Сколько волка ни корми

Глава 7. Пальцы

В руках Баи — грубое железное кольцо, на подкову похожее, только замкнутое. Или на серьгу женскую, для великанши с гору ростом.

А на самом кольце — много-много вещиц одинаковых. Маленьких, высохших, сморщенных уже. Слишком маленьких, чтобы взрослому принадлежать.

Пальцы детские.

Шаркают у Врана за спиной, кажется, дверь открывают. Вран всё на кольцо смотрит, не отрываясь.

Пальцы детские.

У Рыжки пальца безымянного на руке правой нет.

— Вран, — повторяет Бая голосом неестественно ровным. Ничего в этом голосе нет — ничего и у Врана в голове нет. Пустота одна. Опять — сплошная пустота.

— Вран? — сзади голос ведуньи раздаётся. Не удивлённый, не испуганный — прав был Вран, забыла бабка, что он из деревни пропал. Забыла. — И Душанка тут…

Душанка. Душана — девка из деревни, смутно на Баю похожая. Цветом волос, наверное. Тёмные они у неё. Тёмные.

— Бабуля, — Вран в улыбке широкой губы растягивает, к ведунье поворачиваясь. — Бабуля, дай волк тебе здоровья! А мы тут…

Ведунья — крошечная, сухонькая, едва невысокому Врану по грудь достаёт. Собраны её длинные седые волосы в косу нечёсаную, пол подметающую, из одежды — лохмотья одни серые, древние, все узоры уж на них выцвели, все нитки поотваливались, на одном честном слове они держатся, да поршни кожаные, на босые ноги надетые — смотрит Вран на эти поршни старые, на ремешки, даже не затянутые, и слова у него из горла дальше не идут.

Сколько Вран себя помнит, всегда ведунья обувь эту носила, с каждым шагом всё больше разваливающуюся. Носила да от деревенских со смехом отмахивалась, когда пытались они ей обувь новую всучить: не тратьте на меня, мол, кожу хорошую, лучше ребятишкам куда приспособьте.

Ребятишкам…

Вскидывает Вран глаза на ведунью. Сводит губы судорогой колкой, ещё шире его улыбка становится — и делает он к Бае шаг медленный, осторожный, спиной своей её руки прикрывая — чтобы не увидела ведунья, что руки эти сжимают.

— А мы тут навестить тебя решили, — продолжает Вран, ведунье ласково в глаза глядя. — Дай, думаем, зайдём к бабуле нашей любимой, спросим, не нужно ли ей чего — всё равно не спится, а от Латутки помощи не дождёшься, верно? Ленивая она, Латутка, никогда по своей воле не поможет.

— Ась? — ведунья прищуривается, глуховато к Врану ухом рабочим наклоняясь.

Всё в морщинах лицо её, ни одной черты толком не разобрать — все в переплетениях бороздок старческих затерялись, даже глаза глубоко-глубоко, двумя щёлочками на Врана смотрят.

— Говорю, не спится нам, бабуля, — громче Вран говорит, Баю спиной к выходу подталкивая. — Ночь сегодня беспокойная, говорю! Ворочались-ворочались, да поняли: нет, не заснём уже. Бабуля, а… а сколько лет тебе?

Слетает вопрос у Врана с губ необдуманно — слишком он на морщины эти засмотрелся.

Все говорят: долго бабка в деревне живёт, век целый, а, может, и больше. Когда она на свет появилась, никто уж и не вспомнит, нет ни одного её ровесника в живых, все пеплом по земле давно рассыпались. Все говорят: хорошая у нас бабка, если столько в этом мире остаётся, любят её волки, заботятся о ней, в лес вечный не забирают, чтобы за общиной она присматривала, чтобы не потеряла община мудрость её, умения её, многими десятилетиями отточенные.

— Лет? — переспрашивает ведунья. Хихикает едва слышно — и зубы Вран изо всех сил стискивает, чтобы от хихиканья этого не превратилась улыбка в кривой оскал. — Мне сколько лет, милый? Ох, ну и вопросы у тебя на ночь глядя… Не помнит, не помнит бабка старая уже…

Вран продолжает медленно Баю к выходу подталкивать. Пятится. Пятится и Бая — не видит Вран лица её, хорошо бы, чтобы и ведунья не видела: вряд ли что-то хорошее на лице этом написано.

А ведунья продолжает на месте стоять — словно и не замечая, что Вран с каждым мигом от неё отдаляется.

— Да, говорю же — ночь беспокойная! — почти кричит Вран, чтобы ведунья расслышала. — А в ночи беспокойные о чём только не подумаешь, отвлечься чтобы! А скажи, бабуля… ещё один вопрос у нас есть глупый — а как зовут тебя?

— Ась?

Почти у выхода они уже — и чувствует Вран, как Бая к двери шагает, и ловит её вслепую за руку: погоди немного.

Только не то пальцы его хватают. Другие пальцы. Детские.

Снова у Врана в ушах шуметь начинает.

— Как зовут тебя, бабуля? — кричит Вран, пальцы крепче сжимая. — Имя какое у тебя?

Все говорят, и ведунья говорит: за столько лет жизни уж забыла имя своё, вылетело оно у неё из головы, «бабулей» её просто зовите — и не обидится она. Память со временем слабеет, выбирать приходится: либо знания врачевательные, либо тонкости такие незначительные.

Снова сипло ведунья смеётся.

— И этого не помню, милый, — качает она головой. — Вот твоё имя — помню, отца твоего — помню, деда твоего…

— Может, и прадеда помнишь?

— Ась?

— Сколько прожила — не помнишь, — говорит Вран, уже не стараясь, чтобы голос его громко звучал. — Имени своего тоже не помнишь. А, может, просто говорить не хочешь?

— Не хочу? — ведунья его переспрашивает.

Надо же. Услышала.

— Безымянная, бессмертная, — и улыбка с губ Врана исчезает, — все заговоры знаешь, все хвори лечишь, всех детей на свет этот встречаешь — а как выбираешь ты, кого в реке утопить, а кого в живых оставить? Родители тебя просят? Убери болезных в пору голодную, чтобы самим руки не пачкать — и они перед лесом чисты, и ты ещё дюжину лет проживёшь?

— Вран, — хрипло Бая из-за его спины говорит.

Но Вран знает, что делает.

Видит он по лицу ведуньи, что прекрасно, до единого слова она речь его уловила — ничто мимо неё не прошло, не может быть такой внимательности пристальной в глазах бабок тугоухих. Продолжает ведунья улыбаться, рот открывает, чтобы ответить ему что-то — а Вран кольцо у Баи из рук выхватывает и с размаху его в печь бросает.

И не понимает, как в одно мгновение ведунья рядом с ним оказывается.

Да и нет в ней ничего от той ведуньи, к которой он привык. Нет ничего от бабули, с младенчества знакомой, милой, морщинистой, совсем глаза свои добрые, понимающие в складках от улыбок теряющей.

Разглаживаются все её морщины, натягивается кожа на лице, как на столе для выделки, из глазниц глаза выпучиваются, словно выпадут вот-вот, — и обдаёт Врана дыханием её, запахом её знакомым, почему-то ничуть не изменившимся. И не успевает Вран ни в сторону отпрыгнуть, ни чудовище это от себя оттолкнуть, ни даже подумать о чём-то — на горле его холод пронзительный, тиски безжалостные плотно смыкаются, не может Вран вздохнуть даже, и кажется ему, что насквозь его шею что-то прошивает, и льётся кровь из неё тёплая, влажная, всю одежду его заливающая, льётся, льётся…

Ведунья падает на пол.

И льётся кровь из её шеи — тёплая, влажная, всю одежду с лицом его залившая.

Возвращается лицо ведуньи к прежнему. Морщится, съёживается. Нет уже тисков на горле Врана никаких — воздух он ртом глотает, дым из печи, с гарью от пальцев детских смешанный.

Лежит ведунья перед ним, на досках старых растянувшись — и смотрит Вран на свой тулуп в крови, и поворачивается к Бае, чтобы её рубаху белую в пятнах тёмных увидеть.

И лицо её в пятнах таких же.

И нож с каменьями белыми, всё ещё в воздух поднятый.

Больше всего крови у Баи на щеке правой — на левую так, несколько капель попало. Не знает Вран, что на его лице творится. Много крови из ведуньи вылилось — и продолжает выливаться.

Переводит Вран взгляд на печь. Горит там что-то ярко, едва кольцо за огнём виднеется. Смотрит Вран обратно на Баю.

И ничего лицо Баи не выражает. Будто сквозь Врана глаза её глядят, будто не она его сейчас от смерти спасла, ведунье горло перерезав.

И не только его, наверное. Скольких детей от участи Рыжки уберегла, должно быть. Скольких младенцев новорожденных не вынесет больше ведунья за забор деревенский, сколько людей будет жизнь свою отведённую до конца проживать, а не душами растерянными по лесу развеиваться.

Только почему-то никакой радости Вран от этого не испытывает.

— У Веша тоже пальца безымянного нет, — говорит Бая вдруг, по-прежнему взглядом невидящим, немигающим на Врана смотря.

Почему-то и этому Вран не удивляется. Не вышло, видимо, что-то у ведуньи. Не додушила, может. Не дотопила. Или сами дети должны были погибать, а ведунья им просто помогала? Не знает Вран, зачем думает об этом сейчас. Не знает, о чём думать вообще.

— Понятно, — просто говорит он. — Пойдём, Бая. Пойдём отсюда. Пойдём куда-нибудь. Что нам здесь стоять? Здесь мы всё сделали уже.

Не откликается Бая на слова его, не двигается с места. Начинает мелко рука её с ножом, кровью залитым, дрожать — но не опускается.

— Сейчас Латутка на пустоту свою наглядится и сюда вернётся, — мягко Вран говорит, нож из её руки забирая. — Нам разве это надо? Нам совсем этого не надо.

— Надо… — эхом за ним Бая повторяет. Моргает. Головой встряхивает, в себя немного приходя. — Надо Рыжку проверить, Вран. Вран. Рыжка… если…

Выбрасывает Врана на мгновение из действительности — снова кольцо с пальцами детскими он в руках Баи видит, снова ещё живая ведунья по имени его добродушно окликает, снова морщины на лице её в гладь натянутую превращаются, когда впивается она в горло его. Вран тоже моргает — и пропадает наваждение. Бая. Бая перед ним. Бая к Рыжке хочет — вот на чём Вран сосредоточится. Нужно что-то целью своей поставить, нужно делать что-то — иначе так он у печки этой и застынет, и Бая с ним останется. А Баю здесь оставлять нельзя. Увести отсюда Баю надо, и побыстрее.

— Конечно, — как можно бодрее Вран говорит, Баю за стан свободной рукой приобнимая, а другой, с ножом, дверь на улицу толкая. — Конечно, проверим. Это ты хорошо придумала. Очень хорошо. На болото, значит? Ты только со мной иди, вот так, шаг не замедляй. Эти петухи ещё долго на опушки кукарекать будут — в обход пойдём, через капище. Знаешь, мне Деян рассказывал, как волков чёрных из сторожки видел, туда бегающих — я всегда думал, что сказки он сочиняет, а как Солн мне поведал, что на самом деле не капище это никакое, а курган ваш старинный, где вы всех своих в землю закапывали да глав ваших в дереве вырезали, так засомневался я. Неужто и впрямь рукотворный холм этот? Высокий такой, сколько же веков вы его насыпали?

Говорит Вран, говорит, говорит, полнейшую чушь уже несёт, лишь бы слова в предложения ладно складывались — и ничего ему Бая не отвечает, но, главное, слушает. Говорит Вран даже тогда, когда говорить опасно — когда от каждого звука лишнего заметить их могут, когда чужие голоса совсем рядом слышатся, когда ещё чуть-чуть — и упадут на них отблески огней. Не обращает Вран на всё это внимания — и на путь свой не обращает, и под ноги не смотрит, когда по мокрой земле холма они с Баей подниматься начинают. Держит Вран левой рукой Баю всё ещё за стан, крепко держит, к себе прижимая — а в правой у него нож её покоится. Острый, большой. Не стоит сейчас никаким мужикам зорким к двум теням, по холму бредущим, приглядываться — не отвечает за себя больше Вран, никому он уже из деревни не доверяет, ни с кем воздух пустыми разговорами сотрясать не станет. Поговорил уже. С ведуньей мудрой посоветовался. Много нового действительно узнал.

Ветер слабый, нежный, весенний по вершине холма гуляет — свежий здесь воздух, наконец-то дым печной у Врана из лёгких выветривается. Свежий воздух. Хотела Бая свежим воздухом подышать — вот и исполнилось её желание. Вот и подышала.

— Ну что… — Вран начинает.

И замолкает.

Видит он там, далеко внизу, у ворот деревенских, всполох волос рыжевато-красных под светом одного из светочей — такие волосы только у Латуты да у матери её. Ничего больше Вран не видит — ни платья, ни людей рядом, — только волосы эти огненные, горло ему через столько вёрст сдавливающие, перетягивающие, слова не дающие вымолвить. Съёживается что-то у Врана в груди, скручивается, не понимает он, что чувствует — да и не чувствует, наверное, ничего. Вновь пустота на него наваливается, тошно ему от этой пустоты, горько — но быстро она в себе эту горечь с тошнотой растворяет.

Сглатывает Вран, отчаянно кадык его дёргается, судорожный выдох из горла вырывается — словно сделать что-то его тело пытается, хоть как-то с напряжением справиться, да не выходит ничего. И у Врана не выходит. Хоть что-то сказать не выходит. И Бая тоже молчит, рядом стоит. Говорил с ней Вран, говорил ради неё, говорил, чтобы хоть как-то её от случившегося отвлечь — а теперь не может, не может, не может уже.

И не знает Вран, сколько бы ещё так простоял, на волосы латутины глядя, если бы не почувствовал вдруг, как Бая на миг от него отстраняется.

Но лишь для того, чтобы обеими руками его обхватить. Обнять. Лицом своим в плечо его зарыться, губами своими в тулуп его прерывисто выдохнуть, волосами своими мягкими щеки его коснуться. Всем телом Бая к нему прижимается — сильным и хрупким одновременно, крепким и тонким, — и разжимаются у Врана снова в горле тиски. Исчезают с глаз волосы рыжие. Обнимает он Баю в ответ, глаза прикрывает — и позволяет себе в Бае раствориться, в объятьях этих внезапных, успокаивающих, ни о чём уже больше не думая.

— Вышвырнуть его надо! Выш-выр-нуть!

Нет, как ни странно, не Солн это орёт. И не Сивер. Сивера Вран не видит даже — может, и нет его здесь, в толпе лютов собравшейся.

Зато есть дед какой-то, слюной по сторонам в горячке разъярённой брызжущий.

— Ты что с ней сделал, уродец однодушный? — не успокаивается дед, то подскакивая к Врану, то отпрыгивая от него — точно пёс взбесившийся, не лает разве что. — Ты как додумался нож её руками своими грязными схватить? Отдай, отдай нож ей! Бая, а ты что глазами хлопаешь? Лесьяра, посмотри на неё, посмотри, в каком она виде! Ты куда наследницу на ночь глядя уволок? Ты что…

Смотрит и так на них Лесьяра — впереди толпы лютьей смотрит, из которой дед выскочил и которая на краю болота собралась. Не ожидал Вран, что так много народу здесь будет. Ожидал ли хоть что-то? Едва ли. Разве что, может, Рыжку оклемавшуюся увидеть.

Но Рыжка к такой толчее точно из воды выходить не будет.

— Рыжка, — говорит Бая, как мысли его читая. Хмурится, взглядом недоумевающим деда смеряя. — Бушуй, успокойся. В порядке всё со мной. Ведьму мы… нашли.

«Нашли». Понимает Вран, что не это слово Бая сказать хотела — да не повернулся язык у неё.

— Ведьму? — Очень имя Бушую его подходит — подсказал, что ли, родителям кто, когда выбирали? — Лесьяра, ты слышишь? Какую ведьму, Бая? О чём ты? Вовек ведьм в лесу этом не водилось!

— В лесу, может, и не водилось, — огрызается Бая, и с облегчением Вран готов выдохнуть: молодцом она держится, вон как ответами в Бушуя этого стреляет — значит, хоть немного в себя пришла. — А в деревне врановой очень даже водилось. Дедушка, да хватит уже! Ведьма детей малых в лес выбрасывала. Ведуньей её в деревне называли. Пальцы у неё детские…

Запинается Бая. Обеспокоенно Бушуй брови косматые сдвигает — есть что-то в лице смуглом его с Баей общее, углядел теперь Вран.

— …на кольце железном болтались, — заканчивает за неё Вран, не на деда смотря — на Лесьяру. Опять у неё взгляд этот ледяной, непроницаемый. Ничего, сейчас Вран живо этот лёд растопит. — К ведунье я… мы…

Хочет было Вран приврать немного, чтобы и себя, и Баю выгородить — но понимает он, что лучше без этого обойтись сейчас.

— К ведунье я Баю попросил со мной сходить, — продолжает он. — Узнал я, что Рыжка к себе стариков постоянно тащит, подумал, что помнит она что-то из жизни своей прошлой, из утробы материнской про бабку, которая всем помогает. Подумал… может, и впрямь она поможет. Пришли мы к ней…

— В деревню? — низко, угрожающе Бушуй спрашивает, снова на Врана надвигаясь.

Крепкий он на вид, хоть и немолодой, хоть и с Врана невысокого ростом — но лицо умное, живое и уж больно распалённое. Вран особых надежд не строит: такой набросится — мокрого места не останется.

Но и слабость перед такими проявлять — последнее дело.

— В деревню, — сухо Вран подтверждает.

— В деревню ты Баю нашу потащил? — цедит Бушуй, глаза сужая.

— В деревню, — сквозь зубы Вран повторяет, шаг ответный к Бушую делая — и Баю за собой увлекая, потому что держит Бая всё ещё его ладонь в своей. — В деревню я вашу Баю потащил. Это я и сказал — неужто несколько раз повторять вам надо?

— Спокойно, — бесстрастно Лесьяра говорит, и Бушуй на месте замирает с ногой уже занесённой. — Пусть продолжает.

Отлично.

— Зашли мы в избу бабкину, и Бая там на стене красной нашла… это. То, о чём сказал я уже. Кольцо железное, на которое пальцы детские нанизаны. У Рыжки пальца безымянного нет. У Веша, Бая сказала, тоже. Оба они каким-то образом в лесу оказались, хотя одна якобы не родилась, а второй при родах умер. Я бросил пальцы в печь, но ведунье это… не понравилось.

— Не понравилось? — брови Лесьяра приподнимает. — А поточнее?

— Убить она меня, видимо, захотела, — поясняет Вран. — Душить меня, кажется, начала… или что-то в этом роде. Вот я со страху нож у Баи выхватил и…

— Сама я ей горло перерезала, — резко Бая его прерывает. — Не его это рук дело. Моих.

— Твоих, — задумчиво за ней Лесьяра повторяет — но нехорошая это задумчивость, ещё более ледяная, чем раньше. — Поправь меня, если я ошибаюсь: дочь моя старшая нож свой, для обращений единых использующийся, предками на дела благие благословлённый, из ножен вытащила и…

— БАЯ!

Отшатывается Лесьяра в сторону, глазами ошарашенно вправо стреляя: отталкивает её вихрь тёмный, чуть с ног не сбивающий, едва успевает её под руку Искра подхватить.

Сивер. Растрёпанный, с глазами совершенно обезумевшими, от страха одуревшими, напролом к Бае кидается, попутно чуть и деда своего на землю не отправив.

— Прошу прощения, — добродушно голосом знакомым басят, тоже мимо Лесьяры осторожно вперёд просачиваясь. — Переволновался он, Лесьяра. Все мы волновались — в другой стороне совсем искали, по болоту бегали. Только русалки нам разбуженные поведали, что нашли уж их. Вы бы хоть повыли, а то так бы мы там и блуждали…

Впервые Вран слышит, чтобы великан-Радей столько слов за один раз выдавал.

Стискивает Сивер Баю в объятьях судорожных, впивается в него и Бая, руку Врана отпустив, так, что аж костяшки пальцев у неё белеют — а за Радеем и другие вперёд Лесьяры подтягиваются.

И что-то ни одно из этих лиц новых Врана не радует.

Зима, взгляд в землю потупившая, женщина какая-то рядом с ней коротко остриженная — никак старшая её, — и, самое отвратительное — Солн.

Отличный набор. Кажется, Вран уже может приступать к последнему «сочинению» на бересте: «Как я нарушил все лютьи правила и почему меня следует выставить за границу сейчас же».

— Не успели мы повыть, — коротко Лесьяра Радею отвечает. — Только что они из леса вышл…

— Почему ты мне ничего не сказала? — перебивает её Сивер, явно и вполуха её не слушающий. Не до матери Сиверу сейчас — всё его внимание к Бае приковано. — Бая… кровь… и на этом… что за… Ладно, неважно! Почему ты мне не показалась, почему не предупредила хотя бы, что с недоумком этим в деревню собираешься? Я от раздолбайки этой узнал всё только! Тьфу! Я с тобой куда угодно пойду, Бая, я тебя никому не выдам, хоть жить в этой деревне будем, ты только без меня никуда больше не ходи!

— Сивер, — тянет Лесьяра холодно. — И это слова сына моего в ответ на поступок дочери моей?

Видимо, считает Лесьяра, что если высокопарно вместо имён детей «сыном своим» да «дочерью своей» их кликать будешь, сразу речь твоя важнее, существеннее станет. Не заметил Вран в глазах Лесьяры ни проблеска радости при виде «дочери своей» — да и в глазах Искры тоже. Опять на лице Искры мина эта скучающая появляется, всё ей уже надоело — подумаешь, сестра ночью из деревни людской вышла, ведьму, говорит, нашла и убила. Разве это новость?

— Ну, полно, Лесьяра, — хмыкает Солн, почему-то на Врана глядя. Что ж, по крайней мере, Солн здесь не скучает — явно за улыбкой своей приторной желание придушить Врана скрывает. — Сказал же тебе Радей — переволновался парень. И мой, похоже, тоже. Враша, как сочинение твоё продвигается? Готово уж, наверное, или всё впечатления в лесу собираешь?

— На десять сочинений у меня впечатлений хватит, учитель, — Вран ему отвечает. — Ведьму мы в деревне нашли. И деревню от неё избавили.

— Он Баю заставил ножом для обращений… — вновь вспыхивает Бушуй.

— Никого я не заставлял, — вновь огрызается Вран.

— Ведьму?.. — моргает Сивер, от Баи слегка отстраняясь.

Вран набирает воздух в лёгкие.

И заново всё выкладывает.

Слушает его внимательно Солн, ни словом не прерывая, слушает его внимательно женщина коротковолосая, даже Зима на него глаза от земли изумлённые вскидывает — и замечает Вран внезапно, что и все остальные его с прежним любопытством слушают. Длиннее новый рассказ Врана получается, подробнее, красочнее — выхватывает он из толпы лица Верена и Нерева, Зорана и Горана, Самбора, постарше лютов, имён которых он не знает уже, и, вроде бы, без ненависти на него все глядят, без презрения. Даже Солн.

На Солна Вран всё это время и смотрит, хотя на Зиму всяко безопаснее было бы. Но сосредоточенно ему Солн внимает, спокойно, совсем не так, как пересказам приключений лютов древних — потому что, наверное, не несёт Вран сейчас чепухи такой, как в пересказах тех проклятых, половину в которых ему выдумывать от безысходности приходилось.

— Ну и дела, — первым Солн заговаривает, когда Вран заканчивает. — Вот это сказка мрачная на ночь глядя. И послали же мне предки затейника на голову мо…

— Он нож Баи лапал, — перебивает его Искра вдруг. — Лапает. До сих пор его в руках держит.

И что, это единственное, что душу её тронуло? Даже Бушуй с ножом этим успокоился — а Искра спохватилась, видимо, только сейчас к нему пригляделась да вопли дедовы переварила. Не удерживается Вран — ничего вслух не говорит, но бровь очень выразительно изгибает.

— Да, держит, — пожимает плечами Солн. — Ну, не самое это худшее, что с ножом этим случилось сегодня. Да и вообще… ничего плохого с ним и не случилось, верно? Ножи не только для кувырков волчьих нужны. И для других вещей важных они годятся.

— Разве? — сухо спрашивает Лесьяра. — Не знаю, как в племени мужа моего принято было, но в нашем — не годятся. И никак мы убийства «вещами важными» назвать не можем, если не ради жизни собственной мы кого-то убиваем.

— Ради жизни собственной — это ради еды? — уточняет Солн. — Ну, Лесьяра, всё поправимо. Если так важна для тебя эта условность, думаю, решаема она — вряд ли детоубийцу деревенскую сжечь уже успели, можешь с отрядом своим туда наведаться и съесть её, коли так принято в племени вашем…

Дёргается щека у Лесьяры. Дёргается и у Врана — только от того, что усмешку он всеми силами скрывает.

Есть у лютов обычай один, о котором Солн Врану и поведал: главы родов не из своего племени мужей себе выбирают, а из других, а вместе с мужем и все родственники ближайшие в племя жены переходят. Перебрался так, очевидно, в своё время и Солн — и что-то, похоже, с невесткой у него не заладилось.

— Всё шутить изволишь, — негромко говорит Лесьяра. — Ещё что-нибудь дельное добавишь, или мне наконец позволишь слово взять?

Пожимает плечами Солн, голову почтительно склоняет — но сквозит в этой почтительности издёвка неприкрытая.

И только Лесьяра взгляд на Врана устремляет, как опять Искра влезает:

— Обряд это свадебный — нож невесты держать. Они что?..

И смотрит на Лесьяру многозначительно.

Вздрагивает голова Солна. Потом — плечи. Потом всё тело трястись начинает.

— М-да, — говорит Сивер. — Ну и дура ты, Искра.

И не сдерживается Солн.

Хохочет он на всё болото, звонко, хоть и с хрипотцой, весело — прямо как Бая, когда Врану совсем уж несказанно её позабавить удаётся. Слёзы у Солна на глаза наворачиваются, ладонями он в колени упирается, чтобы так с хохотом под ноги Лесьяре и не рухнуть. Кашляет Радей, глаза глубокомысленно к небу поднимая и тоже явно улыбку пряча. Фыркает Бушуй, недовольным взглядом Искру смеряя. Начинают и остальные люты звуки издавать сдавленные, друг на друга поглядывая, молодёжь — в особенности, даже у Баи по губам тень улыбки пробегает. Только Сивер не улыбается — но и не злится, Вран его злость на лету читает.

— Да, — говорит Бушуй, руки скрещивая. — Не мешало бы младшей, Лесьяра, побольше над умом своим трудиться, а не над побрякушками в волосах. Один звон вокруг головы, а внутри — пустота.

Добивают, похоже, эти слова нелестные Солна — ещё громче хохот его становится, ещё неудержимее, ещё сильнее он в спине сгибается. Того и гляди, без старшего своего Вран сегодня останется.

А Искра лишь с недоумением на деда своего смотрит и продолжает на палец бездумно прядь волос тёмных накручивать, всю и впрямь сплошь колечками какими-то мелкими усеянную.

— Прости, прости, Лесьяра, — выдыхает Солн, кое-как выпрямляясь, — но как здесь не пошутить, в обстановке-то такой замечательной? Вон какие мысли у всех светлые — о свадьбах уже думают… Чудо какое! Ты не смущайся, Искра, милая, ветер в голове — это не плохо совсем, иные головы давно продуть бы стоило, может, и тучи бы какие в них разогнались… Так что сказать ты хотела, Лесьяра? Тоже, надеюсь, про обряд свадебный, ножом этим скреплённый?

— Про то, что дочь моя этим ножом человека сегодня убила, — спокойно Лесьяра отвечает. — Над этим тоже, может, посмеёшься, подождать тебя?

Вмиг лицо Баи обратно всякое выражение теряет. Сплюнуть Врану на землю хочется. В сердцах — как Сивер это делать любит.

— Не человека, — говорит он — и голос его внезапно с голосом Сивера смешивается, то же самое произносящим.

Переглядываются Вран с Сивером — бегло, просто чтобы убедиться, что понимают они друг друга. Слегка Сивер ему кивает. Чудеса. Диво, как подобрела сегодня часть семейства баиного.

— И где доказательства, что не человеком она была? — спрашивает Лесьяра.

Вран, конечно, помнит, что непробиваемая она — но не настолько же.

— К сожалению, сожгли мы… я доказательства, — говорит он так же спокойно, Лесьяре в глаза смотря. — Как рассказал я уже. Дважды. Угодно ли главе рода, чтобы и в третий раз повторил?

Сужаются глаза Лесьяры.

— Угодно что-то большее услышать, чем «увидели мы пальцы на кольце — бросили их в печь, а потом старуху зарезали». Так ли много вы пальцев детских видели засушенных, чтобы в сумраке ночи их узнать?

Вран ловит ртом воздух. Смотрит на Баю растерянно — и понимает: ещё больше растеряна она. Да и Сивер, похоже, придирок таких не ожидал.

Нет, так не пойдёт.

— Если думаете вы, что с пальцами мы ошиблись — то уж точно не ошиблись с тем, что с лицом ведьминым творилось, — говорит Вран. — Не нужно до этого видеть, как человек в чудовище превращается, чтобы с первого раза понять — это и произошло.

— Это как посмотреть, — невозмутимо Лесьяра отвечает. — Разум растревоженный чего только не дорисует.

— Лесьяра, ужели обвиняешь ты меня в том, что у человека я по ошибке жизнь отняла, а не у твари, последнюю душу потерявшей? — вскидывается Бая внезапно — и так же холоден голос её, как материнский. — Ужели думаешь, что я старуху от двоедушницы бывшей, чужие души на место своих пристраивающей, не отличу? Всё сходится — ничего Рыжка вспомнить не могла, потому что и нечего ей почти было вспоминать. Одну её душу смерть забрала, а ведьма — вторую, поэтому и ходила она здесь оболочкой потерянной.

— Рыжка, — соображает Вран.

— Что — Рыжка? — с тяжёлым вздохом спрашивает Лесьяра.

Не верит она совсем — ни Бае не верит, ни ему. Думает, наверное, что Вран Бае мозги и задурил, добился всё-таки своего, на свою сторону сумасшедшую, человеческую переманил.

— Давайте Рыжку и спросим, — предлагает Вран. — Если она вообще ещё здесь. Коли душу мы её вторую освободили да плоть последнюю сожгли, какой толк ей здесь оставаться?

Фыркает Лесьяра — искренне, весело фыркает, словно Вран ей шутку какую уморительную рассказал.

— Русалка, по-твоему, из болота должна была испариться? — спрашивает она неожиданно мягко, сочувственно — ну точно за безумца принимает.

— И не одна, может быть, — пожимает Вран плечами. — Много пальцев там было — и русалок у вас странноватых, наверное, много. Не таких буянистых как Рыжка, может, но она и молодая совсем — не отчаялась ещё. В любом случае, хотя бы оклематься они должны. Это я вам обещаю.

— Обещаешь, — с усмешкой Лесьяра повторяет. — Ну что ж. И что же ты будешь делать, если обещание твоё пустым звуком окажется?

— Как обычно, хозяйка, — тоже Вран губы в улыбке кривой растягивает. — Домой ворочусь. Привычное это нам условие, предлагаю не менять.

— Вран, — вдруг Сивер ему в ухо шипит. — Успокойс…

Нет, не успокоится Вран — полностью он в своей правоте уверен. Хотя и забавно, что уже и Сивер за язык его беспокойный тревожиться начал. Всё-таки не так уж Сивер и плох.

— А если вы ошибаетесь, думаю, справедливо будет немного моему становлению равным вам поспособствовать, — продолжает Вран. — Засиделся я уже в этом холме, безмерно я учёбе вашей благодарен, наставнику моему замечательному, но сами вы мне когда-то сказали: делами надо природу свою доказывать. А разве не ваш я по своей природе, если стольким душам страждущим за один раз помог?

Усмехается Солн словам его. Думает Вран, что вмиг сейчас Солн обо всей «учёбе» его выдающейся Лесьяре поведает — но говорит Солн внезапно:

— Ну что ж, как замечательный наставник, я вполне согласен. Даю своё добро — если оно, конечно, нужно кому-то.

Вот как. Видимо, совсем Вран ему опостылел — уже даже так избавиться готов.

Молчит Лесьяра немного. Всё ещё видно по ней, что не убедил её Вран даже дерзостью своей.

— Всё наглее и наглее, — наконец говорит она — и не поймёшь, к кому обращается: то ли к Врану, то ли к Солну. — Хорошо, Вран из Сухолесья. Условия приняты.

Вот по этому «Врану из Сухолесья» Вран ничуть не скучал.

Разворачивается Лесьяра стремительно, чёрным вороновым крылом её плащ воздух рассекает; тут же люты понятливо и быстро в стороны расступаются, дорогу ей освобождая. И идёт Лесьяра шагом лёгким, летящим в глубь болота, ловко по кочкам нужным ступая и даже под ноги себе не глядя. Мигом за ней Искра следует, Бушуй тоже с места подрывается, Радей через плечо на Врана смотрит, очередной улыбкой своей благодушной его одаривая, — и к ним присоединяется.

— Бая, Сивер, — спохватывается Искра, тоже через плечо оглядываясь, — вы идёте? Водяного кликать будем!

А Солна-то с собой не зовёт.

И такая детская непосредственность в голосе Искры звучит — ну точно ребёнок малый, на зверька заморского поглазеть собирающийся. Кажется, ещё немного — и в ладоши захлопает. Сколько лет ей всё-таки? Думал Вран, что ровесница она Сивера примерно — но, возможно, просто взросло выглядит?

— Тю-тю-тю, водяной, прелесть какая, — умильно Солн улыбается, словно мысли врановы читая. — Не до водяного им, моя хорошая. А ты беги, беги, смотри. Прав ты, Сивер — сказочная дурочка…

Это Солн уже тихо добавляет, так, чтобы Искра не услышала. Хотя и не слушает она уже — и впрямь бегом за старшими припускает.

— Дядя, — укоризненно говорит Бая. — Полно.

— Впервые я с дядей твоим согласен, — замечает Вран негромко. — Нет, не то чтобы хотел сказать я, что слова наставника любимого мне чем-то не милы…

Улыбается Бая, но слабо совсем — из вежливости будто. Вран её понимает: не каждый день такие обвинения нелепые от матери родной услышишь, тут и самая лучшая колкость на свете настроение не поднимет.

И вдруг опускаться Бая прямо на землю начинает — Вран её в последний миг за локоть подхватывает.

— Ты чего, красавица?

— Присесть я хочу, красавец, — всё с той же улыбкой слабой Бая ему отвечает.

— Устала?

— Устала.

— Ну, на земле голой сидеть совсем не нужно, — говорит Вран, быстро глазами по сторонам стреляя. — Холодная сейчас земля, мокрая вся, столько дерьма невиданного из-под снега повылезало… О. Зима. Зима! Зима, подойди-ка сюда, милая!

Удалилась уже Зима в небольшой кружок, из лиц знакомых Врану состоящий — все люты по кружкам таким разбились, никто на их сборище небольшое особого внимания не обращает: взбудоражил всех этот водяной, все в сторону Лесьяры как один повернулись.

Но в Зиме Вран никогда не разочаровывается — подскакивает она и сейчас к нему мгновенно, в глаза преданно заглядывая.

— Вран, прости меня, — тут же выпаливает она. — Прости меня, но всех вы на уши подняли, не могла я молчать! Сивер так на меня насел, когда Бая к вечеру домой не вернулась, никак я от него избавиться не могла — сказал мне, что если не выложу ему всё, что знаю, то он сразу к Лесьяре пойдёт — я ему рассказала, а он всё равно пошёл!

— Я здесь, вообще-то, стою, — тянет Сивер. — Совсем ты стыд последний потеряла, вертихвостка поганая?

— Сивер, — одёргивает его Бая.

— Что? Сама ко мне первая кинулась, язык высунув, а теперь байки свои хитровыделанные этому рассказывает?

— Не первая я кинулась, — возражает Зима поспешно. — Вернее, первая, но… Он так на меня косо смотрел — я сразу поняла, что чувствует что-то, сердцем братским чувствует!

— Да мухоморов ты, что ли, обожралась, пока до дома по лесу скакала? Никак я на тебя не смотрел!

— Вран, не слушай его, он…

— И не собираюсь я его слушать, Зимочка, — перебивает её Вран нетерпеливо. Как же Зима ему надоела — даже сейчас умудрилась на себя всё внимание перетянуть. — Дурак я, что ли, других дураков слушать? Я только тебя слушаю, каждому слову твоему верю, ты во мне не сомневайся, всегда я на твоей стороне буду. Зима, милая моя, хорошая моя… дай мне свой плащ, пожалуйста. Очень он мне нужен.

— Плащ? — моргает Зима.

— Да, да, плащ, — кивает Вран ещё нетерпеливее. — Плащ твой замечательный, плащ твой тёплый, плотный…

— Замёрз? — участливо Зима спрашивает, одним махом с себя плащ стягивая.

Вран не отвечает, улыбаясь — широко-широко, благодарно-благодарно, как только губы может растянуть. Забирает он у Зимы свободной рукой плащ — и на землю его перед Баей бросает, сказав:

— Вот теперь можно садиться.

Смотрит на Врана Зима взглядом непередаваемым — всё в этом взгляде есть: и замешательство, и обида, и разочарование, и зависть даже. Да, возможно, не слишком красиво это было — но уж очень Врану надоело с Зимой в эти игры странные играть. Пришло время намекнуть ей, что пора немного сбавить обороты.

— Как-то это… — тянет Бая, Зиму уходящую глазами провожая.

— Как? — спрашивает Вран.

Бая медлит слегка, словно собираясь ему ответить — но потом просто плечами пожимает и на плащ садится.

Садится рядом тут же и Вран. Обхватывает Бая себя за колени, вдаль рассеянно смотрит — немного через ноги лютов видно, но что-то всё же различимо. Видит Вран, как Лесьяра посреди болота останавливается, на корточки садится, обеими руками в землю упирается. Чудится Врану, что дрожит земля от прикосновения её, сотрясается в ней что-то у Врана под ногами — но быстро тряска эта у Врана из головы вылетает.

Потому что вздыхает Бая устало — и вдруг висок у него на плече пристраивает, волосами своими нос его щекоча.

И так ладно у неё это выходит, непринуждённо, словно уже сотню раз это делала и в сто первый повторяет. Замирает Вран, только руку нерешительно поднимает, чтобы за плечи её приобнять — но не тут-то было.

— Подвинься, — заявляет Сивер, прямиком между ним и Баей приземляясь и Врана чуть ли не в лужу подмёрзшую спихивая. — Этого только не хватало. На вас и так пялятся все.

Ну, не пялятся — поглядывают. То один, то другой.

Но нет у Врана сил с Сивером спорить, поэтому он просто дальше за Лесьярой наблюдает.

И за тем, кто к Лесьяре явился.

На самом деле и не разглядеть особо этого явившегося — мигом люты возбуждаются, когда показывается что-то из трясины болотной, ещё кучнее сгружаются. Кажется, разбирает Вран чью-то голову патлатую, и не поймёшь в темноте ночной, какого цвета, кусок бороды длинной, всклокоченной, с гадостью какой-то то ли вплетённой, то ли прилипшей — да и всё на этом.

Да уж. Негусто. Наверное, стоило поближе садиться.

Слышит Вран неожиданно несколько хлопков в ладоши — неужто Искра разошлась? Не завидует Вран её жениху — такую только водяными и расшевелишь.

— Сколько лет ей? — спрашивает он задумчиво.

— Кому? — спрашивает Сивер.

— Искре.

— Семнадцатый год пошёл.

— Сочувствую…

Сивер косится на него неодобрительно, но ничего не говорит. Зато Вран желанное кое-что слышит: фыркает тихонько Бая, смех не сдержав.

А большего Врану и не нужно.

— Да, затягивается разговор, — замечает Солн, тоже рядом усаживаясь — прямо в грязь размокшую, плаща на него не хватает уже, но, похоже, ничуть Солна это не смущает. — Много ли времени нужно, чтобы спросить, все ли русалки на месте, да нужную попросить подозвать?

— Смотря какие вопросы задавать, — отвечает Вран. — Лесьяра на многое способна — может, и водяного во вранье уличить пытается. Или в сговоре с нами. Признайся, Бая: ты его подговорила как-то, когда я отвернулся?

— Не замечала я, чтобы ты от меня отворачивался, — зевает Бая.

Да, это правда.

Долго, долго они так сидят. Кажется Врану, что вечность целую. У него и самого глаза слипаться начинают, Сивер тоже сонно голову рукой подпирает, один Солн чуть поодаль сидит, прямой как струна и внимательный как птица хищная. Уже и не понимает Вран, на что смотрит он — то ли на Лесьяру, то ли на бороду эту неопрятную, то ли на ноги чужие, то ли вообще на деревья далёкие, почти невидимые.

А затем движение какое-то начинается.

Толкает Врана Сивер в бок, потом, видимо, для закрепления за плечо трясёт — и глазами в сторону болота стреляет: идёт.

Идёт.

Идёт Лесьяра, и по-прежнему гордая походка у неё, уверенная, величавая — только по лицу её Вран сразу понимает: не удалось.

Не удалось и в этот раз от Врана отмахнуться. Не удалось восвояси его отправить. Не удалось в глупости уличить, в ошибке, в поступке необдуманном и непростительном — конечно, не удалось. Не в капусте Вран найден, а волком ещё в животе материнском благословлён, и придётся Лесьяре с этим смириться. Чем скорее, тем лучше. Для самолюбия её, и так уязвлённого уже, лучше.

Но так и не успевает Вран торжеством своим насладиться.

Замедляется шаг Лесьяры, останавливаются идущие за ней Радей, Бушуй и Искра, в мгновение ока все люты в одну сторону головы поворачивают: слышится внезапно несколько криков каких-то протяжных, да не просто несколько — гул настоящий, приглушённый и…

…со стороны деревни доносящийся.

— Это ещё что за дерьмо, — просевшим голосом бормочет Сивер.

Вскакивает Вран на ноги, больше на Лесьяру не глядя. Слишком уж знакомый этот гул. Слишком уж сильно он Врану кое-что напоминает.

— Есть холм здесь какой-нибудь поблизости? — спрашивает он у Баи быстро.

Кивает Бая, так же быстро с плаща поднимаясь. И никаких вопросов не задаёт — сама догадалась, наверное.

На капище — кургане? — горит огромный костёр. Мелькают среди яркого, до небес будто достающего пламени тени человеческие — и никогда Вран не видел, чтобы на холме столько народу собиралось. Не старейшины там одни — как будто община вся, и стар и млад. Кажется Врану, что даже платья женские он различает, даже человечков совсем низеньких, маленьких — и детей привели, сумасшедшие.

— Что они делают? — с тревогой Сивер спрашивает. — Вран, что это?

Это…

Не разбирает Вран, во что песнопения обрядовые складываются — но, если мозгами пораскинуть, то и не нужно это. Только одна причина есть для сборищ таких молитвенных во время, ни к каким обрядам не привязанное. Только по одной причине могли старейшины всю деревню на холм священный пустить.

Увидели деревенские волчицу чёрную, а потом волчица эта Врана с собой забрала — да так и сгинул он для деревенских в лесу. Потом все шкуры волчьи из домов старейшин пропали. Потом завыло что-то на опушке волчьим голосом — и нашли деревенские ведунью, столько лет волком оберегаемую, мёртвой в её собственной избе.

Совсем крики неистовыми становятся, все голоса в один сливаются — и наконец слышит Вран, что они кричат.

«ПОЩАДИ, ПОЩАДИ, ПОЩАДИ».

— Пощади, — повторяет Бая негромко. — И что это значит?

— Понятия не имею, — отвечает Вран.

Но лукавит он, и очень сильно. Да и Бая как будто в ответе его не нуждается. Всё и так понимает Бая — Вран в этом уверен. И Солн тоже понимает. Лишь Сивер хмурится озабоченно, растерянно — и как-то не хочется Врану самому ему всё объяснять.

Потому что заслуга Врана в происходящем немалая есть. Неоценимая, можно сказать. Один Вран, можно сказать, всё это и затеял.

Потому что, похоже, решили деревенские, что они у волка в немилость впали.

И один Чомор знает, какой бедлам после этого решения в лесу твориться начнёт.