ЙОАХИМ РИНГЕЛЬНАТЦ

ПРАВДИВЫЙ МОРЯК

Жила-была на свете фея, которая решила стать прекрасной принцессой.

Жила она в великолепном дворце, и было у неё без счёта слуг, да золотых карет, да чистокровных скакунов, и одевалась она в роскошные наряды, и молва о её богатстве и красоте разносилась повсюду. И вот велела принцесса объявить по всей стране, что желает найти себе мужа, но только такого, который не умеет ни лгать, ни лицемерить. Ибо правду и искренность она любила более всего. Тут со всех концов страны поспешили к ней дворяне и рыцари, мечтавшие взять в жены красивую и богатую принцессу. Она же приглашала их к себе по одному и, повелев отвечать чистую правду, спрашивала о чем-нибудь. Потом она надевала волшебные очки, приказывала рыцарю открыть рот пошире и заглядывала туда. И видела принцесса, что никто из женихов не говорит правды, потому что у всех у них языки были раздвоенные. Это очень огорчало фею, и отсылала она прочь рыцарей и дворян одного за другим.

Не везло дворянам и рыцарям, тогда решил попытать счастья простой люд. Сапожники, портные, певцы и поэты, торговцы и ученые, даже один нищий — все шли к принцессе, потому что во дворец допускали всех равно. Однако и они отправлялись восвояси несолоно хлебавши — через волшебные очки хорошо было видно, что все они лжецы.

Но однажды явился во дворец моряк; вернувшись из дальнего плавания, увидал он принцессу и полюбил её, да так, что не раздумывая бросился во дворец просить её руки.

Твердым шагом приблизился он к трону прекрасной девы.

— Отвечай мне правду, — молвила она. — Что тебе любо во мне больше всего: мое сердце, моя красота или богатство мое?

— Красота, — сразу же ответил моряк, и это была правда, ведь сердца её он не знал, а богатство не много для него значило.

Тут принцесса-фея надела волшебные очки и велела моряку раскрыть пошире рот. Едва бросив туда взгляд, она воскликнула:

— Тьфу, чтоб тебе! Да ты жуешь табак!

И исчезла. Вместе с дворцом, со всеми слугами, каретами и скакунами, моряк же проснулся в своем гамаке.

КУТТЕЛЬ ДАДДЕЛЬДУ[39] РАССКАЗЫВАЕТ СВОИМ ДЕТЯМ СКАЗКУ ПРО КРАСНУЮ ШАПОЧКУ

Вот что, мелюзга, если вы пять минут помолчите, я расскажу вам сказку про Красную Шапочку, припомнить бы только сказку-то… Мне эту историю рассказывал старый капитан Мукельман[40], когда я был таким же маленьким и глупым, как вы. Он никогда не врал, капитан Мукельман! Ну, значит, лиссен ту ми![41]

Жила-была девочка. В звании Красной Шапочки. То бишь прозвание у неё такое было. Потому что она ни днем ни ночью не снимала с головы красной шапки. И такая красотка была — белая, как снег, красная, как кровь, и черная, как черное дерево. Глазищи здоровенные, круглые, а со спины поглядеть — задок толстенький, а спереди… Ну, в общем, отменно красивая, ладная, девчонка что надо.

И вот однажды посылает её мать к бабке, та, видишь ли, болела. Обычная история. И дала Красной Шапочке корзину, а в корзине-то… три бутылки испанского красного, бутылка ростокской водки, две бутылки шотландского виски, и ещё шведский пунш, и кюммеля бутылочка, и дюжина пива… Ну и пирожок там, горшочек масла, харчи разные, чтобы бабушка, значит, малость подкрепилась.

— Красная Шапочка, — наказала мать, — с тропинки не сворачивай, в лесу водятся волки, они дикие!

Это всё происходило где-то в Сибири, под Николаевом, кажется. Красная Шапочка всё обещала и двинулась в поход.

Идет она себе, а навстречу ей Волк. Он и спрашивает:

— Куда путь держишь, Красная Шапочка?

Ну, она и рассказала ему всё, что вы уже знаете. А он:

— Где же твоя бабушка живет?

А Красная Шапочка и говорит, всё точнехонько:

— Швигерштрассе, тринадцать, в полуподвале.

Тогда Волк показал девочке вкусную ягоду малину да землянику и заманил её с тропинки в дремучий лес.

А пока она прилежно собирала ягоды, Волк на всех парах полетел на Швигерштрассе и постучался в полуподвал к Бабушке.

Бабушка эта была стервозная старуха, у которой выпали почти все зубы. Вот она и прошамкала:

— Кто там стучит в мою дверь?

А Волк отвечает тоненьким голоском:

— Это я — Спящая Красавица!

Тогда старуха гаркнула:

— Входи!

И Волк вихрем ворвался в комнату. А Бабушка надела ночную кофту, нацепила чепец, а потом взяла и сожрала Волка со всеми потрохами.

Меж тем Красная Шапочка заблудилась в лесу. И как все дурехи-девчонки, давай реветь во всю глотку.

Услышал её рев Охотник в дремучем лесу и поспешил на помощь. Да… Ну, нам-то какое дело, чем они там в дремучем лесу занимались, тем более что уже совсем стемнело. В общем, вывел он её на верный путь.

Побежала она, значит, на Швигерштрассе. И там увидела, что Бабушку ужас как раздуло.

Красная Шапочка и спрашивает:

— Бабушка, Бабушка, почему у тебя такие большие глазки?

А Бабушка говорит:

— Чтобы лучше видеть тебя, внученька!

А Красная Шапочка опять спрашивает:

— Бабушка, Бабушка, почему у тебя такие большие уши?

А Бабушка говорит:

— Чтобы лучше слышать тебя, внученька!

И опять Красная Шапочка спрашивает:

— Бабушка, Бабушка, а почему у тебя рот до ушей?

А уж такие вопросы и вовсе не годится задавать Бабушке.

Так вот, старушка рассвирепела, ни слова не сказала, а взяла и слопала бедную Красную Шапочку со всеми потрохами. А после захрапела, что твой кашалот. Тут случайно по улице проходил Охотник.

Удивился Охотник, что кашалот живет на Швигерштрассе. Зарядил он ружье, вытащил из ножен длинный нож и, не постучавшись, вошел в дом.

И тут он, к своему ужасу, увидел в постели не кашалота, а раздувшуюся Бабушку.

Эх, каррамба-скараменто-лопни-мои-паруса! Не сойти мне с этого места! Стрескала ведь и Охотника прожорливая старуха!

Ну, чего уставились, чего рты поразевали? Думаете, небось, ещё что-то было? Ну-ка, живо, валите отсюда, не то задам трепку! Совсем в глотке пересохло от дурацких баек. Всё равно ведь — травля всё это и треп.

Полный вперед, кому говорят! Дайте наконец спокойно выпить отцу, салажата!

ТАБАРЦ

Маленькая мушка, уроженка лугов близ Екатеринбурга, была особой любознательной, и притом на редкость бессовестной. Благодаря своей любознательности она волей-неволей узнавала много нового. И, похваляясь знаниями, свысока смотрела на своих ровесников и начисто была лишена какого бы то ни было чувства признательности к своим наставникам — отжившим и несовременным, по её мнению. Так, она часто ходила в гости к своей старенькой бабушке, и та рассказывала ей древние мушиные легенды: про змею Липучку, что сползает с люстры, сочась сладким сиропом, дабы заманить наивную жертву. Про чудище Хлопушку, которая живет на людях. И прочее. Но когда бабушкин рассказ подходил к концу, скверная мушка разбрасывала яйца, которые между делом успевала отложить бабуля, и, учинив эту или иную каверзу в таком же роде, улетала, не сказав «до свиданья», а потом врала с три короба друзьям и знакомым про свои якобы имевшие место встречи со змеей Липучкой.

Мухи-соплеменницы были покорены храбростью Вуппи. У них на глазах она села на рельс на пути скорого поезда и священной клятвой поклялась, что не сойдет с места и остановит поезд. Паровоз загудел.

— Струсил! Кричит от страха! — торжествуя, заявила Вуппи. Поезд затормозил, остановился.

— Ну, что я говорила?

Множество людей высыпало из вагонов.

— Он рожает живых детенышей, — важно пояснила Вуппи и с любопытством подлетела поближе, чтобы ощупать хоботком новорожденных.

Попала в утробу поезда, там села на бутерброд с колбасой, который балансировал на коленях у вагонного эмбриона.

Транссибирский экспресс поехал дальше, в Челябинск, в Иркутск. Рядом с бутербродом лежала стеклянная бутылка с кофе, закупоренная пробкой. К краю пробки прилипли две аппетитные сладкие капельки. Однако добраться до них мухе помешали суетливые пальцы господина Пагеля, торговца зерном. Он старался вытащить пробку. Пробка не поддавалась, и тогда он протолкнул её карандашом и отхлебнул кофе. Увидев, что пробка со вкусными капельками исчезла, муха метнулась за ней в бутылку. Тут её подхватил водоворот, и она лишилась чувств, а когда пришла в себя, то оказалось, что она плывет. Как когда-то в луже, что была возле цветка одуванчика. Инстинктивно она догадывалась, да и от бабушки кое-что слыхала, об опасностях воды. И была несказанно счастлива, завидев вдали пробковую сушу; достигла её, выбралась на берег, мигом набросилась на сладкие капельки. И вытиралась при этом задними лапками.

Пагель заткнул бутылку бумагой и сунул на багажную полку, немного почитал, потом задремал.

На шестой день пути, в Сретенске, в купе вошла стройненькая девушка-казачка. Коммерсант принялся раздумывать, как бы начать с ней разговор, но тут, через шесть дней каких-нибудь, в Хабаровске, девушка сошла с поезда.

Ужасные вещи пришлось вынести мухе за эти долгие мушечьи годы, проведенные в бутылке. Землетрясения, тайфуны, шторма, кошмарные водяные смерчи. Вуппи сделала открытие в области естественных наук: уровень бурой лужи вокруг пробкового острова понижался после каждого смерча.

Уже не раз пыталась покинуть остров перепуганная муха. Она даже решила начать новую жизнь и стать скромнее. Но, пролетев известное расстояние, непременно ударялась в стену заледеневшего воздуха, сквозь которую можно было всё видеть, но нельзя было прорваться. Всякий раз муха думала, что ею был избран неверный путь, но всякий раз убеждалась, что везде её ждет одно и то же.

Не доезжая пятнадцати верст до Владивостока, поезд остановился из-за поломки оси. Коммерсант открыл окно, желая узнать, что случилось. Потом открыл бутылку, желая утолить жажду. Но прежде чихнул. В сей мушиный день Вуппи, подхваченная воздушным потоком, нашла наконец выход и очутилась вдруг на лугу — на лугу своего детства.

Избежав опасности, она сразу же преважно надулась.

Странное дело! Цветы стали совсем другими. Сколько же времени, в самом деле… Похоже, что… Вуппи погрузилась в философические раздумья. Гм-гм! М-да… Поразительно! Впрочем, это же совершенно ясно! Но сколько же времени прошло с тех пор? Безуспешно искала Вуппи друзей детства. В конце концов она повстречала старую навозную муху, родом из Дохлого Кролика, — Тоббольда, или как его там, — невежественного пролетария. Но любопытства ради она заговорила с ним:

— Ну-с, папаша Тоббольд, что, видно, старость не радость?

Старикан не ответил, только выпучил глаза. Судя по всему, он выжил из ума, ибо внешний облик его жутко изменился. Но Вуппи встретились и другие мухи, и все они молчали, словно воды в рот набрав, и всё жутко изменились внешне. Вуппи недоумевала — выходит, целое мушиное поколение выжило из ума? Она углубилась в размышления: «Итак, я, Вуппи, поставила научную проблему — может ли целое поколение мух выжить из ума? Поскольку мухи-соплеменницы явно не способны поспевать за смелым полетом моей мысли, то отсюда следует, что я… Ах нет, из гениальной скромности я умолкаю…»

Великие мании развивают некоторые положительные способности. На расстоянии в целых двадцать метров от себя Вуппи сумела распознать грозную опасность, известную ей с юных лет, а кроме того, из бабушкиных сказок: лягушку-квакшу. Вуппи не ограничилась тем, что обезопасила свою жизнь, она устроила квакше испытание, желая определить уровень её умственного развития. Она кружила на высоте вероятно-возможного лягушачьего прыжка, раздражая квакшу издевательским смехом. Та квакала сперва яростно, потом — всё тише, всё трусливей. В сей достославный час Вуппи довелось пережить смертельный испуг. На расстоянии вытянутого мушиного хоботка мимо промчалась, со свистом рассекая воздух, Ласточка. Вуппи кинулась наутек. Ласточка — за ней. Вуппи села на ветку. Ласточка тоже. Сердце у Вуппи стучало, едва не разрываясь.

— Да не съем я вас, — мирно сказала Ласточка. — Наелась уже. — Ласточке хотелось поговорить. — А я недавно вернулась из Африки. Море — знаете, что такое море?

Вуппи неуверенно покачала головой.

— Вам нечего бояться, — заверила её добрая Ласточка. — Если вам интересно, я могу поделиться путевыми впечатлениями.

— Дайте честное слово не есть меня, — сказала Вуппи осипшим от волнения голосом. Ласточка дала слово.

— Мне превосходно известно, что такое море, — вдруг нагло заявила Вуппи. — Вообще за тысячу лет моей жизни мне многое случалось…

— Тысячу лет? — поразилась Ласточка.

— Вот именно, тысячу. Помнится, кое-где здесь был замерзший воздух, не знаю, впрочем, имеете ли вы сносное представление о ледниковом периоде.

Лицо у Ласточки сделалось преглупое. А Вуппи с жужжанием взмахнула крылышками и продолжала витийствовать, обращаясь преимущественно к себе самой, но тем не менее очень громко и отчетливо:

— В те времена, ещё до бури на море, в те дни, когда я на полном ходу остановила железнодорожный состав…

— Ах, расскажите, расскажите, пожалуйста! — попросила Ласточка.

— Нет, я не люблю распространяться об этом. Кроме того, мое внимание ныне всецело занимают серьезные философские проблемы… Надеюсь, вам известно, кто я?

— Нет, — призналась Ласточка.

— Нет? Ха-ха, это забавно! — Вуппи криво усмехнулась. — Впрочем, ладно. Можете говорить со мной, как с ровней. Так вы, кажется, собирались поделиться какими-то впечатлениями? Что ж, для меня не лишены известного интереса подобные наивные наблюдения, изложенные примитивным языком простонародья.

— Но я не смею… — сказала Ласточка.

— Те-те-те! Смелей! Выкладывайте ваши охотничьи рассказы!

Ласточка принялась рассказывать какую-то длинную немудреную историю. Вуппи скрестила попарно свои шесть ног и отвернулась, будто бы слушая вполуха. На самом деле она и вовсе не слушала, а строила планы побега. Вдруг Ласточка замолчала.

— Ну, что же дальше? — спросила Вуппи.

— Мне хочется есть, — смущенно сказала Ласточка и покраснела. В тот же миг Вуппи сиганула с ветки и спряталась в траве. Тут-то её и проглотила квакша. А красная от стыда Ласточка полетела в Африку, где привела в ярость многих твердолобых быков своим красным цветом.

Один канадский естествоиспытатель разрезал лягушку-квакшу, обнаружил муху и сказал: «Ай, ай!»

Но сказал он это, разумеется, по-английски: «Egg, egg!»[42].Случайно как раз в этот момент Вуппи отложила практически первое в своей жизни яичко. Она уже давно достигла соответствующего возраста. Профессор при виде этой, как ему думалось, реакции на человеческую речь ощутил судорогу восторга. Открытие сделано! Положено, положено практическое доказательство в основу теории. Итак, животные наделены разумом в человеческом понимании. Есть возможность установить контакт: «ученые — насекомые». Уверенность профессора была столь непоколебимо твердой, что очень скоро он получил целый ряд новых блестящих подтверждений своей гипотезы. Понадобилась только пробирка с тонкими стенками. Как раз такую пробирку профессор привез с собой из Канады.

Во-первых, в мушином языке имеются пантомимические средства выражения. К примеру, «доброе утро!» по-мушиному будет вовсе не «Good morning!». Поворот правой средней ножки на тридцать градусов кверху означает: «Который час?» Профессор Нипп изучал мушиный с неустанным рвением. Между прочим, в фонетике этого языка отсутствует мужской род.

Нипп заключил с мухой контракт. Она обязалась в течение шести месяцев сопровождать профессора в научной поездке по Канаде с лекциями и докладами и своими бойкими ответами и адекватными реакциями наглядно демонстрировать истинность постулатов ученого. Профессор же со своей стороны обязался предоставить мухе на всё время поездки подобающее питание и жилищные условия, а также гарантировал то, что выступления мухи будут носить исключительно научный характер и не станут объектом меркантильной эксплуатации. Вуппи подписала контракт по-мушиному, поставив несколько выпуклых точечек.

Профессор телеграфировал в Канаду, заказывал аудитории, договаривался о рекламе, нанимал импресарио. Он купил красивую клеточку-мухоловку, положил внутрь швейцарского сыру, земляники и навоза и пригласил туда Вуппи. Затем погрузил муху на корабль и погрузился сам.

Морское путешествие проходило великолепно. Настроение у профессора было радостное, приподнятое благодаря некоему научному воодушевлению; он был внимателен и добр ко всему и ко всем. В полдень он спускался в кубрик, угощал команду коньяком и беседовал с моряками. Странные они были парни, несколько, пожалуй, ограниченные, но отнюдь не глупые, а скорей задумчивые, да к тому же и весьма занятные. Они немало повидали на свете, но всё равно зачастую разделяли самые нелепые суеверия, а причудливая фантазия водила их самыми необычайными путями.

Однажды матрос второго класса Фрицше рассказал профессору про чудовищного исполина Табарца, которого якобы не раз встречал в дальних плаваниях. Профессор усмехнулся, да и сами товарищи Фрицше не принимали его всерьёз, потому что он вырос в местечке Фридрихсрода. Разобидевшись, матрос поднялся на палубу. Через какое-то время раздался его громкий крик:

— Господин профессор! Господин профессор!

— Что такое?

— Он здесь!

— Кто?

— Исполин! Хотите его увидеть?

— Ай, ай! — сказал ученый и поднялся на палубу. Остальные тоже. Море до самого горизонта было спокойно. Нигде не видно было ни суши, ни кораблей. На голубом небе — ни облачка. Матросы смеялись.

— Нуте-с, где же прячется ваш мистер Табарц? — спросил добродушно настроенный профессор.

— Здесь! — Фрицше повел рукой вокруг.

— Да где же?

— Видите это голубое небо?

— Разумеется, но…

— Так вот, это небо — маленький кусочек пуговицы на ширинке великого Табарца!

В эту самую минуту профессора позвал стюард.

Дверь профессорской каюты была взломана. Фрицше, не по злому умыслу, а всего лишь из любознательности, открыл мухоловку. А поскольку сыр и земляника в ней были, по его мнению, главным, а муха и навоз — второстепенным, то он и сожрал главное, а на второстепенное плюнул и растер.

ВСЕГДА УЧИСЬ НА ОПЫТЕ ДРУГИХ

Эмануэль Ассуп стал состоятельным землевладельцем благодаря трудолюбию, уму и добросовестности. Его единственного сына, тихого юношу, звали Шелих. Он окончил школу. Теперь ему предстояло выбрать себе профессию. Когда его спросили, он довольно неуверенно ответил, что хочет быть моряком. Отец отговорил его. Морская жизнь, мол, сурова и опасна. Шелих, дескать, может, имея хорошее школьное образование, в другой области добиться более надежного счастья. Эммануэль Ассуп растолковал всё это сыну очень обстоятельно и сердечно. И посоветовал не спеша подыскать себе что-нибудь другое.

Шелих пошел гулять. Через сад, к морю, вдоль берега, по лесу и по лугам. Он кормил птиц, зверей и свою любимицу — гигантскую черепаху, которую отец подарил ему ко дню рождения. Черепахе был отведен в саду участок в десять квадратных метров, обнесенный дощатым забором.

Спустя несколько недель Ассуп спросил сына:

— Ну как, решил, кем хочешь стать?

— Я хочу стать летчиком.

— Нет, сынок, этого я не могу допустить. Летное дело — оно для отчаянных парней, слава летчика недолго будет радовать человека духовно одаренного. Найди себе что-нибудь получше. Не торопись, думай сколько душе угодно. Но хочу предостеречь тебя от безделья. Смотри, не сделайся ленивцем вроде нашей черепахи, которая целыми днями лежит на одном месте и ничего путного до сих пор не совершила.

Сын робко возразил:

— Но ведь всё равно черепаха — великан среди зверей?

Отец отвернулся, пряча улыбку.

Шелих пошел к черепахе и спросил её:

— Счастлива ты? — Но она не ответила, а спрятала голову под панцирь.

У птиц спросил Шелих:

— А вы счастливы?

— Да! Да! Мы летаем в вышине, над высокими башнями, над горными вершинами, среди светлых облаков, всегда таких разных, мы взмываем навстречу ветрам, мы порхаем и парим, мы можем броситься вниз с кручи, а над самой землей за миг до гибели — раскрыть крылья, мы привольно распеваем звонкие песни, — ах, как это прекрасно!

Опечалился Шелих. Никому ничего не сказав, однажды утром вышел он из отцовского дома и отправился в дальний путь. На третий день поднялся он на вершину высокой горы и бросился с кручи. И непременно разбился бы насмерть, но крыло большой птицы подхватило его. Далеко-далеко полетела она с ним, миля за милей, по небу, над землями и морями.

— Как прекрасно летать! — воскликнул Шелих.

— Верно, летать прекрасно, но сперва нужно научиться, нужно уметь летать.

И птица опустила юношу на землю в большом незнакомом городе, а сама улетела.

Шелих ощущал бодрость духа, он рвался к работе. Ему удалось устроиться в одну авиакомпанию, и через несколько лет он стал одним из лучших пилотов. Дважды его самолет разбивался, но оба раза он остался жив и невредим. Однако отцу он не посылал даже маленькой весточки. Он решил не писать, пока не заработает своими силами приличного состояния. Из этого ничего не вышло. Летной жизнью он пресытился и всё больше скучал по отцу, наконец тоска его одолела, и он вернулся домой.

Отец и сын упали друг другу в объятия. Они плакали оба: один — слезами умиления, другой — от чувства благодарности. И всё же Шелих ни словом не обмолвился о том, как жил. А отец о том и не спрашивал, — слова не сказав, он простил сына. Но Шелих не на шутку встревожился, увидев, как постарел отец за эти годы.

Еще серьезней стал Шелих, ещё задумчивей. Он пошел проведать черепаху и, найдя её на прежнем месте, спросил:

— Ну, как поживаешь? Счастлива ты?

Она не ответила, а только спряталась в свой панцирь.

Шелих сломал забор, что держал её в неволе. Старый Ассуп, случайно проходивший мимо, заметил с удивлением и немного обиженно:

— Зачем ты разрушаешь то, что я построил?

Снова зажил Шелих прежней жизнью. Ходил гулять, кормил зверей. Однажды он пришел к отцу в кабинет и спокойно сообщил ему, что черепаха убежала. Ассуп senior[43] страшно разволновался. Он хотел немедленно послать лесничего и работников на розыски черепахи. Но Шелих успокоил его:

— Не надо, отец. Я уже отыскал её. Она лежит в трех шагах от того места, где был раньше забор.

Ассуп-старший засмеялся и ласково потрепал сына по плечу. Но вдруг стал серьезным и, отвернувшись, сказал вполголоса:

— Недалеко уйдешь, если убегаешь тайком.

У рыб спросил Шелих:

— Счастливы вы?

— Да! Да! Мы резвимся в прохладных ласковых струйках, качаемся на волнах, мы ныряем в глубины таинственного морского царства, где мерцают чудеса, но не тонем, мы странствуем средь высоких волн, пенистых бурунов и водоворотов, мы стрелой прорезаем водную гладь, мы плещемся в сладостной прохладе, — ах, как это прекрасно!

И ещё больше опечалился Шелих. Тайно вышел он на лодке в открытое море и бросился в волны, ища смерти.

И утонул бы, потому что плавать он не умел. Шелих камнем шел на дно, но вдруг большая рыба подплыла к нему. Она вынесла его на поверхность. И поплыла с ним далеко-далеко по морям и океанам. Близ одного портового города выплыла она на мелководье.

— Ах, плавать и путешествовать так прекрасно!

— Верно, но этому надо учиться. — С этими словами рыба скрылась в волнах.

Шелих поднялся на берег. Он был полон энергии и надежд. Вскоре ему посчастливилось наняться юнгой на одну парусную шхуну. Он ушел в дальнее плавание к чужим берегам и со временем стал дельным моряком. Но и теперь он не писал отцу, хотя скучал по нему ещё больше, чем в бытность свою летчиком. Он хотел, чтобы его считали пропавшим без вести, решив хорошенько потрудиться, а потом приехать к отцу в звании капитана. И твердо держался этого решения. По временам он боялся, что умрет от тоски. Да и морская жизнь уже перестала его радовать. Впрочем, Шелих быстро продвигался по службе: стал матросом, затем боцманом, потом штурманом.

В тот день, когда он получил патент капитана, к нему пришел слуга, приехавший с далекой родины, чтобы тоже стать моряком. Слуга принес известие, что полгода назад Эммануэль Ассуп умер.

И тут боль переполнила сердце сына. Он бросился домой.

Он упал на могиле отца и горько зарыдал. Потом, сам не зная как, пришел он к черепахе. Но и она умерла. Панцирь с истлевшими останками лежал всё на том же месте. Шелих закопал черепаху возле могилы старого Ассупа.

Шелих метался в отчаянии, спрашивал птиц, спрашивал рыб, почему они счастливы, почему он несчастлив. Но ни птицы, ни рыбы больше ему не отвечали.

И тогда, бесконечно одинокий, начал он приводить в порядок бумаги отца. В письменном столе он обнаружил тетрадь в простой обложке. Вот что старик написал там уже слабеющей рукой:


Урок, что другом дан, суровей остальных.

Порою Зло на верный путь тебя направит;

Вопросов не задав, ошибок не исправить:

Всегда учись на опыте других!

ПО ТУ СТОРОНУ ГЕОГРАФИИ

Извозчик Порезель затосковал — работа не приносила никакого дохода. Устало и тупо сидел он день и ночь на козлах. Устало и тупо стоял и трусил и его мерин, который за одиннадцать лет службы привык к порезельским вожжам и даже спал после работы рядышком с хозяином.

Однажды утром извозчик, по обыкновению, развалился на соломе в конюшне и вздохнул:

— Эх, кабы помереть уже, что ли! — И, представив себе, что было бы, если бы он помер, невольно зажмурился. Вернее, не совсем зажмурился, а, скорее, прищурился, и тут, к своему непомерному изумлению, увидел, что мерин вдруг скорчил ехидную мину, а потом расхохотался, но тут же прикрыл морду копытом, точно человек, который слишком громко засмеялся.

Извозчик вытаращил глаза, но мерин, как ни в чём не бывало, уже принял свой обычный усталый и тупой вид. Наверное, господин Порезель попросту вздремнул. Невероятно, чтобы лошадь такое вытворяла, да ещё, выходит, водила хозяина за нос целых одиннадцать лет. И всё-таки… Нет, тут что-то не так!

В следующие дни Порезель часто притворялся спящим, а сам подсматривал, и вот глядит однажды — а коняга-то вдруг поднялся на задние ноги, скрестил на груди передние и давай расхаживать эдаким манером по конюшне, приговаривая вполголоса:

— Вот был бы я кобылкой, господин Порезель в меня влюбился бы, и народились бы у нас деточки-мулы…

— Да ты что ж, чепуху какую мелешь! — завопил извозчик, вскакивая. — Ах ты, скотина ты подлая!

— А вот и врешь, никакую не чепуху, — невозмутимо возразил конь, да с таким добродушным спокойствием, что у хозяина кнут выпал из рук. — Полно, полно, будет тебе, — продолжал он, увидев, что оторопевший Порезель тяжко осел на землю. — Уж я-то знаю, как твоему горюшку пособить. Правда, и тебе придется через кой-что пройти.

— Согласен на всё, — простонал Порезель.

Конь высморкался, утерся копытом и сказал:

— Пора тебе убираться со света, с этого света.

Хозяин понуро кивнул:

— Ага… Умереть… Это самое лучшее.

— Да нет же! Слушай! Сейчас ты немедля отправишься на улицу Фазанов, дом номер… Погоди, давай-ка говорить тише. — Всё остальное мерин по секрету прошептал извозчику на ухо. Странный он дал совет. Извозчик покраснел как рак, потом побелел как полотно, потом сделался цвета берлинской лазури. Но в конце концов он отбросил сомнения, встал, сердечно обнял коня, и тот его тоже сердечно обнял на прощанье. Затем извозчик припустил на улицу Фазанов, в указанный ему дом, где, будучи допущен в гостиную, сказал владельцу особняка следующее:

— Я имею честь сообщить вам важное… Позвольте, где тут у вас?… Извините, мне что-то нехорошо…

Войдя в некое маленькое помещение, извозчик запер за собой дверь, на что-то сел, что-то сделал. Потом он протиснулся внутрь, устроился поудобнее, дернул за ручку, был подхвачен течением, совершенно размяк, чувствуя, что делается всё длиннее, всё эластичнее, ибо его всосала труба.


Чем дальше, тем быстрей мчался Порезель по нескончаемому трубопроводу, увы, не головой, а ногами вперед. Оттого-то и вышло, что когда труба разделилась на два рукава, то на сем перепутье левая нога извозчика попала в левый рукав, а правая — в правый и… Трах! Ох! Стоп! Приехали. Но по правую ногу от себя он увидел указатель «К отстойным сооружениям», а поскольку Порезель возомнил себя уже вполне отстоявшимся и состоявшимся, то он выдернул правую ногу из соответствующей трубы и стремительно понесся дальше. В дневнике извозчика, который дошел до нас впоследствии, а каким образом — об этом ещё пойдет речь, к величайшему прискорбию, автор из-за своей забывчивости не упоминает ни названия, ни географического положения той примечательной страны, где он в конце концов пристал к берегу в некоем водоеме, выглядевшем в точности так же, как тот, в котором началось его путешествие.

Он выбрался наружу и, найдя дверь помещения, а затем и дверь в прихожую незапертой и не смея познакомиться с людьми, в чье жилище он попал столь нетривиальным способом, поспешил тайно удалиться.

Он очутился в таком городе и в такой стране, где всё было совершенно как у нас, за исключением одного небольшого, но весьма глубокого отличия: здесь не знали, что такое боль.

Наблюдателю вроде Порезеля, простого извозчика, не обладавшего широким кругозором, разумеется, не дано осознать величайшее принципиальное значение и все последствия подобного состояния обезболенности. Поэтому он повествует о малосущественных, а зачастую вообще незначащих фактах. Так, например, об огромном удовольствии, с каковым он на первых порах каждый день бегал к зубному врачу, чтобы рвать абсолютно здоровые зубы и затем заколачивать их на место. Ему нравилось, далее, катанье на лошадях, когда наездник скакал на рысаке с железной теркой вместо седла. Сиденья в дрожках были из колючей проволоки, а тряска, несмотря на отличные рессоры, оставалась весьма ощутимой, потому что уличные мальчишки из озорства десятками бросались под колеса.

Порезель пишет: здесь никто не подыхает, — он имеет в виду кончину, смерть. Если кому-нибудь на дуэли отрубят ухо или иной член, то в течение восьми дней у пострадавшего отрастает новое ухо, а у отрубленного уха — новый владелец. Читая между строк путевого журнала, который автор вел в целом вполне добросовестно, мы узнаем, что народ данной страны не знаком с феноменом «роды» и не имеет представления о влечении полов в нашем грязном понимании. Тому, кто намерен размножаться, достаточно просто отрезать себе, к примеру, палец или два, а при желании и все десять, и затем выждать восемь дней.

Порезелю однажды тоже явилась мысль о размножении своей особы, впрочем, лишь потому, что он вознамерился основать фабрику колес для извозчичьих дрожек, а фабричных набрать из числа собственных отпрысков, на которых вполне можно положиться, а кстати, и жалованье осталось бы в семье. Он сунул нос в мясорубку, навертел из носа мясных червячков и разбросал будущих малюток в саду, предвкушая свою радость, когда, попивая утром на балконе кофеек, он сможет любоваться отборной юной порослью. Стайка дроздов испортила ему праздник, в первый же день склевав всех детушек.

Так что господин Порезель был рад-радешенек, когда у него вырос новый нос.

Другая дневниковая запись отображает столкновение автора с кузнецом, который по досадной неловкости уронил ему на ногу наковальню. Хотя извозчик не ощутил ни малейшей боли, он, однако, не удовольствовался учтивым «Ах, пардон!» кузнеца и дал ему пощечину, кроме того, всё ещё пребывая в плену чрезмерной обидчивости, столь свойственной жителям его родной страны, Порезель выколол кузнецу глаз. Кузнец бросился наутек, по какой причине — осталось неясным. Но, отбежав на изрядное расстояние, он не замедлил отрубить себе ногу и, согнув её в колене под определенным углом, метнул, подобно бумерангу, который, со свистом описав параболу, отсек Порезелю средний палец на левой ноге. Нимало не заботясь о том, что теперь у него родится ребеночек, извозчик, глухо ворча, поднял палец и бумеранг и запер то и другое дома в ящике комода. Впоследствии он сильно страдал от бессонницы, ибо по ночам ему слышались непонятно откуда доносившиеся леденящие душу крики: «Отоприте! Отоприте!»

В то же время недалекий автор дневника ничего не сообщает об удивительном положении дел в вооруженных силах означенной страны — ведь всякий полководец здесь должен был пребывать наверху блаженства при виде того, как противник рубит его войско в капусту. О нет, наш извозчик только хандрил и тосковал по дому да скучал по сестре, которая задолжала ему тридцать марок и которую он тем не менее искренне любил. Он ломал голову, придумывая, как бы вернуться домой. Напрасно подмигивал он каждой встречной кляче, напрасно заговаривал то с одной, то с другой лошадкой:

— Ну, так как же? Ну, будет, будет тебе, не притворяйся, ведь ты прекрасно меня понимаешь!

Ни от одной клячи не добился он толку. Как-то раз он даже прокрался ночью в конюшню, лег там на соломе и прикинулся, будто спит. Но ничего не произошло, жеребчик только уронил несколько конских яблок, а так как при этом он усердно отгонял хвостом мух, то и Порезелю кое-что перепало, и пришлось ему ретироваться.

Но всё же через некоторое время он как-то исхитрился раздобыть рецепт, чтобы смыться назад на родину, кстати, тем же самым уже опробованным водным путем, и попасть прямо в квартиру сестры. По воле случая сия несколько болезненная девица как раз восседала, когда снизу вынырнул Порезель.

— Фу ты, дьявол! — вскричала она вне себя от возмущения и бросилась вон.

Репатриант был столь обескуражен и разобижен неласковым приемом, что остановился как вкопанный на полпути, потеряв дар речи. В следующее мгновение он швырнул вдогонку сестре свой путевой дневник, гордо выпрямился, дернул за ручку и смылся — туда, в неведомое далеко, где и канул.

ЗАГАДОЧНАЯ ПАСХАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ (Отгадка в Яйце)

Кулачных дел мастер ЯЙкоб Пасхен-ЯЙцер на СвЯЙтой неделе заЯЙвился домой пьЯЙный. А Его жена, необъЯЙтная ЯЙдреная тетка, была хозЯЙкой ЯЙичной лавочки, что в Подзатыльном переулке. Она встретила мужа словами:

— Ай-ЯЙ-ЯЙ! 0–5 ты пьЯЙный! Смо-3 у меня! — И горЯЙстно покачЯЙла головой. ПасхенЯЙцер не расте-рЯЙлся:

— КлЯЙнусь всеми свЯЙтыми, я только капельку! По случЯЙю рождества я был на гулЯЙнье нашего объЯЙ-динения вольномыслЯЙщих кулачных мастеров. А там один приЯЙтель потчЯЙвал всех ЯЙмайским ромом в честь первого причЯЙстия своего дитЯЙтка. Вот и пришлось тЯЙпнуть, рЯЙнвЯЙн пили за здоровье одрЯЙ-хлевшей юбилЯЙрши. Не всЯЙкий день ведь отмечЯЙется чье-нибудь девЯЙносто пЯЙтилетие!

Супруга не принЯЙла этого на веру и о-5 сказала:

— Ай-ЯЙ-ЯЙ! Смо-3 у меня!

А говорЯЙщий попугай заверешЯЙл и завЯЙкал: «Ай-ЯЙ-ЯЙ! Ай-ЯЙ-ЯЙ!»-и так раз пЯЙтьдесят крЯЙду. От этого вЯЙканья ЯЙкоб пришел в ЯЙрость, схватил тЯЙпку и перебил все Яйца в лавке. Жена осерчЯЙла и бросилась в полицейский учЯЙсток, обливаЯЙсь желтком, а ЯЙный муж в отчаЯЙнье от содеЯЙнного упал на стул и принЯЙлся горЯЙвать. И всё горЯЙвал и горЯЙвал, горЯЙвал бы и по сей день, но тут попугай — плюх! — и снес ему на колени пасхальное ЯЙчко. Вот и вся история.

Загрузка...