Сколько волка ни корми

Глава 4. Договор

Беспокойно Вран спит, спит — и понять не может, сон ли это или чудится ему что-то от дня непростого.

Дрёма вязкая Врана быстро в объятья свои затягивает, тяжесть стремительно на всё тело наваливается, к земле пригвождая, но толком забыться не позволяя.

Кажется Врану, всю ночь кажется: разговаривает с ним кто-то.

Только вот кто, никак Вран не смекнёт.

— Перчатку ты свою обронил, — шелестит у его уха голос женский, не то девичий, не то старушечий — смешивается всё в этом голосе, и звонкость юности, и дрожь старости. — Перчатку я тебе твою принесла. Хорошая перчаточка, красивая. На такую перчаточку грех не посмотреть. Что же не смотришь ты? Что же очи свои не откроешь? Ты посмотри, посмотри: я её узорами расшила, мехом оточила, чтобы тепло тебе было да приятно. Любишь подарки ты? Любишь, любишь, кто же их не любит. И поговорить ты любишь — слышала я, как говоришь ты, нравится мне слог твой, ладно ты слова складываешь. Сложи и мне что-нибудь — а я тебе перчаточку отдам.

Тяжёлое тело у Врана, но веки удивительно лёгкие — и язык с губами ничего не сковывает. Так и хочется глаза распахнуть, проморгаться, морок ночной от себя отогнать, может, слова какие верные прошептать, за нож под подушкой, что с младенчества там лежит, от нечисток защищая, успокаивающе схватиться…

Нож…

Оставил свой нож Вран дома, забыл о нём совсем. Как из леса после первой встречи с Баей вернулся, взбудораженный, ни о чём, кроме волколаков, думать не способный, засунул нож этот под подушку обратно — да и вылетел он у него из головы на сутки целые, хотя никогда раньше Вран с ним не расставался. Отец сам этот нож сделал, особенный нож, на рукояти — голова волка, грубоватая, и на волка-то не похожая, но зато — отцовскими руками выкованная, хоть и не искусен был отец в деле кузнецком. Но всех сыновей своих ножами одарил.

— Ножик хочешь? — мурлычут Врану на ухо хрипловато. — Вижу, вижу, прекрасный ножик — но больно далеко. Я бы с радостью за ним сходила — ты только попроси. Ты скажи: иди, подруга, за ножиком моим в хату мою, в дом мой, иди, да, может, себе чего пригляди. Покажи мне дом свой ещё раз. Дивный домик, крепкий, деревянный — давно я в таких домиках не была…

Гладит Врана что-то по голове — не то ногти неряшливые, длинные, нестриженные, не то просто коряга, из-под земляной стены холма торчащая. Ворочается Вран, жарко ему, воздух уже не тёплым — спёртым становится, затхлость какая-то в нём чувствуется, ветерок несвежий, больно на зловонное дыхание похожий. Ворочается Вран — и понять не может: правда ли тело его хоть как-то движется, или это тоже кажется ему? Не страшно Врану почему-то, не жутко, не боязно — как бояться того, что то ли есть, то ли нет? Как бояться не сна, не яви — промежуточного чего-то, предложения тебе в уши шепчущего и исчезающего вместе с шёпотом своим через мгновение, как и не было его?

— Тонкие пальцы, длинные… — Теперь уже по руке его что-то скользит, кожу нежно поцарапывая. — Не грубые совсем. Работаешь мало, работать не любишь? И правильно — пусть работают те, кто при свете дня родился, а ночным такого не нужно, ночные для других вещей созданы. А перчаточка-то как влитая сядет — неужто примерить её не желаешь, неужто увидеть её не хочешь? Холодно здесь, замёрзнешь ты, не чувствуешь — снег идёт?

«Какой ещё снег?» — чуть не спрашивает Вран: удушающая жара продолжает его с ума сводить, стекает пот струйками по спине и по лбу, только и руки он поднять не может, чтобы вытереться хотя бы.

— Снег тебя уже наполовину укрыл, милый, — оживляется голос, и становится отчётливее в нём хрипотца возбуждённая, предвкушающая. — В овраге ты лесном лежишь, а я тебя тут и нашла. Завела тебя волчица твоя далеко-далеко, голову тебе задурила, мысли твои перепутала — а я тебя нашла, помочь тебе хочу. Такому молодцу как не помочь? Ох, туча какая надвигается — с ног до головы тебя снегом засыплет, околеешь ты здесь, замёрзнешь до смерти, ты только посмотри…

Что за бред она несёт? Какой снег, какие тучи? Раскрыть Врану глаза раздражённо хочется, на «овраг» этот посмотреть — и глазам-то раскрыться совсем не сложно, не то что рукой пошевелить или головой, и хоть оглядеться Врану до судорог охота, но…

Теребят эти не то ногти его, не то коряги лесные дальше, ниже — спать-то он прямо так завалился, ни тулуп, Баей во время её обряда распахнутый, не поправил, ни штаны обратно в сапоги не заправил, и ощупывают его эти прикосновения колкие, изучают. По рукаву тулупа пробегают, по рубахе шерстяной скользят, до пояса Баи добираются, его процарапывают — и вдруг в сторону отшатываются, на пряжку железную наткнувшись.

— Снять бы тебе это, да поскорее, — далёкий теперь голос замечает. — В жару такую разве в тулупах да рубахах шерстяных ходят? Зажаришься ведь, в жару собственном задохнёшься, лето на дворе, уснул ты под лучами полуденными, а от такого и умереть недолго…

«Лето? Только что зима же у тебя была», — вновь почти вылетает из Врана, но тут новая странность происходит: лёгкими-лёгкими его руки становятся, невесомыми почти, словно приглашают его, разрешают ему: давай, можно, можно, стяни ты пояс этот глупый, ненужный тебе совсем, только тулуп на тебе такой же бесполезный держащий.

Сказала Бая ему: не разговаривай ни с кем, ни на какие вопросы не отвечай, мол, донимать тебя не станут, в покое оставят. И вот это — «донимать не станут», так это у местных называется? Вран-то простодушно полагал, что о лютах Бая речь вела, их в виду имела, Верена этого с Неревом, например, — а она, оказывается, к нечистке его в гости запихнула?

Возмущается Вран, но чуть-чуть, лениво — слишком сильно его под себя истома горячая подминает, никаким чувствам места не оставляет. Только глазам, губам да рукам теперь волю даёт.

— Лето быстро зиму сменяет, моргнуть не успеешь, как год пройдёт, — объясняет ему голос услужливо и громче уже: снова приблизилось. — Зимой под снегом полежал, весной водицей залило, летом солнце подкоптило — лежишь уже тут, бедный, месяц за месяцем идёт, солнце с луной местами меняются, а тело твоё гниёт, гниёт, гниёт… Бедные руки твои, бедные пальцы твои — во что превратились, костьми белыми стали, а кости эти посерели, скоро совсем уж лес тебя заберёт, да не волком по нему бегать будешь, а мертвецом злым, потерянным — потерял ты свою перчаточку, а я тебе её принесла, ты возьми её, возьми…

Гладят руку Врана ногти острые, уже не так ласково гладят — требовательно, с нажимом, почти в кожу его впиваясь.

— Возьми перчатку, — цедит голос. — Возьми перчатку! Ужели думаешь, мамка я твоя, чтобы всю ночь тебя упрашивать? Плачет по тебе мамка, глаз не смыкает, высохла вся, ножик твой в руках крутит — возьми перчатку, меня поблагодари, да домой к тебе пойдём, мамку твою утешим. Единственного сына потеряла, мучается, места себе найти не может — сына единственного надо вернуть…

«Не единственный я сын», — вяло думает Вран.

Нечто совсем в бешенство приходит:

— Онемел ты, что ли? Коли есть тебе что сказать мне, так скажи, а не с мыслями своими разговаривай! Тут я, здесь я, Бая пред тобой стоит, пришла я с матерью своей, будем судьбу твою решать! Зайцем ты, говорил, стать хочешь? Или хорём острозубым? Ответь Бае с матерью её, ждать нас не заставляй!

Зайцы, хори, Бая с какой-то матерью, которая почему-то должна судьбу Врана решать… Голос и впрямь на голос Баи похож становится, да только не трогает это Врана уже: совсем уж он чушь городит, совсем в склочно-крикливый превращается — не верит Вран, что способна Бая таким голосом на него визжать.

— Ах так? — зло выплёвывает нечто, и дёргается Вран от боли: ногти, нет — когти, когти настоящие в его руку впиваются и кожу злобно раздирают. — Не говорит так, значит, Бая? А что ты знаешь о Бае? В глаза её заглядываешься, волос её запах вдыхаешь — осмелишься ли всё это при муже её повторить? Третьего волчонка от него уже родила, сильного волчонка, складного, век в лесу волком свободным проживёт, а не гнить там будет, как…

Руки Врана всё ещё легки — этим Вран и пользуется. Выкручивает руку, выгибает кисть стремительно — и вслепую пряжкой железной в сторону голоса тычет, лишь бы не слышать больше тарабарщины этой бессмысленной.

Шипит голос, снова его куда-то от Врана отбрасывает — и ещё большая тяжесть на Врана рушится, ещё больший жар по телу его разливается, и кажется Врану, что горят глаза его, грудь горит, что выжжет это нечто его сейчас дотла, если Вран нужное ему не выполнит — но Вран лишь упрямо зубы стискивает и глаза крепче зажмуривает.

И внезапно в настоящий сон проваливается.

— Как у себя дома развалился, — презрительно говорит голос вдруг.

Вран вздрагивает, едва глаза от неожиданности не открывая, но вовремя спохватывается.

Гудит голова, отвратительно рубаха со штанами к телу прилипли, как после затянувшегося кошмара в летнюю ночь — да только ночь зимней была. Ерошит волосы ветерок свежий, морозный, на веки как будто свет дневной падает. Изменило нечто свой подход явно: не жаром его брать теперь решило, а прохладой блаженной, солнцем несуществующим дразнить, да и голос поменяло: не женский он теперь, мужской, молодой, но какой-то… неприятный. Сразу он Врану по душе не приходится. Чем-то голос Ратко напоминает.

— Хоть бы оделся, — добавляет голос ещё недовольнее. — Или род людской сейчас таким не заморачивается?

Понятно — старая песня о главном. Сейчас «перчаточку» предлагать начнёт.

— Шапка набекрень, штаны из сапог торчат, пряжку твою всю обляпал, — не успокаивается голос. — Где ты его откопала? Такое даже в болото не пустят, там у всех одежде под сотню лет, а всё равно приличней…

— Достаточно, — вдруг холодно его другой голос прерывает. Женский, постарше, но не старушечий.

Вот это уже что-то новенькое. В два горла нечистка запела, или подружка к ней пришла?

— Вран, — добавляется третий голос: Баи. Как будто. — Вставай.

Нет, не купится на это Вран, хотя и хотел бы. Из предыдущих приключений живым вышел, было бы неплохо и дальше так продолжать. Молчит Вран, ни единой мышцей не шевелит, даже дышать реже старается — может, разочаруется в нём нечто окончательно, плюнет да уйдёт со всеми своими ухищрениями.

— Вран, — повторяет голос Баи.

Слышит Вран шаги, землёй приглушённые, слышит лёгкий шорох рубахи — словно рядом с ним Бая на носочки присаживается. Касаются пальцы чьи-то плеча вранового, встряхивают легонько.

Вран упорно глаза закрытыми держит.

— Не очень-то он разговаривать с нами хочет, — фыркает неприятный голос.

— Не хочет, — задумчиво подтверждает Бая. — И правильно — я же ему именно это и наказала. Ночь закончилась, Вран из Сухолесья. Это я. Смотри.

И чувствует Вран внезапно, что к пряжке железной кто-то притрагивается — и не отдёргивается.

Ладно.

Вран осторожно один глаз приоткрывает.

Удивительно — но правда Бая перед ним сидит.

И правда одна из дверей, та, через которую выходила она, открыта, и гонит ветерок утренний по земле мелкий снег, и стоят в проёме прямоугольном несколько людей — новых, не Верен с Неревом, не видел их всех раньше Вран.

— Вставай, Вран, — вновь Бая спокойно говорит, руку ему протягивая. — Говорить с тобой пришли.

Вран промаргивается, воздух морозный жадно глотая. На плечах Баи плащ лежит, тёплый, из чёрной кожи дублёной, узорами расшитый — никогда Вран таких плащей до этого не встречал, даже на менялах из деревень особо крупных, где ремесленники через одного расплодились. Такие же плащи и на всех остальных красуются, только цветами различаются: на ком-то — чёрные, как у Баи, на ком-то — более для глаза привычные, серые, коричневые.

Бая незаметно в бок его пинает. «Ну что ты медлишь?» — мелькает на мгновение в её глазах, хотя лицо спокойным и непроницаемым остаётся.

Вран спохватывается. Поспешно за руку её хватается, позволяет Бае себя на ноги вздёрнуть — и едва сдерживается, чтобы не отшатнуться ошарашенно, когда к своей руке приглядывается.

Вся тыльная сторона ладони покрыта царапинами красными, неглубокими, но частыми-частыми.

— Приходила всё-таки, — выдыхает Вран.

— Кто приходил? — спрашивает тот самый холодный женский голос.

И видит Вран, кому этот голос принадлежит.

И дар речи на какое-то время теряет.

Стоит у двери деревянной и грубой двойница Баи настоящая, только старше гораздо. Те же глаза тёмные, раскосые немного, но без нежной поволоки — прямой, пронзительный, проницательный этот взгляд, какой у Баи порой бывал, когда уж слишком Вран её доводил. Те же волосы тёмные, ничем не собранные, до пояса доходящие, то же лицо тонкое, умное — и вспоминает Вран вдруг слова нечистки ночной: «Бая пред тобой стоит, пришла я с матерью своей, будем судьбу твою решать».

Да быть того не может.

Вран быстро по остальным глазами пробегает. По правую руку от женщины — девушка, юная совсем, даже Баи младше; не так она уже на Баю похожа, губы у неё больше и пухлее, глаза светлее и круглее, кожа тоже не такая смуглая — вот такую девушку Вран легко мог бы в деревне своей представить, не чужеземная она уже, хотя всё же слишком для деревенских хороша. По левую руку — парень молодой, сложенный неплохо, только уши уж больно в стороны торчат. А лицо… впервые Вран и вправду здесь в лице что-то звериное видит, волчье: хищное это лицо, скулы резкие и выраженные, челюсть широкая, но тоже острая; и, самое главное — глаза. Голубые, прозрачные почти, как ручей весенний, из-под снега пробившийся, — только на ручей смотришь и улыбнуться хочется, а от этого — лишь отвернуться поскорее, так недобро на тебя эти глаза глядят.

Третий, за спиной женщины стоящий, и вовсе великан какой-то. Вран за всю жизнь таких не встречал: под сажень высотой, на две головы Врана выше, макушка круглая — лысая-лысая, как яйцо куриное. Но улыбается этот великан Врану почему-то добродушно, ожидающе. Почти ободряюще.

Никак он здесь главный — единственный мужчина, по возрасту подходящий, ещё и причёска такая… своеобразная. Сразу видно — чтобы выделиться. У парня-то волосы обычные самые, отросшие чуть, совсем как у Врана.

— Так кто приходил? — повторяет женщина, очень знакомо голову набок склоняя.

Врану бы вдох сделать сейчас сильный, глубокий, чтобы успокоиться немного, мысли в порядок привести — да нельзя, заметят. Ещё за слабого примут, растерявшегося — а это ему ни к чему.

— Доброе утро, хозяева, — говорит он почтительно. — Знакомиться со мной этой ночью приходили, пообщаться хотели, очень огорчены были тем, что не стал я беседу вести — мне и жаль было неч… человека хорошего обижать, но сказали мне строго: спящим притворись. Кто такой я, чтобы воле сер… волчьей противиться?

— Спящим, значит, притворялся, — задумчиво произносит женщина. — А спящие разве способны во сне за пояса хвататься и друзей хозяйских железом прижигать? Это тебе тоже, должно быть, посоветовали?

«Друзей»?..

Это чудовище ночное, Врану песни проклятые на уши сипевшее, друг местный?

— Не советовали, хозяйка, — качает головой он покладисто. — Очень жаль мне, если неудобства я какие подруге вашей причинил — показалось мне, что не слишком дружелюбно она ко мне настроена, вот и…

— К тебе-то понятно, что недружелюбно, — прерывает его парень, презрительно морщась. — И так ты решил её дружбу завоевать? Люд…

— Достаточно, — говорит женщина ещё раз — и опять парень замолкает мигом, только Врана продолжает взглядом неприязненным сверлить.

Вран то и дело на мужчину огромного поглядывает, но молчит тот, ни слова не роняет, всё улыбается и улыбается из-за спины женской, как приклеилась эта улыбка к его губам. Бая и вовсе на Врана не смотрит — потолок земляной разглядывает, губу закусив. Будто тоже улыбку прячет. Приободряет это Врана немного — разве стала бы Бая улыбаться, если бы совсем ошибку непоправимую он совершил?

— Пришла ко мне дочь моя старшая на рассвете, рассказала, что гость у нас появился, — говорит женщина, взглядом тёмным и непроницаемым на Врана смотря. — Да не просто гость — проситель. Некий Вран из Сухолесья, якобы волками при рождении благословлённый и в доме своём родном места не нашедший. Хочет, сказала, этот Вран из Сухолесья к нам присоединиться, с нами свою жизнь прожить, волком стать и до самой смерти законам волчьим подчиняться. Сразу у меня вопрос, Вран из Сухолесья: неужто тебе законы эти известны? Какие законы ты соблюдать собрался — наши или тобой же и придуманные?

Странно всё-таки, что женщина с ним разговаривает, а не мужчина. Всегда при вопросах важных, при гостях из деревень соседних и дальних старейшины в общине врановой дело в свои руки брали, а женщины изредка разве что для красоты в стороне стояли. Может, недостойным Врана пока считают для того, чтобы настоящий глава им занимался, поэтому жена его Врана допрашивает?

Забавно. Никогда бы Вран не подумал, что Бая в дочках у местного старейшины ходит. Больно… свободолюбивая она для этого какая-то, дикая — ночами по лесам бегает, со Вранами всякими знакомится. Много общего у них, оказывается, с Баей — но Вран об этом позже подумает.

— Если свои собственные законы соблюдать, то и не законы это вовсе, хозяйка, — замечает Вран. — Если бы хотел я по своей только правде жить, то с ней бы в чащу лесную один и ушёл — и долго бы там не продержался, потому что мимолётное, опасное удовольствие это — свои правила придумывать, а с другими не считаться. Рассказала мне Бая, по каким правилам вы живёте — не в подробностях, но суть я уловил, и согрела мою душу суть эта, как ни один костёр на солнцеворот летний не грел. Стоял я, и сердце моё пело, когда рассказы я её скромные слушал — о том, как силу вы свою на дела добрые тратите, как всем, кто нуждается в этом, помогаете, как… как за других переживаете, даже не зная их. Сразу Бая, как только я ей о мечте своей поведал, о родных моих забеспокоилась, о матери с отцом, и многое это о вас говорит. Слышал я с детства рассказы о племени вашем, да не ведал, что не племя это, а сказка настоящая. На всё я был готов, чтобы к вам присоединиться — но если бы знал, как у вас устроено всё, ещё ребёнком бы неокрепшим в лес сбежал, чтобы поскорее вас найти, восемнадцатого года жизни своей ждать бы не стал.

Говорит Вран, и удачно вроде бы слова изо рта льются, складно, красиво — да только, когда заканчивает он, снова ничего мужчина высокий не говорит. И лицо его ничуть не меняется.

— Детей нам неокрепших точно не надо, — хмыкает женщина. — Хотя стоит передо мной сейчас такое же дитя малое, разве что говор как у взрослого. Басота приглядится, а ум пригодится — говорить ты научился, только говорить здесь все умеют, не впечатлишь ты этим меня. Что ещё умеешь?

Мужчина наконец взгляд Врана замечает — и лишь шире ему улыбается. Врану кажется, что издевается он попросту. Или немой, может?

— Охотиться умею, — говорит Вран первое, что на ум приходит. Охота — это хорошо, волки охоту уважать должны.

Вздрагивают губы женщины едва уловимо, словно усмехается она мимолётно — но ни тени усмешки этой на лице её не остаётся, когда спрашивает она Врана:

— И ты думаешь, что так уж необходим в семье волчьей охотник человеческий?

Да уж. Наверное, не особо.

— Мёд собирать умею, — говорит Вран, хотя совсем уж как-то жалко это звучит — но что ему ещё делать остаётся? — И не только мёд — всё, что захотите, в лесу могу найти, хоть ягоду самую редкую, хоть корень целебный.

— Пчёлки с птичками мёд с ягодами собирают, а не волки, — замечает женщина спокойно. — Что-нибудь ещё?

Вран нервно губы облизывает. Честно говоря, на этом и заканчиваются его подвиги трудовые — ничем он больше в деревне не занимался, ничем другим похвастаться не может.

Хотя, если по сусекам поскрести…

— С деревом работаю ладно, хозяйка, — заявляет Вран, решив играть по-крупному. — Хоть топор мне в руки дай, хоть нож — всё, что нужно, сделаю, да так, что к другим больше не захотите обращаться. Кожу любую выделать могу, что сапоги придумать, что плащ зимний — а ещё…

А ещё, ещё, ещё… Топор Вран в руках только тогда держал, когда силком ему древко впихивали, нож в основном от скуки в стену избы кидал, шкуры звериные пару раз видел, как вымачивают, да чуть от вони всё нутро его не вывернуло. Заканчиваются у Врана даже воображаемые занятия — но продолжать же надо как-то?

— …со скотом я домашним всегда на короткой ноге, любит меня животина, всегда слушается, — находится он, честно женщине в глаза глядя. — Догадываюсь, нет у вас скота, скорее всего — вот и начнём, может? Вы мне курочку с петушком приведите, я вмиг сделаю, чтобы скоро у вас десять курочек с петушками ходили. Вы мне корову найдите — столько молока с простоквашей у вас будет, что ни в одном ручье столько воды не вычерпаете. Вы мне…

— Жар-птицу поймайте, а я с неё перья соберу, — продолжает женщина насмешливо.

— Запросто, хозяйка, — кивает Вран. — Всё, что попросите.

Закатывает глаза парень вечно недовольный, улыбается Бая, всё потолком земляным любуясь. Только вторая девушка никак на слова Врана не реагирует — скучающе она на него всё это время смотрит, равнодушно, словно дождаться не может, когда же всё это наконец закончится.

— Всё, что попрошу? — прищуривается женщина.

— Да, — твёрдо Вран отвечает.

И приближается вдруг к нему женщина стремительно, так, что плащ её в воздухе чёрным крылом вздымается, и вплотную к нему оказывается, и с трудом Вран шаг назад не делает — слишком уж внимательно она ему в глаза своими вперяется, слишком уж нехороший огонёк в них появляется.

— Никогда таких обещаний незнакомцам не давай, Вран из Сухолесья, — чеканит она, пальцем под подбородок ему упираясь и вверх его голову запрокидывая. — Ни имени ты моего не знаешь, ни часа ты со мной не знаком, а уже чуть ли не в службе верной мне клянёшься. Просьбы и помощь — вещи важные, друг от друга неотделимые, да только один дурак другого о глупости несусветной попросит, и вместе они дурь свою до конца жизни расхлёбывать будут, а то и после смерти. Нет у вас таких историй?

— Ну, я не думаю, что вы… — бормочет Вран.

И чуть кое-что совсем неуместное не ляпает.

— …дура? — подсказывает ему женщина.

Да, именно это.

— …о глупостях меня просить будете.

— Глупость дочь моя старшая совершила, — говорит женщина, туда-сюда, влево-вправо голову Врана за подбородок поворачивая. — Обратился к ней за помощью мальчишка деревенский, наплёл с три короба о судьбе своей нелёгкой, а она и рада хвостом махнуть да беды все его несуществующие от него смести. Нет в тебе души второй, Вран из Сухолесья. Не почувствовала её Мора этой ночью, не зря ты под сводом деревянным родился, а не под небом лесным. Нет в тебе ничего нашего — а, значит, и…

— Души второй? — перебивает её Вран, не удержавшись. — Как может во мне вторая душа быть — двоедушником я, по-вашему, родиться должен был?

Говорит это Вран — и насилу по сторонам не оглядывается: двоедушники — они как волки, понапрасну звать не стоит, а то ночью на зов придут. Только, в отличие от волков, пощады от них не жди. В ведьмах всяких по две души обычно живёт, в колдунах да просто в людях нечистых — если ведьмы и колдуны с душами своими злыми в единое целое слились, то в людях обычных тёмная сторона по ночам просыпается, когда те в глубокий сон погружаются. И встанет у постели твоей она, разбудит тебя да спросит: что ты хотел-то от меня, милок?

Впрочем, здесь этим душам в очередь становиться придётся — есть уже у Врана одна поклонница.

— Должен, — отвечает женщина спокойно. — Душа человеческая в тебе есть, но на душу волчью — ни намёка.

— А в вас, значит, есть, — негромко говорит Вран.

— Есть, — говорит женщина.

— И в каждом из вас, значит, есть. И были.

— Именно так.

— Но как же тогда… — Вран с силой голову опускает, не обращая внимания на то, что палец женщины больно ему в низ челюсти впивается, словно вот-вот насквозь его проткнёт. Вран в глаза женщине хочет глядеть. — Как же тогда первые из вас лют… волками стали? Как же первым из вас волки силу эту дали? Неужто хотите сказать мне, что души чужие волк в вас подселил? Душа — она же не семя, нельзя её в человека посадить и ждать, пока ростком сквозь землю пробьётся. Она либо есть, либо нет её. Правильно вы сказали — со вторыми душами рождаются. Рождаются. Но разве могло племя целое со второй душой, да ещё и волчьей, уродиться? Удивительное это совпадение.

— Ты кого в незнании истории нашей упрекнуть решил? — щерится парень голубоглазый мгновенно. — Главу рода нашего? Вышвырни его, Лесьяра, вышвырни за границу да пояс Баи отбери, надоело уже бредни его слушать!

— Я никого ни в чём не упрекаю, — говорит Вран. — Я просто уточняю то, что непонятно мне. Мало что о вас в нашей деревне известно, а я разобраться хочу. Разве за такое выгоняют? И не ты мне пояс дал, чтобы забирать его приказывать.

Режет ему уши эта «глава рода нашего» — мысль одна странная на ум приходит, и уже по-другому он на женщину смотрит.

А она смотрит на него — и меняется что-то в лице её. Кажется Врану на миг, что одобрение на нём мелькает неуловимое — но тут же к обычной непроницаемости возвращается.

— Ты задал хороший вопрос, — говорит Лесьяра. — Только слышал ты звон, да не знаешь, где он. Не такая уж редкость душа вторая, как ты думаешь, — если в твою деревню Мору пустить да проверить всех её попросить, много нового ты для себя откроешь. Ничего плохого в двоедушниках нет — кроме того, что застрять они здесь второй душой своей могут, если при жизни ей применения не найдут. Был бы таким ты — без разговоров бы тебя взяла, лучше при жизни помочь, чем после смерти с твоим горем разбираться. Но нет у тебя горя и не будет — поэтому и помощи у нас не ищи.

Начинает у Врана голова кругом идти от разговоров этих. По деревне походи — сотню лишних душ найди, а нечистками, оказывается, не те становятся, кто не своей смертью умер да в месте неподходящем, а просто те, кто душе своей второй угодить не смог. Дивные байки эта Лесьяра ему рассказывает — даже от самых пьяных менял из соседних деревень, мёда по горло напившихся, Вран такого не слыхал.

— А, может, единственная душа моя — волчья, — говорит он упрямо.

Впервые Бая на него взгляд скашивает — и тут же на другую девушку его переводит, звонко фыркнувшую вдруг.

— Ну это уже совсем сновиденья лихорадочные пошли, — заявляет девушка, и парень с кривой усмешкой кивает — довольная эта усмешка, говорит как бы Врану: вот ты сам себя и похоронил. — Может, и хвост у тебя есть волчий невидимый?

— Не хвостами, думаю, души меряют, — говорит Вран, взгляд Баи поймать снова пытаясь: посмотри же на меня, посмотри, хоть глазами поддержи. Пожалуйста. — Может… может, ошиблась ваша… Мора, так ли сильно она в тонкостях душ разбирается? Углядела у меня одну, поняла, что человек я — и дальше смотреть не стала, но вот я, перед вами стою, человеком никак себя не вижу. Душа моя человеком себя не видит. Сказали вы, что после смерти маются вечно те, кто к душе своей прислушиваться не стал, кто раскрыться ей не помог — так как же, получается, ошибаться я могу, если тянет меня в лес, тянет к вам, тянет сюда неотвратно? Если человеком я был, с людьми кров и пищу делил, да только сбежать мне куда подальше из-под крова этого хотелось, а кусок в их обществе в горло не лез?

Смотрит Бая на него вновь где-то на середине речи его — да так глаз и не сводит. И видит Вран: хотя бы она одна ему верит. Хотя бы ей одной его слова в сердце отдаются, а не свистом бредовым сквозь уши пролетают. Хотя бы она одна понимает, что донести он им всем хочет — а это уже что-то.

— Никак волком истинным себя назвать пытаешься? — спрашивает Лесьяра, и нехотя Вран взгляд на неё переводит. — В деревне историю услышал такую или на ходу её сейчас выдумал?

— Ничего подобного я не слышал, хозяйка, — отвечает Вран твёрдо. — И выдумывать мне нечего — как есть говорю. Как чувствую. Вы сами сказали — лучше при жизни помочь, чем после смерти с горем моим разбираться. Если горевать я сейчас буду до самой смерти, почему же думаете, что в посмертье вдруг покой обрету? Не будет у меня леса вечного, не пронесусь я с птицами через вихрь водный в Ирий, не уползу я, к змеям присоединившись, туда же меж корней деревьев — в этом лесу застряну, упырём стану неупокоенным, без конца буду путь к жизни своей волчьей искать, да только не дано уж будет упырю в волка превратиться. Сжальтесь надо мной, хозяйка. Сами в душу мою загляните, в глаза мои посмотрите — вру ли я вам сейчас? На ходу ли придумываю? Многие ли готовы дом свой бросить, жизнь уютную, привычную, чтобы за мечтой своей в неизвестность шагнуть?

Опять прищуривается Лесьяра, опять девушка вторая фыркает, а парень рот свой ядовитый открывает, чтобы в который раз Врана поддеть, опять ничего не меняется на улыбающемся лице великана — но всё ещё знает Вран, видит краем глаз, то и дело на Баю поглядывающих, что Бая-то, Бая, кажется, даже дышать перестала.

Жаль, очень жаль, что действительно не Бая здесь его судьбу решает. Улыбается Вран ей уголком рта ободряюще — дрогают и её губы в растерянной полуулыбке. Думает Вран, что незаметно они всё это проделали — но оказывается, что нет.

Чутко Лесьяра к Бае голову поворачивает; вмиг улыбка с губ Баи исчезает, но поздно уже.

— Есть у песен твоих один преданный слушатель, — задумчиво произносит Лесьяра, и Бая взгляд в сторону отводит. — Нет, Бая, что ты застеснялась? Все дети мои уже высказались, одна ты глазами только разговариваешь, и то — не со мной. Как ты думаешь — есть смысл в его словах?

— Не мне это… — начинает было Бая.

— Если я говорю, что тебе — значит, тебе, — обрывает её Лесьяра. — Если привела ты его сюда, на границу пустила, гостем назвала да пояс обережный дала, то посчитала ты, видимо, что имеешь на это право — тогда почему от права высказаться отказываешься?

Поднимает Бая взгляд на Лесьяру, и прежняя неуверенность как по щелчку из него испаряется. Холодными глаза Баи становятся, вполне могут в этом с материнскими посоревноваться, и чеканит Бая твёрдо и кратко, без тени смущения:

— Хорошо, Лесьяра, высказываюсь: да.

— Что — «да»? — поднимает брови Лесьяра.

— На вопрос это твой ответ, — отвечает Бая спокойно. — Да, я вижу смысл в его словах. Если бы не видела — действительно, не привела бы его сюда. Две души — это хорошо, но нельзя одними расчётами всё измерять — если птица без одного крыла рождается, ужели от этого мы птицей её называть перестанем?

— Мы-то не перестанем, — замечает парень. — Да только птицы сами споро её из гнезда выбросят.

— А матери нерадивые в голодный год детей своих болезных под кусты лесные бросают, — пожимает плечами Бая. — И всегда мы были теми, кто к себе их забирает — или ты предлагаешь на птиц равняться?

— Веш с двумя душами родился, — вскидывается парень вдруг, будто по больному Бая его задела. — И Вешу я действительно помог, на последних вздохах его поймал, а не в добром здравии в лесу с ним трепаться нач…

— А что — коли с одной бы он родился, так под кустом бы его и оставил?

— О Веше я не спрашивала, — прерывает их перебранку Лесьяра. — А о Вране из Сухолесья — спрашивала.

— И дала я свой ответ о Вране, — говорит Бая. — Таково мнение моё.

Не знает Вран никакого «Веша» — и никто в деревне его такими делами ужасными не промышляет, никто детей лесу не подкидывает, но понимает Вран одно: есть, есть у лютов уже один человек, хоть с одной, хоть с двумя, хоть с тремя душами — а, значит, и у Врана надежда есть. Пусть и призрачная.

Усмехается Лесьяра уже открыто, с Врана на Баю взгляд переводит — и говорит наконец с мнимой задумчивостью:

— Итак, птицу без крыла моя дочь старшая приголубить хочет. Что ж — одно крыло лучше, чем совсем без крыльев. Кто я такая, чтобы на муки вечные волка, в теле человека запертого, обрекать?

— Значит… — выдыхает Вран.

— …но позволю я себе волку нашему самоназванному последнюю проверку устроить, — продолжает Лесьяра невозмутимо. — Душа волчья ошибаться не может, а вот человеческая легко себя из-за заблуждений собственных волком окрестить может. Если тот ты, за кого себя выдаёшь, то без труда вторую мою проверку пройдёшь. Ночь с Морой ты провёл с горем пополам, показал, что слушать наказы чужие умеешь — но не только бездействием, но и делом надо природу свою доказывать. Есть у нас в лесу подопечная одна, сын мой который год уже с ней возится, да никак успеха добиться не может. Зимой она в один и тот же месяц из воды выходит, хотя до первой оттепели спать должна, покоя ни себе, ни другим не даёт, за много вёрст от своего пристанища бродит, людей во всей округе мучает. Не хочет она ни с кем из нас разговаривать, ни историю свою не рассказывает, ни помощи никакой не принимает. Может, потому это, что половинчатые мы, пугают её души наши человеческие? С волком настоящим, волком от рождения должна она сразу общий язык найти — уверена я, что со многими зверями лесными и болотными она горем своим делится, а до нас это горе не доходит. Даю я тебе задание, Вран из Сухолесья…

— Нет! — внезапно резко её Бая прерывает, вмиг в лице меняясь.

И чуть ли не ужас на лице её появляется; ужас, а с ним вместе — возмущение, такое гневное и неподдельное, будто на смерть Врана верную посылают, нет — послали уже, и нет у него пути обратно.

— Вот это веселье будет, — тянет её сестра, тоже, как Лесьяра, усмехаясь.

А вот парень не усмехается почему-то — и таким же напряжённым, как Бая, становится.

— Лесьяра, всё-таки не лучшая это идея — мальчишку деревенского к русалке озлобленной посыл… — пытается было возразить он к удивлению Врана.

Лесьяра властно поднимает руку.

— Не мальчишку деревенского посылаю я, а волка, в теле этого мальчишки родившегося, — спокойно говорит она. — По крайней мере, так мне представились — с этим и дочь моя старшая согласилась. Разве тронет одно дитя лесное второе? Раз уж нас она не трогает, наполовину с людьми смешанных, то и волка настоящего в помине не коснётся. Покажи мне, Вран из Сухолесья, что не пусты слова твои — и сразу Враном из Белых болот станешь.

«Вран из Белых болот»?.. Вран понятия не имеет, что такое эти «Белые болота», но звучит как-то… не очень впечатляюще. Гораздо хуже, чем «Вран из Сухолесья».

Но выбирать Врану не приходится.

— Не будет он ничего… — сердито начинает Бая.

— Буду, — быстро говорит Вран. — Русалку вам нужно успокоить, обратно под воду загнать? Успокою. Загоню. Коли сразу примете меня после этого — хоть с десятью русалками вам помогу. Знаю я, как с ними обращаться, есть у меня опыт небольшой.

…нет, не знает. Нет, не было у него никакого опыта — ни большого, ни маленького. Он что, сумасшедший — с русалками водиться? От русалок бежать принято, как только хоть намёк на них увидишь, а не метания их разгадывать да по душам с ними беседовать. Догадывается Вран, на что Лесьяра рассчитывает: что струсит он, спорить с ней станет, от задания её отказываться, за более выгодное торговаться. Вран бы, может, и попробовал — если бы так много на кону не стояло.

— Да нельзя… — вновь парень голубоглазый возразить тщится.

— Позволь мне, Сивер, решать, что мне можно, а что нельзя, — холодно Лесьяра говорит. — Ты всё правильно понял, Вран — именно этого я от тебя и хочу. Коли поможет тебе душа твоя волчья русалке этой покой хотя бы зимой обрести, ни слова тебе больше против не скажу — признаю душу твою единственную, будет вход для неё в это место всегда открыт, больше не гостьей здесь будет — равной нам, и поможем мы ей раскрыться, если захочешь ты этого. Принимаешь ли ты мои условия?

— Принимаю, — ещё быстрее Вран отвечает, чтобы никто его перебить не успел.

И вспыхивают отчаянием глаза Баи, и сплёвывает на землю в чувствах этот Сивер, и смеётся неожиданно сестра Баи, чьё имя до сих пор Врану неизвестно — и становится чуть шире улыбка великана, а Лесьяра кивает:

— Так тому и быть.

Так тому и быть…

Вот только как быть — и чему именно?

Никаких намёток великих у Врана и в помине нет.

— Никуда ты не пойдёшь, — шипит Бая, как только Лесьяра уходит. Уходит с Лесьярой великан, уходит девушка рассмеявшаяся, только Сивер в холме с Баей и остаётся.

Вран ждёт немного, взглядом спины в плащах разноцветных провожая. Расплываются эти спины в воздухе мгновенно, будто в глаз Врану что-то попало — расплывается всё точно так же и за оставшейся открытой дверью. Обычно звеняще-чист воздух морозный — а этот в туман непроницаемый превращается, и не может Вран разглядеть ничего из того, что вчера ему на глаза попадалось: ни холмов других, невысоких совсем, ни круга каменного. Только и различает он с трудом, что ещё какие-то люди за рябью этой движутся — много людей, десяток или даже два, но ни лиц их Вран не разбирает, ни одежды. Просто пятна размытые.

Отдаляются плащи, к остальным подходят — далеко они уже от Врана, теперь и вздохнуть спокойно можно.

Так Вран и делает: всей грудью воздух набирает, так, чтобы аж лёгкие заболели, — и выдыхает с шумом, наслаждением, облегчением. Ноги у него чуть не подкашиваются, в сторону его от напряжения пережитого шатает — но всё, всё уже, один шаг к победе он уже сделал, первый шаг, важный самый — согласились люты хоть на что-то, хоть и условия занятные ему выдвинули. Но что Врану эти условия? Деревенские не верили, что он и лютов найти сможет — а он смог, нашёл, он здесь, у них… конечно, не совсем «у них», на пороге застрял, но ведь где порог — там и дом весь, верно же?

— Он тебя не слушает, — Сивер цедит, тревожно себя руками за плечи обхватывая. — Насрать ему на все причитания твои, Бая! Говорили же тебе, говорили всем нам: не водись с людьми, только волком к ним выходи, да и то — если помрут они без тебя! И что теперь? Ты счастлива? Какие ему русалки? Какие ему подвиги волчьи? У него от волка только морда острая, и на ту ветер подует — пополам вместе с телом переломит! Эй, ты, Вран из Хренолесья, или как там тебя! Убирайся отсюда подобру-поздорову, забудь всё, что Лесьяра тебе сказала, и…

— Нет уж, — качает Вран головой.

— А я тебе сказал…

— А я тебе отвечаю: нет. Ты побольше сам попричитай — видимо, думаешь, что толку от этого выше головы. Ты же так многого этим добился.

Искажается лицо Сивера, дёргается он к Врану — но Бая его за плечо железной хваткой ловит.

Делает Вран ещё один вдох глубокий. Смотрит на Баю — и уже ни поддержки на её лице нет, ни понимания, и видит Вран, что сожалеет она уже обо всех словах и действиях своих, но к кому ещё Врану сейчас обратиться?

— Бая, — говорит Вран негромко, проникновенно, как можно спокойнее — а сам в это время судорожно всё, что о русалках знает, в голове перебирает. — Послушай, Бая, ну не дурак же я — знаю, на что согласился, и что делать тоже знаю. Ты на своего брата внимания не обращай — ты скажи мне лучше, Бая… Можешь ли ты еды мне какой принести, хлеба-соли, ткани чистой или, лучше, одежды женской новой?

— Одежды женской?.. — моргает Сивер. — Ты что, совсем уже головой поехал? В девицу хочешь обрядиться и по второму кругу всё это начать? И кем ты назовёшься — Правдиной из Влагополья?

— Да, теперь к тебе в лесу приду, сам уже меня к матери своей приведёшь, — огрызается Вран. — Бая, так что — сможешь всё это достать, да поскорее?

— Зачем тебе? — сухо спрашивает Бая.

Но хорошо уже Вран её изучить успел: хоть и недовольна им Бая, хоть и намерена всем его уговорам сопротивляться до последнего — но появляется в глазах её лёгкий проблеск любопытства.

А большего Врану и не требовалось.