Шестой прокуратор Иудеи

Когда после казни Иисуса из Назарета пройдёт всего три месяца, из Рима в Иерусалим приедут люди из Рима по поводу пропажи тела нищего иудея. Первосвященнику Каиафе всё-таки удастся отправить на меня жалобу в Дамаск легату Сирии, который затем и переправит её в Рим. Расследование то, правда, будет недолгим, времени много оно не займёт, и римский сенатор вскоре уедет ни с чем, если не считать, конечно, богатых подарков, полученных им от местной иерусалимской знати. А тело казнённого Назорея, то ли пропавшее самым чудесным образом, то ли похищенное неизвестными злоумышленниками, так никогда и никто не найдёт.

Мои отношения с Иосифом Каиафой, главным священником иерусалимского Храма, с каждым днём будут продолжать ухудшаться, а случай с его начальником храмовой стражи вообще сделает нас кровными врагами.

Марию, что приходила ко мне в ночь накануне казни проповедника, назвавшись его женой, после избиения камнями нам удастся спасти. Израненную и покалеченную девушку я прикажу доставить в свой дворец в Иерусалиме, а оттуда уже переправить в резиденцию в Кесарии. Моя жена, Клавдия Прокула, услышав от меня подробный рассказ о судьбе юной галилеянки, возьмётся сама за ней ухаживать. Молодой и сильный организм Марии, благодаря доброму и внимательному уходу, победит болезнь, и она буквально через месяц выздоровеет и встанет на ноги. Раны на её теле затянутся, не оставив ни малейшего следа, кроме, пожалуй, незаживающих шрамов в душе.

Мы с женой полюбим эту галилеянку, полюбим её за кроткий нрав и добрый характер. Пройдёт совсем немного времени, и они с Клавдией вообще очень станут хорошими приятельницами, и это меня удивит более всего, ведь порой сложно понять, что общего может быть у нищей девушки и внучки римского императора.

После того, как Мария полностью поправится, я по настоянию жены предложу ей остаться в моём доме, но не в качестве служанки или наложницы, а подруги и сестры. Перед бедной девушкой открывались тогда прекрасные перспективы её будущего, если бы она согласилась поехать с нами в Рим. Ведь не всю же свою жизнь я собирался провести в этой треклятой стране. Но галилеянка без объяснения причин откажется от наших предложений. Перед отъездом моя жена подарит ей большую сумму денег.

Ребёнка, которого она очень ждала, Мария так и не родит. Хотя, может быть, годы спустя она вновь выйдет замуж, ведь горе со временем забывается, и вполне вероятно, родит ещё много детей? Но я об этом уже не буду иметь никаких сведений, так как никогда больше ни мне, ни моей жене не придётся встретиться с нашей милой и доброй галилеянкой, которую успеем полюбить и прикипеть к ней всем сердцем. Постепенно горечь расставания с Марией забудется. У нас появятся совершенно другие заботы, мы сами станем ожидать ребёнка, первенца, и будем от того безмерно счастливы.

Жена моя вскоре окончательно избавится от мучавшего её недуга. Может, этому помогут горячие целебные воды источника Киллирое? Или удивительно чистый и сухой воздух Палестины станет причиной исцеления Клавдии? Возможно, что-то другое? Но жена моя будет свято верить, что здоровье ей вернул проповедник из Капернаума по имени Иисус.

«Кто знает? Вполне вероятно, она права? И тот оборванец, казнённый по моему согласию, действительно был», – буду раздумывать я, рассматривая маленький железный крестик, непонятно как оказавшийся у меня, и который я не выбросил только по настоятельной просьбе жены. Всякие мысли станут роиться в моей голове, но не во все захочется верить. Правда, одна из них в первые недели после казни Назорея будет возникать чаще всего, вот она-то и станет мучить меня постоянно, ибо не находилось на неё достойного ответа. Вопросы, вопросы, вопросы… Их было много всегда, очень много и, главное, что количество их будет увеличиваться по мере удаления от тех давно ушедших событий: «Можно ли было спасти нищего того проповедника? Так ли уж был он опасен для империи? Перехитрил ли меня первосвященник, втянув в свои внутренние разборки? Или я сделал вид, и так захотелось думать, что меня обманули и ввели в заблуждение?» И всего лишь единственный ответ на все многочисленные вопросы для собственного оправдания: «Ведь он сам пожелал пойти на крест!»

Время всегда проходит очень быстро. Я ещё долгих три года буду прокураторствовать в Иудее и успею закончить строительство водопровода, который впоследствии даже назовут моим именем. На возведение акведуков, по которым вода станет поступать в город, придётся затратить много сил и средств, но зато этот канал решит важную проблему для моих легионеров в крепости Антония. Правда, во время строительства я вынуждено воспользуюсь священной казной иудейских священников, чем, естественно, вновь вызову их неудовольствие и озлобление, но ведь деньги-то пойдут на благое дело, а не в уплату неблаговидных поступков. Как-то мне придётся даже намекнуть об этом первосвященнику, который придёт ко мне с очередной жалобой на моих легионеров. Он молча выслушает мои слова, и более мы с ним встречаться не будем.

Я вновь стану заниматься своей обычной рутинной работой: собирать налоги и подавлять бунты и мятежи, которые будут возникать почти ежемесячно. Мне придётся очень жестоко подавлять беспорядки, а самых активных участников, схваченных моими воинами, приказывать вешать вдоль дорог, идущих из Иерусалима во все другие города Иудеи.

Первосвященник же всё это время будет плести против меня нити своих интриг. Однажды мои легионеры даже перехватят его жалобу в Рим, в которой Каиафа писал о жестоком отношение к иудейским традициям и обычаям меня и моих центурионов. Мне тогда не останется ничего другого, как после той жалобы, переполнившей чашу моего терпения, сместить Каиафу с поста первосвященника, а членов Высшего совета, поставивших подписи под данной петицией кесарю, приказать бить кнутом и плетями.

Пройдёт три года, и в Риме скончается император Тиверий, мой господин и покровитель. Новым правителем Италии станет Гай Калигула. До него тут же донесут все жалобы на меня и на мои самоуправства и притеснения бедных иудеев. Тайный навет столь сильно поразит императора, что он снимет меня с должности наместника в Палестине, и через некоторое время по чьему-то злому совету я буду отправлен в ссылку в далёкую Галлию, куда когда-то предлагал бежать тому, кого не смог спасти от креста. В Галлии через какое-то время я буду убит в короткой стычке с варварами, попав однажды в засаду. Железный наконечник стрелы, пущенной меткой рукой врага, попадёт в незащищённое доспехами место, в левый бок прямо под сердце. Я даже не успею понять, что же со мной произошло, так как смерть моя будет мгновенной. Наверное, поэтому мне не придется увидеть, как довольно улыбнётся своим кривоватым ртом человек, пустивший стрелу, прошептав при этом тихо и зло: «Я же предупреждал тебя прокуратор…»

Ещё при жизни мне начнут приписывать всякие неблаговидные деяния, будто бы я чуть ли не лично участвовал в казни одного проповедника в Палестине. А после моего отъезда из Иудеи и особенно после гибели по свету вообще пойдут гулять обо мне всевозможные слухи и немыслимые сплетни, которые опровергнуть практически будет невозможно. Люди станут болтать между собой, например, что я покончил жизнь самоубийством из-за чувства какой-то страшной вины, или из-за болезни жены и своего собственного недуга, но всё это можно будет считать только досужими выдумками и пустыми разговорами. Ведь на самом-то деле я умру красиво, как и подобает умирать воину, но кто об этом узнает?

Пройдёт ещё много лет, и люди придумают про меня вообще совершенно нелепую легенду. Будто бы я каждый год в одну из апрельских пятниц выхожу на вершину высокой горы в Галлии и тщательно умываю руки, стараясь отмыть их от крови человека, в смерти которого считаю себя виновным. Причина слухов весьма проста и банальна. Ведь годы спустя не останется очевидцев, которые могли бы сказать: «Мы видели и слышали всё». Только время может быть единственным свидетелем тому, о чём рассказал я, но оно молчит, и будет молчать, храня тайны свои надёжно и заботливо от чужих глаз, ибо нельзя проникнуть в глубину веков, ушедших в прошлое, на которые уже легла тяжёлая печать человеческой памяти.

Да, кстати, верный и надёжный мой помощник Савл, после моего отъезда в Галлию, оставит военную службу. Потом, по дошедшим до меня разговорам и слухам, он вдруг присоединиться к тем нищим оборванцам, которые всегда сопровождали своего учителя, и которых я, приказав бичевать в крепости Антония на Мостовой площади, отпустил на свободу. Пройдут годы, десятилетия, прежде чем мой бывший легионер, прославится на весь свет, но не как римский гражданин или иудей Савл, а как проповедник слова Назореева и весьма авторитетный его сторонник, но более известный всем под именем апостола Павла.

Стану ли я сожалеть о каких-либо совершенных мною поступках? Скорее всего, нет! Ведь моими действиями всегда руководили клятва на верность Риму да интересы государства. Хотя незадолго до гибели, мне вдруг придёт в голову мысль об одной своей давней ошибке, От досады, наверное, на незаслуженную обиду пожалею я вдруг, что в тот памятный вечер не принял предложения и отказался стать учеником простого Плотника. Но это мысль, возникшая внезапно, будет весьма мимолётна, как вспышка молнии в ночном небе. Я даже не обращу на неё никакого внимания, посчитав обычной человеческой слабостью, ибо, однажды приняв присягу, навсегда останусь верным воином империи.

Но произойдут все эти события ещё очень и очень не скоро, а пока я сидел в зале в полном одиночестве, когда ко мне сзади подошёл мой помощник Савл и тихо сказал:

– Игемон, всё в порядке…