Сколько волка ни корми

Глава 10. Обряд

— Ой, уронила я свой гребешок! — причитает русалка. — В пучину тёмную, мутную уронила — ой, как же буду я волосы свои расчёсывать, как покажусь юношам стройным, румяным да красивым? Ой, всё глубже и глубже мой гребень уходит, скоро самого дна достигнет да там навеки и заляжет! Ой, что же делать мне, что же делать…

— Ой, и я гребешок свой уронила! — подхватывает вторая русалка. — Ещё глубже мой гребешок упал, ещё быстрее он ко дну приближается! Не успела я сегодня причесаться даже — уж скоро комками мои волосы собьются, колтунами неряшливыми по спине свисать будут! Ой, что же делать мне, что же…

Прищуривается первая русалка.

— Ничего ты не роняла!

— Да только что у тебя на глазах уронила, — отмахивается от неё вторая. — У тебя на глазах уронила, с моих глаз он пропал — а я-то и плавать не умею, а я-то и нырнуть за ним даже не могу, навсегда я уродиной нечёсаной останусь, если только не поможет мне кто-нибудь…

— Мне сначала помощь нужна, — говорит первая русалка угрожающе. — Я первая гребешок уронила!

— А у меня он дальше упал!

— Не может он у тебя дальше упасть, если в одну воду с моим он уронен!

— А он тяжелее, — находится вторая русалка. — Камнем на дно вмиг провалился, уж не знаю, где листок твой берёзовый болтается, которым ты в космах своих ковыряешься — мой-то гребешок ладный, мой-то гребешок…

— За моим гребешком он нырнёт!

— Нет, за моим!

— Нет, за моим!!!

Быстро причитания русалочьи в визги разъярённые переходят — забывают русалки о Вране, о гребешках своих, которые ни разу они при нём в руках не держали, друг другу в волосы вцепляются — и с верещанием отвратительным в болото по пояс проваливаются, пытаясь притопить соперницу.

Вран тяжело вздыхает.

— Помоги мне, милый! — булькает первая русалка, на мгновение показываясь из-под мутной воды — и тут же её вторая обратно погружает. — Тьфу! Дура! Своё придумай, а не чужое воруй! Дура, дура, дура! Утопит она меня, милый! Вместе с гребешком костьми в иле вязком осяду!

— Да мелковато тут что-то, — лениво Вран ей отвечает. — Как будто руками ты до ила можешь достать. Ты пошарь вокруг, милая. Сама ты свой гребешок найдёшь.

— Видишь? — торжествующе первая русалка сипит. — Со мной он говорит! Мне он помогает! Своего себе найди, а к моему не лезь! Ох, не вижу я ничего совсем, милый — водица здесь непроглядная, водица здесь…

— Ночь уже на лес опустилась! — перебивает её вторая русалка. — Я уж тоже ничего не вижу, милый — уж и башмаки свои в трясине потеряла, уж сама скоро в ней потеряюсь! Если не глубоко тут тебе, может, сам посмотришь? Помоги мне, а я тебе потом помогу!

— Тут права ты, — говорит Вран. — Ночь уже, а ночью бесполезно по болотам прыгать. Ты завтра утром вещи свои поищи, как светло станет.

— Дура! — возмущённо первая русалка повторяет, сверху на вторую наваливаясь и уже её под воду окуная. — Ты что ему городишь? Ты зачем ему напомнила, что темно уже? Забыл он про эту темноту, за мной готов был идти — мне он верит, а не тебе! Ты не слушай её, милый — ты меня…

— Сама дура!

— Отцепись от меня!

— Сама отцепись!

Смотрит Вран ещё немного на битву эту слишком равную, чтобы победил в ней кто-то, а потом отворачивается.

И так — каждый день. Вечер. Ночь. Утро. Сутки сутками сменяются, а больше ничего и не меняется.

Быстро люты на болота свои перебрались — одним днём управились. Дрогнул холм в последний раз перед глазами Врана — да в воздухе растворился, и только Чомор уже знает, когда он в следующий раз на том же месте появится. Может, через несколько лет — а, может, никогда.

Не видел Вран, как с Солном прощались, как к предкам его провожали, не видел, как на месте новом обустраивались. Дошёл он до места этого в конце толпы длинной, рядом со стариками, еле плетущимися, хотели было Врану в руки мешок какой-то сунуть, да передумали, хотя так нагружены большинство лютов этими мешками были, словно дома они в них свои по частям запихнули — впрочем, может, так оно и было, откуда Врану знать? Врану никто и ничего не объяснял. Бая впереди, рядом с Лесьярой и родственниками своими шла, не дали Бае и на стоянке к Врану подойти: как только новый холм уже в дальней части болота образовался, стройным рядом все люты через него прошли — и поминай как звали.

Точно таким же холм этот был, как и предыдущий. Точно так же сыростью и теплом здесь пахло, точно так же в первую ночь Врану на уши ночница присела. Точно так же сторожевых на его вершине расставили, точно так же в утро первое мимо Врана дюжина лютов взрослых прошла, даже не взглянув на него.

Только больше не было в холме этом Солна, с рассвета до заката Врана корой с загогулинами своей мучившего. Только больше не нужно было Врану с огарком свечным над берестой сидеть, чтобы новым утром за выученное перед Солном отчитываться.

И наступили для Врана дни безделья вынужденного.

Пропала вновь куда-то Бая, не пересекался Вран и с друзьями названными — даже на холм их не ставили, другие люты молодые на нём стояли, Врана даже беглым взглядом не удостаивающие. Спал Вран в основном. Днём теперь спал, чтобы встреч с ночницей избежать; попить да побриться к ручью ближайшему ходил, там же и ягоды с кустов срывал — а в деревню больше не совался, даже в ночь самую тёмную, беззвёздную, безлунную. Все ночи свои Вран прямо здесь, у холма коротал, в обществе нечисток болотных. И перетекала ночь в день, а день — в ночь. И думал Вран отстранённо, равнодушно: ну, похоже, вот и всё. Самую лучшую шутку свою Лесьяра придумала: просто вид делать, что не существует его. Самой к нему не выходить, Баю к нему не пускать, никого к нему не пускать. Жди, живи, сиди. И так до бесконечности, пока не надоест тебе.

Задавался Вран порой вопросом: а когда и впрямь надоест?

И что делать-то тогда?

Что делать-то ему сейчас?

Русалок уж совсем в болоте не видно — потопили они в нём друг друга в приступе негодования взаимного, лишь иногда волосы чьи-то грязные на поверхность прорвутся да рука бледно-зелёная взмахнёт. Смотрит на них Вран опять — а потом устало с места поднимается, колени разминая.

И понятия он не имеет, зачем встал, куда пойдёт — но так и не успевает он эти вопросы толком обдумать.

Зажимает ему вдруг кто-то сзади рот, холодит его загривок ледяной змеёй что-то, и замирает Вран от неожиданности зверьком, в цепкие лапы хищника попавшим, — а хищник внезапно волосы его срезать начинает.

И что это?

Хочет Вран вопрос этот нечистке загадочной задать, да не может — крепко нечистка губы его закрывает, явно никаких вопросов лишних не желая. Скользит лезвие острое по шее его, нижний край волос срезает, вверх ползёт — и видит Вран волосы свои тёмно-русые на земле болотной, ровными срезами они туда падают, одинаковой длины. До макушки нечистка добирается, до висков, отовсюду без жалости лишние пряди убирает — а затем говорит голосом Баи негромким:

— Под луной полной, на поляне тёмной старое уходит, новое приходит. Уши человеческие, слушайте, да душе волчьей передавайте: под луной полной, на поляне тёмной не человека, но волка судьба начинается; человечье отсекаю, волчье оставляю. Отведу туда, где человек глух и слеп, а волк всё слышит и видит; отведу туда, куда человек по подсказкам дойдёт, а волк сам дорогу найдёт. Познакомлю с теми, кто семьёй новой станет, кто сам к себе примет, кто сам добро даст, коли суждено так. Веру свою подарила, верой своей укрепила, верой своей опоясала — не нужна теперь вера моя, на другую веру уповаю, ей вести дальше поручаю. Как те скажут, так и будет; как те решат, так и я решу.

«Кто — “те”?» — хочет спросить Вран, но не даёт ему Бая: непреклонно её рука на его губах лежит.

И непреклонно другая рука пояс с Врана стягивает.

— За мной ты пойдёшь, — наконец Бая его к себе за плечи разворачивает. — И будешь делать то, что я тебе скажу. Мало времени у нас, не знаю я, хватит ли сил у меня ещё раз задуманное повторить. Ты меня не подведи, Вран из Сухолесья. Одна у нас только возможность есть — другими уж мать моя распоряжаться будет, а ты сам знаешь, как она распоряжается обычно.

Нет на Бае ничего — никакой одежды, только сумка крошечная через грудь перекинута, даже нож Бая в руках держит. Свисает пояс её Врану на плечо, пряжка с волком ровно на сердце ему ложится — и стучит сердце Врана так, как давно не стучало.

— Не знает Лесьяра? — тихо Вран спрашивает.

— Не знает, — кивает Бая. Убирает руки с его плеч — и пояс на талию себе набрасывает, и так странно это выглядит — одинокая полоса с волком железным на коже её смуглой да ремешок от сумки. — Не должна я этого, конечно, делать — с другой стороны, почему бы и нет? Я тебя сюда привела, я тебя на границу пустила — мне и дальше тебя вести. Тем более, что когда-нибудь всё племя за собой поведу — что мне один Вран из Сухолесья?

Молчит Вран — молчит и в глаза её глядит. Умные, смелые, самые лучшие на свете глаза — самые бесстрашные, самые справедливые. Не боится Бая шаг новый делать, не опасается Врана, в отличие от матери. Доверяет ему.

И Вран это доверие не предаст.

— Что ж, веди, красавица, — говорит он. — Отдамся я в руки веры другой. Если хоть немного она на твою похожа — сбудется мечта моя. Исполнишь её ты.

— Сам ты за свои мечты отвечаешь, — качает головой Бая. — Сам ты исполнить её сможешь — если действительно готов.

— Готов, — отвечает Вран.

Так готов, как никогда в жизни не был.

Взвывает ветер у капища, когда подходят к нему Бая с Враном. И так тучи на небе собрались — а ещё теснее они сгущаются, ещё больше над землёй нависают, и превращается воздух в вихрь мутный, непроницаемый — и снег вдруг падать начинает.

В изумлении Вран шаг замедляет, присматривается: да, не ошиблись его глаза. Ни горстки белой в округе не осталось, всё полностью растаяло, в почву впитавшись, — но кружатся в танце бешеном снежинки маленькие, резные, лица его достигая, хотя не ступил он даже на холм священный. Всё вокруг в одно мгновение заметает, даже дюжина волков деревянных, которых за много вёрст обычно видно, в пелене этой вьюжной скрывается — а к ним Врану с Баей и надо.

— Чудо, — выдыхает Вран.

— Чудо, — невозмутимо Бая подтверждает. — Чтобы не увидели нас.

— А не подумают ли, что снег весной — знак плох…

— Не об их мыслях тебе стоит беспокоиться, — отвечает Бая, в спину его подталкивая. — Что бы люди сейчас ни думали — не пойдут они сюда, а это главное для нас. Идём. Ночь уж к рассвету близится.

Пропускает их с Баей через себя буря волшебная, как и нет её — наоборот, будто помогает даже, в спины подталкивает, до вершины поскорее добраться подсобляет. Ни холода Вран не чувствует, ни колкости снега, лицо его с руками заметающего — а всё равно при взгляде на Баю, с прямой спиной босыми ногами по крошке снежной ступающую, хочется Врану хоть что-то на спину эту обнажённую накинуть. Хоть плащом её своим прикрыть, хоть что-то сделать — нет ему покоя от наготы её, не положено девушкам метелям таким лопатки свои открыто подставлять. Знает Вран, конечно, знает, что неведом лютам холод, помнит, что уж несколько раз Бая спокойно в морозы крепкие без одежды перед ним представала — но ничего с собой поделать не может.

— Возьми, — не выдерживает он, когда до первого волка деревянного они доходят. — Возьми, спокойнее мне так…

Не договаривает он: залезает Бая в сумку свою небольшую да ленту оттуда достаёт — иссиня-чёрную.

И на лапу волка её повязывает.

— На кого?.. — сам себя Вран перебивает.

— Что — «на кого»? — спрашивает Бая, через плечо к нему оборачиваясь.

— Порчу на кого наводишь?

— Порчу?..

Озадаченно Бая на Врана смотрит, затем на ленту.

И улыбается вдруг, и теплеют глаза её.

— Не рассказывал тебе Солн об этом?

— Не рассказывал, — признаёт Вран.

— Может, сам догадаешься?

— Сказала же, что мало времени у нас.

— Да, — задумчиво Бая подтверждает. — Мало. Поэтому и говорю — догадывайся. А я пока делом займусь.

Направляется Бая походкой своей лёгкой в середину круга волчьего, на ходу из сумки что-то доставая — а Вран ей на спину быстро плащ свой накидывает, удобным мигом пользуясь.

— И зачем? — поднимает Бая глаза от сумки, останавливаясь.

Идёт ей плащ этот — диво как идёт. Не знает Бая, что существует обычай один в деревне врановой, что точно так же плечи девушек женихи плащами своими накрывают, что действо это сокровенное, просто так с кем попало не совершаемое. И хорошо, наверное, что не знает.

— Чтобы думалось мне легче, красавица, — отвечает Вран, плечами пожимая. — Не будет же тебе плащ мой мешать?

— …не будет, — отвечает Бая после молчания недолгого.

И так много в себе это молчание, должно быть, скрывает — и так много Бая ему, должно быть, сказать бы хотела, если бы не сковывали губы её цепи материнские, с рождения на неё наложенные. Обещает себе Вран, что разберётся с этими цепями, скоро, очень скоро разберётся — как только с делом другим, не менее важным закончит.

Достаёт Бая из сумки несколько веток сухих, на землю их бросает; один взмах руками делает — и вырисовывается вокруг неё на земле, свежим снегом припорошенной, круг образцово ровный, огромный, до самых деревянных лап волчьих доходящий. Делает Бая второй взмах — и в тот же миг ветки огнём ярким вспыхивают, и столб пламени до самых деревянных голов волчьих поднимается. Ныряет Бая пальцами ещё раз в сумку — и сосуд оттуда вытаскивает какой-то пузатый, не то глиняный, не то каменный, с котелок небольшой размером. Снимает Бая с котелка этого крышку — и прямо в огонь его ставит, не обращая внимания на языки красные, руки её лижущие.

— Разденься, — коротко она Врану говорит.

— Ваши ленты это, — рассеянно Вран говорит. — Понял я. Только вот цвета…

Подходит к нему Бая опять, рубаху из штанов вытаскивает, вверх тянет.

— Чёрный — когда в лес вечный уходит кто-то, и темноты ночи для успокоения душ его, при жизни страдавших, ты просишь, — объясняет она, Врана от рубахи избавляя и за штаны принимаясь. — Зелёный — когда волчонок в племени новый появляется, и в лесу ты место ему найти предков просишь. Жёлтый — когда двойня рождается, по одной душе у них всего, им свет нужен, чтобы вровень по жизни идти и не затеряться. Голубой — когда глава новая в права свои вступает или один знахарь другого сменяет: в небо им нужно чаще смотреть да с вершины его на других глядеть зорко, от трудностей своих и желаний отстраняться, всех как на ладони видеть, всем помочь уметь. Красный…

— Красный? — за ней Вран повторяет, сам от сапог избавляясь.

— Когда встречаешь ты вдруг того, с кем кровь свою связать хочешь, и предков помочь тебе в этом просишь, — негромко Бая говорит, шаг назад делая. — Идём, Вран из Сухолесья. Позже о лентах подумать можешь — закончилось время праздное твоё. Всё я уже подготовила.

Помнит Вран, когда ленту красную на одном из волков в последний раз подметил. Кажется — почти вчера это было. Как раз после ночи той, когда с Баей в лесу они встретились. Ещё подумал Вран тогда: ха, вот же. Запрещают старейшины девкам на холм священный соваться, а девкам хоть бы что, лишь бы юношу, сердцу милого, к себе поближе нитями волчьими подтянуть.

Ступает Вран ногами босыми по снегу, всё ещё холода не ощущая — не следует за ним Бая, напротив, к одному из волков отступает, за круг.

— Сядь, — говорит. — Над огнём наклонись. Не бойся — не тронет он тебя. И дыши.

Чувствует Вран жар от костра этого, по велению Баи разожжённого, чувствует искры, на скулы его летящие, — но, действительно, не обжигают они его, щекочут только.

— Сжечь меня решила, красавица? — улыбается он, не торопясь указания её выполнять. — Какая ловкачка ты — Лесьяра бы никогда до такого не додумалась.

— Перед предками моими ты всё это говоришь, — отвечает ему Бая. — Уверен, что хочешь ты, чтобы о ловкачках каких-то они от тебя слушали? Или другое что-то сказать хочешь?

— А нужно?

— Помолчать тебе нужно, — советует Бая. — Садись, дыши, молчи. Когда поймёшь, что готов — сосуд из огня вынь, земли двенадцать раз губами коснись да имена предков в дереве назови — помнишь ты их, имена эти?

— Помню, — говорит Вран.

Хотя не особо-то хорошо он, по правде говоря, запомнил, кого именно тут люты в дереве вырезали — но коли уж предки баины и впрямь слушают всё это… Не очень вежливо будет перед ликами их признаваться, что трудности некоторые у Врана возникли с их именами.

— Хорошо, — говорит Бая. — Как закончишь с именами — через огонь прыгнешь.

— А потом?..

— А потом ты сам всё увидишь.

Смотрит Вран на Баю в последний раз.

Не сбросила она плащ его с плеч, по-прежнему в нём стоит, в поясе своём да с сумкой, между грудями тонким ремешком проходящей. Перебирают пальцы её ленту чёрную, на лапу волка повязанную, — и если бы указала она пальцем на настоящее пламя, а не волшебное, так и туда Вран, не задумываясь, шагнул бы.

— Уж надеюсь, что увижу, красавица, — говорит он, Бае подмигивая.

А потом на колени опускается — и прямо в огонь бесстрашно голову суёт.

Не обманула его Бая — никогда она его не обманывает. Не начинает лицо Врана плавиться, не вспыхивают ресницы и волосы, не вытекают яблоки глазные прямо в сосуд этот каменный; духом травяным сосуд на него дышит, духом горячим, пахучим. Различает в первые мгновения Вран запахи знакомые — плакун-трава, пупавка, омела, — а затем все в один они сливаются да голову его ведут. Так, что руку ему приходится выбросить, чтобы в пламя или на землю не полететь.

Теряет Вран быстро тело своё, себя в нём теряет. Вроде бы и упирается он ладонью в землю — а вроде бы он сам и есть земля, и на него это что-то опирается. Вроде бы и делает вдох он, новую часть сбора этого чудо-травяного в себя втягивая — а вроде бы и ветер это просто дует, а не его дыхание обратно паром морозным наружу вырывается. Вроде бы и видит он волка огромного за стеной пламени — а вроде бы и сам он есть это пламя, и без всяких стен он за волками наблюдает.

И они за ним наблюдают.

«Когда поймёшь, что готов». Что бы это значило? Уж не то ли, что волки не деревянными ему кажутся, а очень даже живыми? Уж не то ли, что видит Вран, как шевелятся их бока от дыхания, как моргают глаза их, в вечной открытости зоркой застывшие, как следят за Враном зрачки их, не в коричневой грубости дерева тонущие, а в синем, зелёном, сером?

Окутывает Врана благоуханием терпким, по всему телу растекается, глубоко под кожу проникая, каждую мышцу лаская, изнутри поглаживая, и становится тело его лёгким-лёгким — и совсем уж Вран его не чувствует. Словно сам он в дым душистый превращается, со всполохами огненными смешанный — а как может дым землю целовать?

Поднимается, кажется, Вран на ноги — или просто вверх струится, потому что нет ног у него. Отступает Вран, кажется, от огня — или просто назад движением бесплотным отлетает. Набирает Вран, кажется, воздух в лёгкие — или просто…

— Вран!.. — раздаётся голос Баи у него за спиной.

Голос Баи. Что-то не понравилось ей — что-то ещё она от него хотела, Вран это помнит. Имён каких-то хотела, поцелуев… Но уверен Вран, что не нужно ему сейчас всё это. Что без раскланиваний предки его примут. Свой им он, почти равный — а равным разве кланяются?

— Вран! — резче голос Баи повторяет.

Но Вран уже через костёр прыгает.

Летит?..

Подхватывает его всё и сразу — и вьюга снежная, и огонь красный, и дым душистый, — крутит, вертит, в вихре неожиданном сквозь себя проносит, окончательно от тела отделяя — и тут же обратно в него камнем тяжёлым швыряет, из пламени выбрасывая.

Затуманивается зрение Врана на миг. Проясняется — тоже через миг.

На том же холме Вран как будто стоит.

И в то же время не на том.

Нет ни костра за спиной потрескивающего, ни третьего крика Баи, на середине оборванного, ни самой Баи, на которую Вран всё-таки через плечо оглядывается.

И волков деревянных нет.

Зато есть двенадцать существ высоких, на их местах вокруг Врана стоящих.

Думал Вран, что волчиц увидит, подобных той, в которую Бая обращалась. Предполагал Вран, что в облике людей к нему предки баины могут явиться — но чем-то средним на него дюжина эта глядит, и не волчьим, и не человеческим. Половинчатым.

Глаза человеческие — а остальное всё морды волчьи: и уши треугольные, и пасти клыкастые, и головы лохматые. Руки с ногами по-человечески начинаются, да по-волчьи лапами когтистыми заканчиваются; и ростом, ростом они выше Радея даже, выше волков самых больших, на задние лапы встающих, — вот как раз с деревянных образов своих и высотой.

Замирает Вран. Не двигаются и полулюди эти, полуволки. Поднимает Вран голову рассеянно — и ни звёзд на небе не видит, ни луны, ни облаков. Смотрит Вран в сторону деревни — и там тоже ничего не видит, хотя стихает буря, как и не было её. Ничего как будто в округе нет. Неизвестно где этот холм стоит — неизвестно где Вран оказался.

И почему-то заговаривать с ним никто не спешит.

— Доброй ночи, хозяев… — начинает он неуверенно.

И умолкает тут же: не слишком дружелюбный звук лют ближайший издаёт.

Не то рычание, не то клокотание.

Мгновенно звук этот остальными подхватывается, окружает Врана со всех сторон, в кольцо его берёт — и не приветствие в нём чувствуется, а угроза.

Похоже, слишком самонадеянно Вран к ним на крыльях души своей вдохновлённой полетел.

«ЧУЖАК…» — вдруг Врану в клокотании этом чудится.

О нет. Нет, нет, нет. Вран с трудом сдерживается, чтобы не попятиться — да и куда ему пятиться, прямо в лапы лютицы разозлённой? А лютиц здесь больше всех — странно их груди выглядят, шерстью заросшие, мужчин Вран только тройку от силы на первый взгляд насчитывает. Лютицы — главы рода, люты — знахари, лихорадочно вспоминает Вран. Главы рода, знахари, главы рода, знахари… Одну главу рода Вран знает — и одного знахаря. Знахарь как-то подобрее будет. Глупая эта мысль, но отчаянно Вран хоть за что-то цепляется — и находит своими глазами глаза одного из мужчин.

— Привела меня к вам Бая с Белых болот, Бая от Лесьяры, — быстро говорит Вран. — Не по своей воле здесь стою — благодаря ей пред вами предстаю. Верит в меня Бая от Лесьяры, Бая с Белых б…

— Где, — рокочущим голосом его лют прерывает.

— Бая?.. — моргает Вран.

— Где, — требовательно лют повторяет, шаг к Врану делая.

Худой лют, поджарый — понимает Вран, что совсем уж чушь ему в голову лезет, но думает внезапно: а не тот ли это волк, которого Вран в своё время в любимцы себе выбрал?

Эта мысль почему-то Врану уверенности придаёт.

— Что-то принести я должен был, хозяин? — спрашивает он. — Дар приветственный? Не говорила мне Бая, что…

Запинается снова Вран: чем-то совершенно уже неразборчивым лют рокочет, опять к Врану шагая. Неразборчивым, но очень недовольным — не совсем разъярённым, но диво раздражённым.

Вспоминает Вран, что Солн ему как-то о предках своих сказал: мол, не поверила Лесьяра сну баиному чудесному, потому как больно уж ладно в нём волчица с Баей общалась. Обычно и не понять, чего там предки от тебя хотят.

— …с собой мне взять что-то нужно было, — бормочет Вран под нос обречённо.

Может, просто очередное испытание это? Может, мужество его люты проверяют, в себе уверенность, упрямство? Что, что, что они хотят, что нужно полуволку этому, к Врану приближающемуся? Не двигаются остальные, брезгливость какую-то Вран в глазах их читает — и коркой льда эта брезгливость покрыта, совсем как у Лесьяры, когда она на Врана смотрит.

— ИМЯ, — наконец лют в лицо Врану выдыхает пощечиной морозной.

В лицо… А ведь был он вдвое Врана выше — ан нет, образом каким-то неведомым, чудесным вмиг с Врана ростом стал, словно с каждым шагом в размерах уменьшался.

— …Вран, — быстро Вран отвечает. — Вран из Сухол…

Выпускает лют вновь пар ему холодный, жгучий, недовольный в лицо.

Не то, понимает Вран.

Не то имя.

Только не это.

— МОЁ ИМЯ, — гремит лют, и загораются огнём новым глаза его — ярким-ярким, янтарно-красным, ничего хорошего Врану не сулящим.

Потому что откуда Врану его имя знать?

Одно только имя у Врана в голове сидит.

— Сухой, — сипло Вран отвечает. — Сухой из Закатных… Закатного… отрога… лугов…

Кажется Врану, что смех он слышит — отовсюду и сразу. Но не благодушные это смешки, как у стариков из племени баиного, когда в именах чьих-то Вран ошибался; ветром холодным смех этот по кругу прокатывается, ветром, Врана до костей пронизывающим: не то.

— Ну вы хоть подскажите, откуда родом племя ваше, хозяин, — растягивает и Вран губы в улыбке неискренней. — Хоть малейшую зацепку мне дайте, а я в два счёта…

«НЕ ЗНАЕТ, — к неутешительному выводу рокот со всех сторон приходит. — НИКОГО НЕ ЗНАЕТ».

— Знаю, — поспешно Вран возражает. — Много кого…

Тянется лют вперёд — и за челюсть Врана хватает. Как Лесьяра делать любит.

Только хватка в несколько раз сильнее, чем у Лесьяры. И когти почти глаза врановы задевают.

— …знаю, — упрямо Вран сипеть продолжает. — Пламена из перевала Красного… Горица из пещер… пещер… пещер Костяных?..

Не откликается никто на имена эти — хотя точно Вран знает, что кому-то да принадлежат они. Кому-то… Может, и не из самых первых… Может, и не из тех, кто сейчас здесь стоит… Но неужели так тщательно он всё выучить должен был? Если бы он только знал…

— Глупый, — вдруг совершенно человеческим голосом лют вздыхает, скулы его отпуская — и как будто даже сочувствие Врану в этом вздохе слышится. — Глупый юный однодушник…

— Одна душа у меня, но…

— Две души, — головой внезапно лют качает.

«ДВЕ ДУШИ», — согласно шёпот отовсюду раздаётся.

Моргает Вран.

— У меня?..

И снова смех колючий отовсюду, и снова ничего хорошего в этом смехе нет. Только сочувствие всё яснее в человеческих глазах стоящего рядом полуволка проступает.

— У нас, — поясняет лют. — Две души. А у тебя — одна. Зачем пришёл?.. Нет волка. Нет волка внутри. Человеком тебя люди вырастили, им ты и останешься. Приводили волчонка с двумя душами… Веш… Веш нашим родился, но у чужих, а ты — у своих, к своим и возвращайся. Уходи. Уходи…

Чувствует Вран, как теплее становится воздух за спиной — видит Вран, что сиянием огненным снег у его ног покрывается. Огонь снова разгорелся. Тот самый, через который он прошёл, чтобы сюда попасть.

— Нет, нет, — говорит Вран торопливо. — Знаю я Веша, знаю, что с двумя душами он родился — но если два волчонка в один и тот же час из утробы выходят, по одной…

— Не твоё это дело, — всё тем же удивительно внятным голосом лют его прерывает. — Сами мы о тех заботимся, кто с нашей кровью рождается, сами их по жизни ведём — а тебя никто к нам не звал.

— Бая звала, — сквозь зубы Вран отвечает.

Хмыкает лют. Замечает вдруг Вран, что полностью его лицо в человеческое превратилось; нет и шерсти больше на теле, голая грудь его, и тоже что-то в ней жаром теплится, из-под рёбер с обеих сторон просвечивает, и вранову грудь освещая. Две точки круглые, два пятна из-под кожи горят — слева и справа.

А за спиной у Врана продолжает огонь гореть. Всё ярче и ярче. Всё жарче и жарче.

— Маленькая, — вновь головой лют качает. — Глупенькая. На лицо засмотрелась, а в душу не заглянула. Плохая душа. Одна-единственная.

— Одна, человеческая, — голос женский справа от Врана подтверждает.

— Имён ты не знаешь, — продолжает лют, ещё один шаг к Врану делая — явно к огню сместить хочет.

Вран не двигается.

— Не знает, — говорит второй голос слева — тоже женский. — Не уважает. Думает: зачем? Думает: я и так хорош…

— Просто так не помогаешь… — Новый шаг — и новый женский голос сзади:

— Не помогает. Не помогает… К русалке ради наживы направился, шкуры ради наживы вернул, к ведьме ради наживы пошёл — ходит и думает, ходит и думает: ну примите, примите, примите меня…

— Глупцов испуганных жизни лишить хочешь… — Почти вплотную лют к Врану встаёт — почти нос его носа вранового касается, почти дыхание его инеем ресницы врановы покрывает. — Глупец этот одну жизнь отнял, а ты у него взамен хотел отнять… Чем от него отличаешься?.. Ничем…

— Ничем, ничем… — уже со всех сторон поддакивают.

— Смирения не знаешь, — проникновенно лют говорит, руку Врану на грудь кладя — и чувствует Вран, как и в его груди вспыхивает что-то. Только с одной стороны. — Наказывают: не говори — ты говоришь… Наказывают: в лесу выживай — ты из деревни еду носишь… Наказывают: учись — ты о волчице высокородной думаешь да буквы костеришь…

— Судьба меня с волчицей высокородной свела — как о ней не думать? — огрызается Вран бессильно. Скашивает глаза на грудь свою: да, горит, горит и в ней пятно, но одно, одно, одно. — Судьба меня и сюда…

— Слова тебя по жизни ведут, а не судьба, — мягко лют возражает. — Словами чужими ты волком наречён, словами своими ты в этом всех убеждаешь. Судьба твоя — человеком в деревне своей жить, а не волчиц песнями своими льстивыми смущать. Пощади Баю, коли так дорога она тебе, как ты себе это внушил: много бед ты ей принесёшь, много притоков чёрных на дерево прольётся, много притоков чёрных — да главное русло жёлтое, всю душу её затопит, да так она в нём и утонет.

Ничего уже Вран не понимает.

— Двойню Бая от меня понесёт? — растерянно говорит он — и столько в нём смятения, что не страшит его уже ни лют этот, ни другие, ни столб огненный за спиной у него. — Двойня эта… что-то плохое сделает? Или просто — близнецы какие? Что вы в виду имеете?

— То, что только волк понять может, — спокойно лют отвечает. — Не дано тебе это — и нет в этом ничего плохого, каждый свой путь пройти должен. Вон. Вон путь твой.

Смотрит лют вдаль — смотрит туда же и Вран.

И видит, за одной из лютиц видит, тоже уж совсем человеком ставшей, огни деревни родной. Видит в колебании пламенном тропинку вниз по склону, в свежем снегу протоптанную, — да только не в лес она ведёт, откуда они с Баей пришли, а в деревню. К сторожке нелепой над частоколом. К воротам призывающе распахнутым — никогда община на ночь ворота открытыми не оставляет, а вон какой морок услужливый лют напустил.

— Не могу я, — хрипло Вран говорит. — Не оттуда я… хозяин… пожалуйста… Судьба моя…

— …в деревне твоей придумана, там она и останется, — продолжает за него лют. — Не бойся. Не бойся, Вран из Сухолесья. Отпусти волка, отпусти его, сам ты его себе вообразил — не живёт в тебе душа волчья. И тебе с волками не жить. У каждого своё место есть — и не рядом с Баей твоё.

— Не рядом… — рассеянно Вран повторяет, медленно на люта взгляд переводя.

Не злость уже у люта в глазах, не раздражение — понимание в них теплится, совсем как души его две, Врану для наглядности показываемые: смотри, смотри — вот как должно быть, если бы и впрямь из наших ты был. Не один, а два цветка огненных в твоей груди распуститься должны, а ты всё с сорняком своим чахлым носишься да строишь из себя кого-то. Волка какого-то в себе воображаешь. На волчицу какую-то надеешься. Да не на «какую-то» — на дочь лесьярину, дочь той, кто сама однажды, может, здесь стоять будет — а, возможно, и сама Бая одно из этих мест займёт.

Тёплый, жёлтый свет из груди люта исходит. Тёплый, жёлтый свет на снегу перед Враном мерцает.

— Не рядом, — ещё раз Вран повторяет. Кивает на грудь лютову. — Не рядом, потому что души у меня второй нет. Как у вас… Души это ваши, верно?

— Верно, — кивает и лют.

А Вран вместо его ответа совсем другое слышит.

Песня одна Врану вспоминается — нехорошая песня, дурная, уж как пороли за неё старейшины, хоть от кого намёк на неё услышав, — а всё равно засела она в голове его, как всегда всё плохое заседает, что выбить из тебя хотят.

«Солнце за дол село,

Всё мне тут приелось», — безобидно песня эта начинается, и чудится Врану, что видит он вместо люта Латутку хитрую, тихонько слова запретные у реки в сумерках напевающую.

«Серого поймала,

Душу украла!»

Расчёсывает Латута волосы игриво, совсем как русалка болотная — и на Врана лукаво смотрит, а под грудями её обнажёнными два цветка желанных распускаются.

«Ать — за хвост схватила,

Ать — на кол ссадила,

Ать — шесть раз встряхнула,

Ать — душа моя!»

Уже не жёлтые эти цветки — алые, манящие, протяни руку, коснись — и в твоей груди они зажгутся, а не в чужой, совсем эти цветы не ценящей, совсем ими делиться не желающей…

«Буду лютой бегать,

Буду лесом сыта,

Буду песни лютьи

Всем подругам петь!»

— С рождением они к вам приходят, души ваши, — негромко Вран говорит. — Легко совсем… ничего вы не делаете, чтобы их заслужить. А я должен. А я всё должен и должен — и всё не так.

Хмурится лют, отвечает, кажется, Врану что-то — но звучит у Врана в ушах лишь новый песенки напев:

«Будут все подруги

Хвост мой серый гладить,

Будут все красавцы…»

— Легко приходят, — громче Вран повторяет. — Легко пришло…

«…душу мою греть…»

— …легко ушло!

Выбрасывает Вран руку вперёд движением резким, для самого себя неожиданным — и обжигает его пальцы грудь лютья, и расширяются глаза люта, и ломается то ли под пальцами что-то у Врана, то ли сами пальцы его. Вспыхивает его рука от боли невыносимой, невообразимой, открывается рот люта в крике беззвучном — и обрушивается на Врана отовсюду рёв разъярённый, и уже всё тело его болью пронзает, но не отступает он. Дальше, дальше, дальше руку свою толкает, и кажется ему, что уже его ладонь в лапу когтистую превращается, лапу безжалостную, плоть рвущую, кости дробящую — и хватает эта не то рука, не то лапа то, чего так жаждал он, и сжимает крепко, судорожно, и рывком выдёргивает — и в себя…

Швыряет Врана обратно в огонь. Ударом могучим, яростным швыряет — и такая же ярость напополам с болью на лице люта написана, из груди которого Вран душу вторую вырвал.

И с той же яростью с болью голос в ушах его гремит, перепонки разрывая:

— ПОПОМНИШЬ МЕНЯ…

Лижет Врана огонь жадно, уже не щадя — со всех сторон на него стена огненная, чудовищная наваливается, до костей его обгладывает, насквозь прожигает — и кричит Вран отчаянно, отпрянуть пытаясь, отпрыгнуть, спастись — и…

Удаётся это вдруг ему.

На землю голую Вран падает, и исчезает безумие огненное до последней искры — исчезают люты в обличье человеческом, обратно в волков деревянных превращаясь, исчезает деревня неестественно радушная вновь за вьюгой снежной, отлетает от Врана сосуд каменный, видимо, из костра случайно им выбитый — или из того, что от костра осталось.

Оборачивается Вран ошеломлённо. Понимает, что… что словно просто по другой конец костра он приземлился. Что и не осталось от костра уже ничего — так, головешки тлеющие. Что, может быть, в один прыжок всё произошедшее растянулось…

…что стоит на том же месте Бая, только своё третье «Вран!» кричать закончившая.

Стоит и на Врана смотрит.

— Бая, — хрипит он, не в силах от ужаса в голосе избавиться. — Бая, не… не сработало… Бая…

Сидит Вран на четвереньках, никак разогнуться не может, горит у него в груди огонь чужеродный, враждебный, ему не принадлежащий. Колотит Врана дрожь крупная — словно пытается тело его от огня этого инородного избавиться, но никак не выходит это у него. Взвыть Врану хочется, но не от боли — её и не осталось почти, так, саднит что-то слегка, — а от отчаяния.

— Бая, — сипло, жалко он повторяет, и у самого него на вой это похоже получается. — Не получилось…

Отталкивается Бая от волка этого проклятого деревянного, быстро к Врану подходит, на колени перед ним опускается — и, похоже, совсем Вран с ума сошёл, потому что кажется ему, что сияют глаза её.

— Получилось, — возражает она негромко.

Печёт у Врана в груди, звенит у него в ушах отголоском: «ПОПОМНИШЬ МЕНЯ». Смеётся над ним Бая, что ли? Позабавить его, глупца тщеславного, пытается? Конечно, неудачу он потерпел — и хорошо, может, что потерпел. Злом Вран был движим, беспомощностью, грузом невыносимым, вновь на душу лёгшим — опять отвергли его, опять прогнали, опять, опять, опять… Ничего, Вран ещё раз попробует. Ещё раз к предкам этим отправится. Все имена их выучит, все дома их, все…

Протягивает Бая руки к нему — и вдруг чудится Врану, что как-то не так она к нему прикасается. Вроде бы и на скулах его ладони её лежат — а вроде бы…

— Вран, — почему-то шепчет Бая. — Посмотри. Вниз посмотри. На себя посмотри.

Опускает Вран голову медленно.

И не руки внезапно видит, а…

…лапы…

Лапы волчьи, лапы стройные, тёмной шерстью покрытые. Изумлённо Вран рот открывает — и понимает, что не зубы размыкает, а клыки.

— А как… — растерянно он выдыхает.

И новое осознание к нему приходит: не голосом человеческим он это произносит, а звуком рокочущим, звериным, подобным тем, что люты в видении его потустороннем издавали.

Смотрит на него Бая глазами счастливыми, глазами, оправданных надежд полными, — не ругает она его даже за прыжок в огонь самовольный. Рада Бая за него. Как за себя рада. Глядит Вран в эти глаза тёмные, бездонные, невинные — и тошнота напополам со страхом липким его окатывают.

«ПОПОМНИШЬ МЕНЯ». Сколько Вран об этом миге сладком мечтал, вся жизнь его вокруг него вращалась — но теперь боится Вран, одного боится: навсегда он в теле этом желанном застрял. Нет во Вране торжества, нет желания облик свой новый опробовать, носом новым воздух втянуть, ушами новыми по ветру повести, все шорохи, шелесты леса просыпающегося уловить, на ногах новых с холма сбежать — мысль только есть, одна только мысль: как обратно вернуться в тело своё, от рождения данное? Как в человека обратиться? Нет у Врана ни ножа, ни умения с этими ножами обходиться; ничего у Врана нет, кроме выходки его безумной да души чужой в груди его. Продолжает душа эта под кожей его лениво плавиться, продолжает со вздохом каждым ему напоминать: легко пришло — легко ушло. Легко волк пришёл — легко человек ушёл. Легко украл — легко и поплатился.

— Не бойся, — улыбается Бая — совсем не понимает, бедная, что Вран натворил. — Не бойся, Вран из Сухолесья… Или лучше сказать — Вран с Белых болот? Как это было, Вран? Что тебе предки сказ…

«ПОПОМНИШЬ МЕНЯ», — вновь у Врана в ушах раздаётся.

И сверкает вдруг молния из-за туч сгустившихся — ослепительная, оглушительная, с мгновенным раскатом грома мешающаяся, с «ПОПОМНИШЬ МЕНЯ», в громе этом растворяющимся.

И ударяет молния в волка, некогда Враном любимого, — и раскалывает его надвое, и вылетают из него через всю поляну, к лапам врановым, две вещи.

Нож большой с камнями красными на рукояти да пояс широкий с железным хвостом волчьим на пряжке.

Как дар это при других обстоятельствах Вран бы должен был почувствовать — как плевок презрительный сейчас он это чувствует.

Ругается Бая испуганно, на ноги вскакивает, и округляются глаза её от ужаса и недоумения — а Вран на нож смотрит.

Воткнут нож в землю остриём вверх. Словно бросая Врану пренебрежительно: ну давай, щенок, попробуй. Подавись душой своей новой, подавись обликом своим новым. И человеческим тоже подавись. Не нужно нам, чтобы ты тело волчье вечно оскорблял.

Загорается волк деревянный мгновенно — ещё испуганнее Бая на него смотрит, шепчет что-то — и дождь, нет, ливень настоящий идти начинает, да только не гасит вода небесная пламени этого яркого.

А Вран быстро спиной к ножу поворачивается, с трудом конечности непривычные в кучу собирая, к земле припадает — и спиной через нож сигает.

И кажется ему, на миг прыжка этого кажется, полёта над остриём ножа, что тут-то его предки баины и поймали. Что упадёт сейчас тело его новое плашмя на нож этот, проткнёт он шкуру его тёмную, и так она на нём и застынет — плотью неподвижной, кровоточащей, мёртвой.

Но — нет.

Не чувствует Вран ничего — вообще ничего. Ни ломоты в костях, ни мышц перестройки, ни хвоста исчезновения; лёгкий ветерок его как будто подхватывает, ласково по шерсти — по коже?.. — пробегается, вспыхивает на мгновение грудь его жаром палящим — а потом тяжело он на бок по другую сторону ножа рухает.

На человеческий бок.

Руку свою человеческую придавив.

Дрожат у Врана пальцы, когда руку он эту к лицу подносит, в ладонь свою неверящим взглядом вперяясь. Дрожит у Баи в глазах что-то, когда она к Врану поворачивается.

— Вран, — хрипло говорит она. — Что случилось?

Открывает Вран рот.

И в тот же миг понимает: нет.

Нет, никогда он Бае это не расскажет. Потому что никогда больше после рассказа этого не посмотрит она на него так, как смотрела раньше. Никогда больше не скажет ему тех слов ласковых, игривых, которые раньше говорила. Никогда больше у ног его не пристроится, никогда больше голову ему на грудь не положит, никогда больше пальцами по губам его дразняще не проведёт, никогда больше не почувствует он запах её вблизи манящий, горько-сладкий.

Собирает Вран все свои силы и говорит как можно бесстрастнее:

— Не знаю. Переусердствовал твой предок, наверное.

— «Переусердствовал»? Вран, о чём…

Поднимается Вран кое-как с земли — весь он в почве, снегом примороженной да от дождя размякшей, изгваздался, стекает дождь по его волосам теперь уж коротко подстриженным — раньше бы на глаза они налипли, ничего увидеть не давая, а теперь…

— Бая, — мягко он говорит. — Бая, не…

«Не» что?

Так и не придумывает Вран, что именно.

И просто к ней подходит, босыми ногами в остатки костра ступая.

И просто к себе её молча прижимает, носом в волосы её уткнувшись.

Влажные волосы немного, но от этого лишь усиливается запах их привычный — или это у Врана чувства обострились?.. Неважно. Обхватывает её Вран руками подрагивающими, плащ в пальцах сминает, касается его грудь её — мешкает Бая немного, но всё же рассеянно в ответ его обнимает.

— Вран, ты всё мне расскажешь, — упрямо шепчет она ему на ухо. — Ты меня понял, Вран?

— Конечно, красавица.

И сколько раз Вран мечтал о том, что когда-нибудь вот так тела их соприкоснутся — но почему-то не вызывает у него это прикосновение сейчас ни волнения сладкого, ни трепета нетерпеливого.