Сколько волка ни корми

Глава 3. Граница

— Нет уж, — повторяет девушка и как от заразного от него пятится. — Повеселились, и хватит. Ты давай, горшочек свой бери, в себя приходи да домой иди, к жене своей, детям, кто там у тебя ещё…

— Да нет у меня никакой жены с детьми, — говорит Вран. — Я тебе так сказал, когда нечисткой тебя считал, чтобы…

— Да поняла я, — огрызается девушка. — Всё равно — домой иди. Доведу я тебя, так уж и быть, на этом и распрощаемся.

И стихает ветер вдруг, и звонко, напряжённо её голос на весь лес, кажется, разносится. И стоит она перед Враном, снова простоволосая, волосы тёмные до пояса струятся, глаза тёмные недобро уже на него смотрят, без прежней весёлости. Так и говорит всем видом своим: хватит, заканчивай, уходи.

— Пойду, — соглашается Вран. — Доведи. До дома моего вдвоём и пойдём — нового.

Снова зубами девушка щёлкает — быстро, неуловимо почти, но очень раздражённо.

— Успокойся, Вран из Сухолесья, — говорит она строго. — Вижу, переволновался ты, со своими рассорился, не поняли вы друг друга — просто вернуться тебе нужно и всё им объяснить.

— Убьют…

— Кто тебя убьёт? — фыркает девушка. — Что-то не слышала я, чтобы в вашей деревне кого-то убивали.

— Первым буду, — пожимает плечами Вран.

Девушка выдыхает через нос; сердитый этот выдох, сильный, пар от него до лица Врана долетает.

— Нет, так дело не пойдёт, — говорит она. — Ещё чего мне не хватало — людей в свой дом тащить? За тобой из-за нечистки погнались, а за мной так же из-за человека погонятся. Я свою работу сделала, я тебе помогла? Отвечай, ну же — помогла я тебе?

— С горшочком — помогла, — говорит Вран. — Но не о горшочке я тебя…

— А не собираюсь я твои новые просьбы слушать, — мигом перебивает его девушка. — Ни времени у меня на них нет, ни желания. Хочешь — к деревне тебя выведу, не хочешь — сам дорогу ищи, но в мой дом ты не сунешься, не приглашала я тебя.

Вран прищуривается.

— Как зовут-то тебя, помощница? Напоследок-то хоть скажешь?

Девушка смотрит на него недоверчиво, задумчиво. Явно уже никак лишний раз с ним связываться не хочет, ни имя своё называть, ни стоять даже рядом, — но всё же говорит коротко:

— Бая.

«Бая»…

— Красивое имя, — говорит Вран. — И о чем баешь, Бая?

— А ты о чём врёшь, Вран? — сужает глаза Бая. — А, погоди… Сама ведь знаю.

— А скажи мне, Бая, — невозмутимо продолжает Вран, — правда ли, что люты с хозяевами лесными, с серыми да с Чомором тоже сделку когда-то заключили в обмен на силу свою? Что пообещали они кое-что хозяевам и выполняют это обещание до сих…

— Неправда, — быстро прерывает его Бая.

Но видит Вран по её глазам: заволновалась.

— Что-то, кажется, не я сейчас вру, — замечает он. — Слышал я о лютах такую вещь: не просто так вы людям в лесу помогаете, обязательства у вас свои есть, и отступиться вы от них боитесь. Как почуете, что кому худо будет, так сразу на помощь спешите — потому что не можете иначе, правило у вас такое уже много веков. Скажешь, это тоже неправда?

Бая молчит.

А Вран готов сейчас и ведунью старую расцеловать, и менялам из других общин все их выдумки простить — потому что эта выдумка и не выдумкой вовсе оказалась, потому что попал Вран пальцем в небо, потому что подловил всё-таки лютицу на крупице знания очередного потерянного, в сказку превратившегося.

— Так вот — в беду я попал, Бая, — произносит Вран торжественно. — И о помощи тебя сейчас прошу. Нет мне жизни в общине моей, не для неё я рождён и жить в ней не могу. Нужно мне, чтобы ты меня к своим отвела — иначе пропаду я, пусть и не в лесу заблужусь, а в судьбе собственной. Только на тебя надежда и осталась, только на тебя положиться могу — только за тобой следом пойду, а уж куда вести меня, это тебе решать. К смерти ли духа моего или к его перерождению — это твоё дело уже, твоей совести разбираться.

Вран заканчивает свою тираду, переводит дух, довольно улыбается — а Бая продолжает молчать.

И смотреть на него так, как никто на Врана в жизни не смотрел. Даже отец, когда узнал, что Вран его шкурой обрядовой весь лес подмёл, даже Латута, когда Вран к ней на солнцевороте летнем присоединиться отказался; Вран и не подозревал, что столько всего нехорошего способен в себе взгляд человеческий уместить.

Может, дело в том, что и не человеческий он вовсе?

— Да пошёл ты в реку глубокую, Вран из Сухолесья, — говорит Бая вдруг.

Нож из земли вырывает, сумку охотничью Врану в лицо швыряет — и в два прыжка из оврага выбирается.

Вран ошеломлённо моргает.

— Чт… эй, погоди!

Не этого он ожидал. Во всех быличках существа нечеловеческие совсем иначе себя ведут, когда их на тонкостях каких-то ловишь — не злятся, наоборот, уважением неким к тебе проникаются, за своего, умного, хитрого тебя признают.

Эта почему-то не признала.

— Погоди! — окликает её Вран растерянно: Бая уже почти из виду скрылась. — Бая! Так нечестно! Ты что, не слышала, что я тебе сказал?

Нет ответа — и Вран поспешно по оврагу сам карабкаться начинает. Не так быстро, как у Баи, у него это получается, — он уже и испугаться успевает, что взберётся он наверх, а Баи и след простыл, — но видит всё-таки между деревьями белый размах её рубахи и шагу прибавляет.

— Бая! — повторяет он упрямо, еле её догоняя: и не бежит она вроде бы, а всё равно с такой скоростью идёт, что поспеть за ней нелегко. — К чему всё это? Ты же сама меня до дома проводить обещала — а я просто попросил…

— Вчера попроси, — цедит Бая, и снова колдовство какое-то твориться начинает: Вран, как ни старается, толком нагнать её не может, всегда на несколько шагов от неё отстаёт, словно сама земля его замедляет, самые глубокие сугробы посылая.

А идёт Бая исключительно по сугробам.

— Я тебе что, нечистка какая, чтобы от меня так отговариваться? — озадаченно спрашивает Вран.

— Да уж лучше бы нечистка, — бросает Бая вперёд рассерженно. — Нечистки почище вас будут — лишнего не попросят, просто так не полезут.

— Кого это — «нас»?

— Людей.

Вран даже лица её не видит, только волосы тёмные, за спину откинутые, только рубаху белую с рукавами широкими, как крылья птичьи, только штаны узкие, только пояс широкий и кожаный — раньше думал Вран, что люты такие пояса носят, чтобы облик человеческий сохранить да волка внутреннего сдержать, но и без пояса она прекрасно человеком перед ним ходила. Без ничего вообще.

— Не хотел я тебя обидеть, — говорит Вран искренне. — Даже мысли такой не было! Может, выразился я не так? Ты мне скажи — я вмиг исправлюсь! Ничего же у тебя особенного не прошу, не требую себя волком сделать, всего лишь…

— Не требуешь себя волком сделать? — сверкает глазами Бая, наконец останавливаясь и разворачиваясь. Но лицо её так сурово, что Вран не осмеливается к ней поближе подойти, хотя и может теперь. — Ну спасибо и на этом, какой ты благородный! И ничего особенного, конечно, тоже не просишь — «всего лишь» к себе забрать, от общины «спасти» — мало ль чего хочется, да не всё сможется, слышал, может, такую поговорку?

— Не слышал, — качает головой Вран.

— Оно и видно, — припечатывает его Бая. — Хорошо ты, Вран, придумал: в своей общине, значит, места не нашёл и ко мне в племя просишься — а почему я тебя брать-то с собой должна, неприкаянного? Подвигом ты каким, может, место среди нас завоевал? Поступком каким хорошим? Жизнью, может, достойной? Что-то сомневаюсь я — из-за достойно живущих такой шум не поднимают, да и не хотят они дом свой покидать, уважают их там и так, никто со свету не сживает.

— А что сделать я должен был, например? — мигом цепляется за слова Вран. — Поступок хороший — это какой? Если сделаю то, что понравится тебе, то шансы увеличатся мои?

— Нет у тебя никаких шансов, и увеличивать нечего, — мотает головой Бая. — И вообще — не я это…

Она быстро замолкает — но Вран не дурак, Вран всё на лету схватывает.

— …решаю, — заканчивает он за неё. Не знай он, что миролюбива Бая, то по её глазам решил бы, что убить она его хочет. — Не ты — а кто? Пожалуйста, лесом тебя заклинаю, отведи меня к тому, кто за это отвечает. Просто отведи — а дальше я сам разберусь.

Бая снова сердито выдыхает.

— Что ты всё заладил — «пожалуйста», «прошу тебя»? Правда думаешь, что отказать тебе не могу? Могу, Вран, и ещё как могу. Раз таким находчивым себя считаешь — вот тебе новая задачка, попробуй из неё выход найти: помогаю я всем в этом лесу, кто в помощи моей нуждается, это правда, да только уберегли меня предки от таких плутов пронырливых, как ты. Поверить я должна, что нужна тебе моя помощь, сама тебе помочь должна захотеть — а ты сейчас всё дальше и дальше от того, чтобы я даже до опушки тебя довести желала.

— Ну, это ты, положим, преувеличиваешь, — замечает Вран. — Неужто хочешь, чтобы я насмерть здесь замёрз?

— Ну, раз жизни тебе в деревне не будет, так что мучить тебя? — в тон ему отвечает Бая. — Волка-братца своего позови да волчицу-сестрицу, может, они тебя до рассвета погреют или сразу к себе в леса вечные заберут, если милосердны будут.

«В леса вечные». А говорит-то совсем как деревенские.

— Я уже звал их сегодня, — отвечает Вран. — Думаешь, не по их воле мы встретились?

— По моей воле мы встретились, — закатывает глаза Бая. — По моей и разойдёмся.

— Хорошо, — пожимает плечами Вран. — Разойтись хочешь — так иди. Оставь меня здесь, в лесу холодном, среди нечисток заблудших. Только не удивляйся, если сам к тебе следующей ночью нечисткой приду — потому что не сдвинусь я с места этого, не пойду ни в какую деревню. На твоей совести это будет.

— Хорошо, — пожимает плечами и Бая. — На этом и сойдёмся.

Разворачивается — и прочь идти начинает. Так же быстро, так же уверенно — ни капли сомнения в этой лёгкой походке нет.

Так просто?..

Вран, честно говоря, надеялся, что тронут её его слова, что не решится она его на произвол судьбы бросить. Может, притворяется, на слабо его берёт? Что ж, Вран тоже не пальцем деланный — это Вран её на слабо возьмёт.

И остаётся Вран стоять на месте своём, в одном из сугробов глубоких, между двумя деревьями корявыми, голыми, высоко над его головой мощными стволами переплетающимися. Звёзд на небе даже не видно, облака их все закрыли, и луну тоже. Неуютно очень Вран себя чувствует. О холоде он уже и не говорит.

А Бая всё идёт и идёт. И даже не оглядывается.

Трещит что-то в кустарнике ближайшем, Вран всем телом вздрагивает. Присмотреться хочет, да тут же передумывает: а вдруг правда увидит что?

Ладно. Дерьмовый был план, пора новый придумывать. Вран поспешно от кустов отворачивается — и за Баей припускает.

— И что же ты за мной идёшь, а не на месте стоишь, как хотел? — спрашивает Бая, по-прежнему не оборачиваясь. — Или ты в место своё весь лес записал, кругами по нему бегать будешь?

— Пока рано записывать, но надеюсь в ближайшее время это исправить, — пыхтит Вран, вновь с трудом огромным её догоняя — и вновь застревая от неё в этих проклятых нескольких шагах. — А за тобой иду, потому что… жалко мне тебя, Бая. Не хочу, чтобы ты ошибку роковую совершила, за которую всю жизнь винить себя будешь. Если сгину здесь я, кому от этого лучше будет? Ни хозяева нового люта не увидят, ни племя твоё — часть рода своего нового, великого самого, может.

Бая внезапно замирает. Многое бы Вран сейчас отдал, чтобы в лицо ей заглянуть — но не позволяет она ему этого сделать, всё спиной к нему держится.

— В первый раз я такие речи самонадеянные слышу, — говорит она, и не ошибся Вран: дрожит её голос от смеха явно сдерживаемого. А смех — это уже хорошо. Успех. — Даже братца моего переплюнул, а он у меня за такой чушью в карман не полезет.

— Да я много кого переплюнуть могу, красавица, — заверяет Вран, очень удачно про это обращение вспоминая. — Это ты меня ещё толком не узнала. Все же выиграют только, если ты меня с собой возьмёшь, поворчат, может, на тебя — но потом поймут, какая ты умница. Этого ведь ты боишься? Что ругать тебя будут? Так ты скажи — привязался сумасшедший, вздохнуть не давал, вперёд не пускал, хвостом вторым снег подметал, что я сделать с ним могла?

— Вперёд не пускал? — переспрашивает Бая со всё теми же отголосками смеха в голосе. — Как же мне хвост мой вперёд пройти мешает?.. Впрочем, ладно, давай, попробуй. Потом и поговорим.

Понимает Вран, что подвох какой-то в её предложении есть — да что там, вполне определённый подвох, уже не раз им опробованный.

Но и отступать не хочет.

— Ну… — говорит он, резкий шаг вправо делая, — хвосты — они разные бывают… — Бая стремительно туда же перемещается — и опять спиной к нему оказывается, — …длинный, может, я хвост… — два быстрых шага влево, а потом вперёд — тот же результат, чутко Бая каждое его движение предугадывает, как мысли его читая, — …а, может, и вовсе волшебный…

— Волшебный хв…

Вран быстро руку вперёд выбрасывает — и за кусочек рукава её на мгновение хватает; неудачный у её рубахи покрой, словно для таких ухищрений созданный.

И только Вран думает, что удача на его стороне, как делает Бая движение резвое, проворное, для глаза неуловимое — и метко Врану прямо в лицо горсть снега прилетает. Ледяная, колкая.

Разжимает Вран от неожиданности пальцы, рукав отпускает, назад отшатывается — а Бая смеётся в голос, глядя, как он снег с лица стряхивает.

— Не сработало что-то волшебство твоё, — говорит она весело — так же весело, как и ночью прошлой.

И смех этот. Не думал Вран, что может так по смеху какому-то девичьему соскучиться — а почему-то от одного его звука на душе тепло становится.

— Ну, как сказать, — говорит он, холод с губ на землю сплёвывая — не будет он на этот раз перед Чомором за это извиняться, нет у него на это времени, Чомор понять должен. — Сработало, вообще-то. Я же теперь перед тобой стою.

Бая поднимает брови. Открывает было рот — и закрывает его, недоумевая.

— Это как посмотреть, — наконец говорит она.

— Уж не знаю, чем вы смотреть ещё умеете, красавица, — отвечает Вран, улыбаясь. — Но если глазам своим доверишься, это они тебе и скажут. Я же говорил — не разочарую я тебя.

— Зачем меня всё красавицей кличешь? — спрашивает Бая. — Узнал же ты уже имя моё, почему им не называешь?

— А тебе и так и так подходит, — отвечает Вран. — И так ты красивая, а когда смеяться начинаешь, и вовсе расцветаешь. Идёт тебе улыбка, Бая. И разговор с ней по-другому идёт. Давай так и дальше продолжать.

— Да уж, — говорит Бая. — Впервые такую похвалу в свою сторону слышу.

— Почему это? — выгибает бровь Вран. — Не приняты у вас любезности, что ли?

И замечает: Бая с дюжим любопытством на его бровь приподнятую смотрит.

— Не умеешь так? — спрашивает он. — Хочешь, научу? А ты меня за это…

Бая снова хохотать начинает.

Ну да, бровь научить вздёргивать за сопровождение в племя лютов — обмен, конечно, неравноценный, но попробовать стоило.

— Вижу, весело тебе со мной, — меняет подход Вран. — А с глупым или плохим человеком разве по-настоящему весело будет? Может, не замечают твоей улыбки, потому что улыбаешься ты мало со своими, Бая? Ты возьми меня с собой, я тебе каждый день смехом раскрашу, с утра до ночи смеяться будешь.

— Как будто правда с душой неупокоенной повелась, — говорит Бая, отсмеявшись. — Те же приёмы, то же зубов заговаривание. Ничего мне рассказать не хочешь, Вран из Сухолесья?

— Второй раз уже меня с нечисткой сравниваешь, — отвечает Вран. — Может, нравятся тебе просто нечистки?

— Может, и нравятся, — отвечает Бая вдруг. — В тех, кого вы нечистками кличете, ничего плохого на самом деле нет. Если ты к ним хорошо относишься, то и они вреда тебе никакого не причинят.

— В разных мирах мы с тобой как будто живём, красавица, — тянет Вран. — Впервые такие вещи о нечистках слышу… Впрочем, я для всего открыт — и для мира твоего особенного тоже. Возьми меня туда, а? Видишь же, уступчивый я, понятливый, никого не обижу, ни люта, ни нечистку. Даже когда тебя за нечистку принял, ни словом, ни делом тебе не навредил. Лесной я по духу…

— Коли лесным по духу был бы, то в лесу бы и родился, — качает головой Бая. — Природа всех безошибочно по своим местам распределяет, исключения редко бывают. Вот скажи мне, только честно, без прикрас и слов закрученных — зачем тебе это? Зачем к нам идти?

Строгой Бая снова становится, без всякого смеха в глаза ему смотрит. И чувствует Вран: да, сейчас лучше правду сказать, пусть не такую красивую, пусть не такую трогательную.

— С раннего детства моего вся деревня уверена была, что в лютого мне обращаться суждено. Долгая это история, несколько поверий у нас есть, и все я их собрал. Только оборотнем так и не стал. А хочется. Веришь, нет — просто хочется. Когда с младенчества тебе одно внушают, а потом всё рушится, разве можно такое своим местом назвать? Не… не любо мне со своими жить, не любо мёд пчелиный собирать, на праздниках дурацких вокруг костров прыгать, не любо всю свою жизнь Чомор знает на что тратить, когда знаю я, что есть другая жизнь совсем. Свободная. Сильная. Среди своих по духу, а не…

— Так уж много у нас свободы, думаешь? — перебивает его Бая. — Так уж, думаешь, ни мёд мы не собираем, ни вокруг костров не прыгаем? Так уж, думаешь, каждый день по лесу гуляем, силой своей наслаждаемся? Сила нам для того дана, чтобы менее сильным помогать, а не себе в удовольствие ей упиваться. Сколько раз ты в деревне своей другим помогал, любишь ли ты это, готов ли ты этим всю жизнь заниматься?

Ответственная Бая — Вран это сразу понял. Повеселиться любит, но и цену этому веселью знает. Нравится это Врану. Нравится то, что цели у неё есть свои какие-то, пока не особо ему ведомые, но ясные, непоколебимые.

— Не так уж много помогал, если честно, — признаёт он. — Но ты тоже мне честно скажи: много ли в тебе желания помогать тому человеку будет, который до этого на смех тебя поднимал да над несчастьями твоими злорадствовал? Вас у нас любят, вас за серых принимают, а серым у нас поклоняются, покровителями своими считают, коли что хорошее серый человеку сделает — так тут же сказания об этом слагают, гордятся этим. А будет ли кто сказания о Вране из Сухолесья рассказывать, который ему руку помощи протянул? Не думаю.

Бая склоняет голову набок.

— Не очень хороший ход мыслей у тебя, Вран, — говорит она. — Помогать не за восхваления надо — если бы вы нас ненавидели, стрелами бы в нас метили да копьями, всё равно не поводом это было бы ребёнка заблудшего в лесу оставлять или к пруду его с русалкой сердитой подпускать. Если славы ты хочешь, не получишь ты её у нас, все волки у людей в одного сливаются, и никто уж разбираться не будет, кто его в час трудный на верный путь направил — Бая, Вран, лют, волк настоящий… Все едины мы для вас.

— Мне не слава нужна, — возражает Вран мгновенно. — Не то ты в словах моих услышала. Может, и ищу я признания, с этим спорить не буду — но от своих признания, а не от чужих. Не хочу я под дудки скучные плясать, себя ломать, чтобы в деревне на меня наконец с уважением смотреть начали — не моё это, всю жизнь под откос пускать, чтобы в конце оглянуться и понять — а зачем всё это делал-то? И мёд я готов собирать, и вокруг костров прыгать, и любую работу выполнять, и любую помощь оказывать — но с теми, кто ценить меня будет, и для тех, кого я ценить буду. Такая уж мечта моя — думал, что несбыточная, но вот же она, прямо передо мной стоит. Дай мне шанс, Бая. Один шанс всего лишь. Клянусь — если не примут меня твои, если решат, что не подхожу я им, если назад меня отправить захотят, так я туда и отправлюсь сразу же, ни тебя, ни их смущать не буду. Права ты, может, действительно я надумал себе что-то, может, послали мой дух хозяева в тело это, чтобы я жизнь свою в общине прожил — но зачем тогда тебя ко мне послали? Зачем встречу нашу устроили, зачем увидела ты меня вчера, зачем из леса ко мне вышла? Не бывает таких совпадений, не верю я в них.

Кажется, удалось ему наконец словами своими Баю тронуть. Ещё задумчивее она становится. Глаза её Врана чуть ли не насквозь прожигают, внимательно на него смотрят, проницательно — словно не Бая, а волчица с тотема ожившая на него сейчас глядит, всю душу, все тайны его знает.

— А как же семья твоя, Вран? — спрашивает Бая негромко. — Род твой, отец твой, мать твоя, братья с сёстрами твои? Друзья твои, может? Неужто от них так легко отречься тебе?

Хороший вопрос — хороший и опасный даже. Умеет Бая вопросы задавать.

— Семья моя давно уж мне радоваться перестала, — так же негромко отвечает Вран. — И братья с сёстрами мои больше её радуют, чем я. Вздохнут они все спокойно, если я из их жизни исчезну вдруг. Погорюют, конечно, немного, но всем на благо это пойдёт.

— Больно уверенно ты за других говоришь, — замечает Бая. — От чувств расстроенных всегда кажется, что…

— Ну и что же ты мне предлагаешь — назад воротиться, всю деревню опросить, кто плакать по мне всю жизнь будет, а кому и двух дней хватит? — перебивает её Вран с лёгким раздражением. — Как же мне за них не говорить, если их здесь нет? А если и были бы, то вряд ли правду бы сказали — какая мать признаться захочет, что опостылел ей ребёнок собственный?

— А уверен ли ты, что матери вообще может её дитя опостылеть?

— Бая, я в таких тонкостях общемировых не разбираюсь, — вздыхает Вран. — Не могу я за всех матерей на свете отвечать, только за свою отвечу: не таким ударом это для неё будет, как ты думаешь. Сёстры мои младшие подрастают, мужей им приглядывать пора; братья старшие мои уже семьи свои создают, скоро у самих дети появятся. Много радости у матери будет, много забот у неё сейчас, есть ей чем заняться, а не слёзы по мне до смерти проливать. Так что — возьмёшь ты меня с собой или нет?

Бая тоже вздыхает. Тяжело-тяжело.

— Умеешь ты зубы заговаривать, Вран из Сухолесья, — говорит она. — Этого у тебя не отнять. Не мне решать, останешься ты с нами или нет, я тебе уже говорила. Не надейся ни на что особо.

— То есть… — у Врана от неожиданности голос проседает, — …то есть, согласна ты?..

— Согласна шанс тебе дать, о котором ты так просил, — отвечает Бая. — Не шанс даже — возможность. Приведу я тебя к нам, если так этого хочешь, а дальше уже всё от тебя зависеть буд…

Вран с чувствами собственными не справляется — слишком яркие чувства эти, жаркие, вспыхивают в нём огнём живым и мгновенным, всё нутро спалить грозят. Бая растерянно осекается: подлетает к ней Вран, хватает за руки, к себе притягивает и…

…и соображает: не девка это деревенская, вряд ли горячие поцелуи хоть в щёку, хоть в губы красные оценит. Девки деревенские от такого алеют да хихикают, от себя ладонями отталкивают, а взглядами назад тянут — а вот Бая едва ли так делать будет.

— Гм… Спасибо тебе, Бая, — смущённо говорит Вран. — Век этого не забуду.

— Век сначала прожить надо, — отвечает Бая, странно как-то в глаза ему глядя.

— Да, — говорит Вран. — Это точно.

Никогда ещё он так близко к Бае не стоял — и ворожба её неведомая, чары её волчьи, кажется, от близости такой сильнее становятся только: чудится Врану, что видит он в глазах её отблески янтарные, что чувствует он от волос её запах чудной, не зимний совсем — летний; пахнет от Баи травами душистыми, ягодами сладкими, но с кислинкой, и ведёт от этого запаха и взгляда странного у Врана голову, и ведёт, ведёт, ведёт…

— В моих глазах в мой дом проход не откроется, Вран из Сухолесья, — насмешливо говорит Бая. — Спешить нам надо, если до рассвета хотим ко мне попасть. А я бы на твоём месте очень этого хотела — хоть времени мне немного выгадаем, чтобы я с главой переговорить успела.

— Да, — повторяет Вран, моргая и приходя в себя. — Да, конечно. Сделаем всё в лучшем виде, Бая. Я быстро хожу, какой там рассвет — до сумерек утренних управимся.

Бая смотрит на него с лёгким сомнением, но ничего не говорит.

И из рук его почему-то опять не вырывается — второй раз уже.

— Дай мне руку, — почти шепчет Бая, поворачиваясь.

— Что?.. — рассеянно Вран переспрашивает.

Он уже и забыл, что за Баей следует, а не сам по лесу бродит — так долго они идут, так молчаливо, так быстро. Одно дерево другим сменяется, один сугроб в другой перетекает, один хруст их шагов слышится да дыхание Врана прерывистое. Безветренно в лесу, даже снег с неба не падает, да всё равно кровь в жилах от холода стынет — ног Вран уже почти не чувствует, как инородное что-то внизу туловища движется, одной волей ведомое. Пальцы Врана тоже замёрзли уже, никакие перчатки не спасают, никакие разминания — а Бая ни слова ни роняет, по-прежнему вперёд птицей резвой летит, птицей дикой и ко всем этим условиям привычной. Улетают птицы обычно на зиму в края тёплые, в земли, для живых недоступные — и выходят, видимо, на смену им другие птицы, птицы волчьи, птицы зимние. Этим птицам никакие морозы не страшны — Бая будто в них и родилась, из них и вышла, и они — часть её, а она — их.

Вот такие мысли нелепые всё это время в голове Врана и роятся.

— Руку мне, говорю, дай, — нетерпеливо повторяет Бая. — Да не в перчатке, зачем мне твоя перчатка? Её я, что ли, в дом свой приглашать должна?

Вран наконец соображает, чего от него хотят — и торопливо перчатку зубами с правой руки стаскивает, ладонь Бае протягивая.

Тёплая у Баи ладонь, до боли тёплая — Вран морщится, когда тепло это колючими иголками его коже передаваться начинает.

А Бая только руку его крепко сжимает и говорит:

— Со мной.

И падает перчатка у Врана из зубов.

Потому что лес перед его глазами вдруг с ума сходить начинает, с ног на голову переворачиваясь.

Дрожит воздух морозный, рябит — и отступают в стороны деревья, непроницаемым узором в дикую чащу сросшиеся, и тают на глазах сугробы, до середины стволов доходящие. Холмы какие-то из-под земли вырываются, большинство — пологие почти, едва над снегом заметные, расчищается вдали за ними поляна причудливая, камнем по кругу обнесённая — но, едва Вран приглядываться к ней начинает, мигом перед ним самый крупный холм вырастает, высокий-высокий, голову задрать приходится, чтобы вершину его рассмотреть.

И не знает Вран, стоило ли ему вообще смотреть. Потому что видения продолжаются: как из-под земли две тени на холме этом появляются, человеческие тени, юношеские, самые, вроде бы, обычные — только тоже без тулупов, без плащей зимних, как Бая. Одна и вовсе, Врану кажется, босиком на холме стоит.

— Замолчали оба, — быстро Бая приказывает, прежде чем юноши успевают рты открыть. — Сама обо всём, кому нужно, расскажу, если увижу, что вы хоть шаг отсюда сделали — носы пооткусываю.

— Бая… — начинает один из юношей.

— Тихо! — шикает на них Бая.

И Врана за собой тащит — к новому чуду, из ниоткуда ему явившемуся: грубой двери деревянной, прямо к заснеженной земле холма прилаженной.

Распахивает Бая эту дверь, Врана вперёд проталкивает — и тут же её за собой захлопывает.

Черным-черно в темнице этой земляной, Вран хоть что-то видеть мигом перестаёт, и запах ему тотчас на голову обрушивается — сырой, как в погребе недавно отстроенном, но, почему-то — тёплый, нагретый и приятный.

— За границей нашла, к границе подвела, на границе сейчас стоит, а я его дальше приглашаю, — бормочет голос Баи рядом, и совсем уже ничего Вран не понимает: сдёргивает Бая с него шапку, споро тулуп расстёгивает, штаны из онучей вытаскивает. — Глазам разрешаю я: видьте, — её пальцы торопливо мажут по его векам — хорошо хоть Вран их прикрыть догадался, — ушам разрешаю я — слышьте, — тот же приём с ушами, — губам разрешаю я — говорите, рукам разрешаю я…

Рукам Бая разрешает «трогать», ногам — «ходить», животу, почему-то — «есть и пить», хотя едят и пьют обычно ртом, даже позволяет сердцу «биться», а жизни — «по всем членам его струиться»; Врану становится слегка не по себе. А что, если бы они без всех этих разрешений обошлись, ничего из этого он бы делать не смог?..

— Какой у вас обстоятельный подход, — говорит он с усмешкой вымученной. — А как же мой нос? Я им дышу. Ты не забыла включить это в мои возможности?

Бая не отвечает — слишком сосредоточена. Вран понимает, что, возможно, попросту ей сейчас мешает — но ничего не может с собой поделать.

— Бая, — зовёт он её напряжённо. — Бая, объясни мне, что ты…

— Я же тебя не спрашивала, зачем ты кусты целовать побежал, когда в лесу выругался? — перебивает его Бая, и голос её недовольством отдаёт. — Вот и ты ко мне сейчас с расспросами не приставай. Должна я это сделать, чтобы всё хорошо было.

— Не спрашивала, но смеяться начала, — замечает Вран.

Бая бормочет что-то уже совсем невнятное, и Вран чувствует, как нечто туго обхватывает его талию — ни дать ни взять, пояс её собственный.

— Ну смейся, если хочешь, — говорит Бая — и добавляет уже громко: — Верой своей подпоясываю, поддерживаю, подкрепляю; пусть столько этот пояс держится, на сколько гость задержится, такова воля моя.

— Пояс-то маловат мне будет, — говорит Вран.

— Нет, это я его так затянула, — отвечает Бая, наконец со своими пришёптываниями закончив. — Всё. Теперь спать ложись, как надо будет — я тебя разбужу.

— Спать?.. — растерянно повторяет за ней Вран.

Прямо здесь? В глубине холма земляного, на «границе» какой-то? Бая же его, вроде, «дальше пригласила». И где же оно — это загадочное «дальше»?

— Спать, спать, — подтверждает Бая. — Здесь тепло, не замёрзнешь. Если придёт к тебе кто — ты спящим дальше притворяйся, не станут к тебе приставать, в покое оставят. Не разговаривай ни с кем, на вопросы не отвечай, любопытство чужое не подпитывай. Всё понял?

— Нет, — мотает головой Вран. — Послушай, зачем мне спать сейчас? Я не хочу. Пойдём вместе, куда ты там собралась, я там полезнее буду, чем здесь.

— Вот уж позволь мне решать, где ты полезнее будешь, — фыркает Бая. — Сказала — здесь сиди, значит, здесь сидеть и будешь. Или забыл ты уже все слова свои красные? Меня ты должен слушаться, а не свои желания мне навязывать. Навязал уже одно — пора и успокоиться.

— Но если я правда…

Вран не видит, слышит: удаляется от него Бая быстро, не успевает он и договорить. На несколько хвостов волчьих в мгновение ока относится — и бьёт ему в глаза синева снега ночного на миг, когда Бая через другую дверь выскальзывает.

А затем всё вновь чёрным становится.

Разумеется, подскакивает тут же и Вран к двери этой — да только нащупывают его руки не дерево шершавое, а землю. Обычную землю, если бы такой тёплой не была.

Вран и другую дверь немедля проверяет, первую, — и её нет.

Вот это уже совсем увлекательно становится.

Нет, не могла, не могла Бая его вокруг пальца обвести, на веки вечные в этой темнице сырой… ну ладно, не такой уж и сырой… не могла она тут его навсегда запереть — без еды, без воды, только с теплом волшебным, из какого-то неизвестного источника исходящим. Не могла же? Зачем ей это? Уж тогда бы в лесу его бросила — просто и сердито, и смерть бы к нему быстрее пришла…

Вран сглатывает.

— Бая, — говорит он. Сводит горло от волнения, слова чуть ли не карканьем выходят. Вран откашливается — быстро, судорожно. — Бая! БАЯ!

Ни ответа, ни привета. Вран бьёт кулаком по земляной стене — больше от бессилия, чем с какой-то целью.

Надо думать о хорошем. Если бы уже проворачивали люты с кем такое, наверняка бы здесь следы этих несчастных остались — кости, по крайней мере… Да уж, очень хорошие мысли — о костях чужих… Может, и лежат они где-то здесь, в уголке укромном, непроглядном? Зрение-то враново всё равно к темноте никак привыкнуть не может. Но разве люты так с гостями своими поступают? Не слышал Вран ни одной истории подобной, ни одного предупреждения: не связывайся с волколаками, не приставай к ним с просьбами своими, не любят они, когда навязчиво их о чём-то просят…

Только вот откуда взяться им, предупреждениям этим? От кого?

— Бая, — повторяет Вран упрямо, ногтями в землю впиваясь. — БА…

Он резко замолкает: открывается снова отверстие прямоугольное, две головы в него просовываются: одна — спереди, вторая — за плечом у первой маячит.

Вран сразу в них тех двух юношей опознаёт, которые на холме с Баей заговорить пытались.

— Чего кричишь? — шепчет один из юношей. — Ты кто вообще?..

— Всё, хватит, — мигом его второй обрывает. — Тебе сказали: заткнись и стой. Что мы вообще сюда попёрл…

— Сам заткнись, — щерится первый. — Что он тут орёт, словно его железом пытают? Ну-ка, давай-ка…

— Сбрендил совсем? Нет, нет, не пойд…

Первый ловко второго за шиворот хватает, перед собой проталкивает — и сам внутрь к Врану заходит, а дверь так открытой и остаётся.

— Ты кто? — повторяет первый тем же громким шёпотом. — Что здесь делаешь? Беглый, что ли? А все остальные где?

Кто — беглый, откуда — беглый, что за «все остальные»? Много вопросов у Врана, но облегчения ещё больше: если пришли эти юноши странные сюда, значит, никто его заживо хоронить не собирается, значит, не в обычае лютов это всё-таки.

— А ты кто? — спрашивает Вран, чтобы время выиграть.

Похожи эти юноши чем-то друг на друга, и в то же время — разные совсем. Оба невысокие, крепкие, никакой стройной изящности Баи в них нет, никаких скул точёных — простые у них лица, но в целом приятные. Один на Врана голубыми глазами смотрит, другой — зелёными. У одного волосы светлые, отросшие, взъерошенными вихрами на лоб спадающие, второй тёмный, коротко остриженный, и как-то с дюжим подозрением Врана взглядом исподлобья сверлит. Явно не его это была затея сюда идти.

— Я?.. — озадаченно переспрашивает первый. — Ну Верен я, допустим. А что?

— Ты зачем ему своё имя…

— Кому верен?..

Улыбается первый юноша вдруг, и понимает Вран, что молод он совсем, хотя и в плечах широк уже. Лет четырнадцать-пятнадцать, не больше — а вот второй старше выглядит, может, оттого и подозрений у него больше.

— Имя у меня такое — Верен, — поясняет первый бесхитростно. — А это — Нерев, брат мой.

— Мать лесную, хватит именами нашими…

— В дозорные нас сегодня поставили, — хвастливо продолжает Верен, не обращая внимания на шипение брата. — В первый раз, между прочим. И сразу что-то началось — как знал, что спокойно не простоим. А ты из какого племени? Я что-то запах твой никак угадать не могу, издалека ты, что л…

— Да неужто не чувствуешь — не пахнет волком от него? — сердито перебивает его Нерев. — Человек это, навозом от него шмонит да молоком коровьим — что, думаешь, в скотоводы стаи дальние подались?

— Человек?.. — моргает Верен. — А зачем Бая сюда человека привела?..

— Откуда я…

— Ну и как это понимать?

Распахивается и вторая дверь, резко, словно пнули её — и видит Вран Баю на пороге. Недалеко ушла, видимо. Может, и вообще никуда не уходила.

— Бая, — говорит Вран быстро, все слова её гневные опережая. — Я всё сделал, как ты сказала: спать лёг, спящим притворялся, но тут они пришли, и…

— Не спал он! — возмущённо хмурится Верен. — Звал тебя так, что вся граница ходуном ходила, я подумал, может, плохо ему, и проверить решил!

Бая сужает глаза. Снова этот взгляд её недобрый — снова Вран поражается, как многолика она может быть. Не весёлая девушка из леса перед ним уже стоит, а волчица настоящая, с которой все шутки плохи — вот только беда в том, что все втроём они уже пошутили, и не очень удачно.

Смотрит Бая на Верена, смотрит на Нерева. Ледяной этот взгляд, не укоризненный, не возмущённый — просто со свету тебя потихоньку выстуживающий. Ни слова она не говорит, но и не нужно ей это; Верен сглатывает, явно все свои оправдания куда подальше отправляя, Нерев сообразительнее оказывается: тут же пятится и Верена за собой утаскивает.

Хлоп — и как ни таращится Вран на дверь закрывшуюся, никуда она у него на глазах не испаряется.

— Я… — начинает он, на Баю покосившись.

— Ещё одно слово — и с деревьями говорить будешь, вдоволь наговориться сможешь, — прерывает его Бая. — Деревья тебя с удовольствием выслушают, терпеливые они — а у меня терпение на исходе.

Вран хочет было ей вслух ответить, но быстро спохватывается. Кивает только.

Кивает и Бая — и опять исчезает.

Вран без особой надежды в тьме кромешной к двери подходит, руку к ней протягивает.

Земля. Всё такая же тёплая.

Не знает Вран, что и думать по этому поводу. Но одно знает: Баю лучше не злить, и так она им не слишком довольна. Велела спать лечь, значит, хотя бы попробовать надо.

Никогда Вран ещё на земле голой заснуть не пытался — бывало, конечно, валялся на траве у реки, когда солнце уже с неба уходило, но это же совсем другое было. И вокруг ты оглядеться можешь, и встать всегда с травы этой, домой пойти да куда душа пожелает по дороге зайти — а здесь таким себя побаловать нельзя, назвался груздем — полезай в бочку, назвался волком урождённым — полезай, получается, в дыру какую-то в холме вырытую, и не возникай.

Земля, впрочем, такой же тёплой оказывается, как и летом у реки — если глаза закрыть, то представить можно, что просто вечер глубокий уже, а тебе всё лень с места подниматься и двигаться куда-то. Бывало у Врана и такое — с последующими выволочками от старейшин, конечно.

Одна перчатка вранова так на земле заснеженной возле холма и валяется — Вран о ней вспоминает, когда руку под голову подкладывает. Барабанит пальцами по земле задумчиво — и пальцы как-то сами собой к поясу тянутся, который Бая на нём оставила.

Мягкий пояс этот, кожа хорошо выделана, искусно. Проводит по ней Вран подушечками и вдруг на пряжку натыкается. Большую, явно очертаниями своими во что-то определённое складывающуюся. Ощупывает Вран пряжку внимательнее, угадывает очертания — и улыбается.

Волк. Ну конечно, кто ещё может на поясе Баи быть?