Сколько волка ни корми

Глава 15. Лес зовёт

Бушуй не засыпает.

Бушуй не смыкает глаз ни на закате, в свой обычный послеобеденный сон, ни после захода солнца, когда стариковская землянка погружается в мягкий мрак, ни даже когда в не затянутое ничем оконце заглядывает первое серебро луны.

Бушуй бдит.

«Ну, сегодня-то ты никуда не денешься, — торжествующе сказал он Врану. — Уж я за этим прослежу».

И это в каком-то смысле даже достойно уважения — потому что точно так же Бушуй не спал и предыдущей ночью.

Да, как бы Вран ни относился к Бушую, но такая воля во вред себе — это, безусловно, что-то необычное. Умное ли? Вряд ли. Но необычное.

— Ну что, Вран с Белых болот, — спрашивает Бушуй, вальяжно прислонившийся спиной к земляной стене и вычищающий ножом грязь из-под ногтей. — Ну что, братцы мои оттуда же — что молчите вы, что сидите да глазами хлопаете? Может, расскажете мне что-нибудь, коль не спится вам?

— Горазд ты над ними поиздеваться, Бушуй, — недовольно говорит Лада. — Запер их здесь по воле собственной, когда всё сделали они, что должны был…

— Цыц, — весело Бушуй глазами сверкает. — С чего это они «всё» сделали? Нет, не всё, пока я не скажу. Поговорить я с ними хочу. Это тоже их работа. А ну прекрати немедленно, дурень окаянный! Для этого тебе, что ли, нож предназначен? Сейчас знаешь, куда тебе нож этот воткну?

Косится на него лениво Горан, нож бездумно в стену швырявший и замахнувшийся было для броска ещё одного.

— Ну, у тебя-то нож в хорошем месте, Бушуй, — отвечает он с той же ленью великой в голосе. — Ещё б в носу им поковырял.

— Ха, в носу, — оживляется валяющийся рядом с Гораном Зоран.

— А ну… — угрожающе повторяет Бушуй, но братьев уже не остановить — слишком уж им обоим понравилась горановская шутка.

— Нерев, ты слушаешь меня? — дребезжит из другого угла еле слышно старушка. — Я тебе говорю, говорю, а ты на меня даже не смотришь…

— Мы слушаем, бабуля, — тут же откликается Верен. Вран едва различает его — до самой дальней стены не достаёт даже лунный свет.

— Да ты-то слушаешь, милый, — ласково отвечает ему старушка. — Ты-то всегда меня слушаешь, а вот брат твой…

— И как сходите на столько охот удачных, как я, тогда и будете мне указывать, что мне с ножом моим делать, нахлебники пустоголовые!

— Ха, а что, на охоте разрешают ножом в носу ковырять?

— А кто разрешает — Лесьяра?

— Или предок из леса вечного?

— Или хозяин?

— Или олень посредь поляны останавливается и говорит: так, Бушуй, ну ты уж много наших перебил, теперь — можно!

— Ха, олень! Ну умора!

— Так вот, милые мои: было это лет десять назад… или двадцать… Нет, точно не больше двадцати — Баечка ещё не появилась… Хотя…

Да уж, устало думает Вран. Было бы неплохо, если бы и сейчас «Баечка» появилась — да, видно, не судьба.

Вран, по правде говоря, немного увлёкся. Вран, если честно, сам немного виноват в том, что довёл Бушуя до измывательств таких решительных — совсем немного. Из-за Врана, в сущности, все — и Верен с Неревом, и Горан с Зораном — здесь и сидят безвылазно.

Потому что сам Вран неизменно выходил отсюда каждую ночь в течение дней уж десяти, наверное. К Бае. К кому же ещё. Дожидался, пока Бушуй уснёт — и прощай, стариковская землянка.

Было у Врана, конечно, небольшое оправдание: чудо первое. Да, именно его он в лесу все эти дни и искал. Не слова баины игривые, не взгляды её лукавые с намёком вечным, не губы её мягкие, но уверенные, не выдохи её прерывистые, довольной истомой наполненные, — только чудо. Уж как они с Баей разыскивали тех несчастных, кому Вран помочь бы мог — словами не описать. Весь лес обошли, каждую ложбинку изучили, каждое дерево спинами проверили — в основном Вран, любила Бая это дело — в деревья его лопатками вжимать. Но почему-то не оценил Бушуй поисков их самоотверженных — как застал их несколько дней назад на границе на рассвете, так исказилось его лицо гневом, с трудом сдерживаемым, так вперились его глаза колючие в шею вранову, на которой один из плодов исследований их увлечённых расцветал…

…так и решил Бушуй службу свою бессонную нести, уже ни днём, ни ночью Врана из дома стариковского не выпуская. А заодно — и всех остальных. Уж не знает Вран — вроде бы не так много дочерей у Лесьяры, две всего, а не пять, и то — одна занята уже. Или думает Бушуй, что все четыре брата за Искрой гоняться будут?..

Хорошо хоть, что никто из близнецов на Врана за это не обозлился: Горан с Зораном хохотнули только одобрительно, Нерев вздохнул тяжело, а Верену и так со стариками неплохо было. Да и Верена-то, Вран думает, Бушуй бы отпустил, если бы Верен попросил его хорошенько, как он умеет. Только не делает этого Верен — вместе с братом наказание, даже не им предназначенное, несёт.

К Лесьяре, что ли, самому Врану отправиться? Вряд ли от этого много пользы будет, но, по крайней мере, он увидит Баю.

Баю…

— Бушуй, — властный голос Баи снаружи вдруг доносится.

И не верит Вран ушам своим сначала. И думает: да нет, совсем он просто в землянке этой одурел, уже спасительниц себе невидимых придумывает.

Но прерывается Бушуй на полуслове — вернее, на полуделе, потому что успел он уже Горана за шиворот цепко схватить.

— Бушуй, — голос Баи повторяет. — Забираю я Врана с болот Белых, чтобы чудо он своё первое обрёл. Сейчас же забираю. Слышала я, что ты тут учудил — но моё слово как наставницы его временной выше твоего. Хорошая сегодня ночь, лес мне сказал: пойти мы в него должны.

Моргает Бушуй озадаченно. Щурится на оконце — но нет в нём и намёка на Баю, и в дверь она почему-то не заходит.

— Ну уж… — начинает Бушуй.

— Не спорь.

— Да с какой это стати…

— Не спорь.

— Да Лесьяра…

— Знает.

— Да ходили вы уже за чудом эт…

— Ходили, но не нашли. А сегодня — найдём. Чувствую я это.

— Да где это видано, чтобы одногодки в наставниках ходил…

— У Лесьяры и видано — или её решения ты оспаривать собрался?

— И где же ты, наставница великая? Почему это не вижу я теб…

— Потому что не хочу, — просто отвечает Бая. — Не трать моё время, Бушуй. Вран, выходи.

— Увы, — с ухмылкой Вран Бушую говорит, быстро на ноги поднимаясь.

— Молодец, Вран, — склабится Горан, так в тисках пальцев бушуевских и зажатый.

— Да, молодец, Вран!

— И Бая — тоже молодец!

— Ха, да, Бая — тоже молодец! Так держать!

— А нас тоже, может, старший наш ищет?

— А нам тоже, может, в лес пора?

— А ну заткнулись об…

— Ну а всё-таки — почему нам в лес даже ночью ходить запрещено? — заговаривает внезапно и всё это время молчавший Нерев. — Как только уснёт старик последний — так сами себе мы предоставлены, разве не так? И разве наша это беда, что сам ты спать отказываешься, Бушуй? Я не для того волком родился, чтобы подземелье день и ночь хвостом подметать. Другое место для жизни хозяин мне дал.

— Нерев, — шипит Верен.

— Что? Нет, подожди, Верен, мне просто любопытно. Должны мы старшего нашего, получается, просто к двери этой подвести, чтобы открыть ты её нам позволил? В чём вопрос, Бушуй — давно уж старший наш не понимает, что здесь происходит. Вот и поговоришь с ним, может?

Ловит Вран взгляд Бушуя закипающего, дверь на себя дёргая, — и лишь сильнее ухмыляется. Закономерное восстание недовольных — игрался Бушуй в главу землянки своей затхлой, да доигрался. Может, когда утром Вран вернётся, и не будет уже на него ограничений никаких наложено — Нерев долго терпеть может, но как переполнится чаша терпения его…

— И что, неужто Лесьяра… — довольно начинает Вран, по ступенькам земляным легко взбежав — но осекается.

Баю по-прежнему не видно.

Нет, только не это, мелькает в голове мысль испуганная, заполошная.

Не заходил, не ступал же Чомор с шутками своими злыми на землю дома лютьего, никогда из леса не выходил — да и в лесу к Врану не совался, будто и забыл о нём. Смотрит на Врана болото ночное равнодушно, вздыхает лес шелестом далёких листьев, тянется Вран к поясу, пряжку с хвостом волчьим в пальцах сжимая. Вряд ли поможет ему пряжка эта — вряд ли хоть что-то ему поможет, коли и до болот Чомор добрался, но…

— Да конечно, не знает она, — насмешливо Бая за его спиной фыркает. — Но и я мать свою знаю — как же может она волку молодому, только на ноги встающему, в учёбе отказать?

Разворачивается Вран, всё ещё за пояс держась.

И спрыгивает Бая с насыпи земляной, перед ним птицей бело-коричневой на четыре конечности ловко приземляясь.

Выдыхает Вран с облегчением — надеется, что и не уловит Бая облегчения этого.

Не улавливает.

А вот Вран кое-что необычное в ней замечает.

Нет, не безразличное и строгое лицо её. Нет, не смотрят её глаза будто и на Врана — а будто и сквозь него. Нет, не красная её рубаха.

А вот то, что ниже рубахи…

Хочется Врану проморгаться.

— Что такое, красавец? — невозмутимо Бая спрашивает, выпрямляясь — и подол юбки своей кожаной отряхивая. — Не хочешь ты учиться?

Юбки.

Кожаной.

Длинной-длинной, едва носки сапогов баиных из-под неё выглядывают. Того же цвета, что и штаны её обычные кожаные — не носят лютицы юбок, ни одну из них Вран в юбке или в платье никогда не видел.

А вот Баю увидел.

— Откуда?.. — растерянно он спрашивает.

И чудная на вид эта юбка — мало того что из кожи, так ещё и покрой такой… словно сшита не по умению, годами отточенному, а по описанию примерному. Обычно-то девки распашные понёвы поверх рубах повязывали, и спускались те лоскутами пёстрыми, разрезанными до пят — а эта и цельная, и не под поясом баиным сидит, а чуть ниже, там, где живот двумя косточками слева и справа заканчивается.

— А что? — улыбается Бая. — Такой выбор большой у тебя, красавец? Думаешь, к деревенским я сходила, их пошить попросила?

— Зима пошила?.. — ползут брови вверх у Врана.

Вот это забава судьбы. Врану даже жаль Зиму на мгновение становится: вот так делай одежду для племени, чтобы однажды к тебе дочь главы пришла да неведомо что от тебя потребовала — да ещё и для того, чтобы перед тем, к кому ты неравнодушна, покрасоваться.

Но довольно быстро у Врана все мысли о Зиме из головы вылетают. Улыбается Бая ещё шире, ещё лукавее, несколько шагов от него делает.

— Ну да, — говорит. — Нравится? Что, похвалить мне Зиму или поругать?

И поднимает она руки над головой, пальцы в замок переплетая, словно потягиваясь сладко, и выгибает спину слегка — и движением быстрым, плавным и до невозможности изящным вокруг своей оси вращается. Будто говоря Врану: ну посмотри, посмотри на меня. Нравится?

«Нравится?»

«Нравится?..»

И смотрит Вран.

И «нравится» — это не то слово, которым можно чувства его описать.

— Похвалить, — хрипло он отвечает.

И шаг к Бае делает.

И замечает краем глаза, что уж все старики во главе с Бушуем через оконце на него смотрят, что и Зоран с Гораном поближе пробрались, и Нерев тоже, и даже Верен чуть поодаль маячит — и Бая, должно быть, это заметила давно, но вида не подаёт.

И от Врана не отступает.

И правильно. Пусть пялятся сколько угодно.

И кладёт Вран пальцы, чуть подрагивающие, на верхний край юбки её, а получается — что на бёдра баины, и подаются эти бёдра слегка ему навстречу, и склоняет Бая голову набок, так руки над головой и держа. И подаётся Вран сам вперёд, глаза прикрывая, — но тут Бая со смешком его отталкивает.

— Ну нет, красавец, — весело она говорит. — Это ты давно усвоил. Горан, ты моргни хоть раз, милый, а то как будто умер ты. Идём, Вран с Белых болот. Лес зовёт.

И действительно за мгновение она Врана огибает, шагом лёгким, со спиной безупречно прямой к лесу идя. И как будто родилась она в юбке этой — так ладно она на ней сидит, так ладно бёдра её облегает покачивающиеся, ни одного шага не сковывая, ни одного движения неловкого не вызывая.

— Человечьи забавы, — раздражённо Бушуй сплёвывает. — Куда девку понесло? Уж на это-то Лесьяра ей точно разрешения не давала — уж я с ней об этом поговорю. И с Зимой поговорю. И с…

— Ах, не наговаривай ты на Баечку, — благодушно одна из старушек древних самых скрипит — Чая, кажется. — С Травным Баечка гулять любит, за что её винить? Травный много добра предкам нашим сделал, с Травным ночью по травы сходить — милое дело…

— Да с каким Травным, дурёха ты несчастная? Что ты имя предка нашего порочишь?

Да, точно Чая. Только Чая его «Травным» называет.

Прижигает грудь вранову угольком укоризненным привычно, но едва уловимо. Печально, словно отчаявшись уже. Замирает Вран, сам не зная, зачем, что сделать желая…

Но оглядывается Бая через плечо, шагов его не слыша — и отмахивается Вран от уголька так же привычно. Прости, Травный, уж не обессудь — не до тебя сейчас.

Позволяет себе Вран Баю догнать только тогда, когда к самому лесу они подходят. Мог бы и раньше, конечно, не убегала ведь от него Бая, ни к каким чудесам не прибегала — мог бы, но… не хотел. С трепетом каким-то, для самого себя необъяснимым, позади неё держался — потому что другого ему хотелось. Смотреть и смотреть на стан её стройный в свете лунном, на волосы её, на плечи ниспадающие да юбки этой причудливой кончиками касающиеся. Смотреть и смотреть — и запоминать. Так запоминать, чтобы до конца жизни это в памяти его осталось. Чтобы в любой миг он мог глаза закрыть — и воспоминание это в мельчайших подробностях вызвать.

Заходит Бая уверенно в лес, ещё немного вперёд проходит, чтобы надёжно от глаз посторонних да любопытных скрыться, — и останавливается.

И на Врана оглядывается.

— Что ж, — говорит Вран. — Учёба, значит. Чудеса, значит. Лес зовёт.

— Конечно, — спокойно Бая отвечает. — А ты что думал, красавец? Миловаться я с тобой только в лесу буду, что ли?

— Ну, — задумчиво Вран говорит. — Может, лес тебя позвал, чтобы научился я миловаться с тобой в таком наряде чудесном?

Тоже задумчиво Бая глаза прищуривает, размышляя словно.

— И то верно, — пожимает она плечами — и к себе Врана за ворот рубахи притягивает.

Нет, возможно, поторопился Вран.

Вот это он навсегда запомнить хотел бы.

Целовался Вран со многими девками деревенскими — и с Душаной даже, пока на Деяна заглядываться она не начала. С дюжину точно перецеловал: на солнцевороте после мёда да попрыгушек у костра совсем разомлевали они, и к большему были готовы, — да только сам Вран этого большего не желал. Нежны были девки, трепетны, в мгновение ока куда-то всем разумом улетали, в облаках где-то истомных витая да на Врана особого внимания не обращая, — давай, милый, сделай мне приятное, а я просто данностью своей тебя отблагодарю. Раздражало это Врана всегда немного. Досаду он какую-то всегда вместо возбуждения чувствовал — ну и что это за губ слияние, если только один и сливается?

Что ж.

Понял с Баей девок этих Вран. Забрал все свои мысли недовольные назад.

Совершенно другой Бая была — и совсем по-другому Вран себя с ней чувствовал.

Не колебалась никогда Бая, не опускала глаза в смущении, не ахала в губы его стоном протяжным — сам Вран стоны такие очень быстро начинал издавать, когда обрушивалось на него то, что, верно, и не может та, в ком крови волчьей нет, обрушить.

Стремительной Бая была — и в то же время невыносимо дразнящей. Порывистой — и в то же время всегда, в миг самый волнующий, игриво отстраняющейся: ну что, мол, как тебе, нравится?

«Нравится?»

«Нравится?..»

За волосы его к себе Бая притягивала, за рубаху, а иногда и за бёдра — с такой грубой, не девичьей вроде бы, удивительной пылкостью. Кусала его Бая, губы языком напористым раскрывала, за шею прихватывала, за мочки ушей, руку его могла от лица своего отвести — и по пальцам его языком провести, в глаза ему пристально глядя. Каждый вдох его ловя, каждый выдох, каждый стон приглушённый с жадностью с губ срывая, — и, да, познал Вран и облака истомные, в которых девок деревенских корил, и звенело у него в ушах, и каждый раз не понимал он, как без рубахи или без штанов оказывался — а Баю совсем его разум потерявшийся не останавливал. Подстёгивал как будто даже. Раззадоривал: ну-ка, до чего ещё я его довести смогу?

О, до многого. До всего и сразу.

И совсем смешно Врану становилось, когда слова он Чомора у реки вспоминал. «А что Бая думает, когда на тебя глядит?» Указал тогда Чомор на рубцы, лицо его с телом полосами рваными изрезавшие, — и не смог ему тогда Вран ответить, но зато, должно быть, уж дюжину раз на ответ самой Баи в лесу Чомор полюбовался. На язык её, с нажимом по рубцам этим скользящий. На зубы её, рубцы эти прикусывающие. На губы её, вдоль и поперёк рубцы эти изучившие, — да, было Чомору на что посмотреть. И Врану тоже, если уж на то пошло. Когда глаза изредка он открывал, вспоминая, что и он в ответ что-то сделать должен.

Впрочем, как понял он, самой большой победой для Баи было, наоборот, когда он ни на что уже не был способен.

— Ну даже в наряд деревенский для тебя нарядилась, ну ты посмотри, чудо какое, — прищёлкивают у Врана над ухом языком. — И впрямь — красавица. Только умница ли?

Вздрагивает Вран, широко глаза распахивая, в сторону дёргается — и вместо стона выдохом испуганным губы Баи обдаёт.

— Что? — мигом Бая вскидывается. — Больно?

— Тю-тю-тю, — насмешливо Солн проклятый говорит. — Наивная моя малышка. Да не целовала бы ты лучше следы эти, а когтями по ним хорошенько прошлась — может, хоть так мысли последние в голове пустой всколыхнула бы… Ну что ты смотришь на меня так косо, Враша? Не видит ведь она меня — думает, что с ней не так что-то. Ты уж сердце её побереги, хоть что-то хорошее сделай.

— Нет, не больно, — цедит Вран, и ничего он не может с голосом своим сделать: опирается Солн ладонью о дерево, к которому Врана Бая прижала, сам к лицу врановскому наклоняется, чуть ли не ближе, чем она. — Всё в… порядке, да, всё в порядке. Продолжай.

— Продолжать? — скалится Солн, рубец на шее Врана ногтем почёсывая. — Ну, коли просишь ты так…

Не выдерживает Вран, делает то, чего Солн от него добивался — в сторону резко отодвигается.

И от Солна, и от Баи.

Да, всё бы хорошо, всему бы Вран был рад — но не зря он почти всегда глаза при близости с Баей закрывает. И уши бы затыкал, если мог.

Потому что почти никогда они в лесу вдвоём не остаются — потому что почти всегда третий к ним присоединяется, насмешливо за всеми ласками их наблюдающий.

— Вран, — тянет Бая. — Опять?

«Опять».

Мотает Вран головой, улыбку из себя выдавливает — но знает Бая, конечно же, знает, что не так что-то. Догадывается. Облизывает Вран губы беспокойно, несколько мгновений себе лишних выигрывая. Тепло губ на них баиных оставшееся чувствует, в теле своё тепло это чувствует, не до конца ещё Солном изгнанное, — и обратно Баю к себе за руки притягивает, спиной к Солну поворачиваясь.

Только оказывается Солн тут же снова перед его глазами, у другого дерева. Ну конечно. Хорошо хоть не вплотную.

— Может, на болота вернёмся, красавица? — как можно безмятежнее Вран спрашивает, туда-сюда руки Баи покачивая. — Болота-то большие, не одними землянками вашими богаты, найдём мы и там уголок укромный…

— На болота? — вскидывает Бая бровь. Научил её недавно Вран — постоянно она теперь так делает. — Ладно… Ладно, можно и на болота.

Вот так просто?

— Правда?.. — озадаченно Вран спрашивает.

— Правда, — невозмутимо Бая кивает. — Если расскажешь мне, кто в лесу к тебе постоянно приходит, для чужих глаз не видимый — хоть в кругу для собраний я тебя до истомы доведу.

— До истомы — это хорош…

— Вран.

Прищуривается Бая, руки его своими перехватывая, — умеет она так прищуриваться, всё одним прищуром этим говорить и спрашивать одновременно. И никакие слова не нужны.

— Ну же, — негромко она говорит. — Ты что же думаешь — слепая я? Или память меня подводит, или не в своём уме я? Что у вас с хозяином? Болибошка от тебя убегает, русалки при одном виде твоём в воду прячутся, упыри от тебя, как от кола осинового, отшатываются, и шагу ты волком толком ступить не можешь — и вообще один в лес не ходишь. А однажды и не один зашёл — и всё равно на хозяина нарвался, да не шёпотом он лесным к тебе явился — в моём обличье вышел, такого я и не слышала никогда. Расскажи мне. Никому больше можешь не говорить — только мне. Не осужу я тебя, не обижу — всегда ты мне то можешь рассказать, что другим сказать боишься.

— Скажи, — и Солн за ней повторяет. — Ну же, Враша — скажи ей. Слышишь, говорит же она: не осудит, не обидит… Хотя обидеть бы стоило. Хоть немножко. За всё хорошее.

Держит Бая Врана за руки, в глаза ему смотрит — и впрямь ни осуждений, ни обвинений в них Вран не видит.

И совсем почему-то Вран не удивляется, всё это услышав. Доверчива Бая, вернее, готова всегда ему поверить, но не глупа — должен был этот миг настать когда-то. Рано или поздно. Так или иначе.

— Ни зрение твоё я никогда не оскорблю, ни память твою, ни разум, — начинает Вран. — Но…

— Вран.

И чуть сильнее пальцы Баи запястья его сжимают, и требовательнее, пронзительнее взгляд её становится. Сглатывает Вран — все речи свои увилистые проглатывает.

Может, действительно…

— Ну же, ну же, Враша, — оживляется Солн, чутко перемену в нём уловив. — Сколько можно племяннице моей голову дурить? Есть же в тебе хорошее что-то, знаю же, не один час с тобой на границе провёл — так давай же, загляни в себя, в душу свою загляни да откопай это хорошее након…

Прерывается вдруг Солн. Взглядом, всю ласковую насмешку вмиг утратившим, в сторону куда-то мечется — и прислушивается как будто.

— О нет, — едва слышно он выдыхает. — О нет, нет, нет. Ты куда идёшь, милая? Кто же тебя отпустил?

И моргает Вран — и исчезает Солн за моргание это.

Как ветром сдуло.

И к кому обращался — не понять. Может, девку деревенскую какую учуял, ночью в лес полезшую? Неужели и в посмертье людям помогает? Загадочна душа волчья.

Загадочна душа волчья — но главное, что души этой и след простыл. Не пялится Солн больше на Врана, уголёк в груди каждым словом едким разжигая, не поддакивает словам баиным да сверху своими не сыплет. Вот и хорошо, что как под землю провалился — и ещё лучше, если до утра там и останется. Рассеиваются во Вране сомнения, чувствует он во всём теле лёгкость небывалую — как после сна хорошего, крепкого поутру бывает.

Смотрит Вран Бае в глаза.

И свои сужает хитро.

— …но, знаешь, если кажется тебе, что хозяин на меня за что-то рассерчал — то к нему за объяснениями идти надо, а не ко мне. Ну откуда же знать мне, на кой лес он ко мне приходит да что он на ушко лесавкам своим нашептал? Я ведь, пойми меня, красавица, не знаток нравов ваших лесных. Я и твой-то нрав познаю только, тебя только изучаю — может, на этом и сосредоточимся? Очень мне хотелось бы, например, юбку эту изучить.

Выгибает Бая снова бровь, но не отталкивает руки врановы, на стан ей ложащиеся и ниже, к юбке скользящие.

— Значит, не хочешь говорить? — просто спрашивает она.

И вновь — без обиды, без осуждения. Как будто и не надеялась она особо, что Вран с первой же просьбы душу перед ней свою вывернет.

Да и вывернул бы Вран, да и не жалко ему бы было — только его собственная душа, к сожалению, чужой теперь сопровождается, и совсем он не желает её Бае показывать.

— Значит, немного помолчать хочу, — так же просто Вран отвечает. — Наговорился я уж со стариками, красавица. И их так много слушал, и им так много отвечал… А душа-то отдохнуть хочет.

— Ну давай отдохнём, — хмыкает Бая.

И впрямь больше к разговору этому опасному не возвращается. Вран надеется — забыла.

Потому что сам он очень быстро об этом забывает.

Кажется Врану, что на болотах что-то не так.

Не сразу он сказать может, что именно. Думает он даже сначала, что потому это, что уж с десяток дней он их толком не видел — только через оконце небольшое. Что отвык он и от солнца разнеженно-ленивого, лучами своими красными в воде хлюпкой играющегося, и от воздуха, в котором свежесть рассветная с волглостью болотной смешивается. Случалось так с Враном порой, когда совсем уж в землянке стариковской он засиживался.

Обменивается Вран быстрым взглядом с Баей и шаг от границы холмистой ускоряет.

Никого на болоте почему-то нет.

Не резвятся волчата почему-то неугомонные у полосы лесной, не сидят матери их заспанные на крышах землянок, с сонным смирением друг с другом переглядываясь, не привязываются волчата эти весело к взрослым лютам, по своим делам болото пересекающим, не тянутся молодые люты, тоже не слишком-то от сна недавно прерванного бодрые, вместе со старшими в лес, не стоит привычно Радей у своей землянки, с улыбкой благодушной на всё это глядя, и не разносится из землянки храп Сивера по всей округе.

Никого почему-то нет — один Веш посередине, у детской, стоит, и в другую сторону от Баи с Враном смотрит. Но тоже — на лес.

— Веш! — напряжённо Бая его зовёт. — Веш, милый, что-то случилось?

Вздрагивает Веш, мгновенно разворачиваясь — и к Бае бросается.

И понимает Вран по глазам его заплаканным, по лицу его опухшему: да, случилось. Определённо.

— Бая! — кричит Веш, ещё не добежав до неё. — Бая! Вы нашли её? Нашли?!

— Кого…

— Чая пропала! Чая ночью из дома убежала!

Останавливается Бая, навстречу Вешу было побежавшая. Напрягается её спина. Застывает вопрос, так до конца и не высказанный, на устах приоткрытых.

— Чая, — выпаливает Веш, тоже останавливаясь — в нескольких хвостах от неё. — Чая! Она убежала! Все от Бушуя ушли, он рассердился — и спать лёг, а Чая убежала! Утром её Лада хватилась — а её нет! Вы не… вы не нашли её?..

— Что значит — «все от Бушуя ушли»? — негромко Вран спрашивает. — Горшечники? Ночью?

Кивает Веш отчаянно.

— А он решил… а он сказал…

Дрогает голос Веша, трясёт он головой, слёзы новые стряхивая — да так и замолкает. Да так и стоит, вроде и рядом — а вроде и далеко. И не подходит. И Бая к нему не подходит. И смотрят они с Вешем друг на друга — и молчат. И болото будто даже затихает, и лес — хотя что ему, лесу этому. Мало ли волков по нему ходит?

Да только та самая Чая старушка, которую Врану порой выгуливать поручали — и строго-настрого велели: ты в оба глаза за ней смотри да от себя не отпускай, иначе затеряется она в лесу этом, волчицей обернётся — и рванёт, куда душа её волчья поведёт, а душа у неё старая уже, непредсказуемая, и к людям может потянуться, и в такую чащу непроходимую, куда даже люты без нужды не заходят.

— Веш! — откуда-то из детской Веша окликают. — Веш, с кем это ты… Ох, Бая, Вран! Нашли?

Качает Бая головой.

Распахивается дверь грубая, поднимается по ступеням земляным быстро лютица с животом огромным — не то двойню, не то тройню, вестимо, носит. Не знает Вран даже её имени, снаружи он её толком не видел — на собраниях общих разве что мельком, да и то не на всех.

— Чая ускользнула, — бормочет она, торопливо к Вешу подходя. — Чая ночью взяла и ускользнула, бедняжка. Все старики спали, а молодёжь по делам своим разбежалась. Все, кто охотиться способен, сразу в лес ушли — да и старики даже многие, еле я Веша за хвост поймала, чтобы и он тоже…

— Хорошо я лес знаю! — стряхивает Веш с себя оцепенение. — И запах чаин знаю, и тоже я искать её способен! Бая, пожалуйста, можно я с вами пойду? Вы ведь тоже в лес сейчас пойдёте? Я не могу здесь сидеть, не могу, не…

— Веш, Сивер тебе что сказал? — мягко его лютица прерывает. — Одну все и так ищут — ты хочешь, чтобы и второго искали?

— Да не потеряет меня никто! Как могут, если рядом я всегда… Бая, ну пожалуйста!

Подходит Бая к Вешу медленно, на колени перед ним опускается. За плечи его берёт.

— Веш, — спокойно, ровно она говорит. — Послушай меня внимательно. Сивер тебе этого никогда не скажет — а я скажу. Не потому он брать тебя с собой не хотел, что мешать ты будешь или сам потеряешься, а потому, что не знаем мы, в каком виде мы Чаю найдём. Что-то лучше не видеть, если возможность такая есть. У тебя — есть. Коли будет лес к нам благосклонен, и один волк волчицу потерявшуюся найдёт — не в количестве дело, а в желании. Понимаешь? Если попросили тебя здесь быть — так будь, неспокойны у всех и так сейчас души, не стоит их ещё больше волноваться заставлять. Останься со Снежей, с волчатами останься, стариков навести — так ты гораздо больше всем поможешь, чем если с собой мы тебя возьмём. Хорошо?

— Хорошо, — тихо Веш отвечает.

— Снежа, — поднимает Бая голову. — Куда нам идти? Через холм мы шли — и не слышали почему-то никого. В другой стороне Чаю ищут?

— В другой, в другой, — со вздохом лютица отвечает, Веша к себе притягивая. — Какой уж холм ей — через лес прямо и выбежала, и не помнит она, наверное, что вообще холмы какие-то у нас есть.

Ясно. Вот почему Вран с Баей и не слышали ничего на обратном пути. Увела их прогулка ночная совсем от болота далеко — через холм удобнее было возвращаться, хоть и не любит Вран это дело особо. Избегать пытается. Если не навещает Солн его в лесу, то у холма-то всегда поджидает. Только в этот раз его там не было.

Не было…

«Ты куда идёшь, милая? Кто же тебя отпустил?»

— Бая, — на полуслове он Баю перебивает, что-то у лютицы уточняющую. — Идём. Идём быстрее. Я знаю, что нам помочь может.

И, видимо, что-то такое в глазах его Бая видит, что молча с колен поднимается, с лютицей и Вешем коротким кивком прощаясь.

Остаются уже двое посреди болота просыпающегося — лютица беременная и Веш растрёпанный. Смотрят они вслед Врану, рваным, решительным шагом к лесу направившемуся, — прижимает Веша лютица к себе, как дитя родное, и с такой надеждой Врана Веш глазами провожает, словно бабушку его родную Вран искать отправился.

Но едва это Вран про себя отмечает — другие мысли в голове роятся. Злые, горячие, ненавидящие почти. Отлично, Солн, просто отлично — так вот как ты возможностями своими посмертными распоряжаешься? Как все уши Врану дерьмом своим забить — это всегда пожалуйста, а как хотя бы намекнуть ему, что лютица с болот полоумная в лес на ночь глядя звёзды считать ушла и что неплохо бы домой её сопроводить — так нет, спасибо, это не по нашей части?

Пропускает Вран Баю в лес первой, потом сам за границу шагает.

— Где? — рявкает он, как только сапоги его на землю лесную ступают. — Где она? Эй!

— Вран, — настороженно Бая к нему оборачивается. — Не так мы помощи у хозяина…

— Где она? — повторяет Вран, Баю не слушая. — Где она? Покажи мне! Себя мне покажи! Хоть что-нибудь полезное ты можешь сделать? Или только тогда ты рот открываешь, когда на меня ушат помоев вылить хочешь? Вот я, здесь я, а Чая где? Я знаю, что ты знаешь! Я знаю, что ты меня слышишь!

Замолкает Бая — ничего больше не говорит. Не спрашивает. Возможно, спросит позже — но не сейчас Врану об этом беспокоиться.

— На кой лес ты вообще здесь ошиваешься? — гаркает он в сердцах, то к одному, то к другому дереву поворачиваясь — но не появляется ни у одного из них Солн. — Давай, скажи мне, что и это я ради собственной выгоды делаю! Давай, скажи, что и это не моё дело, потому что…

…душа моя украдена…

— …потому что не нуждается лес ни во мне, ни в моей помощи! А мне плевать, что там лесу нужно или не нужно! Я не лесу помочь хочу — Чае! Покажи своё лицо грёбанное! Покажись! Иначе…

И сам Вран не знает, что — «иначе». И сам Вран вздрагивает, когда после поворота очередного всё-таки видит Солна у сосны высокой.

— Ну что ты разорался, Враша? — спрашивает Солн негромко. — Не по чаины души я здесь — по твои. Не дано мне Чае помогать. Не видела она меня.

И без усмешки снисходительной, без яда привычного он это говорит. Без выражения всякого глаза его потускневшие на Врана глядят, без задора прежнего.

— Ну так я тебя вижу, — огрызается Вран. — И, о чудо — и Чаю увижу. Где она? Знаешь ведь. Отведи меня к ней. Отведи меня к Чае, С…

Нет, имя Солна Врану называть не стоит. Ни в коем случае.

— Скотина ты бессердечная, — находится Вран. Выдыхает через нос с силой, чтобы успокоиться. — Отведи, лесом твоим проклятым тебя заклинаю. И покончим с этим. Если по мои души ты здесь — хоть это ты сделать можешь?

— Это — могу, — кивает Солн. — Не боишься?

Не о Чае Солн говорит. Указывает он глазами на Баю, всё ещё внимательно крики Врана в пустоту слушающую.

— Не боюсь, — цедит Вран. — С этим я и без твоей помощи справлюсь. Веди.

— Хорошо, — всё так же бесстрастно Солн говорит. — Веду, коли хочешь ты так.

— Хочу, — отвечает Вран. — Бая, пошли. Бая, идём, пожалуйста — сейчас мы Чаю найдём. Идёшь?

— Иду, — тихо Бая отвечает, куда-то в ту сторону глядя, где Солн стоял — но Солн уже дальше идёт, не оборачиваясь. За деревьями почти растворяясь. — Вран. Кто?

— Мертвец какой-то надоедливый, — ведёт Вран плечами. Не удовлетворяется Бая, похоже, его ответом. — Бая, не знаю я, кто это. Не знаю я, почему он ко мне пристаёт. Не знаю, почему хозяин ваш в лесу своём меня не принимает — ничего я не знаю почти. Только одно знаю: договорился я с ним, выведет он нас к Чае. Разве нам сейчас что-то ещё нужно?

Выдыхает Бая — глубоко, медленно.

— Когда-нибудь придётся тебе мне всё рассказать, Вран с Белых болот, — только и говорит она. — Когда-нибудь придётся всем твоим «не знаю» закончиться. Идём. Поторопимся.

И они идут — и действительно торопятся, потому что очень скоро на трусцу им лёгкую перейти приходится: продолжает Солн, не снижая скорости, впереди среди деревьев мелькать — и ни разу не оборачивается, чтобы посмотреть, не отстают ли они.

Слышит какое-то время Вран крики лютьи то тут, то там, вой даже слышит — но постепенно стихают они. Видно, в глубине леса люты Чаю ищут — а Солн их дорогой, очень хорошо Врану знакомой, к деревне ведёт.

К деревне…

Долго уж Вран к ней не приближался. И последнего раза хватило — с истязаниями от Чомора и огромным костром на капище после. Знает Вран, что ходили туда Лесьяра с Радеем, чтобы убедиться: сгорела дюжина волков деревянных дотла, и нет больше на холме, людьми осквернённом, прохода к предкам в лес вечный. Не посетили предки сон лесьярин и к Радею тоже не пришли, не подтвердили слова врановы о том, что бежать с болот лютам следует. Поэтому никто и не бежал — поэтому так на болотах все и остались. Упрямилась Лесьяра, всё хоть какой-то весточки от предков ожидая. Хоть какого-то знака. Глупо это было бы, если бы правду ей тогда Вран сказал — но весьма дальновидно это есть на самом деле, учитывая, что никакой правды в его словах не было.

Вот и лес лиственный знакомый, вот и зарубки на деревьях обновлённые, вот и куст земляницы, на котором ни одной ягодки не осталось. Эта тропинка к ловушкам для дичи мелкой ведёт, а эта — к рощице небольшой, где раньше всё лето Вран просиживал, по деревьям лазая: облюбовали эту рощу пчёлы.

А эта — к…

— Ох, — говорит Бая.

Да. К яме волчьей.

В которой волчица потерянная и лежит.

Не совсем лежит — не касается тело её, не касается мех её редкий и светлый, с проплешинами уже старческими, земли. Застыло тело её на дюжине кольев грубых, мордой к небу, к Солну, к Врану с Баей обращённое — и почему-то, сколько ни смотрит Вран в глаза её, смертью затуманенные, не видит он в них ни боли остатков, ни испуга, ни страданий. Если бы умели волки улыбаться, именно это Вран бы на её морде и увидел: улыбку светлую, безмятежную, спокойную.

Один из кольев ровно слева из груди её торчит, кровью тёмной донизу залитый, — в сердце слёту вошёл. Не мучалась, наверное. Сразу же в Ирий душами освобождёнными вспорхнула.

— Давно лес её звал, — говорит Солн, в яме рядом с волчицей стоящий. — Давно она на свободу хотела, всё бежала к ней и бежала — но, знаешь, Враша, всё равно не хотим мы сородичей своих отпускать, даже если и хозяин их в лес вечный провести готов, и предки их уже заждались. Всегда думаешь — ну, может, ещё немного?

Разговоры. Пустые разговоры, думает Вран, вслед за Солном в яму спрыгивая и пальцами осторожно тела чаиного касаясь, — примеряясь, как бы помягче и побыстрее её с кольев снять, чтобы окончательно шкуру в клочья не превратить. Поднимает Вран на Баю голову — может, она догадается, — и застаёт тот миг, когда Бая ладони ко рту подносит, голову откидывает — и воет протяжно, громко, словно что-то этим воем говоря.

— Сообщила я, что мы нашли её, — говорит она Врану, руки опуская. — Как дерево листья теряет, но не умирает, так мы души твои потеряли, Чая — расцвети ими на дереве новом, дереве сильном, дереве вечном. Как луна за окоёмом скрывается, но не растворяется, так и ты в лесу вечном от глаз наших скрылась — но наступит однажды ночь для всех нас, и увидим мы тебя. Поднимай её, Вран — а я пока нож её с одеждой поищу. Не скажет ли мне твой спутник невидимый, где они?

— В роще берёзовой пусть поищет, — отвечает Солн. — В той, что у реки. Оттуда она уж волчицей выбежала.

— В роще берёзовой, — повторяет Вран. — От реки недалеко.

Кивает Бая — и через несколько мгновений уж нет её.

«Как дерево листья теряет, но не умирает»… «Как луна скрывается, но не растворяется»… Слова, слова, слова, красивые — но такие же пустые. Не пришлось бы Бае их произносить, если бы не яма эта проклятая. Если бы не люди эти проклятые, о которых Вран и думать забыл — и вот они, всё ещё здесь, прямо под носом, и не думают нигде теряться, и не собираются нигде растворяться. Если бы не Солн, если бы не Вран, на него наоравший, появилась бы у старейшин шкурка обрядовая новая, живо бы они все дыры в ней заделали, живо бы отец вранов, например, голову Чаи выпотрошенную себе на голову надел.

Обхватывает Вран волчицу покрепче — и одним движением с кольев её снимает, коленом в один из них упираясь. Оставляет кол на штанах его кожаных след тёмный, кровяной.

Жаль, что Вран ни на ком такие следы оставить не может.

— Чая, — выдыхает Зима, на землю перед Враном оседая.

Опускает Вран тело чаино у своих ног. Прямо в середину круга опускает, куда привели его ноги упрямо почему-то — может, потому, что там большинство лютов, по зову Баи в дом вернувшихся, и собралось.

Кажется, прабабкой зиминой Чая была. И родителей зиминых Вран видит, и родителей её родителей, хорошо их Вран знает — тоже они в землянке стариковской живут, по возрасту им положено.

И Бушуя Вран видит.

— Ну давай, — сквозь зубы Вран говорит. — Ну давай, начинай.

Вот теперь точно с ненавистью Бушуй на него смотрит — вот теперь знает Вран, как это выглядит.

— Хорошо прогулялся, молодец? — отрывисто Бушуй выплёвывает. — Хорошо от стариков отдохнул? Хорошо вы все, — свирепо Бушуй и на Нерева с Вереном, тоже среди лютов стоящих, и на Горана с Зораном смотрит, — отдохнули? Славно время в лесочке провели? Славно от обязанностей своих сбежали, негодяи гнусн…

— Негодяи гнусные? — сужает глаза Вран. — Это ты нас негодяями называешь, Бушуй? Это ты-то, в разгар лета пятерых волков молодых в землянке заперший? Это ты-то? А ты, Бушуй, славно ты поспал после того, как несколько ночей не спал, лишь бы нас подстеречь? Спокоен ли был сон твой, когда подруга твоя, за которую и ты отвечаешь, от взора твоего, почему-то не бдительного, когда необходимо это было, ускользнула? Или так у нас и устроено? Или так у нас всё и устроено?

— Вран, — спокойный голос Лесьяры Вран за спиной слышит. — Выйди из круга. Не твоё это место.

Но подхватывает Врана вихрь злобы невысказанной — и дальше несёт. И поднимает на него Зима глаза растерянные, и ловит он взгляды Нерева с Вереном, Горана с Зораном пристыженные и опустошённые, — и ещё большей злостью невыносимой его скручивает. И продолжает он говорить в середине круга этого проклятого — и его, его сейчас это место, и никак Лесьяре отсюда его не выгнать.

— Хорошо же мы придумали, хорошо же мы живём — стариков в одну землянку затхлую, как прокажённых, загоняем, да тех к ним приставляем, кто и не хочет с ними возиться — да не просто приставляем, а так Бушуям всяким над ними измываться позволяем, что бегут они оттуда при первой же возможности, а за ними и лютицы старые бегут. Что же не отобрал никто у Чаи нож её проклятый? Что же не заколдовал никто дверь, как Радей свою заколдовывает, чтобы не могла Чая выйти через неё? Что же в отдельном доме мы её с родными не поселили, с теми, кто уж проследил бы, чтобы не выбежала она ночью тёмной по зову своему непонятному да в ловушку человеческую не попала? Что же мы с людьми ничего этими проклятыми не делаем, а? Долго они ещё будут ямы эти рыть, долго они ещё будут над членами племени нашего издеваться, пока на болотах мы прячемся, долго мы ещё…

— Бая, забери его.

— …помогать им будем вместо того, чтобы…

Хватают Врана под руку крепко, со всей силы из круга выдёргивают — и замечает Вран краем глаза, что появились рядом с телом чаиным нож с одеждой, и волосы тёмные баины слева от себя замечает — но не останавливается, ногами в землю упираясь:

— …показать им, кто на самом деле в лесу…

Оттаскивает Бая силком Врана от круга, но не на Баю Вран смотрит, не на Чаю, не на Зиму перед ней, не на родителей её, не на Верена с Неревом, не на Горана с Зораном, не на Бушуя даже — на Лесьяру.

— …хозяин. Или не хозяйка ты даже племени своего, Лесьяра?

И если бы можно было бы взглядом одним сжечь, то горел бы Вран уже пламенем ясным, тринадцатым волком подожжённым горел бы — только не деревянным.