Сказки немецких писателей

ПРО КУРОЧКУ НЕСУШКУ-ХЛОПОТУШКУ И ВЕЧНЫЙ ЗОВ

Давным-давно известно, что куры только и делают, что хлопочут и кудахчут над своими цыплятками. Это великий природный зов. Он не возникает и не исчезает, ему не научишь, от него не отучишь, он не рождается и не уничтожается. Он просто есть, как есть в мире утренний свет и ночная тьма. Это вечный зов природы.

Однако куры бывают не только черные и белые, есть ещё и пеструшки, и рябенькие, есть на свете не только леггорны, кохинхины, орпингтоны, виандомы, гудамы, плимутроки да минорки, есть ещё и доркинги, и фавероли, и цесарки, и куропатки, и индейки, и хохлатки, куры мясные и куры-несушки, а кроме того, жирные кохинхины и поджарые леггорны, несушки-рекордистки род-айланды и мало несущиеся лангшаны. Вот так же и древний природный зов, врожденный инстинкт насиживанья обладает широчайшим спектром градаций интенсивности своего проявления. И этот столь естественный по своей природе навык может превратиться в настоящую страсть, а то, глядишь, и пороком обернется. Ибо и в добродетели надобно знать меру!

Впрочем, мы не намерены писать ученый трактат о курах, а просто хотим рассказать о славной Курочке Несушке-Хлопотушке. Жила она в давние-давние времена, во времена грозной войны, которая у очень многих людей отняла жизнь, а у кур — право свободно нестись. Дело в том, что в те дни всякой несушке, хоть молоденькой, хоть почтенной, будь она черной, белой или рябой, законом предписывалось еженедельно производить определенное, и притом весьма изрядное, количество яиц. Не по нраву это пришлось нашей Несушке-Хлопотушке, и она решила любой ценой добиться свободы и вернуть прежние порядки.

Как знатная и заслуженная квочка, она полагала, что имеет на это право. И вот в укромном уголке за сараем, возле навозной кучи устроила она себе новое гнездышко и с присущей ей невозмутимостью занялась любимым делом — стала нестись и сидеть на яйцах. А так как яйца никто теперь не забирал, то и вылупилось из них десять, а потом пятнадцать, а потом и двадцать цыплят — петушков да курочек, и стало бы их ещё больше, да только гнездышко Несушки всё-таки обнаружили, и высиживанью пришел конец.

Тем не менее двадцать два цыпленка вылупились на свет, и всех их надо было кормить и обихаживать. Конечно, Несушке-Хлопотушке домовитости было не занимать. Она всегда честно исполняла свой долг, несла яйца — «Куд-ку-дах-тах-тах! Ко-ко-ко, а мне за это что?» — блюла порядок, чистила перышки, словом, была молодец. И вдруг настала другая жизнь. Целых двадцать два широко раскрытых клювика требовали корма, на сорока четырех лапках нужно было подстригать коготки… Но плохо вы знаете нашу Несушку-Хлопотушку! Она с жаром принялась хлопотать. И труд был не в тягость ей, а в радость, она так и горела на работе. От первых петухов и пока не кликнут кур ложиться спать, бегала и суетилась она вокруг своего выводка, созывала цыплят, кормила, ухаживала, чистила клювы, бранилась и охраняла всю ораву. Миллион указаний и замечаний, поучений и наставлений пришлось ей дать, пока горластые драчуны и задиры не набрались ума-разума и не начали понимать что к чему: для чего служат лужи, и что самые крупные зерна лежат глубоко-глубоко в навозе, а самые жирные червяки прячутся глубоко-глубоко в земле, и что нельзя после купанья копаться в грязи, и что сперва надо землю рыть — после зернышки мыть, и что всякий цыпленок должен ухаживать за коготками и ходить строевым шагом, и что петушкам полагается носить гребешок прямо и каждый день точить клюв и шпоры, и что курочкам на пользу известь в рационе, и что от утренней росы и молодой травки глаза весело блестят, а вот если будешь есть улиток, то выпадут перья, зато камешки, наоборот, очень нужны для хорошего пищеварения, и что сойку узнают по крику, сокола — по полету, хорька — по повадке, и что собаки сразу набрасываются, а кошки исподтишка подкрадываются. Чему только не учила Несушка-Хлопотушка свой выводок!

Славная Курочка непрестанно квохтала и кудахтала, без устали скребла землю и созывала детушек, усердно их чистила, а бывало, и чихвостила.

Задачи становились всё серьезнее, но с ростом задач и сил у Курочки прибавлялось, а вместе с силами росла и её страсть. Не только два десятка своих цыпляток, нуждавшихся в опеке, успевала она обегать, хлопая крыльями и собирая выводок в кружок, — всех, кто попадал на птичий двор и к кому с писком устремлялась цыплячья орава, все и вся неумолимо затягивал великий круговорот материнства, все и вся делалось добычей древнейшего природного зова. Даже иные престарелые клуши, уже прабабушки, и красавцы петухи в расцвете лет нежданно-негаданно оказывались в удивительном хороводе наседок, юных курочек и задиристых кочетков. Ничего не попишешь! Их усердно потчевали и без церемоний окружали материнской заботой. Приходилось ходить парами и чинно семенить по двору на ежедневной прогулке, учиться почтительно шаркать ножкой. Даже его превосходительство, бывалый боевой петух с почетными дуэльными шрамами на шее и крепких лапах, имевший неосторожность приблизиться к краю всепоглощающего материнского круговорота, тоже был захвачен беспощадным вихрем и силком окружен материнской заботой. Он было вызвысил голос, возопив могучим басом: «Караул!», но древнейший природный инстинкт и законы толпы уже вступили в силу. И когда славная Курочка Несушка-Хлопотушка непререкаемым тоном скомандовала: «Червей ко-о-пай!»- и не менее сорока пар юных и почтенных куриных лап дружно в ногу пустились рыть навоз, тут уж и его превосходительство Золотой Гребень не устоял, неумолимый ритм завладел и им. Словно в чаду, он ретиво скреб лапами землю — ать-два! ать-два! Невероятно, но факт: их превосходительство копались в навозе!

Мало-помалу выводок разросся до полусотни цыплят, и всё-таки ни одному из них не удавалось и на миг ускользнуть из-под бдительного надзора Несушки-Хлопотушки. О нет, славная Курочка не потерпела бы ни малейшего ослабления семейных уз! Она по-прежнему строжайшим образом следила за тем, чтобы весь выводок был подле неё. И её настойчивости, её колоссальной несгибаемой воле покорялись все, даже самые строптивые особи, даже пулярки весьма преклонных лет, даже дряхлые, теряющие последние перья индюшки, и ученый каплун, и гусак-весельчак, — всех подхватил всемогущий вихрь, и власть Несушки-Хлопотушки возросла беспредельно.

И всё же явилось нечто, имевшее большую власть и к тому же имевшее дерзость обходиться без материнской опеки.

Смерть пришла к славной Курочке Несушке-Хлопотушке… Но не могла успокоиться её неутомимая душа! В горние выси взлетела она и достигла райских кущ. А там всякая душа вновь обретает былой вид и вдобавок становится мощней, значительней и совершенней.

Так было и с душой славной Курочки, которая вовсе не скучала по бренной плотской оболочке, а с прежним пылом, не мешкая, принялась за дело всей своей жизни. Ибо древнейший природный зов отнюдь не смолк для доброй Несушки, напротив, он с исконной своей силой потребовал новых деяний, только более мощных, значительных и совершенных. Едва взлетев на божественный насест, славная Курочка сразу же ощутила зуд беспокойства, узрев ужасающее небрежение, в котором пребывали здесь стаи пернатых, и полное отсутствие семейного уюта. Требовалась немедленная помощь! Но так как в этих полях совершенно не было материальных предметов, то Курочка с пятком крылатых существ, порхавших и ликовавших неподалеку, начала в пантомиме воспроизводить свои привычные действия над неким незримым фантомом. И гляди-ка? Древняя материнская сила ничуть не оскудела! Уже через несколько минут сотни, нет, тысячи крылатых душ слетелись к великой мамаше, радостно хлопая крыльями. Посреди воздушного океана небесные создания, точно бойкие петушки, тянули шеи за кормом и так старательно выполняли все положенные упражнения, что казалось — гребешки у них вот-вот лопнут от натуги. Но при всём при том не раздавалось ни звука! Чистые души рьяно копались в поисках червей, истово скребли лапами, с жаром клевали, хотя нигде не было ни единого зернышка, ни единой травинки. И всё же видно было, что почившие петухи, куры и цыплята расцветают на глазах, предавшись своему любимому земному занятию, которое порицалось небесными законами. Они копались и скребли с таким отчаянным усердием, что внезапно твердь небесная дрогнула и стала раскачиваться всё сильней и сильней, и вот уже ветер бушует в небесных сферах, и звезды на небосклоне дрожат и мерцают. Господу богу, заседавшему на Марбургском конвенте, пришлось просить разрешения на минутку выйти, чтобы навести порядок.

И вовремя! Ибо на небесах неистовствовал древнейший природный зов!

Раньше сонмы светил совершали свое движение в безмолвной гармонии, в неспешном хороводе, благоуханные дуновения тихо реяли в немых рощах, теперь же в эмпиреях носились неукротимые смерчи и вихри, свистя, завывая и грохоча совершенно по-земному, звезды срывались с привязи, а месяц в хмельном угаре вышел не в свой черед перед солнцем, которое метало протуберанцы и колесом счастья вертелось вокруг оси мироздания.

Даже апостол Петр не утерпел, прибежал на шум из людского рая и, словно назло своему прошлому, разразился пронзительным астрально-символическим «Ку-ка-ре-ку!». Вот что стряслось в царствии небесном по милости славной Курочки Несушки-Хлопотушки с её вечным зовом! Тут Господь Бог-Отец молнией ринулся в свое царство. С первого же взгляда распознал он в Курочке источник зла, плазмодий заразы, поразившей небеса. Пускай он и мощный, и Библией признан, инстинкт этот материнский, но на небесах должно царить мужское начало — он, Отец?

А славная Курочка Несушка-Хлопотушка стояла среди буйных хлябей небесных и, точно несметным оркестром, дирижировала полчищами призрачных музыкантов с помощью искусства материнской заботы. И тут Бог-Отец неотвратимо ухватил самую её суть. Гори огнем! И вспыхнувшее в его руках ядро метнул он сквозь эмпиреи, облака, хляби, тучи — прямо на землю!

Словно по мановению волшебства, замерло движение призраков. И вот уже в прежней, ничем не нарушаемой гармонии витают души. И славная Курочка Несушка-Хлопотушка стала теперь одной из множества таких же душ.

Но то пылающее и непокорное зерно, павшее с небес, было не что иное, как тот самый природный зов, древнейший инстинкт, о котором и был наш рассказ. Покинув славную Курочку-Несушку, странствует он по белу свету, появляется то здесь, то там, всем желанный, всюду восхваляемый, исполненный бессмертной силы.

ПРО ЭЛЬЗУ, КОТОРАЯ НЕ УМЕЛА ПЛАКАТЬ, И ЧЕЛОВЕЧКА РАСКИНАКСА

В одном большом каменном городе жила-была девушка Эльза… Нет, не так. Жил да был большой-пребольшой волк, и была у него шерсть такая черная, что куда бы он ни пришел, там сразу наступала непроглядная черная ночь. — В самый светлый солнечный день, стоило только волку появиться, и кругом делалось темным-темно, птички в лесу умолкали и ложились спать, цветы закрывались, зайцы прятались в норки, и только важные совы хлопали глазами и бесшумно вылетали из гнезд. А громадный черный волк грузно шагал в потемках, свесив до земли уши. Кстати, это его вторая особенность. Волк очень-очень опускал свои длинные-предлинные уши, так что их концы волочились за ним сзади, где уже опять было светло, и маленькие глупые зайчишки принимались жевать волчьи уши, думая, что это кислая капуста. При желании волк мог бы и навострить свои черные уши, как положено порядочным волкам в ночную пору. Но тогда он, пожалуй, проткнул бы этими длинными ушами солнце или сбил аэроплан, и вообще надо было, чтобы уши у него были висячие, потому что он ворчал страшным голосом:

По правде говоря, этот черный волк-печальник вовсе не грустил, в душе он очень даже был доволен жизнью. Но до поры до времени знать об этом ему не полагалось.

Все дело было в Эльзе. Жила Эльза в городе, и было у неё такое белое-пребелое платье, и сама она была такая беленькая, что стоило ей только появиться, как сразу же наступал ясный белый день.

Глубокой ночью просыпались воробьи под крышей, если Эльза выглядывала в окошко, и начинали чирикать, словно на дворе было утро. Жена трамвайного кондуктора принималась будить мужа, пора, мол, на работу, и у всех хронометров стрелки прыгали на шесть утра. А однажды почтальоны разнесли почту в два часа ночи, потому что Эльза вышла в это время на улицу и заиграла на своей дудочке, которая называлась «Тирилим». Потом наутро, протирая глаза, люди думали, что всё это им приснилось или что они слишком засиделись за работой.

Но вот умерла богатая тетушка Акватинта. Она была не замужем, жила одна, и поэтому она завещала свои длинные гранатовые бусы, которые можно одиннадцать раз обернуть вокруг пояса, тому, кто будет горевать о ней больше всех.

Тут учредили горевальную комиссию, и среди тетушкиной родни началось тайное соревнование в горе. И были достигнуты невиданные успехи. Тетушкина приемная свояченица Аниска-любезница за полтора часа наплакала два ведра превосходных высокосоленых слез, внучатая золовка тетушки Ладрония Тыквочка за один лишь скорбно-испытательный час совсем состарилась, съежилась и скукожилась от горя, но поскольку больше она состариться, съежиться и скукожиться уже не могла, то посему и выбыла из основного состава соискателей. А Эльза — уж такая она была жестокосердная! — только и делала что смеялась, тогда как всё вокруг преисполнились глубочайшей скорби. Родные сказали:

— Ах, Эльза, Эльза! Ну куда это годится? У кого есть сердце, у того и слезы найдутся! Ведь тетя Акватинта умерла! Что же ты не плачешь?

А Эльза отвечала:

— И только-то? — И смеялась по-прежнему. Тогда даже её добрая матушка рассердилась и стала Эльзу бранить:

— Ах ты, такая-сякая, бесчувственная! Или сердца у тебя нет? А ну-ка плачь, живо! Да ты что, никак и впрямь каменная? И думаешь, кто-нибудь захочет тебя в жены взять, ты ж, поди, и пред алтарем слезинки не прольешь!

При этих словах Эльза так и покатилась с хохоту и всё хохотала и хохотала чуть не до самых похорон, только тогда и попритихла немножко. Но на самом-то деле на душе у Эльзы было вовсе не весело, просто она не могла не смеяться, а всё оттого, что лицо у неё было такое белое-пребелое.

Ночью Эльзе приснился удивительный сон. Будто бы рыщет по полю громадный черный зверь, а в брюхе у него сидит крохотный-малюсенький человечек в красненьком колпачке с бубенцами. И человечек этот всё подпрыгивает и старается на волю выбраться, а сам кричит-надрывается:

— Я больше, чем ты! Я Бунко, могучий огромный слонище? А ну говори, что я больше, чем ты! — А меж тем всё меньше и меньше делается. От страху Эльза вздрогнула и проснулась.

Была полночь, стало быть, время похорон. Ибо тетка Акватинта распорядилась, чтобы её хоронили ровно в полночь. Всё должно было происходить по-настоящему печально и торжественно!

По главной улице, где потушили все фонари, в неверном свете смоляных факелов тянулась похоронная процессия. Над каждой дверью развевалось траурное полотнище, из всех окон доносились душераздирающие рыдания, а на рыночной площади в знак скорби была воздвигнута арка с такой надписью:

Пышущие здоровьем крепыши седели от переживаний прямо на глазах, в нижнем городе уровень пролитых слез поднялся до второго этажа, и множество лошадей, запряженных в повозки с грузом траурных венков, захлебнулись, хвост же погребального шествия с величайшим трудом поспевал за гробом на яликах и двойках распашных. Целых три священника разом произносили надгробное слово, стоя с трех сторон разверстой могилы.

Но вот здесь-то как раз, над могильной ямой, никак не устанавливался скорбный покой. Дело в том, что Эльза тоже проснулась и пришла на кладбище. Правда, на ней было черное-пречерное траурное платье и черные-пречерные перчатки, но над воротничком вдруг — раз! — выглянула полоска ослепительно белой кожи. И тут факелы потухли, черные сюртуки сделались яркими и пестрыми, точно карнавальные костюмы на масленицу, проповедники засияли, будто на крестинах, почтенные кумушки начали хихикать, и даже в гробу тревожно застучали кости. Можно было опасаться самого худшего! И вдруг откуда ни возьмись прискакал громадный черный волк-печальник, на бегу он громко и вполне внятно ворчал:

И над кладбищем сразу же нависла довольно сносная полутьма — помощь подоспела вовремя! Священники довели до конца надгробные речи, после чего скорбящие родственницы изготовились к прыжку, и едва первая горсть земли стукнула о крышку гроба — «из праха ты вышел…»- все племянницы и золовки разом бросились к могиле, и полились, полились потоки слез. Гроб всплыл, закачался на волнах и медленным дрейфом пошел к берегу. Испуганные возгласы, скорбные вопли. Тут гвозди вылетели вон из крышки, крышка соскочила, гроб… был пуст! Мертвая тишина.

Эльза засмеялась.

Все отпрянули.

И тогда огромный черный волк-печальник прыгнул прямо в плавучий гроб и зарычал:

При этом волк отчаянно скакал в гробу, топая всеми четырьмя лапами, гроб под ним прямо ходуном заходил, так что на берегу у всех дух захватило.

Зато Эльза, глядя на его прыжки, заливалась смехом ещё пуще, так и покатывалась, так и надрывалась от хохота, даже пуговка у неё на воротничке расстегнулась. И тогда стало вдруг светлым-светло, а волк-печальник, вытаращив глаза, перестал скакать и разинул красную пасть со страшными клыками, а там, в этой страшной пасти, стоял крохотный человечек, и в руках он держал гранатовые бусы тетушки Акватинты, которые можно одиннадцать раз обернуть вокруг пояса. Вид у человечка был ужасающий, и вдруг он заговорил:

И, сунув в рот гранатовые бусы, жутко заскрежетал зубами. Кумушки десятками дружно отправлялись на тот свет, племянницы, закатив глаза, бухались в обморок, священники точно в камень обратились, а полицейский напрасно силился пролепетать: «Ваши документы!» Одна Эльза стояла себе и смеялась.

Тут черный волк-печальник как бы ненароком приблизился к ней, а человечек у него в пасти вконец разбушевался:

— Ты что ж это верещишь, зайчиха ты белая? Я ужасен! Сейчас же покройся смертельной бледностью!

Но Эльза заливалась всё громче и громче, у пасторов даже унесло ветром белые воротники, а у скорбящих родственников вырвало из рук шляпы.

— Ну погоди, я тебе покажу! — вскричал человечек и стал жутко надуваться и пыжиться. Ну, тут уж Эльза так звонко расхохоталась, что из глаз у неё брызнули… слезы!

Гром грянул! Блеснула молния!

Человечек Раскинакс исчез.

Там, где зияла могила, вдруг оказалась лужайка.

На шее у Эльзы были гранатовые бусы, а по щекам у неё всё ещё катились слезы. Черный волк тяжело побрел к выходу с кладбища, и слышно было, как он ворчит тихонечко:

Эльза с бусами на шее пошла за ним следом. Дойдя до ручейка, который назывался «Много-много-лет», они стали переходить его по мостику. Но мостик был узенький, так что пришлось им крепко держаться друг за дружку. Тут бусы порвались, и гранатовые бусинки посыпались в воду. А вода от этого вспенилась, из пены же вынырнули маленькие, сплошь белые волчата, они-то и вытерли мягкими лапками Эльзины слезы…