Сказки немецких писателей

ГАНС-МЕДВЕДЬ

Много-много лет назад среди векового соснового бора жил бедный угольщик со своей женой; недавно у них родился ребенок, здоровенький мальчик, они назвали его Гансом. Мальчик был настоящий крепыш, в самом младенчестве он уже очень удивил своих родителей, выказав необычайную силу; однажды ему дали трех щеночков поиграть, а он их затискал до смерти.

Родители побранили его за такую проделку, но в душе радовались его чудесной силе и уже заранее мечтали, какой богатырь у них вырастет. Однако недолго им оставалось радоваться; сейчас я тебе расскажу, что было дальше.

В том лесу жила большая медведица с двумя медвежатами, да как-то раз попались они охотникам, и осталась медведица одна; от такого горя медведица никак не могла утешиться, день и ночь она бродила по лесу и ревела от тоски. И вот однажды медведица набрела на домик угольщика, а перед домом играл на травке маленький Ганс.

Увидела медведица малыша, вспомнились ей родные детушки, как живые, и захотела она тогда отомстить злым людям, которые их отняли; она бросилась на маленького Ганса, чтобы съесть. А Ганс не испугался, выдернул с корнями молодое деревцо и начал храбро отбиваться. Подивилась медведица его силе и храбрости. «Дай-ка, — думает, — утащу мальчонку к себе в берлогу, вспою его своим молоком, он станет сильным, как медведь, и будет мне вместо моих медвежатушек на старости лет кормилец и защитник». Сказано — сделано; старая медведица осторожно взяла Ганса передними лапами и, как он ни кричал и ни брыкался, уволокла его к себе в чащу.

Придя в берлогу, она уложила приемыша на мягкую постельку, которую приготовила для родимых детушек, распушила подстилку, и под её ласковое ворчание Ганс успокоился, усталость сморила его, и он заснул.

Утром он открыл глаза, а медведица уже тут как тут, сидит рядом и протягивает ему в лапах горсть свежей лесной земляники, которую успела набрать спозаранку; накормив мальчика, она дала ему попить своего молока; подкрепившись, маленький Ганс повеселел и стал играть с медведицей, хлопать её ладошкой и трепать за кудлатую шерсть, радуя свою кормилицу.

Поиграв с мальчиком, медведица снова отправилась в лес, но, перед тем как уйти, завалила вход в берлогу громадным камнем, и Гансу волей-неволей пришлось просидеть взаперти до её возвращения.

С тех пор так и повелось; утром медведица уходила и возвращалась в полдень; она всегда приносила своему питомцу гостинец — то ягодку, то красивый цветок; поиграв с мальчиком, она опять уходила и до самого вечера бродила по лесу, однако же, как назло, ни разу не забыла привалить камень к отверстию пещеры.

Время шло, и Ганс подрастал и набирался сил, медвежье молоко шло ему впрок; с каждым днем его всё сильней брала досада на большой камень, который загораживал ему дорогу в зеленый лес, и вот однажды, когда медведица уплелась в чащу, чтобы раздобыть себе на завтрак сладкого меду или изловить жирного зайчишку, Ганс изо всей силы уперся плечом в камень, но сколько ни пыжился и ни кряхтел от натуги, камень почти не сдвинулся; воротилась медведица и увидала, что камень лежит не на месте; она сердито посмотрела на Ганса и в следующий раз, перед тем как уйти, навалила перед входом побольше камней. Видит Ганс — делать нечего! Пришлось ему набраться терпения, потому что сдвинуть камни он всё равно бы не смог, а кроме того, он побаивался, как бы медведица не разозлилась, если во второй раз увидит, что он вместо благодарности за её заботу хотел от неё сбежать. Потом он ещё подрос и почувствовал наконец, что теперь у него достанет силы раскидать все камни; и он не захотел больше сидеть взаперти. Дождавшись, когда медведица ушла после обеда в лес, он уперся в камень, поднатужился… И какова же была его радость, когда камни — трах-тарарах! — рассыпались в разные стороны. Наконец-то сбылась мечта Ганса-он выбрался на волю, и перед ним раскрылся зеленый божий мир, вокруг шумели вершинами высокие деревья, а над головой заливались звонкими трелями веселые птички; на душе у Ганса было бы радостно и легко, кабы не страх, что его поймает медведица и снова засадит в берлогу.

Поэтому он со всех ног пустился бежать и бежал без оглядки, пока не прибежал к домику угольщика.

Дело было вечером, угольщик уже воротился из леса, они с женой отдыхали, и дверь была закрыта; тогда Ганс забарабанил в дверь что было мочи, потому что у него ещё не прошел страх перед медведицей; но вот дверь наконец отворилась, хозяева пожалели его и впустили; они спросили Ганса, что ему надо, и он стал упрашивать, чтобы они взяли его к себе в работники, и рассказал им свою историю, насколько сам её помнил. Во время разговора угольщик и его жена хорошенько рассмотрели гостя, и, как только заметили у него на плече черную родинку, тотчас же поняли, кто попросил у них приюта, и узнали родимого сыночка, который так долго пропадал и чудом к ним вернулся. То-то было радости у Ганса, когда он нечаянно нашел милых родителей! То-то было радости у отца с матерью, когда нежданно-негаданно нашелся ненаглядный сыночек, который за время разлуки успел превратиться из маленького Гансика в большого Ганса!

Сначала Ганс остался у своих родителей; он долго жил с ними и не один раз пересказал им свою историю, наконец ему наскучило сидеть дома, и вот однажды он им и говорит: «Охота мне по белу свету постранствовать». Родители перечить не стали, он собрал котомку и в одно прекрасное утро пустился в дорогу.

Вдоволь настранствовавшись, Ганс решил отдохнуть от бродяжнической жизни. Вскоре он набрел на богатую крестьянскую усадьбу; недолго думая, он вошел в дом и попросился к хозяину в работники. Тот увидал, что парень он крепкий и сильный, и согласился. В ту пору в саду как раз поспели яблоки, и на другой день Ганса послали отряхивать деревья. Принялся Ганс за дело, да как начал трясти, все ветки пообломились и вместе с яблоками упали на землю; пришел хозяин поглядеть, как-то новый работник потрудился, а Ганс ему и говорит в простоте душевной:

— Гляньте-ка, хозяин, какие у вас в саду деревья старые и ломкие, — я немного потряс, а ветки с яблоками на землю попадали!

Хозяин стал его бранить за то, что он поломал его лучшие яблони, да и послал Ганса от греха подальше в лес рубить деревья. Хозяин хотел дать Гансу хороший, острый топор. А Ганс на топор и не поглядел, а подыскал себе железную цепь потолще.

Нашел цепь и отправился в лес, как ему было сказано. И пошла у него работа: обвяжет цепь вокруг дерева, повалит его и за другое принимается. И так он уже много деревьев из земли повыворачивал, когда вечером приехал за ним хозяин вместе с работниками.

Удивились люди, когда увидели, что он, почитай, половину леса повалил, и стали спрашивать Ганса:

— Откуда у тебя, скажи на милость, столько силы, что ты за один день можешь исполнить такую работу, с какой нам и вдесятером-то за сто дней не управиться?

А Ганс, при всей своей богатырской силушке, был очень добродушным и покладистым: видя, что людям это любопытно знать, он правдиво поведал им всю свою жизнь; потом он взвалил себе на плечи два толстенных дуба и не спеша отнес их домой. А люди ещё долго пробыли в лесу, потому что никак не могли сложить на телеги поваленные вместе с корнями деревья.

Весть об этом происшествии скоро распространилась по всей округе, и с тех пор Ганса за его медвежью силу и за то, что его вскормила медведица, прозвали Гансом-Медведем.

А хозяин усадьбы и его работники так перетрусили и так стали бояться силищи Ганса, что только и думали, как бы от него избавиться, но, как ни старались, ничего не выходило. Собрались они тогда и тайно сговорились на злое дело; надумали они Ганса со свету сжить, не дожидаясь, когда от него беда стрясется.

По общему совету хозяин пошел к Гансу и говорит:

— Послушай, Ганс! Моя тетка сказала мне по секрету, что её отец зарыл в моем колодце богатый клад, а нынче колодец пересох от жары; полезай-ка ты в колодец, глядишь, и откопаешь сокровище.

Ганс исполнил его приказание и полез в колодец.

Только он спустился на дно, хозяин кликнул работников, и они стали бросать вниз камни, чтобы извести Ганса, да не на таковского напали. Ганс сразу смекнул про злодейский замысел. Камни не причиняли ему боли, и он ничего не сказал. А они знай себе бросали и бросали камни, и уж когда счёт пошел на сотни, у Ганса лопнуло терпение.

— Эй, наверху! — крикнул из колодца Ганс. — Прогоните-ка кур от колодца, чтобы они мне в глаза песок не сыпали, иначе я ваше сокровище вовек не отыщу!

Услышав такие речи, хозяин и работники совсем перепугались; однако, оправясь от испуга, они приволокли мельничный жернов и скинули его в колодец.

«Всё, — думают, — теперь-то уж Ганс не выберется». А Ганс поймал жернов руками, просунул в отверстие голову и надел его, точно воротник, на шею, а когда они заглянули вниз, чтобы удостовериться в его гибели, он им со смехом крикнул:

— Никак вы меня в попы пожаловали, что обрядили в широченный поповский воротник! Однако довольно дурачиться, вытаскивайте-ка меня отсюда, да поживее!

И с этими словами Ганс запустил вверх мельничный камень, тот вылетел так, что зашибил насмерть одного работника. А остальные испугались до смерти и вытащили Ганса из колодца. Тут уж хозяин понял, что с таким силачом ему некуда тягаться, стал он тогда задабривать Ганса и подарил ему много золота: прости, мол, Ганс, за злодейское умышление, не наказывай нас, а бери лучше свою котомочку да ступай своей дорогою. А Гансу и без того уже давно наскучило сидеть на одном месте, он взял золото, собрал котомку и отправился куда глаза глядят.

Шел он день, шел другой, и вот стали ему попадаться на дороге люди, которые наперебой расхваливали красавицу — королевскую дочь; а ещё говорили они, что сватается к ней неотесанный великанище и хочет взять её в жены; король, её отец, совсем затужил от этакой страсти-напасти и с горя обещал, что тот, кто убьет великана, получит в жены принцессу и полцарства в придачу.

Гансу ужасно захотелось хоть одним глазком взглянуть на принцессу. Ведь чем ближе он подходил к королевскому городу, тем больше слышал разговоров о том, как она добра и прекрасна. Наконец он вошел в город…

Остановился Ганс перед королевским дворцом и видит — сидит в окне принцесса, глядит на дорогу и плачет горючими слезами, оттого что ей суждено стать женой противного великана.

Ганса так пленила её красота, что он тотчас же решил выйти на бой с великаном, даром что тот уже погубил трех прекрасных и отважных рыцарей, осмелившихся сразиться с ним за прекрасную принцессу. Первым долгом Ганс отправился к оружейнику и купил за золото, полученное от прежнего хозяина, отличный шлем, блестящую кольчугу, а главное — острый и крепкий меч. Облачившись в доспехи, он явился к королю и спросил у него дозволения сразиться с великаном. Король дал Гансу свое благословение и обещал отдать ему в жены свою дочь и полцарства в придачу, если он выйдет победителем.

Ганс отправился на битву, а добрый король стал на колени и помолился за его душу, потому что был уверен, что великан и его сразит, как трех его предшественников.

А Ганс тем временем пошел вызывать на поединок великана. Увидев Ганса, великан решил, что опять без труда одолеет противника. Поэтому он спокойно прислонился к дереву и начал над ним посмеиваться:

— Знать, и ты, человечишко, пришел по мою голову! Погоди спешить! Видишь мою худую сабельку? Покажи, как ты её с земли приподымешь, а уж потом свой грозный меч из ножен вытаскивай.

С этими словами великан снял с пояса свой громадный меч и кинул наземь. Великан думал, что Ганс, как и три прежних рыцаря, не сможет оторвать его и на вершок. А Ганс одной рукой подхватил страшный меч, высоко размахнулся и с такой силой забросил его далеко в сторону, что меч по самую рукоять вонзился в землю. Тут уж великан подумал: «Видать, этот богатырь посильнее меня» — и пустился на уговоры.

— Вижу, что я зря в тебе усомнился, такого бойца не часто встретишь; давай лучше с тобой помиримся; таким богатырям, как мы с тобой, негоже ссориться. Хочешь, я дам тебе столько золота и драгоценных каменьев, сколько ты сможешь увезти на трех возах? Бери и поезжай своей дорогой, а мне оставь принцессу, потому что я очень её люблю и она мне дороже золота и всех яхонтов на свете.

Но Ганс и сам так полюбил принцессу, что стала она ему дороже всякого золота и даже собственной жизни, и он не променял бы её ни на какие сокровища, поэтому он не стал слушать великана, а выхватил из ножен меч; пришлось и великану сбегать за своим мечом и вытащить его из земли. Ух, какой звон пошел, когда они скрестили мечи, искры так и посыпались от удара! Бой длился недолго, могучим ударом Ганс снес великану голову с плеч; так и хлынула черная кровь и разбрызгалась на зеленой траве. Ганс подобрал отрубленную голову и понес её в знак своей победы во дворец, чтобы сообщить королю радостное известие и напомнить про данное обещание.

Едва только Ганс вступил в королевские палаты — король выбежал ему навстречу и стал на радостях обнимать. Потом король сказал:

— Пойдем со мною, сынок! Я отведу тебя к принцессе и отдам тебе половину царства.

И вот они пошли к принцессе, и когда король сказал, что привел ей жениха, она тоже обрадовалась, что великан погиб, а ей достался в женихи пригожий добрый молодец. Ганс-Медведь и впрямь был не только большим силачом, но и очень хорош собою. Поэтому принцесса недаром радовалась, увидев своего будущего мужа, и вскоре вручила ему перед алтарем руку и сердце.

А потом старый король умер и они его торжественно похоронили, и тогда Ганс, который стал повелителем целого королевства, поехал с молодой женой навестить своих родителей и забрать их вместе с братьями и сестрами к себе во дворец.

Нечего и говорить, как они удивились, когда подъехала золотая карета и остановилась перед их убогой лачугой! А когда они поняли, что король — это их сыночек Ганс, а прекрасная принцесса — его жена, тут уж они так удивились и обрадовались, что и описать невозможно! А Ганс посадил всех в карету, и они со всею свитой поехали к медвежьей берлоге, чтобы навестить приемную матушку Ганса. Однако, подъезжая к берлоге, они забоялись и стали просить короля, чтобы он велел повернуть назад. Но он их успокоил, а как доехали, выскочил из кареты и один, без провожатых, пошел в берлогу. Бедная медведица лежала пластом на подстилке, она была при смерти. Бедняжка заболела, силы её ослабели, и она больше не могла, как прежде, добывать себе в лесу на пропитание; наверно, она так и померла бы голодной смертью, не дождавшись Ганса, но он подоспел как раз вовремя.

Узнав своего приемыша, медведица приподнялась и хотела к нему подползти, но силы её оставили, и она вновь упала на свое ложе. Ганс крикнул слугам, чтобы они поднесли еду и питье; затем он присел рядом с медведицей и стал её гладить и нежно за нею ухаживать. Медведица лизала шершавым языком руки короля и глядела на него ласково, как будто хотела сказать: «Вот я и дождалась тебя, ты пришел, чтобы оказать мне последнюю службу; значит, не зря я тебя вскормила и вырастила».

Понемногу и остальные осмелели и тоже вошли в берлогу, а королева положила голову медведицы себе на колени, гладила её своими нежными ручками и, глядя на своего супруга, тоже старалась всячески угодить медведице.

Но всё было напрасно! Добрая медведица была уже так стара и слаба, что не могла больше жить…

Бросив последний исполненный благодарности взгляд на короля, медведица вытянулась и испустила дух. А король поплакал о старой своей кормилице, и все остальные тоже очень жалели её и долго ещё стояли над её ложем.

Потом они погребли медведицу под вековечным дубом и воротились в королевский город, и Ганс-Медведь царствовал в нем со своей красавицей женой, и они жили мирно и счастливо многие годы.

ХИНЦЕЛЬМЕЙЕР

В старинном и поместительном доме жили господин Хинцельмейер и его жена — прекрасная госпожа Абель; уже минуло одиннадцать лет их супружества, и, по подсчетам соседей, годы их были немалые, — если вместе сложить, получалось восемьдесят, — а они всё так же были молоды и пригожи, без единой морщиночки на лбу и под глазами. Всякому понятно, что просто так этого не бывает, и коли у городских кумушек заходила речь об этом семействе, то кофепитие получалось дольше пасхального, потому что каждая выпивала на три чашки больше, чем обыкновенно. Одна говорила: «У них на дворе колодец с живой водой!» Другая: «Не вода, а молодильная мельница!» А третья: «У Хинцельмейеров мальчонка родился с волшебным колпачком на голове, вот старики в нем по очереди и спят!» Зато мальчонке такие мысли никогда не приходили в голову; глядя на молодых и пригожих родителей, он принимал это как нечто само собой разумеющееся; однако же и на его долю достался твердый орешек, который ему не сразу удалось раскусить.

Однажды осенью он забрался в длинный коридор на верхнем этаже и сумерничал в одиночестве, воображая себя отшельником, потому что его ученица, дымчатая кошечка, на этот раз улизнула с урока в сад, решив проведать там зяблика, и обычная игра в профессора не состоялась. Вот он и засел в уголке в роли отшельника и на досуге предавался размышлениям о том, куда улетают птички, как устроен белый свет, и о различных других, ещё более глубокомысленных вопросах; об этих вещах он собирался потолковать завтра с кошкой; и тут вдруг мимо него прошла его матушка, прекрасная госпожа Абель.

— Гей, гей, матушка! — воскликнул на радостях мальчик, но она его не расслышала и прошла дальше; в конце коридора она остановилась перед белой стеной и, взмахнув рукой с белым носовым платочком, трижды постучала. Хинцельмейер сосчитал про себя: «Раз… два…», но не успел он вымолвить «три», как стена бесшумно раздвинулась и матушка скрылась в проеме. Едва исчез за ней кончик носового платка, стена задвинулась с тихим хлопком, оставив отшельника наедине с новой загадкой, над которой ему пришлось размышлять, — куда это матушке понадобилось ходить сквозь стену? Тем временем сумерки всё сгущались, и наконец угол, в котором сидел мальчик, совсем потонул во мраке; и вдруг снова послышался негромкий хлопок, и прекрасная госпожа Абель вышла из стенки. Когда она поравнялась с мальчиком, на него повеяло душистыми розами.

— Матушка, матушка! — позвал мальчик, но она не обернулась на его голос; он слышал, как она спустилась по лестнице и вошла к папеньке; а там была его лошадка, он сам прицепил уздечку к латунной шишке на печной заслонке и оставил её на привязи. Как тут было усидеть на месте! Он вскочил, бегом промчался по коридору, лихо скатился вниз по перилам и рывком распахнул дверь; навстречу ему повеяло ароматом роз; Хинцельмейер подумал, что матушка и сама похожа на розу, так светилось её лицо. Хинцельмейер не на шутку призадумался.

— Милая матушка, — спросил он наконец, — почему это ты ходишь сквозь стенку?

Видя, что госпожа Абель приумолкла, вместо неё заговорил папенька:

— Эка невидаль, сынок! Другие-то ходят в дверь.

Это объяснение показалось Хинцельмейеру вполне удовлетворительным, но вслед за первым возникли новые вопросы.

— А куда же ты идешь, когда проходишь сквозь стенку? — продолжал он свои расспросы. — И где же розы?

Но тут папа не дал ему опомниться, он перевернул сына вверх тормашками и водрузил его на лошадку, а маменька запела прекрасную песню:

— Отвяжи лошадку! Отвяжи лошадку! — завопил Хинцельмейер, и папа отвязал лошадку от латунной задвижки; мама пела; наездник пустился вскачь: гоп-ля — вверх, гоп-ля — вниз! Словом, где уж тут помнить про какие-то розы и белые стены? Он всё забыл — не до того было.

Шли годы; чудо ни разу не повторилось на глазах Хинцельмейера, и он с тех пор позабыл о нем думать, хотя родители по-прежнему оставались молодыми и пригожими и даже зимой от них восхитительно пахло розами.

В пустынный коридор наверху Хинцельмейер больше не захаживал, потому что кошечка состарилась и умерла, учить ему стало некого, и школа сама собой прекратилась.

По расчетам Хинцельмейера, ему уже недолго осталось ждать того дня, когда начнут пробиваться усы; и вот в это время ему как-то раз понадобилось сходить на верхний этаж и поглядеть на белую стену в коридоре, потому что он надумал устроить вечером театр теней и представить знаменитую пьесу «Навуходоносор и его щелкунчик». Ради этого он и поднялся наверх; и вот, разглядывая белую стену, заметил вдруг, что из неё торчит наружу кончик носового платка. Он наклонился, чтобы получше его рассмотреть, и в уголке увидал буквы АХ, которые могли означать только одно — Абель Хинцельмейер; платочек был матушкин. Тут у него в голове загудело, мысли завертелись и потекли вспять, пока не вернулись к первой главе этой истории и на ней остановились. Он потянул за кончик, и после нескольких мучительных попыток ему удалось вытащить платок целиком; припомнив, как в прошлый раз поступила прекрасная госпожа Абель, он трижды ударил платочком по стене: раз-два-три, — и стена перед ним расступилась. Хинцельмейер шмыгнул внутрь и очутился нежданно-негаданно — где бы вы думали? — на чердаке! Сомневаться в этом не приходилось — перед ним был старинный прабабушкин шкаф, украшенный китайскими пагодами, рядом он узнал свою детскую колыбельку, тут же стояла и лошадка-качалка, — словом, здесь был целый склад старых ненужных вещей; на поперечной балке, как всегда, висели по крючкам зимние вещи — батюшкины плащи и дорожные воротники; потревоженные сквозным ветром, который проникал в чердачную отдушину, они медленно поворачивались вокруг своей оси.

«Странно, — подумал Хинцельмейер, — зачем надо было матушке ходить сквозь стену?»

Не увидев ничего, кроме давно знакомых предметов, Хинцельмейер хотел уже было уйти с чердака через дверь. Но не тут-то было — дверь куда-то пропала. Хинцельмейер оторопел от неожиданности; в первый миг он подумал, что, наверно, перепутал дорогу, оттого что вошел не с той стороны. Он повернул назад, пролез сквозь висящие одежды и воротился к шкафу в надежде на то, что отсюда-то уж найдет дорогу к выходу; и он не ошибся, впереди действительно оказалась дверь; он даже удивился про себя, что не разглядел её с первого раза. Но стоило ему ступить один шаг, как всё опять показалось таким чужим и непривычным, что его снова взяли сомнения: та ли это дверь или другая? Однако, сколько ему было известно, другой двери тут никогда не существовало. Больше всего его смутило то, что на ней не было знакомой железной ручки и не оказалось на месте ключа, который обыкновенно торчал в замке. Поэтому Хинцельмейер наклонился к отверстию и стал высматривать, нет ли кого поблизости на площадке или на лестнице, кто бы его мог выпустить. Но, к вящему своему изумлению, он вместо темной лестницы узрел там светлую горницу, о которой он раньше не подозревал.

Посередине комнаты находился поставец в виде пирамидки с закрытой дверцей, украшенный позолотой и диковинной резьбой. Хинцельмейер стал пристально вглядываться в неё через замочную скважину, и, может быть, у него при этом зарябило в глазах, но только ему почудилось, будто змейки и ящерки, изображенные среди резной гирлянды по бокам шкафчика, шныряют по ней вверх и вниз, а иногда высунувшаяся через край узенькая мордочка отчетливо показывалась на золотом фоне дверцы. Мальчик так загляделся на это зрелище, что не сразу заметил прекрасную госпожу Абель и её супруга, между тем они оба, склонив головы, стояли на коленях перед поставцом. Хинцельмейер невольно затаил дыхание, чтобы не выдать себя, и тут услышал, как родители тихими голосами запели:

При звуках песни зверьки присмирели и перестали копошиться, золотые створки медленно отворились, и внутри поставца показалась хрустальная ваза с полураскрывшейся розой на стройном стебельке. Роза на глазах начала распускаться всё пышнее, и наконец от цветка отделился один лепесток; не долетев до полу, он словно растворился в воздухе, и тогда послышался нежный звон и всё помещение наполнилось розоватым туманом.

Сквозь замочную скважину на мальчика повеяло ароматом розы; он так и припал к отверстию, однако ничего не мог различить, кроме мерцающего сияния, вспыхивающего в розовом сумраке. Немного погодя он услышал за дверью приближающиеся шаги, но не успел вовремя отскочить, и тут вдруг резкий удар по лбу лишил его сознания.

Очнувшись от беспамятства, Хинцельмейер обнаружил, что он лежит в постели. Подле него сидела госпожа Абель, держа его руку в своей руке. Подняв взор, он увидел над собою её улыбающееся лицо, на котором ещё лежал румяный отблеск розы.

— Ты и без нас уже слишком много узнал, придется открыть тебе и всё остальное, — сказала она. — Однако вставать тебе ещё рано; поэтому лежи и слушай, а я поведаю тебе нашу семейную тайну. Ты уже большой, и тебе можно знать всю правду.

— Рассказывай, матушка, не бойся, — сказал Хинцельмейер, поудобнее укладываясь на подушке.

И вот госпожа Абель повела свой рассказ.

— Далеко от этого города растет с незапамятных времен розовый сад; по преданию, он тоже был создан в шестой день творения. Там за каменной оградой растут тысячи розовых кустов, они цветут круглый год, и всякий раз, как в нашем разветвленном роду, который рассеян по всему свету, рождается дитя, в саду появляется среди листвы новый бутон.

За каждым цветком ухаживает девушка, которой нельзя выйти из сада, пока за своей розой не придет тот, кому она предназначена от рождения. Ты только что сам видал такую розу. В этой розе заключается волшебная сила, она дарит своему обладателю неиссякаемую молодость и красоту. Поэтому все когда-нибудь пускаются на поиски сада, — кто же откажется от своего счастья! Дело только за тем, как найти верную дорогу; туда ведет множество путей, порой самых неожиданных. Иногда это бывает потонувший в зарослях забор, порой — незаметная калитка, а иной раз… — при этих словах госпожа Абель лукаво взглянула на только что вошедшего в спальню мужа, — иной раз путь ведет через окно.

Господин Хинцельмейер улыбнулся в ответ и тоже присел подле кровати.

— Таким образом девушки обыкновенно избавляются от заточения и вместе с хозяином розы покидают пределы сада. И твоя мама когда-то была такой девушкой и шестнадцать лет служила розе, которая была предназначена для твоего отца. Но тому, кто однажды прошел мимо сада, не вступив за ограду, путь туда уже навек заказан, и лишь когда минет трижды три года, девушке, служанке розы, дозволяется выйти из сада и пуститься по белу свету на поиски её господина; если она найдет хозяина розы, то роза может спасти её от вечного плена, а если не разыщет его в урочный срок, то, значит, её судьба воротиться в сад, и лишь спустя ещё трижды три года ей можно будет ещё раз попытать счастья; но только немногие девушки отваживаются на такое странствие, а во второй раз и подавно редко какая из них осмелится, ибо девушки розового сада выходят на дорогу в белых одеждах и робкою стопою бредут по ней, потупя очи; из ста отважившихся едва одной удавалось встретить на своем пути заблудившегося странника. Для него же тогда всё кончено, ему никогда не видать своей розы, и с того дня, как девушка вернется в сад на вечное заточение, он навсегда теряет счастье, выпавшее на его долю при рождении, и он обречен тогда влачить обычный человеческий жребий, отныне его удел — старость и кончина.

И ты, мой сын, принадлежишь к нашему избранному роду, у тебя тоже есть своя роза; смотри же, когда ты покинешь отчий дом, помни о розовом саде!

Господин Хинцельмейер склонился к госпоже Абель и поцеловал её шелковистые волосы, затем он ласково взял руку мальчика и сказал:

— Вот ты и вырос, и стал совсем большой! Хочешь ли ты посмотреть белый свет и выучиться какому-нибудь искусству?

— Хочу, — ответил Хинцельмейер. — Только я выберу такое замечательное искусство, которому ещё никто не сумел выучиться.

Госпожа Абель озабоченно покачала головой, а отец сказал:

— Я отвезу тебя к мудрому мастеру, который живет в большом городе за много миль от нашего, и отдам к нему в учение, тогда ты сам сможешь выбрать себе такое искусство, которое придется тебе по душе.

И Хинцельмейер с радостью согласился.

Спустя несколько дней госпожа Абель собрала сына в дорогу, она уложила ему в большой чемодан много всякой одежды, а сам Хинцельмейер засунул в него прибор для бритья, чтобы сбривать усы, когда они вырастут. Наконец в один прекрасный день к крыльцу подъехала повозка, и мать, со слезами обняв сыночка, напомнила ему на прощанье:

— Не забудь розу!

Проучившись год у мудрого мастера, Хинцельмейер написал родителям, что нашел такое искусство, которое пришлось ему по душе, — он решил заняться поисками философского камня: через два года закончится его учение, мастер объявит его вольным подмастерьем и отпустит странствовать; а уж домой он вернется, когда отыщет философский камень. Этому искусству до сих пор ещё никому не удалось выучиться, ведь даже сам учитель, хоть и зовут его мастером, по справедливости должен бы почитаться подмастерьем, потому что он всё-таки не нашел философского камня.

Прочитав письмо, прекрасная госпожа Абель стиснула руки и воскликнула:

— Ах, не видать ему никогда розового сада! И повторится с ним то же самое, что случилось с соседским сыном Касперле: вот уж двадцать лет прошло, как Касперле ушел из дому, да так и не вернулся.

Но господин Хинцельмейер поцеловал свою красавицу жену и сказал:

— Что поделаешь! У него своя дорога. Когда-то и я искал философский камень, а нашел розу.

Одним словом, Хинцельмейер остался учиться у мудрого мастера; время шло, и вот наконец вышел условленный срок.

Глухая ночь стояла на дворе. При тусклом свете чадящей лампы Хинцельмейер сидел, склонившись над толстым фолиантом. Но дело отчего-то не ладилось и наука не шла ему на ум, в жилах так и кипела кровь, в голове шумело; на него напал страх — не значит ли это, что он навсегда утратил способность постигать мудрые мысли и формулы, заключенные в старинной книге?

Временами он поднимал голову и, обернув бледный лик, вперял рассеянный взор в тот угол, где маячила над низкой печкой фигура старого мастера, колдовавшего среди раскаленных колб и тиглей; временами его отвлекала от книги промелькнувшая мимо окна летучая мышь, и тогда он с тоской устремлял свой взор на волю, где просторно раскинулись поля, завороженные волшебным светом месяца. У ног мастера сидела старуха травница. Она поглаживала примостившегося у неё на коленях кота, из его шерстки так и сыпались искры, издавая уютное потрескивание. Иногда кот мяукал от удовольствия, и тогда мастер тоже протягивал к нему руку и, лаская, приговаривал:

— Кошка — спутница мудреца!

Внезапно с крыши соседнего дома, конек которой как раз достигал подоконника мастерской, ворвался в окно тот протяжный и тоскующий звук, который изо всех зверей способны издавать одни только кошки, да и те только весной. Кот вскочил и впился всеми когтями в старухин передник. Зов повторился. Тут кот одним прыжком соскочил на пол и, перемахнув через плечо Хинцельмейера, пулей вылетел в окно — разбитые осколки так и брызнули во все стороны.

Вместе с порывом хлынувшего в комнату воздуха в неё залетел сладкий запах примул. Хинцельмейер вскочил из-за стола.

— Весна пришла, учитель! — воскликнул он, с грохотом опрокидывая стул.

Старик ещё ниже склонился над тиглем. Хинцельмейер подскочил к нему и тронул за плечо:

— Неужто вы не слышите, учитель?

Мастер взъерошил рукой поседелую бороду и сквозь зеленые очки ошеломленно воззрился на юношу.

— Лед трещит! — восклицал Хинцельмейер. — Звон стоит в воздухе!

Мастер ухватил его за запястье и принялся считать пульс.

— Девяносто шесть! — промолвил он озабоченно.

Но Хинцельмейер будто и не слыхал, он потребовал, чтобы мастер в тот же час объявил его подмастерьем и отпустил без малейшего промедления. Тогда мастер велел ему взять посох и дорожный ранец и вывел ученика на крыльцо, отсюда было видно далеко вокруг; бескрайняя равнина широко раскинулась у ног Хинцельмейера и его учителя. Они остановились. Учитель в коричневом балахоне, с морщинистым лицом, согбенной спиной и длинной бородою, которая свисала ниже пояса, казался ветхим старцем. Хинцельмейер был так же бледен лицом, зато глаза у него ярко блестели.

— Твой срок окончен, — сказал мастер. — Стань на колени, чтобы я мог объявить тебя вольным подмастерьем.

Старик достал из рукава белый жезл и, трижды прикоснувшись им к склоненной голове Хинцельмейера, произнес:

После этих слов он приказал юноше встать. Хинцельмейер взглянул на мастера и при виде торжественного старческого лица вдруг почувствовал, как мороз пробежал у него по спине. Подняв с крыльца ранец и посох, он повернулся было идти, но мастер снова окликнул его:

— Не забудь ворона!

Запустив костлявую руку себе в бороду, он выдернул двумя пальцами черный волосок, дунул на него, и в воздухе взвился ворон.

Тогда старец взмахнул жезлом над своей головой, описывая круги, и вслед за жезлом закружил ворон; он протянул руку, и птица слетела и послушно уселась на ней. Тогда мастер снял очки со своего носа и нацепил их на клюв ворону, приговаривая:

Тут ворон прокаркал: «Крагира! Крагира!»- и, растопырив крылья, перескочил на плечо Хинцельмейера. А мастер сказал ему:

Тогда старик указал вытянутым перстом на расстилавшуюся внизу долину, по которой бежала вдаль бесконечная дорога, и Хинцельмейер, помахав на прощание шляпой, зашагал прочь и скрылся в сумраке весенней ночи, а Крагириус, сорвавшись с плеча, полетел у него над головой.

Солнце уже стояло высоко в небе. Хинцельмейер шагал вдоль межи через широкое озимое поле, покрытое зелеными всходами, которому не видно было края. На другом конце поля тропинка привела его к проему в могучей каменной ограде, за которым оказался обширный крестьянский двор, окруженный постройками зажиточной усадьбы. Недавно прошел дождь, от соломенных крыш ещё валил пар под ярыми лучами весеннего солнца. Опершись на посох, Хинцельмейер обратил свой взор на конек крыши, где между двух высоких труб суетилась стайка воробьев. Вдруг он увидел, как из одной трубы вылетел блестящий кружок, сверкнув на солнце, перевернулся и другим боком провалился в трубу.

Хинцельмейер достал из кармана часы.

— Как раз полдень! — сказал он. — К обеду пекут блины.

В воздухе разлился заманчивый аромат; ещё один блин промелькнул на солнце, неспешно перевернулся с боку на бок и упал в трубу.

Хинцельмейер почувствовал, что проголодался; он вошел в дом и, пройдя широкие сени, попал в просторную кухню с высоким потолком, которая говорила о достатке. В плите жарко горел хворост, над нею стояла дородная хозяйка и лила тесто на шипящую сковороду.

Крагириус, который бесшумно влетел следом за Хинцельмейером, уселся на печном колпаке, а Хинцельмейер вежливо спросил у хозяйки, не даст ли она ему еды, не за одно спасибо, конечно, а как полагается, за деньги.

— Здесь не трактир! — сказала хозяйка и, взмахнув сковородкой, подбросила скворчащий блин, так что он вылетел в трубу и лишь спустя некоторое время вернулся обратно, шлепнувшись на сковородку другим боком.

Хинцельмейер шагнул было за своим посохом, который он оставил в углу за порогом, но тут старуха подхватила на вилку готовый блин и сбросила его в пустую миску.

— Не обижайтесь уж, — сказала она. — Я вас не гоню. Садитесь-ка скорее за стол; блинок как раз испекся!

С этими словами она подвинула к столу деревянную табуретку и поставила перед гостем дымящийся блин да кружку молодого домашнего вина с ломтем хлеба.

Хинцельмейер с радостью принялся уплетать простое деревенское угощение и скоро управился с ним, так что даже от черствой горбушки почти ничего не осталось. Затем он взялся за кружку с вином, выпил первый глоток за здоровье хозяйки, второй — за свое, но, конечно, на этом не кончил. От вина ему стало так весело, что он запел песню.

— А вы, оказывается, весельчак! — бросила ему старуха из-за плиты.

Хинцельмейер кивнул, ему вдруг припомнились все песни, которые певала ему дома родная матушка. И он спел их одну за другой.

Неожиданно напротив плиты, среди полок, уставленных блестящими оловянными тарелками, в стене открылось раздвижное оконце, и хорошенькая белокурая головка — как видно, это была хозяйская дочка — с любопытством заглянула на кухню.

Услышав, как скрипнула раздвижная створка, Хинцельмейер перестал петь и стал обводить взглядом кухонные стены; сперва ему попался бочонок для масла, потом блестящий сыроваренный котел, потом спина старухи, наконец он добрался до открытого оконца, и там его глаза встретились с другой парой таких же молодых глаз.

От его пристального взгляда девушка залилась румянцем.

— Вы хорошо поете! — вымолвила она наконец.

— Сам не знаю, отчего это я распелся, — ответил Хинцельмейер. — Обыкновенно я не пою.

Обменявшись такими словами, они надолго замолкли, и стало слышно, как шипит сковорода и скворчат блины.

— Вот и Каспар тоже хорошо поет, — снова заговорила девушка.

— Уж наверно.

— Да, — подтвердила девушка. — Но только так, как у вас, у него всё-таки не получается. И где это вы выучились такой славной песне?

Хинцельмейер на это не ответил, а стал ногами на перевернутую бадейку, которая лежала под самым оконцем, и заглянул в комнату, из которой выглядывала девушка. Там всё было залито солнцем. На красном плиточном полу лежали тени гвоздик и розовых кустов, которые, должно быть, росли в саду перед окном. Внезапно в глубине комнаты распахнулась дверь, налетел порыв весеннего ветра, сорвал у девушки с чепчика голубую ленточку и, вылетев в раздвижное оконце, заплясал по кухне, вертя свою добычу. Но Хинцельмейер ловко метнул свою шляпу и поймал её, как бабочку.

Оконце было довольно высоко в стене. Хинцельмейер потянулся с ленточкой наверх, девушка нагнулась за ней вниз, и тут они стукнулись лбами так, что прямо-таки звон пошел кругом. Девушка вскрикнула, оловянные тарелки загремели, а Хинцельмейер совсем переконфузился.

— Знатная же у вас голова! — сказала девушка, утирая слезы.

Но когда Хинцельмейер, пригладив разметавшиеся волосы, поглядел ей в глаза задушевным взглядом, она потупилась и спросила:

— Не очень зашиблись-то?

Хинцельмейер только рассмеялся.

— Нет, милая девушка, — воскликнул он и затем — откуда только храбрость взялась! — задал ей вопрос: — Вы уж не сердитесь, коли я что не так скажу; небось у вас уже есть жених?

Она подперлась кулачком и хотела посмотреть горделиво, но едва глянула ему в глаза, как больше не могла отвести взгляда.

— Чего это вам на ум взбрело? — промолвила она тихим голосом.

Хинцельмейер только потряс головой, и опять оба примолкли.

— Милая девушка, — заговорил спустя некоторое время Хинцельмейер, — я бы хотел отнести ленточку к вам в горницу.

Девушка кивнула ему.

— А как мне войти?

В ушах у него прозвучало: «Иной раз путь ведет через окно». Это был голос его матери. Он вдруг увидел её, как она сидела возле его кровати, увидел её улыбку, ему вдруг почудилось, что всё вокруг потонуло в розовом тумане, который, клубясь, пролился на кухню через раздвижное оконце. Он опять взобрался на бадейку и обнял девушку за шею. И в этот миг он увидел у неё за спиною сад; там всё заросло розовыми кустами, и они колыхались, точно море, а где-то вдали пели прозрачные девичьи голоса:

Хинцельмейер осторожно отстранил девушку от окошка и уже оперся руками, чтобы перемахнуть за подоконник, как вдруг над головой у него, откуда ни возьмись, послышалось «Крагира!», захлопали крылья, и не успел он опомниться, как ворон сбросил ему прямо на нос зеленые очки. Он увидел, как девушка протягивала к нему руки, но это было уже словно во сне, а затем всё сразу исчезло из глаз, а далеко впереди он увидел смутные очертания человека, который сидел в глубокой каменной яме и, как показалось Хинцельмейеру, усердно долбил стамеской дырку.

«А ведь этот человек ищет философский камень», — подумал Хинцельмейер, щеки у него загорелись, и он бодро зашагал в ту сторону; однако идти пришлось дольше, чем ему сперва показалось; он подозвал ворона, чтобы тот для прохлады обмахивал его своими крыльями. Только через час Хинцельмейер достиг самого дна ущелья. Тут он увидел кого-то черного, шершавого, с рогами во лбу и хвостом позади, который он для удобства распластал на камне. Когда Хинцельмейер приблизился, рогатый зажал стамеску в зубах и встретил его любезнейшим кивком, помахивая при этом хвостом и таким образом заодно подметая пыль, которая скопилась в ямке. Хинцельмейер засмущался, не зная, как обратиться к новому знакомому, и, чтобы скрыть неловкость, он всякий раз отвечал на его поклоны не менее любезными поклонами; обмен учтивостями несколько затянулся. Наконец рогатый заговорил с Хинцельмейером:

— Вы, кажется, не знаете меня?

— Нет, — сказал ему Хинцельмейер, — Может быть, вы мастер по насосам?

— Да, — ответил его собеседник. — Нечто вроде. Я — черт.

Хинцельмейер сперва отказывался этому верить, но черт уставился на него таким филином, что в конце концов вполне убедил Хинцельмейера, следующий вопрос которого прозвучал как нельзя более скромно:

— С вашего позволения, я хотел бы у вас спросить, не предназначена ли эта огромная дыра для физического эксперимента?

— Знакомо ли вам, что значит Ultima ratio regum?[13] — спросил черт.

— Нет, — ответил Хинцельмейер. — Ratio regum не имеет никакого отношения к моему искусству.

Черт почесал копытом в затылке и затем, взяв тон крайнего превосходства, спросил:

— Дитя мое, а знаешь ли ты, что такое пушка?

— Еще бы, — ответил Хинцельмейер и улыбнулся, потому что в этот миг перед его мысленным взором предстал весь арсенал, которым он владел в мальчишеские годы.

Черт от удовольствия похлопал по камню хвостом:

— Три фунта пороху, добавить искорку адского пламени, и тогда!.. — При этих словах он, засунув одну лапу в пробуравленное отверстие, а другою приобняв Хинцельмейера, по-приятельски доверительно закончил: — Мир совсем выбился из послушания. Я решил взорвать его!

— Ну и дела! — воскликнул Хинцельмейер. — Лекарство — радикальное; можно сказать, лошадиная доза!

— Да, — согласился черт. — Ultima ratio regum. Заверяю, что никакого человеческого терпения не хватило бы всё это вынести. А теперь прошу извинить меня на минуточку, тут надо навести инспекцию.

С этими словами черт поджал хвост и прыгнул вниз в пробуравленную дыру. И тут Хинцельмейер почувствовал вдруг прилив сверхъестественной отваги и решил взорвать черта, чтобы и духу его на земле не осталось. Недрогнувшей рукой он вынул коробок с огнивом, высек огня и кинул в дырку, потом сосчитал: «Раз, два…», но не успел он сказать «три», как бездонный пистолет выпалил весь заряд вместе с пыжом. Земля шарахнулась по небу в ужаснейшем скачке. Хинцельмейер, точно подкошенный, грохнулся на колени, а черт бомбой вырвался из дыры, пролетел по воздуху и помчался из одной планетной системы в другую, где стал недосягаем для земной силы притяжения. Хинцельмейер провожал взглядом его полет, но так как черт всё летел и летел, не переставая, у Хинцельмейера от долгого глядения глаза заволокло слезой. Когда земля наконец успокоилась настолько, что можно было устоять на ногах, он вскочил и огляделся вокруг. Снизу зияло черное дымящееся жерло каменной мортиры; временами оттуда вырывались клубы дыма, которые медленно расползались по каменному ущелью. Но вот солнце пробилось сквозь туман и позолотило верхушки скал. Тогда Хинцельмейер достал из кармана трубочку и, пуская струи сизого дыма, с торжеством воскликнул:

— Камень преткновения я удалил с земли! Как говорится, лиха беда — начало! Философский камень тоже от меня не уйдет.

Затем он снова пустился в путь в сопровождении Крагириуса, который летел у него над головой.

И он всё бродил по свету, побывал и там, и сям, исходил землю вдоль и поперек, и спина у него согнулась, а философского камня он всё не мог найти. Так прошло девять лет, и вот однажды он остановился на ночлег в трактире, который стоял на краю большого города. Крагириус зацепил когтем зеленые очки, снял их со своего клюва и почистил о крыло, затем водрузил их на место и вприпрыжку поскакал на кухню. Обитателей дома очень насмешили его очки; они шутя стали называть ворона «господином профессором» и кидали ему самые лакомые кусочки.

— Коли вы и есть хозяин этой птицы, — сказал трактирщик Хинцельмейеру, — то про вас спрашивали.

— Вы не ошиблись. Это именно я.

— А как вас зовут?

— Меня зовут Хинцельмейер.

— Надо же! — удивился трактирщик. — Я ведь хорошо знаю вашего сыночка, уважаемого супруга прекрасной госпожи Абель.

— Это мой батюшка, — поправил его недовольный Хинцельмейер, — а прекрасная госпожа Абель — моя матушка.

Тут все вокруг засмеялись, и трактирщик назвал Хинцельмейера шутником. А Хинцельмейер сердито уставился на блестящий медный котел.

И вдруг оттуда на него глянуло изможденное, морщинистое лицо, и он понял тогда, насколько состарился за это время.

— Да, да, — сказал он и передернул плечами, словно хотел стряхнуть с себя тягостный сон. — Где же это было? Ведь я был уже совсем рядом.

Затем он спросил трактирщика, кто здесь о нем справлялся.

— Всего лишь простая бедная девушка, — ответил трактирщик. — Она была в белом платье и пришла босиком.

— То была девушка из розового сада! — воскликнул Хинцельмейер.

— Да, — согласился трактирщик, — должно быть, это была цветочница, но в её корзинке лежала только одна роза.

— Куда же она пошла? — спросил Хинцельмейер.

— Если вы хотите её повидать, — сказал трактирщик, — ступайте в город; наверное, она стоит где-нибудь на углу.

Услышав этот совет, Хинцельмейер сразу вышел из трактира и поспешил в город. Крагириус в зеленых очках вылетел с карканьем вслед за хозяином. Хинцельмейер обошел много улиц, на каждом углу стояли цветочницы, но все они были обуты в толстые башмаки с грубыми пряжками и громкими голосами выкликали свой товар. Среди них не было девы розового сада… На самом закате, когда солнце скрылось за домами, Хинцельмейер забрел в какой-то узкий переулок и, проходя мимо старого дома, увидал, что на мостовую оттуда падает из раскрытой двери нежный розовый свет. Крагириус задрал кверху клюв и испуганно забил крыльями; не обращая внимания на ворона, Хинцельмейер переступил порог и очутился в просторных сенях, залитых розовым мерцающим светом. В глубине на нижней ступеньке винтовой лестницы сидела бледная девушка; на коленях она держала корзинку, из которой виднелась алая роза, её лепестки источали нежное сияние. Девушка, как видно, сильно устала, перед нею стоял мальчик с кувшином в руках, из которого он только что напоил усталую путницу. На полу перед ней лежала большая собака и, прислонившись головой к ниспадавшему подолу её белого одеяния, лизала девушке босые ступни.

— Это она! — сказал Хинцельмейер, неуверенно идя к ней навстречу; мелькнувшая надежда так взволновала его, что ноги отказывались ему повиноваться.

И когда девушка подняла голову и он увидел её лицо, у него словно пелена спала с глаз — он узнал в ней девушку, которую повстречал в кухне деревенского дома, но только в тот раз на ней было платье с красным корсажем, а нынче она была в белом одеянии и румянец на щеках был лишь отблеском алой розы.

— О, ты нашлась! — воскликнул Хинцельмейер. — Теперь всё, всё будет хорошо!

Она протянула к нему руки, хотела улыбнуться, но слезы выступили у неё на глазах.

— Где же это вас носило так долго по белу свету? — спросила она.

Заглянув ей в глаза, он почувствовал радостный испуг, ибо увидел в них свое отражение, но вовсе не то, которое недавно уставилось на него из медного таза; нет, это было такое молодое, веселое и свежее лицо, что он невольно вскрикнул от радости; он ни за что на свете не хотел бы его потерять…

В эту минуту с улицы ворвалась целая толпа народу, они галдели и размахивали руками.

— Вот он — хозяин птицы! — крикнул один приземистый человечек; и всей гурьбой они обступили Хинцельмейера.

Хинцельмейер взял девушку за руку и спросил вошедших:

— Что натворил ворон?

— Что натворил? — переспросил толстяк. — У господина бургомистра парик украл!

— Да, да! — закричали вокруг остальные. — А теперь это чучело сидит на крыше, держит когтями парик и нахально поглядывает сверху на его мудрейшество.

Хинцельмейер хотел ответить, но они окружили его и потащили за собой. Он с ужасом почувствовал, как рука девушки выскользнула из его руки. Он очутился на улице.

На краю крыши сидел ворон, настороженно наблюдая черным глазом за дверью. Едва из неё показались люди, он раскрыл лапу, и в то время как горожане замахали тростями и зонтиками, чтобы на лету подхватить парик бургомистра, Хинцельмейер услышал над своей головой клич, ворона: «Крагира! Крагира!»-и хлопанье крыльев, и в тот же миг. ему на нос свалились очки.

И сразу же город исчез у него из глаз, но сквозь зеленые очки он увидел у своих ног зеленую долину с разбросанными по ней молочными фермами и деревнями. Вокруг раскинулись озаренные солнцем зеленые луга, по лугам расхаживали босоногие деревенские девушки с начищенными до блеска подойниками, а в отдалении от жилья парни косили сено.

Однако взгляд Хинцельмейера был привлечен человеком в красно-белой полосатой рубахе и островерхом колпаке; человек с задумчивым видом сидел посреди луга на камне, обхватив голову руками.

И Хинцельмейер сразу подумал: «Это — философский камень!» — и направился в его сторону. Человек продолжал сидеть, не меняя задумчивой позы, но, к удивлению Хинцельмейера, он вдруг потянул себя за нос, и нос у него растянулся, как гуммиластик, до самого подбородка.

— Здрасьте, сударь! Что это вы тут делаете?

— А я и сам не знаю, — ответил сидящий человек. — Вот только этот противный колокольчик на моем колпаке ужасно мешает моим размышлениям.

— А зачем вы так отчаянно дергаете себя за нос?

— Ах, — отозвался человек, отпуская кончик носа, который со звонким щелчком вернулся на место, — прошу прощения, что забылся, но я временами страдаю припадками задумчивости, потому что занят поисками философского камня.

— Боже мой! — вскричал Хинцельмейер. — Никак вы соседский сын Касперле, который ушел из дому и не вернулся?

— Да, — отвечал ему незнакомец. — Это — я.

— А я соседский сын Хинцельмейер, — сказал Хинцельмейер. — И я тоже ищу философский камень.

Познакомившись таким образом, они ещё раз пожали друг другу руку, по-особенному скрещивая пальцы; по этому знаку они поняли, что оба относятся к числу посвященных. Затем Касперле сказал:

— Я перестал искать философский камень.

— Так вы, наверно, отправились на поиски розового сада? — воскликнул Хинцельмейер.

— Нет, — ответил Касперле. — Я перестал искать камень, но я его уже нашел.

Услышав такое, Хинцельмейер умолк; наконец он молитвенно сложил руки и торжественно промолвил:

— Я так и знал. Это должно было случиться. Потому что девять лет тому назад я изловчился послать черта из пушки во вселенское пространство, и он теперь изгнан с земли.

— Должно быть, это сынок, — возразил Касперле. — Со старым чертом я вчера повстречался.

— Нет, — сказал Хинцельмейер, — это был старый черт, у него были рога во лбу и хвост с черной кисточкой. Но расскажите же поскорей, как вам удалось найти философский камень!

— Очень просто, — ответил Касперле. — Вон там в деревне живут глупые люди, которые ничего не видали, кроме овец и коров; они сами не знали, какое у них есть сокровище, а я отыскал его в погребе, где оно валялось, и купил по три полушки за фунт. С тех пор я уже второй день думаю над тем, какая от него может быть польза; по всей видимости, я бы давно до этого додумался, кабы не колокольчик, который мешает мне рассуждать.

— Ах, дорогой коллега! — сказал Хинцельмейер. — Очевидно, это трудноразрешимый вопрос, а до вас над ним никто ещё не задумывался. Но, скажите мне, где же ваш камень?

— А вот я на нем и сижу, — сказал Касперле и привстал, чтобы Хинцельмейер мог посмотреть на круглый предмет желтоватого, воскового оттенка, на котором он только что восседал.

— Да, — сказал Хинцельмейер, — вы его действительно нашли, в этом не может быть никакого сомнения; давайте же теперь поразмыслим, какая от него может быть польза.

Так, покончив с разговорами, они уселись друг против друга на земле по обе стороны от круглого камня и стали думать, обхватив голову руками. Они сидели и сидели, солнце закатилось, взошел месяц, а они всё никак не могли ничего придумать. Время от времени один спрашивал другого:

— Ну как? Придумали?

А другой только качал головой и отвечал:

— Нет, не придумал. А вы?

И тогда другой отвечал:

— И я не придумал.

Крагириус очень весело расхаживал по траве и ловил лягушек. Касперле с горя снова принялся дергать себя за нос; тут закатился месяц и взошло солнце; Хинцельмейер опять спросил:

— Ну как? Придумали?

А Касперле снова потряс головой и сказал:

— Нет, не придумал. А вы?

И Хинцельмейер уныло в ответ:

— И я не придумал!

Потом они опять долго думали; наконец Хинцельмейер сказал:

— Нам надо сначала протереть очки, тогда и увидим, какая от него может быть польза.

И не успел он снять с носа очки, как тут же выронил их в траву и воскликнул:

— Я придумал! Дорогой коллега, его надо съесть! Извольте-ка потрудиться и снять очки с вашего почтенного носа.

Тут Касперле вслед за Хинцельмейером тоже снял очки и, внимательно осмотрев камень со всех сторон, сказал:

— Сие есть так называемый сыр, черствый как подошва, и его надо с божьей помощью съесть. Угощайтесь, дорогой коллега!

И вот оба вытащили карманные ножи и принялись бодро расправляться с сыром. Крагириус тоже прилетел и, подобрав брошенные очки, утвердил их на своем клюве, а затем и сам подсел к едокам и стал подбирать остатки.

— Не знаю, что со мной делается, — сказал Хинцельмейер, покончив с сыром. — Но только я испытываю непередаваемое состояние духа, из чего следует, что я заметно приблизился к философскому камню.

— Ах, досточтимый коллега, — ответил ему Касперле, — вы высказали и мои сокровенные чувства. Так давайте же не мешкая продолжим наши странствия.

С этими словами они обнялись; Касперле отправился на запад, а Хинцельмейер — на восток, а над его головою летел Крагириус, нацепивший себе на клюв очки.

И он всё бродил по свету, побывал и там и сям, исходил землю вдоль и поперек, и спина у него согнулась, волосы поседели, резвы ноженьки стали спотыкаться. Много стран прошел он со своим посохом, а философского камня всё не мог найти. И вот минуло ещё девять лет. Однажды вечером он опять пришел в гостиницу, собираясь там переночевать. Крагириус, как всегда, протер свои очки и поскакал на кухню выклянчивать ужин. Хинцельмейер вошел в зал и поставил свой посох за печкой, а сам тихо опустился в кресло, чтобы дать отдых усталому телу. Хозяин поставил перед ним кружку с вином и добродушно заговорил:

— Видно, вы очень утомились, сударь, вот попейте вина, оно придаст вам силы.

— Да, — сказал Хинцельмейер и взял кружку обеими руками, — я очень устал; я долго странствовал, очень долго.

Затем он смежил веки и с жадностью припал к кружке.

— Если вы хозяин этой птицы, то, значит, это про вас у меня спрашивали, — сказал хозяин. — Как вас зовут, сударь?

— Меня зовут Хинцельмейер.

— Так, значит, с вашим внуком, супругом прекрасной госпожи Абель, я хорошо знаком.

— Это мой отец, — сказал Хинцельмейер, — а прекрасная госпожа Абель — моя матушка.

Хозяин пожал плечами и отошел за стойку, про себя он подумал: «Бедный старичок совсем в детство впал».

Хинцельмейер свесил голову на грудь и спросил, кто это о нем справлялся.

— Просто какая-то бедная девушка, — ответил хозяин. — Она была одета в белое платье и пришла босая.

Хинцельмейер улыбнулся при этих словах и тихо молвил:

— Это была дева розового сада; значит, скоро всё будет хорошо. Куда же она пошла?

— Наверно, это была цветочница, — сказал хозяин. — Если вы хотите её повидать, то легко разыщете на каком-нибудь углу.

— Мне надо сначала соснуть, — сказал Хинцельмейер. — Отведите мне комнату, а как петух пропоет, тогда и разбудите.

Хозяин отвел Хинцельмейеру комнату, и тот лег спать. Ему приснилась красавица матушка; он заулыбался, и она что-то говорила ему во сне. Тут через открытое окно в спальню влетел Крагириус и уселся над изголовьем. Ворон расправил черные перья, снял лапой очки с клюва и, замерев на одной ноге, стал следить за спящим Хинцельмейером. А тот досматривал свой сон, красавица матушка как раз говорила ему: «Не забудь розу!» Хинцельмейер кивнул ей во сне головой; а ворон распустил когти и сбросил ему на нос очки.

И тут сон, как по волшебству, переменился; исхудалые щеки задергались, он вытянулся на своем ложе и застонал… Так наступила ночь.

Потом петух прокричал на рассвете, хозяин постучал в дверь; Крагириус расправил крылья и почистил перья; потом он вскричал: «Крагира!. Крагира!»

Хинцельмейер с трудом приподнялся и повел вокруг себя мутными глазами; очки были у него на носу, и при взгляде на дверь он увидел большое пустынное поле, за полем вдалеке поднимался пологий холм; на холме у подножия оголенной старой ивы лежал плоский серый камень; местность была безлюдной, вокруг не было ни души.

— Вот философский камень! — сказал себе Хинцельмейер. — Наконец-то, наконец-то я могу им завладеть!

Он торопливо оделся, подхватил ранец и посох и вышел за порог. Крагириус полетел у него над головой, щелкая клювом и кувыркаясь на лету. Много часов продолжалось их странствие. Наконец они немного приблизились к цели; но Хинцельмейер устал, дыхание с хрипом вырывалось у него из груди, седые волосы взмокли и слиплись от испарины, пот ручьями струился по лицу; ему пришлось остановиться и постоять, опираясь на посох. И вдруг позади него послышалась, точно летучий сон, далекая песня:

Звуки обвились вокруг него, словно золотая сеть; он свесил голову на грудь, но Крагириус прокаркал: «Крагира! Крагира!»- и песня пропала; и вот, открыв глаза, Хинцельмейер увидел, что стоит у подошвы холма.

— Еще совсем немножко, — сказал он себе и заставил усталые ноги тащиться дальше. Но, разглядев вблизи большой, широкий камень, подумал: «Нет, этот камень тебе не поднять».

Наконец они достигли вершины. Крагириус прилетел первым и, распластав крылья, опустился на голый сук. Хинцельмейер, дрожа и спотыкаясь, одолел последние шаги. Но, дойдя до вершины, он рухнул возле дерева, посох выскользнул из его руки, и он уронил голову на камень; в тот же миг очки слетели у него с носа. И тут он увидел, как внизу у самого горизонта, на краю пустынной равнины, по которой он сюда пришел, перед ним мелькнули белые одежды девушки розового сада; ещё раз он услышал далекое пение:

Он хотел подняться, но не смог; он протянул руки, но холод сковал его члены; небо подернулось серыми-серыми тучами, пошел снег — снежинка за снежинкой, всё вокруг закружилось, замерцало, и белая пелена опустилась между ним и далеким туманным видением.

Он опустил руки, глаза его закатились, дыхание оборвалось. А ворон, сидевший над ним на сухой ветле, спрятал голову под крыло и уснул… Падающий снег укрыл их обоих.

Настала ночь, а после ночи наступило новое утро, а утром взошло солнце и растопило снежный покров, и вместе с солнцем пришла дева розового сада; она распустила косы и низко склонилась над мертвецом, а завеса золотистых волос закрыла собой бледный лик покойника; девушка проплакала целый день. А когда скрылось солнце, ворон зашумел крыльями и заклекотал во сне. Тогда девушка поднялась с колен, протянула белую руку, схватила ворона за крылья и швырнула его в воздух, он взмахнул крыльями и скрылся в серой мгле. А девушка взяла алую розу и посадила её в землю рядом с камнем; посадив розу, она пропела песню:

Кончив петь, она разорвала свои белые одежды от подола до пояса и воротилась в розовый сад на вечное заточение.