Сколько волка ни корми

Глава 11. Хозяин

— Откуда? — просто спрашивает Лесьяра.

И не поймёшь, о чём она — то ли о том, откуда Вран с Баей пришли, то ли о том, откуда Вран пояс взял.

Или вовсе о том, откуда столько наглости неистощимой вычерпал — с обнажённой дочерью её бесстыдно на рассвете к границе явиться?

Стоит за плечом Лесьяры Радей, опасливо из болота в нескольких хвостах волчьих две русалки на Врана подглядывают. Вот, значит, кто Лесьяре всё на ухо нашептал. Мило.

Выяснилось на капище ещё, что оставила Баю всю одежду свою дома, потому что с Враном хотела обличье волчье разделить. Бая. Бая-Бая… Всё ещё единственная она, кто в Врана здесь верит, — вспомнил Вран, как после проверки лесьяриной в лесу все его ждали, а не по ту сторону границы. Не пошла бы с ним Зима без рубахи со штанами предкам его представлять, не понадеялась бы, что будет у неё возможность одежду эту не использовать. Да и в целом — никогда бы Зима с ним в такое путешествие смелое не отправилась.

Хотела и Бая у Врана кое-что выяснить — кое-что очень определённое. Что произошло на встрече его с предками, почему образ одного из них на её глазах надвое распался, почему плевком злобным таким из дерева волка расколотого пояс да нож вылетели? С Вешем, Бая сказала, всё не так было. Пояс с ножом его прямо в костре появились, и не треснуло ничего, и молния не сверкнула, и огонь не вспыхнул, и…

Горел ещё огонь, когда Бая с Враном обратно двинулись. Не удалось Бае пламя небесное погасить — не удалось и у Врана хоть что-то выведать.

— Лучше мне сразу матери твоей об этом рассказать, красавица, — качал Вран головой, одежду поспешно натягивая. — Был у нас с предками твоими разговор… Долгий, долгий разговор. Передали они мне кое-что, да наказали сразу же главе рода сообщить. Важные это вещи, мы с тобой всё равно их не поймём.

— И с каких это пор ты глупцами нас считаешь, вещи важные осмыслить не способными? — хмурилась Бая.

— Никогда я о тебе так не скажу, — отвечал Вран, поясом рубаху затягивая. — И о себе — тоже. Но… очень они убедительны были, Бая. Услугу они мне большую оказали, телом своим волчьим я им обязан — должен я их волю исполнить, должен я сначала Лесьяре всё поведать, понимаешь?

Видел Вран в глазах Баи сомнение — но не подозрением оно вызвано было, а тем лишь, что очень Бая услышать хотела, что же случилось. Нетерпение Баю грызло — и никак Вран не мог на поводу нетерпения этого пойти.

Потому что время ему нужно было. Как можно больше времени.

Чтобы обдумать: а что именно, и впрямь, предки-то ему сказали?

— Вести у меня от предков ваших, Лесьяра, — твёрдо Вран говорит, в глаза Лесьяре смотря.

— Вести… — задумчиво Лесьяра повторяет. — От предков наших. Ужели и дары эти при тебе от них же?

Смотрит Лесьяра на пояс его, на нож с каменьями красными, в свободной руке зажатый. В свободной — потому что другой рукой Вран ладонь Баи держит. Уже не скрывая ничего.

Кроме души своей второй, у настоящего волка украденной.

И такой же пронизывающий, как всегда, взгляд Лесьяры, и думает Вран, и боится, до мурашек по хребту боится, нож крепче в пальцах сжимая: поймёт. Догадается. Увидит. Почувствует. Лучи солнца первые, розовые на лицо Лесьяры падают, в глазах её тёмных заблуждаются, в плаще чёрном теряются — точно так же и ложь вся вранова там заблудится, потеряется, растворится. Присмотрится Лесьяра к нему повнимательнее взором своим острым, подцепит пальцем край шерстяной рубахи, вверх задерёт — и всё сразу сообразит. Уж не знает Вран как, но сообразит. Душу предка почует, глубоко под кожей спрятанную: сколько раз на кургане своём священном, должно быть, близость души этой чувствовала, сколько раз, должно быть, душа эта к ней открыто тянулась, а не мерцала лишь дразняще-назидательно, как Врану?

Но не зря Вран все вопросы баины пресекал. Не зря увиливал от неё, отговаривался — выиграл Вран время для мыслей своих, выцепил, сложилась у него история ладная, складная в голове.

Осталось только Лесьяре её озвучить…

— Призвали меня предки ваши к себе, — спокойно Вран отвечает. — Своим меня сделали — Бая соврать не даст, человеком в огонь я вошёл, а волком вышел. И нож мне предки ваши послали, чтобы по своему разумению силу свою новую я мог использовать, в половину свою волчью обращаясь, и пояс мне дали — чтобы в час трудный, час смутный помнил я, что и человеческая есть во мне половина, чтобы хранил этот пояс душу мою человеческую, как хранил пояс Баи — её, пусть и не она его последние месяцы носи…

— Да, убедилась я уже, что эту часть обычаев наших ты знаешь, — сухо говорит Лесьяра. — Спасибо, что напомнил, Вран из Сухолесья. Другое меня занимает: как предки наши тебя к себе «призвали»? Уж, случаем, не через мою ли дочь старшую?

Пристально Лесьяра на него смотрит — пристально и Вран ей в глаза вглядывается. Похоже, не знают ни Лесьяра, ни Радей, чем на самом деле встреча эта обернулась — не связались с ними предки через сон, например, не прокричали в уши рёвом своим нечленораздельным: «ВОР».

— Дочь ваша старшая всего лишь чужую волю исполняла, — пожимает плечами Вран, и открывает было рот Бая протестующе, недовольно на него глядя, но добавляет он быстро: — Уверен, что не просто так ноги её ко мне сегодня привели. Даже не уверен — знаю, Лесьяра. Потому что не Вран я из Сухолесья теперь, а Вран с Белых болот. Потому что сказали мне предки ваши, что давно меня ждали. И ещё они мне кое-что сказали да вам передать попросили — как можно скорее. Насколько понял я из слов их, нечасто вы их навещаете, нелегко им с вами связаться — а есть у них наказ для вас очень важный, наказ, который выполнить должны вы немедл…

— Ну хватит, — резко Лесьяра его прерывает, глаза сужая. — Много глупостей я от тебя за всё это время слышала, но не потерплю я, чтобы щенок из деревни человеческой басни мне о предках моих рассказывал.

И пропускает у Врана сердце удар, когда читает он наконец в глазах её: не верит она ему. Не верит она ни единому его слову.

— Лесьяра, — тут же Бая вскидывается.

— Хватит, — повторяет Лесьяра. — Не трать слов попусту, Бая — поговорим мы с тобой ещё о самоуправстве твоём. А с ним сейчас поговорим.

— Да, — сквозь зубы стиснутые Вран отвечает — чтобы не клацнули эти зубы от страха, с трудом скрываемого. — Именно это я и пытаюсь сейчас сделать, Лесьяра. Поговорить.

— Нет, не разговор это, — ещё сильнее Лесьяра прищуривается, и впервые Вран в её голосе злость неприкрытую слышит. — Может, в твоём доме это за разговоры и считается, но в моём роду правдой и честностью мы живём, а не ахинеей и выдумками. Не смей в глаза мне смотреть и говорить, Вран из Сухолесья, что «наказы» какие-то предки мои через тебя, без роду, без племени передают. Уж не знаю, что придумал ты, чем воспользоваться в миг удобный решил, но запомни, раз и навсегда запомни: никогда в нашей истории такого не было, потому что…

— …потому что, полагаю, не о людях, всему роду и племени вашему угрожающим, речь шла? — перебивает её Вран запальчиво.

И весь страх с него как ливнем весенним смывает. «Без рода, без племени». Как же. «Вран из Сухолесья». Знает Вран, знает, что правда это — но Лесьяра ведь не знает. Прямо противоположное Лесьяра видит: и пояс его, и нож. Не украл же их Вран у сородичей её, вмиг бы это вскрылось — а всё равно упорно Лесьяра так с ним говорить продолжает, словно и не изменилось ничего, словно всё тот же Вран из поры давней, студёной перед ней стоит и всё об услуге великой просит. Сам уже Вран услугу эту выцарапал. И придётся, придётся Лесьяре с этим считаться, как бы ни претило это ей.

Моргает Лесьяра. Сползает улыбка с губ Радея.

И изумлённо Бая глаза на Врана переводит. Бая, уже напрягшаяся всем телом Бая. Явно готова была по окончании речи материнской за Врана вступиться. Явно тоже её возмутили слова материнские.

— Люди? — Врана Радей переспрашивает. — Люди — это… Лесьяра, не хочу воле твоей перечить, но люди — это очень даже вероятно.

— Да, очень даже, — рвано кивает Вран, стараясь на Баю не смотреть. И не думать о том, что и её придётся сейчас во лжи этой, самой липкой, самой безрассудной, в которую Вран только ввязывался, искупать. — Очень вероятно — и очень срочно. Люди в деревне после того, как Деян туда вернулся…

— Да ладно — и Деяна в это дело втянул? Воистину, безгранично твоё воображение.

Осекается Вран. Дёргается. Чуть ножом своим новым от неожиданности бедро себе не пропарывает.

Потому что видит Вран Солна.

Или то, что от тела Солна после стрел деяновых осталось.

Стоит Солн, ножом поигрывая, у подножия холма, лениво спиной к двери прислонившись. Тук-тук, тук-тук, тук-тук — ударяется рукоять ножа о стрелы, из груди Солна торчащие, и прекращается на мгновение пляска лезвия в пальцах умелых — а затем возобновляется. Одна стрела в глазу солновом покоится, вторая навылет через скулы его проходит, как вертел для мяса, третья изо лба выглядывает. Обнажён Солн и окровавлен. Покрывают стрелы длинные, грубые всё тело его, от головы начиная и ногами заканчивая. И кровь совсем свежая, словно только… только что…

— Не видят они, не видят, — весело Солн улыбается, когда мечется Вран взглядом ошарашенным на баино лицо. Растягиваются щёки Солна, стрелой пронзённые — и поднимается стрела эта, за уголками рта его следуя, чуть выше. — И не слышат.

— Ну? — раздражённо Лесьяра спрашивает. — Деян в деревню твою вернулся — и? Не придумал ещё?

— О, придумать-то придумал, — с усмешкой Солн замечает. — Да вот только стоит ли говорить придуманное? Всегда казалось мне, что не дурак ты совсем, Вран. Отчего же тогда дурью такой беспросветной маешься, ученик ты мой, прости хозяин, любимый?

— Деян в деревню вернулся… — медленно Вран повторяет.

Что это? Ночница поиграться с ним в час рассветный перед сном решила, Мора эта проклятая? Кто-то из предков лютьих третий облик принял, в тело Солна через нож перекинувшись?

Или…

— Вернулся, вернулся, — с той же усмешкой, стрелой сверху придерживаемой, Солн говорит. — К этому нет нареканий у меня, здесь ты не врёшь ещё, хоть и не видел ты, как бузотёра этого деревенского обратно возлюбленная его тащила. Ну и задал ты ей задачку, конечно — тушу такую на плечах девичьих волочь… Ну да ладно, отвлёкся я что-то. Ты, может, ещё раз подумаешь, а, Враша? Может, и не стоит продолжать, на правде остановимся?

Смотрит на Врана Бая с беспокойством. Понимает Вран, что не только нож свой судорожно он в пальцах сжимает — и ладонь её тоже.

— Ну да, вот, например, ради неё, — кивает Солн — или то, что за Солна себя выдаёт.

Ради неё…

Совсем не так на Врана слова эти действуют, как нечто, должно быть, надеялось.

— …вернулся, в себя пришёл — и как в горячке к старейшинам бросился, — продолжает Вран, с трудом пальцы расслабляя — и едва заметной улыбкой уголком губы Баю одаривая: не волнуйся, всё в порядке. — Да только горячка его поклёпом, шкуру собственную защищающим, сдобрена была, вся правда с ног на голову перевернулась да с кривдой перемешалась. Рассказал всем старейшинам в деревне Деян, а Душана с ним согласилась, что пришёл к ним волк, да не за невестой и не для того, чтобы из леса их вывести, а чтобы слово своё молвить. И было это слово… было это слово проклятием якобы настоящим. Проклял, Деян сказал, а Душана подтвердила, волк этот деревню их и всех их до седьмого колена, якобы… якобы наследника они силы волчьей, меня то есть, в лесу этом загубили, верой своей в него раньше срока прогнали, да так и сгинул там я — а волки якобы большие надежды на меня возлагали. Разозлились волки так, как никогда прежде не злились, и напал волк на Деяна, чтобы с него начать — чтобы его жизнь сначала забрать, потом — душанину, а потом стаей волчьей собраться, всех волков, даже одиноких, из стай давным-давно выгнанных, призвать да на деревню смерчем убийственным пойти. Сказал Деян…

— Что волки за Врана из Сухолесья мстить пошли? — прерывает его Лесьяра. — Ажно настолько важен был Вран из Сухолесья для рода волчьего?

Ну конечно, — как она могла это не подчеркнуть.

— Эх, Вран, — хмыкает Солн, вновь нож в руке подбрасывая — и вновь рукоятью о древко стрелы стукая. — Попадёшься ты на самолюбии своём. Возможно, прямо сейчас.

Старается Вран на него не смотреть — но всё равно скользит взгляд его неизбежно к стрелам этим. И никак Вран понять не может: что, что это? Если ночница, мертвец, из могилы восставший, — то почему не видит этого никто? И как мог Солн в упыря после смерти превратиться, даже если две души в нём жили — разве не проводят люты обряды, чтобы навсегда души соплеменников в лесу вечном упокоились?

Или это потому, что молния волка деревянного сожгла, к которому Бая ленту чёрную привязала?

Но почему же тогда не гневается Солн на Врана совсем?

Нет, нет, нельзя Врану об этом сейчас думать. Только не сейчас. Не сейчас, когда как можно убедительнее быть он должен.

— Не я это придумал, Лесьяра, а Деян, — отвечает Вран, с усилием взгляд обратно на лицо её переводя. — Его это бредни лживые, не знаю я, как именно история эта в голове его дурной сложилась. Может, оттого, что увидел он меня тогда в лесу, меня он приплести и решил. Не пришло мне как-то в голову предков о подробностях расспросить. Да и у предков времени на это не было — потому что предупреждение они мне передали. И вот его вы должны теперь очень внимательно выслушать.

Усмехается Лесьяра — криво, невпечатлённо. Но замечает Вран и другое: по-прежнему нет улыбки на губах Радея. Каждому слову Врана Радей внимает — и всё мрачнее с каждым словом этим лицо его становится.

— Так и быть, — говорит Лесьяра. — Я вся внимание.

Делает Вран вдох глубокий, сильный — и заканчивает на одном дыхании:

— Напугана община пуще прежнего, но не только страх ими сейчас руководит — обида, после слов Деяна в сердцах их глупых вскипевшая. Возмутились старейшины: почему так жестоки к нам волки, если всячески умилостивить мы их пытаемся? Если уважаем мы их, дары им преподносим, девок своих лучших им отдаём — а они нас за это уничтожить хотят? Видели вы все, предки мне сказали, видели мы все, Лесьяра, до чего страх один их довести может — а теперь он ещё и с яростью рука об руку идёт. Не любы больше деревне хозяева леса серые, предал волк, в деревне решили, всех детей своих названных, всех братьев своих и сестёр человеческих. Не будет волк больше о деревенских заботиться — другие цели теперь у него. А, значит, в деревне решили, надо волку показать, что и люди не лыком шиты. Нет больше в деревне наказания за убийство волка священного, наоборот — приветствуется это теперь. Пойдут по лесу отряды целые, чтобы всех волков разыскать да каждого из них смерти предавать. Сказали мне предки, что правильно вы сделали, что на болота Белые отправились — только ещё глубже нужно идти. Туда, куда никогда не ступит нога человеческая. Где уж точно никто нас не найдёт. Туда, где…

— Глубже идти? — вновь Лесьяра его перебивает. — Ужели твои это слова, Вран из Сухолесья? Не ты ли мне недавно говорил, что бегство — поступок недостойный?

— Не мои это слова, а одного из предков ваших, Лесьяра, — отвечает Вран. — И не Вран из Сухолесья вам волю его передаёт, а Вран с Белых болот. Вот — не разглядели вы, может, поближе вам показать? За своего меня предки ваши приняли, свои дары мне…

— Если с Белых болот ты теперь — то почему же камни на ноже твоём, якобы предками нашими посланном, красные, а не белые? — склоняет голову набок Лесьяра.

Вот об этом Вран не подумал.

Почему… почему вообще волнует это Лесьяру? Разве нет у неё других вопросов? Как в пустоту Вран историю свою ладную рассказал, как под водой судьбой лютов страшной, только что придуманной, поделился. Опять Лесьяру лишь то занимает, что непосредственно Врана касается. Место его в племени всё-таки полученное.

— Красные камешки… — задумчиво Солн тянет. — Ах да. Красные камешки — это к перевалу Красному, вестимо. Уж не у Травного ли из Красного перевала ты душой второй поживился?

«Травного». А Вран его, кажется, «Сухим» назвал. Почти угадал — месяцы соседние это.

— Потому что предупреждение это, Лесьяра, — находится Вран. — Или пророчество даже. Как то, что образ Травного из перевала Красного пополам молнией раскололо.

— Что?.. — выдыхает Лесьяра.

— Надругались люди над курганом жертвой своей очередной бессмысленной, — продолжает Вран вдохновлённо — это-то он уже предусмотрел. — Кровь невинная на него полилась, кровью невинной для предков ваших невыносимо теперь он пахнет — не могут они больше там с вами встречаться, не могут они больше на костях ребёнка деревенского к вам рёвом укрепляющим являться. Запятнано теперь это место, осквернено. Послал Травный знамение, молнией себя насквозь прошив — чтобы показать мне и Бае, что с племенем вашим случится, если найдут его люди. Послали мне предки ваши нож, не белым покоем окрашенный, а кровавыми рубцами испещрённый — чтобы всегда он у меня на виду был, чтобы не забыл я, как важна задача моя. Сказали мне предки, вам сказали, Лесьяра: покинуть это место, болота Белые, мы должны, и как можно скорее. Сегодня же отсюда сниматься — и идти, идти, идти. Нет смысла возле кургана оставаться — не проводник он больше в лес вечный, ушли оттуда предки ваши, новое место для связи вам нужно искать. Но не здесь — иначе такими же красными камни на ножах у племени вашего станут, багрянцем крови покрытые.

— Ну и ну, — говорит Солн. — Ловко… и восхитительно бесчестно.

А больше никто и ничего не говорит.

Не возвращается улыбка на лицо Радея, не насмехается Лесьяра над словами врановыми. И по-прежнему Бая на Врана смотрит, глаз не отводя, — и по её взгляду даже Вран понять не может, что чувствует она. Поверила ли? Не поверила? Почему никак не откликается, не подтверждает, не выдыхает потрясённо: «Так вот почему… так вот откуда эта молния пришла»?..

— Итак, — наконец нарушает молчание Лесьяра — и становится её голос таким же ровным, как обычно, — значит, всё это тебе Травный из Красного перевала поведал, Вран? Всё-всё-всё?

— Прекрасно ваши предки говорить на языке человеческом умеют, когда нужно им это, Лесьяра, — отвечает Вран. — Очень связной и внятной речь его была, если это вы в виду имеете. Да, сначала только клокотание волчье я слышал… но потом быстро предки ваши сообразили, что не понимаю я ничего в нём. Правда ли это так важно сейчас? Неужели ничего вас больше не беспокоит? Знамение было послано на глазах наших с Баей, коли не хотите вы моим словам верить. Бая подтвердит: всё, как говорю, было.

Смотрит Лесьяра на Баю.

Смотрит на неё и Радей, и Солн даже — с любопытством искренним.

— Было, — отвечает Бая, но… но не то что-то в голосе её — как и в глазах. — Видела я это своими глазами, Лесьяра. Сверкнула молния, Травного проломила — и огнём небесным его подожгла. Пыталась я огонь потушить, но не смогла. И нож с поясом из него же выпали.

— Но с тобой предки не говорили, — замечает Лесьяра.

Ведёт Бая плечами, всё ещё плащом врановым прикрытыми.

— Не ходила я за Враном через границу огненную и спать тоже не ложилась. Как могли они?

— Понятно, — Лесьяра отвечает. — Что ж… Неоднозначно.

«Неоднозначно»?

Хочет Вран вслух это переспросить — и понимает вдруг: неоднозначность.

Вот что в глазах Баи он видит. Двоякое что-то. Не то веру — не то неверие. Не то тоску — не то усмешку беззлобную, на солновскую чем-то похожую: ладно же ты придумал, Вран. Язык у тебя хорошо подвешен да голова быстро соображает — в этом тебя упрекнуть нельзя.

Или просто кажется это Врану?..

— Луна скоро полной станет, — продолжает Лесьяра — спокойно и задумчиво. — Обычно не обращаемся мы к предкам так часто, но, полагаю, придётся — раз уж настаиваешь ты, что случай это особый, Вран, и раз дочь моя старшая знамение некое подтверждает. Да будет так. Не знаю я, как травы, разум на нужный лад настраивающие, на людей действуют — слишком мал был Веш, когда мы к предкам его привели, чтобы рассказать нам об этом, чтобы запомнить даже. Признаю я, что нож с поясом тебе дали — но не могу на веру чистую остальные твои слова принять. Что-то ты слышал, что-то тебе сказали — но, вполне возможно, душа твоя слишком смертью наставника, на глазах твоих произошедшей, затронута. И нашептал ушам твоим дым трав пьянящий то, чего боишься ты, а не то, что на самом деле нас ждёт. Пойдём мы с Радеем, как луна в силу полную вступит, к кургану и сами с предками поговорим. Правильно ли я рассуждаю, Радей?

— Да, Лесьяра, — кивает Радей. — Приветствую тебя, Вран с Белых болот — и прощения прошу, что сразу видения твои сомнению подвергаю. Но должны нас предки понять: не можем мы послания от них через уста того, кто ночью ещё человеком был, принимать. Права сестра моя: опасное это доверие, не знаем мы, что правда ты слышал, а что дурман-трава тебе шепнула.

— Приветствую тебя, Вран с Белых болот, — роняет Лесьяра коротко.

— Приветствую тебя, Вран с Белых болот, — и Бая откликается, даже улыбается Врану — но продолжает Врану мерещиться, что до сих пор не так что-то в улыбке этой.

— Что ж, а теперь…

— Нет, — выдыхает Вран, в себя придя.

Нет, нет, нет. Только сейчас до него весь смысл слов лесьяриных доходит — и ужасный это смысл, хуже не придумаешь. Что за «пойдём мы с Радеем к кургану»? Что за «сами с ними поговорим»? Затеял всё это, придумал Вран для одного только — чтобы никогда ни Лесьяра, ни Радей курган этот проклятый не увидели, чтобы ни один лют к нему никогда больше не приблизился, чтобы ни один предок люта этого за грудки не схватил и не рявкнул ему в лицо: ты что творишь, окаянный, соображаешь ли ты, какой предатель, какой вор у вас дома брюхо греет? Ах, не соображаешь? Ну так я тебе сейчас расскажу…

Поднимает Лесьяра брови.

— Что — «нет»?

— Нет у вас… нет у нас времени к кургану этому идти, — быстро Вран говорит. — Лесьяра, не травами я надышался, не переживаниями своими я ведом — как вас перед собой я Травного видел, как вы сейчас он мне сказал: уходите, уходите немедленно, уходите, как только рассказ этот услышите. Не проверки вы сейчас должны на завтрашний день назначать, а сегодня же словам предков своих повиноватьс…

— Уж позволь мне, Вран, самой решать, чему я повиноваться должна, — хмыкает Лесьяра. — И позволь мне тебе напомнить, кому ты должен, пусть и не милы сердцу твоему напоминания эти: мне. Если сказала я тебе, что ненадёжно то, что ты услышал — значит, принять ты это должен. Если решила я, что проверить истинность разговора этого я должна — значит, не имеешь права ты мне перечить. Удивительно, как предки с нравом твоим вообще до разговора с тобой снизошли.

— Ха! — весело ухмыляясь, говорит Солн. — И правда — удивительно. Может, всё-таки скажешь ей?

— Очень большую ошибку вы совершаете, Лесьяра, — сквозь зубы Вран говорит.

И чувствует, вновь неизбежно чувствует, как дрожать ладони его начинают.

Что делать?

Что делать?

Что…

— Я никого здесь не держу, Вран, — с притворной мягкостью Лесьяра улыбается. — Если что-то тебя не устраивает…

— Да, не устраивает. Смерть ваша верная не устраивает, — зло Вран бросает.

И разворачивается, и руку свою из руки Баи яростно вырывает — и широким, стремительным шагом к лесу направляется.

И стучит так кровь в ушах, словно внутрь лесавка шаловливая забралась и изнутри по голове его дубасит. И не слышит Вран, что там ему Лесьяра отвечает. Может, навсегда для него проход к лютам закрывает — а и так он для Врана не сегодня, так завтра закроется. Клятая Лесьяра. Клятая хитрая, недоверчивая, терпеть его не могущая Лесьяра. «Приветствую тебя, Вран с Белых болот». Всё она поняла. Всё она как пить дать поняла. Всё ей уже доложили — предки ли, нечто ли это, облик Солна принявшее, да, может, сам ветер лесной в уши нашептал — конечно, конечно, всегда пустым звуком для неё слова Врана были, так почему же теперь измениться должно было что-то? С чего это он размечтался, что сделает она так, как предки якобы ей устами Врана велели?

Да с того, что единственная это надежда его была.

На то, что не узнает никогда Лесьяра, как именно он нож свой с поясом получил.

А теперь…

А что теперь?

До конца ему это капище ненавистное сжечь, что ли?

До конца…

— Вран, — крепко Врана за локоть хватают.

И одним движением к себе разворачивают.

И хлещет Врана вдруг по лицу ветвь еловая от разворота этого, и понимает он вдруг, что и впрямь до леса самого дошёл — хотя, казалось, мгновение назад ещё на болоте голом стоял.

И розовым ещё небо было, и едва-едва солнце за полосой лесной показывалось — но сейчас вполне уверенно на краю небосклона оно сидит, Баю своими мягкими лучами освещая.

— Что на самом деле тебе предки сказали? — резко Бая спрашивает, пальцами своими сильно-сильно руку его сжимая. — Что о Солне сказали?

Солне?..

Оторопело Вран на Баю смотрит. Потом — на холм лютий, да только не виден с места этого уже толком холм. Не видит Вран, продолжает ли Солн подпирать спиной подножье его. Не видит Вран, продолжает ли Солн усмехаться, глазами его провожая.

— О Солне?.. — выдыхает Вран. — Ты тоже видела?..

— Да, видела, — рвано Бая кивает — и на миг даже о беде своей с похождениями лесьяриными к предкам Вран забывает. — Видела, как молния в ленту чёрную ударила, которую я за Солна повязала. Что с ним? Что о нём предки говорили? Не рассказывай мне сказки эти о побеге нашем вынужденном — что он в лесу тогда натворить умудрился перед смертью своей? Что настолько ужасное, что всё племя наше ты готов от кургана подальше увести, лишь бы Лесьяра об этом не узнала?

Так вот оно что…

— Ты поэтому на меня так смотрела? — спрашивает Вран.

С облегчением.

Диво какое облегчение на него наваливается — словами не описать. По-прежнему не верит ему Лесьяра, по-прежнему только одна мысль у Врана, совсем уж безумная, как место своё у лютов спасти — но Бая, Бая-то, оказывается, на его стороне всё ещё. Сама себе что-то придумала, сама себя в чём-то убедила — и стоит перед ним, взволнованная и собранная одновременно, как струна натянутая, подвиги ему какие-то приписывает, Солна защищающие. Бая, Бая — да никогда бы Вран на такое не пошёл, пусть хоть всей оравой вечнолесной за Солном бы в Ирии гонялись. Ценит Вран во сто крат больше сущность свою волчью, жизнь спокойную.

Но Бае этого знать не нужно.

Совсем не нужно.

— Скажи мне, — повторяет Бая. — Вран, скажи мне немедленно, что…

— Ничего, — качает головой Вран. — Ничего предки твои о Солне не говорили. Клянусь, Бая. Ножом своим новым клянусь, поясом своим новым, силой своей новой — ни слова о Солне мне не было сказано. Совпадение это просто, что именно на Травного ты ленту эту повязала. Не беспокойся о Солне. Ни о чём не беспокойся, красавица. Обо всём я позабочусь.

— Обо всём ты позаботишься? — изгибает Бая брови. — И о чём ты заботиться собираешься? Решила уже всё мать моя. И относительно тебя решение приняла. Вран, если что-то о Солне хоть вскользь ты услышал — не скрывай этого от меня, лесом тебя заклинаю. Если ты ему помочь собираешься — я с тобой. Я тоже помочь ему хочу. И помогу. Слышишь меня, Вран?

Не думал Вран, что так дорог Солн Бае, а вон как обнаружилось.

И уже складывается в голове у Врана история новая, ловкая, так хорошо ко всем переживаниям Баи подходящая, так хорошо с целью Врана новой переплетающаяся, — но останавливает Вран язык свой в последний миг. Нет, кого угодно, только не Баю можно в игры эти втягивать.

— Никогда бы я от такой помощницы не отказался, — улыбается Вран, мягко прядь волос баину за ухо заправляя. — Никогда — но сейчас придётся. Ты поверь мне, красавица, выдохни — не солнову судьбу я сейчас решать иду, а вашу. Отпусти меня на часов десяток, и всё я исправлю.

— Нет, — сужает глаза Бая, мигом скулу из-под пальцев его выдёргивая. — Нет уж, Вран, давай-ка обойдёмся без всех этих красивостей словесных. Давай-ка сама я решу, буду ли я участвовать… как ты там выразился… в судьбе своей? Что именно ты делать намереваешься? Уж не к людям ли идти, Деяна обличать?

Надо же — в одном направлении их с Баей мысли движутся. Жаль только, что влилась Бая в поток лжи его, а не правды.

Или не очень жаль.

— Именно это и намереваюсь, — кивает Вран, как можно более обезоруживающей улыбку свою делая. — Видишь же, сама ты меня так хорошо знаешь, что никакие расспросы тебе не нужны. И волчица деревенским тоже не нужна. Сам я туда пойду, сам правду им принесу — если успею.

— Если усп… — с сомнением начинает Бая, но расширяются глаза её тут же: — Вран! Стой!..

«Стой!»

«Подожди!»

Не стоит Вран, не ждёт.

В мгновение ока с места срывается — и в заросли еловые ныряет, вновь из хватки Баи вырываясь.

И чувствует в то же мгновение: о да.

Изменилось что-то и в теле его человеческом. Ловче оно стало, проворнее, увёртливее — мигом Вран вперёд от Баи вырывается, да так, что и не слышит её почти: быстро её крики в соснах исчезают, меж стволами старыми растворяются, в макушках деревьев мшистых теряются, не успевает Вран и трёх саженей промчаться. Оглядывается Вран через плечо зачем-то, проверяет — нет, никого.

Никого…

И отлично.

Эту часть леса Вран хорошо знает — через неё он и к речушке своей выходил, и просто бездумно по ней бродил, всегда неизменно к дому лютьему возвращаясь. Возможно, конечно, пояс ему баин помогал — так ведь и сейчас пояс живот обтягивает, пусть и другой немного. Но нож же Врана в человека обратно превратил — значит, и пояс шуток злых с ним играть не будет.

Нужно Врану как можно скорее до капища добраться. Несколько часов отсюда до него ходьбы — но если Вран побежит…

И только Вран на трусцу лёгкую переходит, от очередной лапы еловой уворачиваясь, как слышит он внезапно смех.

«Ха-ха-ха, — раздаётся у него за спиной. — Ха-ха-ха-ха-ха!»

«Солн», — первая мысль у Врана мелькает.

Но не похож этот смех на солнов. Слышал Вран не раз, как Солн смеётся — не так совсем.

Слишком уж трескучее, воющее «Ха-ха-ха!» это. Слишком уж отовсюду оно слышится.

Замирает Вран. Тут же за пояс хватается — но усиливается смех только, словно глупость какую бесполезную Вран сделал.

Зеленеют ели вечные, лучи солнечные на колючки их малахитовые падают, но самого солнца не видать — слишком рано. И понимает Вран вещь одну: тих чересчур лес, даже для часа такого послерассветного. Весной в это время уж все звери в нём суетиться начинают — а сейчас будто на пустыре безжизненном Вран очутился, елями засаженном.

И, как по заказу его, взрывается лес тотчас шумом неимоверным.

Щебечут сороки, визжат зайцы, тявкают лисы, даже лося Вран слышит, даже волк ему в уши воет — а лес невозмутимой солнечной пустотой на него взирает, и ни один заяц на землю весеннюю под ноги Врану не выскакивает, ни одна лиса дорогу не перебегает, ни одна сорока хлопаньем крыльев своих небо не разрезает.

Зато «Ха-ха-ха» в каждом звуке, в каждом свисте, в каждом вое звенит насмешливо.

Отшатывается Вран, когда над ухом его белка верещит — и, конечно, никакой белки на дереве ближайшем нет.

«ХА-ХА-ХА! — громом уже хохот гремит. — ХА-ХА-ХА!»

— Ха-ха-ха, — задумчиво Врану в другое ухо повторяют. — Вот тебе и «ха-ха-ха». С поясом краденым по лесу гулять собрался, Враша? Ну, хозяина ты диво повеселил, не спорю.

А вот это уже Солн.

Единственное живое — «ха-ха-ха» — ладно, видимое существо в кольце ёлок этих окаянных.

— Прекрати это, — выпаливает Вран, хоть и знает, с молоком материнским знает: не лучшая это затея — беседы с кем-либо в лесу при таких обстоятельствах вести. Особенно — с мёртвыми или с теми, кто ими притворяется.

«ХА-ХА-ХА! — новым взрывом голос окружающий заходится. — ХА-ХА-ХА, ПРЕКРАТИ! ХА-ХА-ХА, ИТАРКЕРП! ХА-ХА-ХА!»

И кричит заец этим «Прекрати», и стрекочет им сорока, и гудит им лось.

А Солн лишь голову набок склоняет, виском к наконечнику стрелы, из плеча торчащей, прислоняясь.

— Я — «прекрати»? — переспрашивает он. — Ну как же могу я прекратить то, что и не я начал вовсе?

— А кто начал? — выплёвывает Вран, уже во все стороны головой вертя — но, как и следовало ожидать, ничего нового не видя. — Чомор?

«ХА-ХА-ХА, А КТО НАЧАЛ?»

«ХА-ХА-ХА, ЧОМОР?»

— Хозяином его мы зовём, а не Чомором, — спокойно его Солн поправляет. — Забыл ты уже уроки мои, Враша? Впрочем, я тебе к нему никак обращаться не советую. Может, пронесёт, надоест ему…

Почему-то не смеётся нечто над словами Солна. Почему-то затихает на них, уважительно как будто, почему-то на все лады их не повторяет.

А затем, как только Солн договаривает, вновь разноголосицей своей на уши Врану наседает.

Звенит уже у Врана в голове от смеси звуков невыносимых этих. Громкие они, пронзительные, ничуть его не щадящие — и главный самый голос зычнее всех рокочет, в оба уха сразу.

— Не крал я этот пояс, — рычит Вран, головой со всей силы встряхивая. — К ногам моим этот пояс…

«ХА-ХА-ХА, НЕ КРАЛ Я ЭТОТ ПОЯС!»

«НЕ КРАЛ Я ЭТОТ ПОЯС!»

«ПОЯС, ПОЯС, ПОЯС!»

— И души не крал? — улыбается Солн. — Чист ты перед хозяином нашим, ни одного из детей его ты не обидел?

«ПОЯС, ПОЯС, ПОЯС, ПОЯС, ПОЯС…»

Закрывает Вран глаза. Открывает — нет, то же место, то же солнце, ветви еловые нежным золотом окрашивающее, тот же Солн, висок свой о наконечник стрелы почёсывающий.

Вспоминает Вран всё, что о Чоморе знает. Вспоминает и то, что Солн только что о нём сказал: «Я тебе никак к нему обращаться не советую».

Нагибается Вран в спине, через правую ногу смотрит, через левую. Говорили в деревне, что так можно хозяина лесного увидеть хотя бы, — но лишь пуще голос хохотать начинает, и с трудом Вран на ногах удерживается: пинает его порыв ветра под зад, да так сильно, что едва Вран головой на землю не летит.

— Это ещё что за упражнения? — весело спрашивает Солн. — Обычно при входе в лес кланяются, а не когда с тобой уже общаются вовсю. Эдак ты… ого. Не хочу тебя расстраивать, Враша, но не по мужикам хозяин наш — не умаслишь ты его телом своим юным.

— Заткнись, — зло Вран хрипит, торопливо сапоги стягивая и за штаны принимаясь.

«ХА-ХА-ХА, ЗАТКНИСЬ!»

Ещё говорили в деревне, что запутать Чомора можно — коли сделаешь ты в лесу не так что-то, буйство его вызовешь, то снять с себя всю одежду нужно, наизнанку её вывернуть да обратно надеть. Растеряется Чомор тогда, за другого тебя примет, ничего дурного не совершившего — и отпустит с миром.

«ЗАТКНИСЬ, ЗАТКНИСЬ, ЗАТКНИСЬ!»

Доходит Вран до пояса — и замирают руки его.

— А-а-а, — понимающе Солн тянет. — В этом-то и беда, да? Как же лучше — с поясом краденым или вообще без него? Задачка…

«ЗАТКНИСЬ, ЗАТКНИСЬ, ЗАТКНИСЬ!» — лес мигом оживляется, вежливо Солна до конца дослушав.

«Чомор, Чомор, не трону твой угор».

«Чомор, Чомор, прости мой наговор».

Да вот только ничего Вран не трогал и ни на что не наговаривал.

«ЗАТКНИСЬ, ЗАТКНИСЬ, ХА-ХА-ХА, ЗАТКНИСЬ, ХА-ХА-ХА, ЗАТКНИСЬ…»

Стискивает Вран зубы решительно. Отворачивается от Солна — а Солн у другой ели появляется.

Знает Вран, как до деревни отсюда добраться. Знает. Не заблудится Вран в деревьях этих.

Не заблудится…

Идёт Вран вперёд. Пытается вперёд идти — а всё назад возвращается. До одной ели доходит — и в ту, что позади осталась, она превращается. Хохочет лес над ним, не переставая. Вот уже и крылья захлопали, вот уже и лапки по снегу затопали, вот уже и иголки зелёные над головой захрустели — а нет никого всё ещё. Одно дерево другим оборачивается, одна тропинка в яму превращается, один куст, которого и быть здесь не должно, путь преграждает — и в десяток кустов непроходимых разрастается, стоит Врану моргнуть. Ниже ели как будто становятся, ветвистее, шевелятся ветви их так, как не должны ветви деревьев шевелиться — вслед за Враном они тянутся, за спину его хватают, за плечи цепляются, за руки назад оттаскивают, к ногам спускаются, лицо царапают — и дюже радостно голос хохочет, и дюже он своими придумками доволен.

А Вран ни на хвост волчий с места прежнего не сдвигается.

И сводит вдруг живот у Врана судорогой от голода внезапного, и чувствует вдруг Вран, как с трудом уже огромным каждый вздох ему даётся — словно не час, не два, а день целый с елями да кустами он бессильно боролся. Поднимает Вран голову испуганно — нет, даже солнце ещё над деревьями не показалось. Просто дурачит его Чомор. Хорошо дурачит. Умело.

— Ну и что делать будем? — задумчиво Солн спрашивает, вновь перед Враном стоящий. — Может, всё же не просто так хозяин тебе всё это устроил? Может, всё же кое-что сказать ему стоит? Смотри, какая речь мне хорошая в голову пришла: «Отдаю я то, что без спроса взял…»

— Нет, — резко Вран отвечает.

И тут же чувствует: не так что-то.

Не откликается Чомор на «Нет» его, хотя раньше каждое слово с охотой подхватывал. Затихает лес. Умолкают птицы и звери. Отпускает Врана даже ветвь еловая, в плечо ему хваткой неотдираемой через рубаху впившаяся.

Тишина. Нехорошая. Недовольная.

«НЕТ?» — голос его переспрашивает.

Угрожающе.

И пролетает солнце над головой у Врана, полукруг полный делая и по ту сторону деревьев исчезая. И меркнет свет солнечный, мраком вечерним сменяясь. И кажется Врану, чудится, мерещится, или наяву Вран видит, как сгущается что-то в лесу потемневшем далеко-далеко, огромное, из деревьев сплетающееся, к себе их притягивающее — и различает Вран ноги из деревьев этих, и руки, и тулово необъятное, и…

— Дурак ты всё-таки, Вран из Сухолесья, — вздыхает Солн. — Не ради тебя это делаю — ради племянницы моей.

Дрожит у Врана земля под ногами: нечто шаг громадный к нему через весь лес делает, до конца так и не сросшись.

А Солн вдруг стрелу из плеча выдёргивает — и надвое её ломает.

И останавливается нога исполинская в воздухе, шаг свой второй не завершив.

И хлещет Врана ветвь еловая по лицу с силой такой, что зажмуривается он, от боли вскрикнув, — и так же по спине его ветви хлещут, от себя с мощью брезгливой отталкивая, и падает Вран на колени, иглы колючие от лица пытаясь отодрать — и внезапно слышит.

Голос её слышит.

— ВРАН!

Распахивает Вран глаза мгновенно. Чувствует — что-то тёплое по лицу его, рукам стекает, по спине струится, в сапоги заливается.

И ярко почему-то очень. Так ярко, что едва он лицо баино различает — хотя только что тьмой лес окутан был.

Встревожено лицо Баи. Ну конечно.

— Бая… — сипит Вран. — Сколько я…

И умолкает.

Огонь.

Вот что так ярко окрестности освещает.

Оказался Вран почему-то рядом с деревней, на опушке лесной — к дому прежнему Чомор его забросил, это не так уж и удивительно.

Другое Врану все слова в глотку заталкивает.

Полыхает капище в нескольких вёрстах от него пламенем высоким, дымным, багровым. Все двенадцать волков полыхают. Ночь этим пламенем диким прорезана, не костёр это, не кострище — за всю жизнь Вран ничего подобного не видел.

Кажется Врану, что с ума он сошёл.

Это же он… это же он хотел оставшихся волков деревянных огню предать. А потом сказать — пытался я с деревенскими поговорить, да не слушали они меня. Чуть с капищем вместе не сожгли, чудом я ноги унёс.

Может, так и было всё? Может, и Солна разум его воспалённый родил, и Чомора в лесу? Может, прокляли его предки лютьи, лихорадку вечную на него наслали, и явь от сна он уже не отделяет, поступки свои не осознаёт?

— Тише, — шепчет Бая, на колени перед ним опускаясь. — Тише, Вран. Дай-ка я… Давай-ка я…

Сбрасывает Бая плащ с плеч, что-то с рук, с лица Врана вытирает — кровь. Замирает вдруг, будто что-то неожиданное под кровью этой углядев; саднит у Врана всё тело, всю кожу от прикосновений баиных болезненно подёргивает — может, больше, глубже царапины эти оказались, чем Бая думала, вот она и растерялась.

Смотрит Вран через плечо её на холм.

И видит.

Людей на нём видит.

А потом слышит.

— СЕРЫЙ ПРЕДАЛ, — доносится до Врана многоголосье певучее, зычное, раскатистое. — СЕРЫЙ ПРЕДАЛ — ЛОХМАТЫЙ НЕ ПРЕДАСТ. СЕРЫЙ УШЁЛ — ЛОХМАТЫЙ ПРИДЁТ. ПРИДИ, ПРИДИ, ПРИДИ, ПРИДИ, НАШ ХОЗЯИН НОВЫЙ, ПРИДИ, ПРИДИ, ЗАЩИТНИК СПРАВЕДЛИВЫЙ, ПРИДИ, ЛЕСОМ ПОЦЕЛОВАННЫЙ…

Опять как будто вся деревня на капище собралась. Опять так холм людьми переполнен, что не помещаются они на нём, вниз по склону тенями тёмными, толпой волнующейся тянутся.

— ПРИДИ, ПРИДИ, ПРИДИ…

И Врана волк якобы украл, и ведунью убил, и уж наверняка свою историю Деян о встрече с ним придумал. И подарков от деревни волк не принял, и сам надвое молнией раскололся да пламенем объялся.

Может, много всё-таки во Вране человеческого.

Раз так безошибочно все действия людей он во вранье своём предугадал.