Шестой прокуратор Иудеи

Четверг 13 нисана тянулся необыкновенно медленно. Никогда в жизни первосвященник с таким нетерпением не ждал наступавший вечер. Он уже предвкушал свою победу и потому радовался. Главный жрец живо представлял, как сегодняшней ночью, решив важнейший для себя вопрос, покончит сразу с двумя самыми ненавистными ему людьми. Причём, одного Каиафа хотел убить, ну а второго, то есть меня, прокуратора Иудеи, если получится, сделать своим невольным сообщником. Хотя, наверняка, мечтал-то он тайно совсем о другом.

– Будь в моей власти, я и прокуратора отправил бы на крест. Они хорошо смотрелись бы вместе: бунтарь и его покровитель. Вот закончу со всеми делами и обязательно отпишу жалобу в Рим. Слишком уж много ошибок понаделал Понтий Пилат, да и мы тестем кое-что ещё от себя додумаем, – будучи в прекрасном расположении, размышлял первосвященник, когда в зал стремительно вошёл его тесть.

– Как дела? – прямо с порога взволновано спросил Ханан, забыв даже поздороваться.

– Всё хорошо отец! Человек, что обещал показать самозванца, приходил, и я отправил уже в Гефсиманский сад храмовую стражу. Думаю, скоро преступника приведут.

– Ты, уверен, что никто и ничто не помешает его схватить? Меня несколько беспокоит твоя уверенность и спокойствие, Иосиф. Мало ли что…

Но дальнейшему разговору двух священников помешал сильный шум, внезапно донёсшийся со двора. Каиафа мгновенно вскочил со своего места и быстро, чуть ли не бегом, подошёл к окну. Внизу, возле парадного входа, толпилось множество его слуг с факелами, огонь которых превратил ранний весенний вечер в светлый день. Через открытые настежь ворота во двор входил отряд храмовых стражников. Они шли плотным кольцом, и в середине их строя, гремя цепями, пошатываясь и еле переставляя ноги, брёл какой-то человек. Лица его первосвященник сверху рассмотреть не смог, но понял сразу, что привели именно того, за кем он посылал, Иисуса, самозванного пророка.

«Ну, слава Богу! Не обманул меня его ученик», – радуясь своему предстоящему триумфу, подумал Каиафа, громко крикнув тестю, – бродягу схватили, отец! Его только что привели в мой двор. Это наша победа!

Неожиданно снизу донеслись какие-то громкие крики, пронзительные вопли, женский визг и даже возникла небольшая потасовка, грозившая перейти в драку. Правда, невозможно было понять, кто и кого хватал, валил на землю, кто от кого отбивался, вырывался и звал на помощь. Все слуги вдруг беспорядочно забегали, громко закричали, замахали руками. Первосвященник даже испугался, не убежал ли часом проповедник, задержанный с такими большими трудностями.

– Что случилось, Малх? – срывающимся от волнения голосом прокричал Каиафа из окна своему начальнику стражи. На душе у него вдруг стало очень тревожно.

– Ничего страшного! – последовал спокойный ответ слуги, – просто мои люди поймали здесь одного незнакомого и крайне подозрительного человека. Он говорит, что проходил мимо и просто заглянул на шум ради любопытства. Но, однако, наша кухарка, садовник и сторож утверждают, что несколько раз видели его вместе с самозванцем в городе, на базаре и около Храма. Что делать с ним? Тащить в суд? Правда, он отпирается! Говорит, мол, не знаю никакого проповедника, не видел никогда его и оказался, де, здесь случайно. Что скажешь, хозяин?

– Гоните бездельника в шею! А пленника ко мне! Да, побыстрее, Малх! Мы ждём!

Каиафа, от удовольствия потирая руки и радостно взглянув на тестя, отошёл от окна и нервно начал ходить по залу из угла в угол. Он сильно волновался, ибо с этого момента начиналась лично им написанная драма, и где он, Каиафа, должен был сыграть первую роль.

«Но главное сейчас в нашем деле – это загнать прокуратора в расставленные нами ловушки и вынудить Пилата подписать приговор, – думал Иосиф не без опасения, а вдруг это ему не удастся сделать. – Да, без римлянина на смерть пленника не отправишь. Этот, который в чёрном плаще в моём кресле сидел, правильно тогда сказал, что Пилата надо сделать своим сообщником. Ну, ничего! Я всё подготовлю таким образом, что прокуратору не останется другого выхода, кроме как утвердить решение Синедриона, а решение наше будет правильным и, главное, оно будет единственным».

В зал заседаний по лестнице уже вели пленника. Шаги многочисленной охраны и звон железа послышались возле самой двери. Священники переглянулись.

– Ну, отец, посмотрим, что это за проповедник и так ли он умён, как о нём говорят люди? – подмигнул Каиафа тестю. Ханан удовлетворённо кивнул зятю в ответ, удивляясь про себя и восхищаясь им, ибо не ожидал таких скорый действий от своего преемника и зятя: «Ну, молодец Иосиф! Не ожидал, честно говоря, от него такой прыткости!»

В тайне души Иосиф Каиафа давно мечтал о встрече с проповедником из Капернаума. Для чего? Да очень уж хотелось ему, знатоку древних законов и Писания, поспорить с простым, как он считал, необразованным человеком о правилах и традициях веры иудейской.

В победе же своей жрец был абсолютно уверен. «Кому же ещё, если не мне, следует поставить на место сумасбродного болтуна?» – вопрошал сам себя главный жрец Иерусалима и не находил для этого дела человека более подходящего, чем он сам. Каиафа даже не сомневался, что безупречными доводами и силой своего интеллекта, бесспорными доказательствами и железными аргументами сумеет полностью изобличить самозванного пророка в шарлатанстве и достойно наказать его в назидание другим, которые в будущем соблазнились бы занять освободившееся место Назорея. «Я уличу самозванца в обмане, дабы никому не повадно было бы распускать язык, прежде не подумав о последствиях», – самонадеянно думал первосвященник.

В зал тем временем ввели проповедника. Тяжёлый звон железных цепей о мраморный пол возвестил об этом. Первосвященник ещё накануне днём приказал начальнику храмовой стражи сразу же заковать пленника в кандалы, дабы напугать того, унизить, подавить его волю и силу.

Каиафа сидел в своём кресле и не торопился начинать разговор. Он не хотел показаться нетерпеливым, а напротив, всячески старался продемонстрировать своё полное безразличие и абсолютное равнодушие к проповеднику, будто бы задержание того было самым обычным рутинным делом для первосвященника, входящим в круг его обязанностей как защитника единства веры и Закона. Хотя внутри главного жреца пожирал огонь нетерпения допросить пленника тут же, немедленно. Однако он вначале подозвал к себе начальника храмовой стражи.

– Как всё прошло, Малх? Что это у тебя всё лицо поцарапано? – искренне удивился Каиафа, увидев четыре пурпурно-кровавые борозды на правой щеке своего слуги, а на левой – большой красно-лиловый синяк под заплывшим глазом.

– Это хозяин одна девица, что была среди его учеников, – морщась от боли, начальник стражи осторожно дотронулся рукой до своих ран, – она дралась как дикая кошка. Все его ученики разбежались и попрятались, А она словно с ума сошла, как бесом одержимая воевала с нами. Мы еле отбились от неё.

– Ты, молодец, Малх! – Каиафа поднялся из кресла, подошёл к слуге и бросил ему кошелёк с монетами, удивив своей внезапной щедростью не только всех присутствовавших в зале, но, казалось, и самого себя. Затем первосвященник повернулся и двинулся навстречу стоявшему у дверей пленнику. В сумраке наступавшей ночи трудно было хорошо рассмотреть лицо проповедника, поэтому Каиафа громко крикнул:

– Огня!

Первосвященник резко выхватил из рук подбежавшего слуги ярко горевший факел и поднёс его почти к самому лицу пленника, причём так близко, что запах от опалённых на его голове волос распространился по всему залу, приятно защекотав ноздри.

– Да, ты совсем не похож на иудея, – коротко сказал Каиафа после того, как долго простоял перед пленником, внимательно разглядывая того с головы до ног.

– Для Бога это не имеет никакого значения! – последовал неожиданный ответ, от которого первосвященник даже немного опешил и сразу не нашёлся, что сказать на это, казалось бы, простое замечание проповедника.

Пауза немного затянулась, и вслед за ней к первому жрецу пришла обида на самого себя за свою медлительность, растерянность, а ведь совсем не так он представлял начало разговора с преступником. На деле же получилось, что бродяга коротким словом поставил Каиафу в неловкое положение, заставив его одним предложением осознать собственную слабость и полное ничтожество будущих обвинений. Первосвященник понимал, что теряет, если уже не потерял, свою главенствующую роль в разговоре. Но не таков был Иосиф Каиафа, чтобы признавать свои промахи и ошибки, а тем паче согласиться с поражением.

– Опять богохульствуешь? Не усугубляй своего положения, оно и без того весьма тяжёлое. Торопишься умереть? – прохрипел Каиафа, словно ему не хватало воздуха. Он был вне себя от ярости, его охватившей, а потому и не нашёлся сказать ничего другого, как задать свой совершенно несуразный вопрос, на который пленник, заметив состояние жреца, усмехнулся одним только уголком рта и спокойно ответил:

– Да вообще-то нет! Жизнь мне не в тягость! Могу и подождать!

– Так почему же ты нарушаешь Закон?

– Если я людям говорю о Боге, то разве сие есть нарушение Закона?

Первосвященник никак не мог сосредоточиться на ответах проповедника. Каиафа просто недоумевал, что же происходит. Он сам старался своими вопросами ввести пленника в смятение, заставить того волноваться, переживать, а на деле всё происходило с точностью до наоборот. Пока сам первосвященник оказывался в весьма сложном положении, но попадал он в него, благодаря ответам нищего бродяги, которого пытался растоптать и раздавить силой своих аргументов.

– Но ты говоришь им о нашем Боге. Язычники не достойны того, чтобы, как и мы, иудеи, жить под Божьим Заветом. В Писании, если тебе известно, сказано: … ты народ святый у Господа, Бога твоего; тебя избрал Господь, Бог твой, чтобы ты был собственным Его народом из всех народов, которые на земле! Разве не так? – произнёс Каиафа эти слова таким торжественным голосом, будто перед ним находился не противник его идейный, а толпа единоверцев. – Ну, что теперь скажешь?

– Господь просто ошибся, о чём, вероятно, сейчас страшно сожалеет, а потому и хочет исправить допущенную ошибку, – тихо прозвучал ответ. Каиафа буквально остолбенел от услышанного.

– Да тебя за такие слова следует предать смерти, немедленной и лютой! – завизжал первосвященник, так как думал, что на приведённые в этот раз доводы пленник не сможет достойно возразить.

– Это всё равно ничего не изменит, жрец! Ведь на пути правды – жизнь, и на стезе её нет смерти. Спорить с тобой, первосвященник, не имеет смысла, ибо всё и так решено. Зачем эта игра в суд? Один обман! Для чего? Твоё дело убивать, моё умирать. Делай, что давно уже решено и что умеешь хорошо делать!

– Да у меня полно свидетелей того, что ты хотел разрушить иерусалимский Храм, убить всех менял и торговцев, призывал к бунту против кесаря. Разве это не преступление? – окончательно выйдя из себя, привёл свой последний аргумент Каиафа, надеясь, что он заставит пленника чуть уважительнее отнестись к нему, как представителю высшей духовной власти.

– Один мой учитель, насмерть забитый камнями, как-то сказал мне: «Не отвечай глупому на глупости его, чтобы он не стал мудрецом в глазах своих». Я, пожалуй, воспользуюсь его советом, – только и ответил на все обвинения первосвященника проповедник.

Каиафа, услышав эти слова, поперхнулся от неожиданности, слишком уж смело и независимо держался самозванный пророк, будто не он сейчас, закованный в кандалы, стоял перед жрецом, решавшего его судьбу, а, наоборот…

– Мог бы поучтивее вести себя, не меня ведь ожидает суд Синедриона, – прошипел, бледнея от злости, первосвященник. Он хотел ещё что-то добавить, но его перебил Ханан.

– Ты не достоин зваться иудеем, потомком колена Иудова, рода Давидова, коли, не понимаешь, что превыше всего – Закон. Соблюдать и хранить Закон, потому что он справедлив, и соблюдение его приносит счастье! – сказал бывший главный жрец Иерусалима, встав из своего кресла и подойдя вплотную к пленнику.

– Какой Закон, старик? Закон, по которому за малейшую провинность полагается смерть? И это вы называете Законом, который приносит счастье? Вокруг вас нищета, бедность, голод, а вы пребываете в достатке и богатстве, заработанным не трудом и потом в поле или на винограднике, а десятиной с каждого соплеменника. Разве достойно для человека взирать, как другой его собрат продает своих детей в рабство, надеясь, что господин кормит рабов, а потому и дети их будут сыты? Это вы не иудеи, но сборище воров и преступников. Это вы не достойны иметь Бога, ибо ваш истинный господин – золотой идол, которому и поклоняетесь. Это вы называете Законом, когда, получив от человека помощь, забиваете его камнями? Вспомни, Ханан, старого и слепого странствующего знахаря по имени Валтасар! Он вылечил тебя от недуга и что получил от тебя в качестве награды? Не забыл? Вы жестоки и бессердечны. Конечно, вы можете осудить меня на смерть, можете! И без сомнения осудите! Но я не боюсь смерти! Не боюсь! Только помните, что и вы, не верящие в бессмертие душа, смертны, ибо вас уже осудила на смерть сама жизнь!

Услышав эти слова своего заклятого врага, Каиафа и без того пребывавший в ярости рассвирепел ещё больше. Ненавидящим, тяжёлым взглядом он посмотрел на пленника. Злость буквально распирала первосвященника. Он приблизился к проповеднику и, размахнувшись, ударил того, что было сил, по лицу, вложив в свой удар всю ненависть, накопившуюся у него не только за время разговора, но и в течение нескольких последних месяцев, а может и лет. Долгое время Каиафа не досыпал и не доедал, занятый мыслями о том, как бы задержать самозванца, дабы предать того суду Синедриона. Он бы и без этого формального суда лично убил бы богохульника, да отвечать не хотелось перед римским прокуратором, который только и ждал повода, чтобы сместить его, Каиафу, с должности первосвященника.

Выместив на пленнике всю свою злость, главный жрец повернулся спиной к проповеднику и собирался уже направиться к креслу, но не успел сделать и двух шагов, как вдруг почувствовал на своём горле холодную хватку железной удавки. Дыхание его тут же перехватило. В глазах Каиафы мгновенно потемнело, в голове что-то зашумело. От неожиданности он замахал руками, захрипел, не в силах закричать. Первосвященник не понимал, что происходит, а потому был напуган до смерти. Он не видел, как за его спиной пленник одним ударом плеча свалил на пол одного стражника, потом другого, и словно верёвку набросил цепь своих кандалов на шею Каиафы. Из горла первосвященника продолжал вырываться тяжёлый хрип. Он открыл глаза, но перед ними всё плыло, кружилось, а затем вдруг появились какие-то красные круги, и в ушах послышался чей-то противный визг и хохот. Он схватился руками за железо и постарался ослабить удавку. Навряд ли это ему удалось сделать, если бы не стражники первосвященника и слуги его. Они быстро опомнились и, стаей налетев на пленника, быстро повалили того на каменный пол. Слугам удалось освободить первосвященника, и после этого они стали нещадно и жестоко избивать ногами и палками закованного пленника, делая свою работу с упоением и удовольствием. Это могло продолжаться довольно долго. Слуги готовы были забить проповедника до смерти, но вмешался тесть Иосифа Каиафы.

– Довольно, довольно! – закричал визгливым голосом Ханан, до этого спокойно и молча наблюдавший, как бьют проповедника. – Вы убьёте его, а он нужен нам живой. Это будет слишком быстрая и лёгкая смерть для него.

Слуги не посмели ослушаться приказа бывшего первосвященника, а потому быстро отошли в сторону. Ханан наклонился над лежавшим на каменном полу пленником и прошипел ему прямо в лицо:

– Я узнал тебя, поводырь! – После чего он направился к тяжело дышавшему Каиафе. Тот растирал ставшую багровой от удавки шею, на которой железная цепь оставила красный след. Главный жрец морщился то ли от боли, то ли от досады, но, скорее всего, от злобы, что нельзя здесь же, сию минуту, собственноручно убить ненавистного ему человека.

– А ты, Каиафа, разве ты не помнишь того старого слепого колдуна, что встретился нам лет двадцать назад или чуть больше? – спросил Ханан своего зятя. Первосвященник вздрогнул, услышав вопрос тестя.

– Восемнадцать, – последовал короткий ответ.

– Что, что? – переспросил Ханан.

– То-то я смотрю, глаза мне этого самозванца показались знакомыми, – прошептал еле слышно Каиафа, не обращая внимания на то, что тесть о чём-то его спросил. Первосвященник никого не слушал, а только удивляясь самому себе, как это он сразу не распознал в пленнике того тщедушного мальчишку-поводыря, сопровождавшего бродячего волхва, которого забили камнями. Иосиф, мгновенно забыв о боли, подошёл к лежавшему на земле проповеднику и, со всей силы придавив его грудь ногой, с досадой и обидой в голосе, но с радостной ухмылкой сказал также зло, как это сделал некоторое время назад его тесть, Ханан:

– Очень сожалею, что тогда нам не удалось забить тебя камнями, как твоего учителя-колдуна!

Слуги первосвященника Каиафы по приказу своего хозяина подхватили избитого пленника под руки и грубо вытащили того из зала. Нынешним вечером здесь должно было состояться заседание Синедриона, а потому и следовало навести порядок, дабы следы крови на полу не разжалобили бы членов Высшего совета и не заставили бы их сменить гнев на милость. Следовало продумать всё до мелочей, чтобы не возникло ни у кого даже малейших сомнений в отношении виновности пленника.

Каиафа уже окончательно успокоился и отошёл от своих мыслей восемнадцатилетней давности, а потому, как только за проповедником закрылись двери, вместе с ними закрылись и страницы его воспоминаний. В зале опять наступила мёртвая тишина, даже масло в лампах и светильниках не шипело и не потрескивало как обычно.