Сказки немецких писателей

РУДЕНЦ[44]

Хоть и звали его Руденцем — всё равно он был очень робкий. Это выяснилось уже при его рождении, потому что, несмотря на уговоры и угрозы врача и нажим акушерки, он никак не отваживался появиться на свет. А когда узрел наконец мрак этого мира, то вид у него самого был весьма непрезентабельный, и его головка очень смахивала на обыкновенный кочешок красной капусты.

В детстве он немало страдал от своей робости, однако эта же робость давала и известные преимущества. Если ему случалось набедокурить, взрослым было невдомек, что это его проделки, а когда вместо Руденца наказывали его товарищей, он помалкивал — не потому что трусил, а потому что от робости не смел сознаться.

И если он всё-таки со временем стал заместителем начальника цеха на льноткацкой фабрике, то лишь благодаря отцу, который был человеком благочестивым и при каждой возможности старался втемяшить сыну, что истинная, дескать, вера горы с места сдвигает. Это учение Руденц, как говорится, всосал с молоком матери, и мало-помалу оно сделалось для него таким же привычным, как тот факт, что вслед за ночью наступает новый день. Поначалу, проверяя на себе практическое значение этой теории, Руденц верил в исполнение простых желаний, которые и так, сами собой сбывались, поэтому у него не было случая усомниться в непогрешимости учения.

Но вот, уже двадцати четырех лет от роду, гуляя как-то в Розовом парке, увидел он на скамейке одинокую девушку, которая тихонько плакала. По причине робости Руденц не имел до сих пор ни счастливого, ни печального опыта в сердечных делах, и он доверчиво подсел к девушке, готовый прийти ей на помощь.

Скоро завязался разговор. Девушка рассказала, что её бросил приятель, и теперь она одна на свете и у неё нет иного пути, кроме как — ах! ах! — в воду.

Руденцу стало грустно — девушка-то ему приглянулась. Вот он и начал её отговаривать, утешал её и, самое главное, поведал ей о чудодейственной мощи истинной веры, которая даже горы сдвигает с места. Так что он посоветовал девушке просто-напросто сильно поверить, что всё переменится к лучшему.

Они долго сидели на скамейке, ночь была прохладная, и они тесно прижались друг к дружке, а за полночь девушка вдруг обхватила его за шею, рыдая и шепча, что наконец-то он убедил её и теперь она совершенно твердо верит в то, что он на ней женится, и притом не откладывая дела в долгий ящик.

Через месяц сыграли свадьбу. И в первую брачную ночь она открыла ему, как сильно, как безмерно сильно хочет она ребеночка. Руденц, более рассудительный, но тоже преисполненный радостных надежд, ответил, что они должны вместе крепко в это поверить и всё пойдет как надо.

Жена обняла его, поцеловала и воскликнула:

— Конечно, дорогой! Давай поверим вместе, что всего через четыре месяца у меня родится ребеночек! Дольше ждать никак нельзя, я умру от нетерпения!

Руденцу это показалось несколько смело, и он выразил сомнение. Но жена была в восторге от своего плана, она немедленно принялась верить и заявила, что ничто лучше не убедит соседей в истинности их с Руденцем жизненной мудрости, чем если они сумеют всего за четыре месяца, веруя, произвести на свет ребеночка. Руденц согласился, и — смотри-ка! — через четыре месяца жена и впрямь родила здоровенького мальчугана.

Всем на диво расцветал он под любовной родительской опекой, вырос большой, сильный, пожалуй, даже малость толстоватый, а уж лопал за троих. Знакомые, придя в гости, не уставали нахваливать могучее телосложение мальчика и случалось, говорили: «А на отца-то не похож…»

— Вполне понятно, — отвечал на это Руденц, украдкой косясь на супругу, — ведь у нас было так мало времени…

Конечно же, Руденц старался воспитать мальчика в своем духе и, когда тот подрос и начал соображать, рассказал ему о вере, которая движет горами и вообще свершает всё на свете.

Сын не поверил, и это огорчило Руденца больше, чем он в своей робости отваживался признаться себе. Когда он стал заместителем начальника цеха, сыну исполнилось пятнадцать лет. Руденц использовал этот повод для разговора с сыном и рассказал ему, как он с самого начала твердо уверовал, что, несмотря на все трудности, в один прекрасный день станет заместителем… И вот пожалуйста!

— Я мог бы привести тебе ещё много удивительных примеров из моей жизни, но пока и этого хватит, — добавил он.

— Брехня, — молвил сын и выплюнул резинку прямо на ковер.

Руденц опечалился, но теперь он тверже, чем когда-либо, верил: однажды он сумеет доказать сыну, что вера свершает всё, абсолютно всё на свете.

Довольно долго родители надеялись, что их отпрыск станет студентом, но обнаружилось полное отсутствие у него каких бы то ни было способностей. Его отдали в ученье к слесарю, но и тут дело шло туго, в конце концов Руденц пристроил чадо к себе на фабрику. Здесь парню как будто понравилось, а девчонки-ткачихи очень даже понравились. Так он и жил себе припеваючи, в двадцать лет отпустил бороду, обзавелся красной рубашкой, а пообедав, клал ноги на стол.

Но и теперь Руденц не упускал случая преподать сыну свое учение. Обычно, если отец робко приводил какой-нибудь пример или довод, сын молча жевал, уставясь в телевизор, а если родитель не отставал, он стаскивал одну ногу со стола, давал пинка папаше и, не отрываясь от телеэкрана, рявкал: «Катись!»

Правда, однажды вечером, когда Руденц присел, опасаясь пинка, на самый краешек дивана и опять принялся за свое, сын чуть-чуть повернулся к нему и изрек, не переставая двигать челюстями:

— Всё будет правда, во что поверишь?

— Без сомнения? — в восторге вскричал Руденц.

— Тогда поверь-ка, что ты — мотоцикл. Мотоцикл хочу.

Сперва Руденц обиделся, даже оскорбился. Но потом его осенило — вот он, тот случай, в который он так долго верил! Теперь-то он на деле докажет сыну, что может свершить вера. Не говоря ни слова, он встал и пошел к себе в комнату. В дверях он обернулся и спросил:

— Мопед?

— Не-е, — ответил сын, — нормальный.

Руденц сел на кровать и закрыл глаза. И стал верить. Он знал: всё зависит от успеха этого эксперимента. И он верил истово, как никогда в жизни. Но всё было напрасно. Долгое время всё было напрасно, но вдруг он почувствовал, что ноги у него выгибаются колесом, а руки выкручиваются назад, и, когда он открыл глаза, оказалось, что он уже и вправду мотоцикл. Мотоцикл со светло-зеленым седлом, настоящий, и с задним сиденьем, чтобы катать подружку.

Руденц был потрясен. Великое чудо удалось ему, и этот миг стал самым прекрасным мгновеньем его жизни. Он хотел крикнуть: «Ура!», но, конечно же, человеческого голоса у него больше не было, так что он стукнул в дверь передним колесом.

Грохот напугал жену, она прибежала на шум и, увидав его во всём блеске, всплеснула руками и воскликнула:

— Ох, Руденц, какой же ты красавчик!

Сын поглядел на отца и сказал только:

— Порядок! — Потом, осмотрев мотор, седло и руль, добавил: — А ну-ка поездим на папе!

Он вынес его из дому, мать шла следом. Он нажал на стартер, и тут оказалось, что Руденц веровал не кое-как: бак был полный. Сын вскочил в седло и прокатился. Потом поставил мотоцикл возле дома и, возвращаясь к себе в комнату, заметил:

— Такой папа как раз по мне.

Руденц остался за дверью, всё ещё вне себя от радости. Но понемногу он успокоился, а под утро пошел дождь. Тогда он испугался за свои металлические части. К счастью, тут вышел сын и набросил на него кусок брезента.

Вообще-то Руденц собирался побыть мотоциклом лишь до тех пор, пока сын не попросит его снова стать человеком. Но назавтра сын покатил на нем на работу и на вопрос начальника, где отец, только равнодушно пожал плечами, и тогда Руденца охватило страстное желание вернуть себе человеческий облик, и он решил поскорей уверовать, что он человек.

Так он и сделал. Стоял с велосипедами под жестяным навесом на улице и веровал. Но ничего не происходило. Ноги оставались колесами, руки — рулем. Тут на него напал жуткий страх, он веровал истово, не давая себе передышки, до самого обеда, когда пришел сын с приятелями. Расписав друзьям все достоинства мотоцикла, сын оседлал отца и с громовым ревом рванул с места.

По дороге домой, мчась в суматохе улиц, Руденц по-прежнему неотступно веровал.

Все было напрасно. Наверное, он не сумел уверовать с достаточной силой. Иного объяснения нет. Как бы то ни было, он так и остался мотоциклом. Родственники сначала, конечно, радовались этому, а на выходных всё семейство совершало на нем прогулки за город. Но в конце месяца ему не выплатили зарплату, и тут жена обозлилась. Под вечер она вышла к нему по ночам он стоял теперь под навесом возле домовой прачечной — и принялась его бранить. Хватит дурака валять, ворчала она, уж ей-то прекрасно известно, зачем он это сделал, а стыд-то какой, в его годы — и мотоциклом заделался!

В эту ночь Руденц предпринял ещё одну попытку, и опять без толку. Со временем жена поняла, что он вовсе не нарочно всё это сделал: по крайней мере, она никогда больше не попрекала мужа его теперешним состоянием. Более того: поздно ночью, когда сын возвращался из своих отчаянных поездок на отце, она порой на часок пробиралась под навес у прачечной и разговаривала с Руденцем, как, бывало, в юности.

Но денег теперь вечно не хватало, и, в конце концов, скрепя сердце, они решили продать Руденца. Дали объявление, и скоро начали приходить покупатели. Но жена строго смотрела, чтобы Руденц попал в хорошие руки. Приобрел его один не слишком толстый мужчина, он заплатил наличными и обещал сверх меры Руденца не перегружать.