Сказки немецких писателей

ДЖИНН

Принц Джазанфар, отпрыск великого халифа и достославный мореход, потерпел кораблекрушение на своем великолепном галионе в одном из плаваний по северным морям.

Вместе с тремя спутниками ему удалось найти спасение на берегу какой-то полнощной земли, изрезанной бесчисленными узкими бухтами, в которых укрощались штормы и ураганы.

Потерпевшие бедствие не знали названия этой страны, не ведали и о том, на остров или на материк забросил их рок. Они не могли даже сообразить, в какой широте и под каким созвездием ступили на спасительный берег. Уже вечерело. Моряки совсем продрогли. От порывов влажного ветра мокрые одежды всё сильнее прилипали к телу. Принц Джазанфар сказал:

— Посмотрим, обитаем ли этот край! Давайте взберемся на скалы, чтобы получше обозреть местность.

Трое спутников молча и устало повиновались ему, и когда наконец их усилия были вознаграждены и они достигли плоскогорья, царила непроглядная тьма.

Пришлось изрядно поблуждать, чтобы определить направление, в каком надо было двигаться в глубь суши. Тут принц обнаружил, что они набрели на заглохшую тропу. И, почувствовав счастливое облегчение, они доверились ей и теперь лишь опасались, как бы она не ускользнула из-под ног.

Беззвездная ночь окружала их, и только странное беловатое свечение, как будто порождаемое туманом, придавало хоть немного уверенности, и, подобно лошадям во время метели, они с величайшей осторожностью нащупывали ногами дорогу.

Они полагали, что всё дальше уходят от берега и что вскорости их ждет передышка: должно же здесь оказаться человеческое жилье!

Какова же была их радость, когда вдали замаячило пятнышко света, похожее на мятущийся трезубец! Они тотчас забыли про тропинку и поспешили на далекий свет. Но тут им стало ясно, что до сих пор они двигались вдоль берега, а свет исходил от большого огня, горевшего на вершине осанистой старинной башни. И оттого, что уже не было нужды углубляться в страну идолопоклонников и можно было найти убежище прямо на берегу, они испытали новый прилив радости. Блеснула надежда, что уже утром они увидят в море какой-нибудь корабль.

Джазанфар бросил камень в низкие, покрытые ржавчиной ворота. Вскоре послышались чьи-то шаги по скрипучей лестнице, завизжал неподатливый замок, и в воротах отворилась дверца.

В проеме стоял маленький безбородый старик с лампой в руке. На нем были высокие болотные сапоги. Плащ, схваченный на груди двумя ремнями и терзаемый порывами ветра, пропадал в темноте, за его спиной. О бедро старика терлась большая собака. Лампа высветила морщинистую, узловатую руку, лежавшую на голове собаки. Пес тоже был очень стар. Он порыкивал, время от времени открывая пасть, как можно было заметить, совершенно беззубую. Скукоженная морда, глаза, обезображенные какой-то застарелой болезнью, торчащие клочками остатки некогда красивой шерсти — всё это придавало ему некоторое сходство с помертвелой осенней степью.

Джазанфар рассказал о постигшем их несчастье и попросил у старика ночлега и пищи. И слава всеблагому и великому творцу миров, он не оставил их в сей трудный час!

Старик как-то странно заквохтал и показал на свой рот. Перед ними был немой. Но когда из собачьей пасти вырвался натужный прерывистый лай, старик сделал пришельцам знак следовать за ним.

Он первым поднимался по лестнице, освещая путь Джазанфару и его спутникам. Их шаги сопровождались ужасным грохотом. Пес не раз успевал прошмыгнуть вверх и вниз. Он то обгонял своего хозяина, то обнюхивал ноги замыкающего шествие моряка, который, пыхтя от усталости, одной рукой упирался в колено, другой отталкивался от стены.

Дряхлого дворнягу распирало от радости.

И причиной тому, видимо, было потрясение, вызванное появлением в этом забытом богом уголке неожиданных путников. А может статься, надежда на лучший кусок, который сулили необычные обстоятельства. Кто знает, что на уме у бессловесной твари?!

Лестница вывела наконец к просторному покою, и мужчины вошли в него через опускную дверь. Три окна — вернее, три бойницы в мощных стенах выходили на море. В открытом очаге, испуская магический дым и аромат смолы, горели сучья лиственницы. Над огнем висел котел с варевом, из него уже валил пар.

У стен стояло несколько грубо сколоченных лежаков. В середине зала — обширное дощатое сооружение, которое тоже можно было использовать для ночлега множества людей. Это наводило на мысль, что здесь ежедневно готовы к приему выброшенных на берег мореплавателей. Стало быть, большой огонь на башне определенно служил маяком.

Немой сторож то и дело карабкался наверх, по лестнице, ведущей к какому-то люку в потолке. Откинув крышку, он скрывался из виду. Яркая красная вспышка с диким уханьем озаряла помещение — это старик бросал в огонь на башне огромную вязанку дров.

Джазанфар и его спутники в блаженной истоме растянулись на своих лежаках, но ни один из них не забыл перед этим совершить молитву во славу всеблагого и великого аллаха, хранившего их от злоключений. Между тем подоспела похлебка. Они насыщались горячей пищей и преломляли хлеб. Старик протянул каждому по караваю.

Собака всё это время лежала у очага, вперив в мужчин свои неподвижные гноящиеся глаза.

Огонь в очаге начал слабеть. Мужчины окончательно насытились. Сторож взял свою лампу и, нагнувшись к собаке, вновь издал какой-то квохчущий звук, после чего исчез за опускной дверью. Собака выскользнула следом за ним.

Не успел стихнуть топот сапог, грохочущих вниз по лестнице, как троих благородных мореходов уже сморил сон. Лишь Джазанфар не сразу уснул, с горьким чувством припоминая подробности столь неудачного путешествия. Он чуть ли не досадовал на великодушие творца миров, который не оставил его в беде, поспешив уберечь от свирепой стихии и привести к столь милосердному приюту.

Сила и жажда подвига вскипали в его благородной крови.

Но велика была и усталость. И под храп и стоны своих верных спутников принц тоже погрузился в сон.

Когда он вдруг проснулся, ему показалось, что он лишь ненадолго вздремнул. Жар в очаге ещё не угас. Но каков же был ужас Джазанфара, когда его лба коснулось чье-то зловонное прерывистое дыхание! Прямо у изголовья стоял тот самый пес, не сводя с принца желтых гноящихся глаз. Лишь изредка он смыкал свои изъязвленные веки, высовывая при этом длинный язык и облизывая морду.

Принц, правоверный мусульманин, пришел в ужас от близости нечистой твари. Но и он не мог отвести от неё глаз, все его члены точно окаменели. Пес заворчал и тихо завыл. Джазанфара тошнило от мерзкого запаха, издаваемого шелудивой плотью.

Вой становился всё внятнее, и принц с превеликим изумлением начал мало-помалу различать слова и фразы, с трудом вырывающиеся из хрипящего горла.

— Да будет славен всеблагой и всемогущий творец миров! Не ты ли есть Джазанфар, тот самый принц, который был мне обещан?

— Я Джазанфар, принц и мореход, избороздивший все на свете моря. Я потерпел кораблекрушение вблизи полнощных стран.

— Так это ты?

— Это я.

Тут пес бешено завилял хвостом, и его взволнованная речь на мгновение утратила внятность.

— Это ты, это ты! Обещанный избавитель! Я ведь тоже не кто иной, как принц. Злые чары облекли меня в эту дряхлую собачью плоть. И вот, заброшенный на сей угрюмый остров, я осужден быть рабом немого старика! Я околдован! Я принц в собачьей шкуре! Знай же это, Джазанфар, знай!

— Послушай, пес, — сказал Джазанфар, — если ты принц и, стало быть, принадлежишь к тому же благородному сословию, что и я, каково же тебе терпеть это мерзкое собачье тело? Что за мука испытывать зловоние твоей шкуры и твоего дыхания и быть чужим самому себе? Ведь, разжимая зубы, ты разеваешь пасть, а не открываешь рот с прекрасными, как нити жемчуга, зубами. Ты покрыт шерстью, лишаями и язвами. Где же гибкий, изящный стан и безволосое тело королевского сына, истинное твое обиталище? Нет в мире существа более бесприютного, чем ты, заключенный в собачью плоть!

— Как тонко ты уловил мою боль, как проникся ею!

Ты не станешь медлить, о принц, ты сделаешь меня тем, кто я есть!

На это принц отвечал:

— В целом мире нет ничего выше, чем превращение безобразного в прекрасное и нечистого в чистое. Именно ради этого я неустанно сражаюсь и пересекаю моря. И тебе, пес, я тоже желаю помочь, если ты принц и это в моих силах!

— В твоих, о принц, в твоих, если ты выдержишь бой!

Джазанфар вскочил со своего ложа.

— С кем я должен вступить в бой? О, если бы с десятками, если бы с сотнями!

И снова он был опьянен предвкушением жарких битв и бранной удали.

— Ты должен выйти на поединок.

— С кем же?

— С джинном этого острова.

— Можно ли скрестить с ним мечи?

— Нет! Он держится в отдалении. Он лишь разговаривает с нами.

— Мне всё равно. Я готов к поединку!

— О, ты и впрямь будешь моим избавителем, если ты тот, кто ты есть.

Собака с буйной радостью прыгнула к Джазанфару и, виляя хвостом, пролаяла такие слова:

— Так идем же! Не упустить бы добрый час! Свершение так близко!

Джазанфар не заметил, как оказался на воле. Яростный ветер норовил свалить с ног. Но принц с непокрытой головой и даже без плаща, не дрогнув, устремился вперед, ибо с ним был его верный меч.

Пес бежал впереди, то и дело оборачиваясь на Джазанфара. Лай становился всё глуше и неразборчивее: рев моря, усиленный завыванием бури, рвал на части всякий иной звук.

Но как бы ни ярился ураган, Джазанфару казалось, что он парит над укрощенной стихией, что его ноги даже не касаются кремнистой тропы, столь неуступчивой и неверной. Его грудь гудела от избытка силы и радости.

Путь вывел вниз, к скалистому берегу, загроможденному огромными валунами. Принц перепрыгивал через них с такой легкостью, какая дается разве лишь в сновидении. Глаза его были закрыты: ведь он безошибочно улавливал впереди свистящее дыхание пса, его хриплый лай и старческое сопение.

Вдруг он почувствовал, как пес лижет ему руку. Принц открыл глаза, и в тусклом свете, разлившемся над водой, перед ним обозначился скалистый выступ, на котором они остановились.

Море, взбурленное упругими стремительными волнами, накатывалось на берег и вновь отступало, совершая свою вечную работу.

Что-то большое и черное всплывало и исчезало в волнах. Сначала могло показаться, что это — оторвавшаяся от берега скала, временами поглощаемая штормовым валом. Но когда Джазанфар вгляделся получше, он понял, что перед ним — разбитое судно с обрубленной мачтой. Оно то вздымалось под напором волн, то вновь уходило в пучину. Своей формой оно очень напоминало китайскую джонку. Киль высоким гребнем тянулся к самому носу и переходил в носовую фигуру, изображавшую двухголового истукана. Обе головы были непомерно велики по сравнению с корпусом судна и, следуя равномерному такту погружения и всплывания, являли собой невыразимо жуткое зрелище.

Внезапно фигура прекратила свое безостановочное качание, судно пошло по кругу и накренилось. Обе истуканьи головы вдруг оказались заключенными в огненные кольца, в которых мелькало нечто вроде снующих вниз и вверх звездочек. И громовой голос, родившийся из нестройного слияния двух голосов, точно два не в лад затрубивших рога, разнесся над водами.

Как только судно заплясало по кругу, собака залилась неистовым лаем, будто с чрезмерным усердием приветствовала кого-то. Но вот она замолчала.

Голос же, напротив, набирал силу, и Джазанфар мог разобрать слова джинна:

— Чего ты хочешь?

— Освободить пса, сделать его тем, кто он есть! — крикнул Джазанфар.

— А кто есть пес?

— Принц есть пес!

— А кто ты сам?

— Я — Джазанфар, принц и мореход. Милостью всеблагого и великого аллаха я избежал гибели.

— Ты убежден, что это так?

— Да, убежден.

— От чего ты хочешь освободить пса?

— От злых чар, заключивших его в собачье тело!

— Можешь ли ты вступить в поединок?

— Могу!

При этих словах Джазанфар выхватил меч и рассек им воздух над головой.

— Да, я могу! И если у тебя, джинн, достанет смелости, поди сюда, иди, иди же!

Долго не умолкавший хохот заглушил бурю.

— Убери свой меч. Я сражаюсь мыслью, а не булатом! Убери свой меч и уноси ноги!

— Чем бы ты ни сражался, я не двинусь с места, покуда не свершу то, что задумал.

— Можешь ли ты вступить в поединок?

— Да, могу!

— Тогда скажи, есть ли ты тот, кто ты есть?

— Я это я, Джазанфар!

— Ты не околдован?

— Я не околдован!

— Не заключен в чужое тело?

— Ни в какое чужое тело я не заключен.

— Пес околдован, а ты нет?

— Пес околдован, а я нет!

— Можешь ли ты вступить в поединок?

— Да. Я жду! Иди же наконец! Иди!

— Мое оружие — истина, а не костоломство.

— Ударь же им!

Новый шквал ветра обрушился на разбитую джонку. Она вновь начала свой великаний танец, носовая фигура опять заходила вниз и вверх. И вдруг наступил полный штиль. Фигура вздыбилась высоко над волнами. Звездочки, кружившие вокруг голов, стали множиться на глазах и слились в один светящийся шар, неподвижно воспаривший над чудовищем.

Джазанфар держал свой меч горизонтально у самых глаз. Он всё ещё ждал удара стали. И снова над водами загремел раздвоенный голос:

— Есть ли ты тот, кто ты есть?

— Я это я, Джазанфар!

— И ты ни капли не сомневаешься в этом?

— Ни капли!

— Не мерзок ли тебе этот пес, выдающий себя за принца?

— Этот пес мне мерзок!

— А сам себе ты не мерзок?

— Себе я не мерзок, себе я приятен.

— Чем?

— Тем, что я красив и благороден.

— Так ты не заключен в чужое тело?

— Я не заключен в чужое тело.

— Мне лучше знать!

— Что ты знаешь?

— Можешь ли ты вступить в поединок?

— Да замолчи же наконец, болтливый дух! И приготовься к бою!

— Против чего ты хочешь биться?

— Против смерти и против шайтана!

— Но против истины твой меч бессилен.

— Так говори же её, всезнайка!

— Ты тоже заколдован!

— Я? Джазанфар?

— И Джазанфар заключен в чужое тело! Но он этого не знает. И не желает знать, чтобы быть счастливым.

— Что? Что ты сказал?

— Пес — это принц, превращенный в пса. Пусть так! Но кто же Джазанфар? А Джазанфар есть некто, превращенный в Джазанфара. Глядя на пса, Джазанфар говорит: он мерзок и зловонен. Но для кого-то Джазанфар пахнет так же дурно, как для него — собака. И это ведомо лишь псу, но не Джазанфару.

— Для кого? Для кого я дурно пахну? Отвечай, страшилище!

— Для себя самого. И ты, превращенный в Джазанфара, ещё обретешь обоняние.

— О горе мне! Горе счастливцу, что некогда был мною и не знал разлада, стяжая славу и отвращая беды! Так кто же вселился в тело Джазанфара? Для кого я дурно пахну? Кто от меня воротит нос, как я — от этой мерзкой, шелудивой твари? Кто он? Кто он?

— Легион! Вот его имя. Теперь ты знаешь истину!

В свои последние слова двузевый джинн вложил столько громовой мощи, что луна, висевшая прямо над сросшимися головами, лопнула, как склянка, а судно разлетелось в щепки. Лишь выгнутый киль с носовой фигурой высоко поднялся над всё ещё не утихшими волнами.

На обеих же головах, растопырив передние лапы, улегся пес, и из его пасти несся вой урагана.

— Обманут! — кричал Джазанфар. — И кем? Паршивым псом, гнусным плутягой и прихвостнем джинна! Обман вместо великого поединка! Не меч сгубил мне сердце, а зерна зла, лукавые речи! Джинн! Где ты? Выходи! Явись же, чтоб я умер!

Подобно дикому скакуну, помчался Джазанфар вдоль берега от скалы к скале, рассекая мечом ночной воздух.

— Выходи, джинн, выходи!

Лишь гром прибоя был ему ответом. Да стая огромных ночных птиц с глумливыми воплями хлопала крыльями над самой его головой.

Но он всё бежал и бежал, покуда не выбился из сил и не упал навзничь.

Потом он дополз до какого-то утеса, уселся на краю и открыл свою душу морю и ночи:

— Я был Джазанфаром! Рожденным в большом дворце! Гром восторгов и ликований огласил страну в день моего появления на свет. Толпы служанок вечно суетились вокруг меня, денно и нощно с трепетом лелеяли мое младенческое тело. Они укутывали его роскошными полотенцами, втирали в него благовонные смолы. Даже подушка источала дивный аромат, ибо хранила запах моих шелковистых волос.

А когда я встал на ноги и начал бегать по большой лестнице, какой упоительной игрой казалось мне каждое движение моих членов! И вот я возмужал. Мои упругие мышцы требовали упражнений в беге, плавании, фехтовании, и какое блаженство разливалось по всему телу! Женщины нежно ласкали меня, целовали меня в подошвы и в ещё более укромные места. Ведь это доставляло им радость и делалось с моего согласия. Я был в согласии и с ними, и с самим собой!

Я был Джазанфаром, единым и неделимым и единственным в мире. А что Джазанфар теперь? Кто его собеседник? Раздвоенный голос джинна, сопровождаемый песьим лаем! Да и этот пес — подлый обманщик. Поединок не удался. Душа уподобилась труту. По ней огоньком ползет дурное слово и пожирает её, ползет и пожирает.

Кто это глянул из-за моего плеча? Да это же другой Джазанфар! И что же он говорит? А он говорит: «Фу! В кого это меня угораздило превратиться? Как я угодил в эту смердящую проказой шкуру? Мыслимо ли прикоснуться к ней? И это существо воображает себя выше собаки! Чище и совершеннее! Как же! У него есть и глаза и волосы! В чем же разница между устами и мордой? И то и другое смердит жратвой. А смрад — это тлен. Неужели сия тварь хочет быть мною? Хочет быть мною!»

Так говорит другой Джазанфар, истый принц, сверх-принц, для кого я всего лишь заколдованный пес!

Да, я — заколдованный пес, потому что и я теперь жду избавления! Я обречен вечно томиться в шкуре собаки немого сторожа на этом острове, снедаемый тоской по своему подлинному облику.

О джинн, не вынес я твоей истины! Два голоса мешаются в моей глотке. Один — отвращение, другой — тоска! Отныне я не гожусь для поединка, и победителем мне уж не бывать! В куски тебя, мой меч!

А поутру, трое спутников принца отправились на поиски своего господина и на самом крайнем выступе берега нашли совершенно нагого человека, присевшего над обломками меча и растопырившего руки, дабы избежать чьего бы то ни было прикосновения.

Здесь приводится песня, которую этот человек напевал себе под нос.