Шестой прокуратор Иудеи

Схватку, долгую и непримиримую, первосвященник выиграл. Это стало для меня свершившимся фактом, причём я понял это ещё до того, как в весьма расстроенных чувствах покинул дом главного жреца. Настроение моё от осознания собственного поражения было отвратительным. Но у меня не оставалось другого выхода. Жрецы так ловко расставили свои хитрые ловушки, сплетённые из их же собственных законов и правил, что я был вынужден утвердить приговор Синедриона.

Время уже перевалило далеко за полдень. Солнце находилось почти в зените и сильно припекало как в разгар лета, хотя и была весна. Давно уже увели осуждённых преступников на Лысую гору, где всё было заранее приготовлено для их казни. Внутренний двор крепости опустел, и по нему только изредка проходили стражники, производившие смену караулов.

«Да, надо бы завтра возвращаться в свою резиденцию, в Кесарию. Дела в Иерусалиме закончились. Праздник, надеюсь, пройдёт спокойно. Оставлю здесь Савла на неделю, а сам уеду. Жаль, конечно, Клавдию! Она ведь очень расстроиться, когда узнает, что её просьба оказалась не выполненной. Да, наверное, ей уже сообщили. Однако же лукавый жрец ловко обвёл меня вокруг пальца, весьма ловко! А разве по-другому могло быть? Коли он, как мне известно, опытный интриган. Разве мог я, воин, привыкший сражаться с врагами в поле, тягаться с ним? – невесело размышлял я про себя, спускаясь по лестнице во двор крепости. Внизу меня встретил легионер и доложил, что в городе всё спокойно и никаких беспорядков не наблюдается. Я кивнул ему в ответ и пошёл дальше. – Странно, однако, очень странно! Пару дней назад человека на руках носили и вдруг – раз, и всё резко изменилось. Почему?» – этот вопрос не впервые сам по себе возникал в моей голове, но ответа на него я найти не мог, да и не особенно старался сделать это.

Судьба трёх казнённых иудеев меня совершенно не волновала, я больше переживал из-за того, что Каиафа оказался хитрее, чем я думал. Его победа угнетала меня более всего. Я уже подходил к воротам крепости, когда мне на глаза случайно попался сборщик податей, который держал в руках небольшую дощечку, покрытую воском. Обычно на них в целях экономии пергамента делались всякие необходимые записи. Ещё точно не понимая для чего, но я забрал эту дощечку у мытаря, остановился в раздумьях и, недолго поразмыслив, быстро начертал на ней всего лишь четыре слова: «Сей есть Царь Иудейский».

– Марк! – подозвал я одного из своих центурионов, – у меня к тебе есть небольшая просьба. Пошли одного легионера чтобы тот отвёз в Новый город на Лысую гору вот эту дощечку. Пусть прибьёт её на крест, ну, сам знаешь, кого!

Называть вслух имя осуждённого проповедника, в беседе с которым прошла почти половина сегодняшней ночи, мне почему-то не захотелось. Центурион принял из моих рук дощечку с написанными словами и быстро ушёл.

Если бы меня кто-либо в тот момент спросил, для чего я это сделал, то, наверно, не получил какой-нибудь внятный ответ. Просто не знаю! Кривить же душой я не привык, да и не к лицу было это делать римскому прокуратору, но одно скажу честно, что тот мой поступок не являлся каким-то красивым жестом или заранее запланированным действием на всякий случай, на будущее для грядущих поколений. Нет, нет и ещё раз нет!!! Думаю, что всё было намного прозаичнее и обыденнее. Возможно, мне, скорее всего, просто захотелось лишний раз, хотя бы чем-нибудь уязвить первосвященника Каиафу и его тестя Ханана за проигранную им схватку, отплатить жрецам за своё поражение. Бесспорно, этот мой поступок выглядел наивным, несерьёзным, даже мелочным и недостойным моего высокого положения, но иногда и взрослые люди, порой занимающие важные должности, склонны впадать в детство и по-детски мстить, полагая, что это очень сильно обескуражит их обидчика, заставит его сожалеть и просит прощение. Я не относил себя к такой категории людей, ибо прекрасно понимал, что это глупость, но, однако, совершил сей несерьёзный акт своей мести и абсолютно не жалел об этом. Зная же характер моего главного недруга, мне доставляло удовольствие предположить его ответную реакцию. Именно в этой маленькой дощечке, а точнее в четырёх словах, написанных на ней, заключалось ощущение моего морального удовлетворения. И должен сказать, что я не ошибся. Иосиф Каиафа действительно прибежал ко мне сам, лично, а не прислал слугу, и в жёсткой форме потребовал снять доску с надписью, на что получил отрицательный ответ, а посему и ушёл от меня в весьма расстроенных чувствах, до крови кусая губы от злости и негодования. Да, думаю, даже уверен, что желание досадить иудейскому жрецу руководили в тот момент моими чувствами и странным тем поступком, что навсегда, как это ни странно, останется в истории, хотя он и был всего лишь маленьким эпизодом за время моего десятилетнего периода управления Палестиной. Однако всякие странности происходят в жизни. У меня было много блестящих военных побед, а вот тот незначительный случай с дощечкой почему-то оказался самым запоминающимся.

Нужно сказать, что как любой честолюбивый человек, а меня можно было отнести к разряду именно таковых людей, я никогда не забывал и не прощал обиды. Пройдёт всего лишь несколько дней после казни проповедника, и у меня всё-таки найдется подходящий повод отыграться на этих двух главных жрецах, втянувших меня, прокуратора Иудеи, в свои интриги и распри. Они жестоко поплатятся за своё неуважение, за высокомерие и спесь, но об этом немного позже, а пока я в сопровождении конных легионеров возвращался по кривым улочкам Иерусалима из крепости Антония во дворец. Горожане нам на улице почти не встречались, они готовились сегодняшней вечерней торжественной трапезой встретить священный праздник пасхи. Вокруг царила полная тишина, которую нарушал только цокот копыт наших коней, щебет птиц да звук медной трубы, донёсшийся с Храмового холма.