ибо нет более страшного позора для иудея, чем отсутствие её. Пройдёт пару дней и всё забудется. О нём никто даже не вспомнить, кроме его учеников и нескольких последователей, которым я найду возможность заткнуть рот!

– Умный ты человек, Иосиф Каиафа, первосвященник иерусалимского Храма. Теперь дело за тобой. Ну, а мне пора. Спешу, работы полно, – заторопился незнакомец.

– Но кто ты? – вновь спросил его первосвященник. – Скажи хотя бы имя своё, дабы я смог вознести за тебя молитву Богу в знак благодарности.

– Зачем же возносить мне молитву, коли я здесь! Ты звал меня, я пришёл. Можешь поблагодарить меня лично, Каиафа, – усмехнувшись, ответил незнакомец, увидев, как после его слов, побледнело и вытянулось от удивления лицо первосвященника.

– Так ты, так ты…. Ты Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Моисея? – судорожно глотая воздух, и еле-еле шевеля холодеющими губами, прошептал Каиафа. Он ещё хотел что-то сказать, но гость властным движением руки перебил его. Незнакомец резко обернулся к первосвященнику и, глядя своими чёрными, как смола, и холодными, словно могильный камень, глазами, хрипло спросил: «А кто тебе сказал, что я Бог Авраама, Исаака и Моисея?»