Сколько волка ни корми

Глава 16. Солнцеворот

Вран вонзает нож в дверь, проворачивая его вокруг своей оси.

Чаю похоронили в самой дальней части болота, на краю леса. Люты не сжигают тела усопших, хоть это и кажется Врану диким — впрочем, кто его здесь спрашивает.

Вран толкает дверь, оглядывается: идут ли за ним Горан с Зораном и Нерев?

Идут.

Раньше все тела закапывали в кургане, будь то глава племени, знахарь, проживший долгую лесную жизнь обычный лют или недавно родившийся волчонок. Курган принимал всех — но Чая стала первой лютицей, которой пришлось найти своё последнее пристанище не на священном месте. Это было решение Лесьяры, и впервые за долгое время Вран был с ней в чём-то согласен: на кургане не осталось ни деревянных образов предков, ни самих предков, зато оттуда никуда не делись люди.

Забавно — последним, упокоившимся в кургане, был Солн. Может, с курганом уже тогда что-то было не так, поэтому Солн и застрял и не там и не здесь, и не в вечном лесу — но и не совсем в этом тоже?

Да нет, вряд ли. Солн довольно доходчиво и не раз говорил Врану, что он здесь исключительно из-за него. А беды с курганом начались тоже во многом из-за Врана.

Или во всём.

— Повеселитесь, — выплёвывает Врану вслед Бушуй, когда Вран уже минует неровные земляные ступени и делает первый шаг по хлюпкой болотной почве.

Тоже забавно — к чему-то из его недавней злой и пламенной речи над телом Чаи Лесьяра прислушалась. Забрала ножи у самых древних лютов, вполне способных повторить чаину судьбу, сделала так, что дверь в стариковский дом открывается теперь так же, как и в землянку Радея — только ножами тех, кто в здравом уме.

Вран оборачивается.

— Не надо, — говорит ему одними губами Нерев.

Так получилось, что Нерев успел поругался с Вереном — из-за Врана. Верен, конечно, считал, что Вран перешёл все возможные границы, что Вран не имел права разговаривать так с Лесьярой, что Вран просто ещё не понял, как всё устроено у лютов…

Нерев думал совсем иначе. Нерева поддержали Зоран с Гораном, внезапно ввязалась в перебранку и Зима — Вран слышал всё это издалека, пока они стояли с Баей около леса и молчали. Перепалка становилась всё яростнее, лицо Верена — всё отчаяннее, а Нерева — мрачнее. Верену так и не удалось склонить кого-то на свою сторону. Увы.

Вран смотрит на Бушуя. Бушуй подошёл к самой двери, просунул сапог в щель, не давая Зорану, выходившему последним, её закрыть.

— Веселитесь, веселитесь, — зло кивает словно самому себе Бушуй. — Это же вы любите — это же единственное, что души ваши волнует. Покрутите хвостами перед девками да в лес их до рассвета утащите — если не тошно вам будет на лес смотреть после того, как вы Чаю в нём погуб…

— Пошёл ты, Бушуй, — досадливо говорит Зоран — и взбегает наверх, оставив дверь открытой.

— Да, пошёл ты, Бушуй, — соглашается Горан. — Чё он?

— Да, чё он? А ты чё?

— Да, Вран, а ты-то чё?

— Да пусть говнится дальше в землянке своей — нам-то чё?

— А нам-то ничё, нам-то разрешено. Нерев, а ты чегой-то скис?

— А ну-ка выкисни обратно — так тебя никто на танец не пригласит.

— Ха, да уж — я бы волчицей был, так не с тобой бы в лес убежал, а от тебя!

— Да-да, — равнодушно Нерев говорит, даже не взглянув на близнецов. — Ну что, Вран, пойдём?

Слышит Вран в голосе его, что скажи он: «А, может, к лесу тёмному всё это, Нерев?», тут же Нерев с ним бы согласился.

Но Вран говорит:

— Пойдём.

Сегодня летний солнцеворот. Есть у деревенских обычай самый длинный день в году отмечать — есть и у лютов. Удивило это Врана, помнится, когда впервые он от Солна об этом услышал.

«Но не для нечисти ведь день этот, — сказал он Солну озадаченно. — Это ведь, как раз, от…»

«Вот это да, — усмехнулся Солн. — Это нас-то ты нечистью называешь, Вран из Сухолесья? Занятно. Ты смотри, чтобы никто не услышал — а то не видать тебе хвоста волчьего, как ушей своих».

Празднуют и люты день этот, оказывается. Не с таким размахом, как люди, конечно, — люты вообще размахов особых не любят, труд да жизнь честную они куда больше уважают, чем все эти развлекалочки человеческие. Не собирают люты в час отведённый травы волшебные — да и зачем им это? Каждый день у них и так волшбой пронизан, — не купаются ночью в водоёмах, от нечисток опустевших, потому что каждую ночь любая нечистка с ними водами своими поделиться не против.

Но костры они всё-таки жгут. Вернее, один — зато какой.

Полыхает костёр этот и сейчас, в ночи уже ярко разгоревшийся. Весь круг для собраний занимает — оттащили люты брёвна с камнями да новые навалили, чтобы круг этот расширить. Кажется, и Верен в приготовлениях помочь отпросился — поэтому и не было его в землянке стариковской весь день. И хорошо, что не было. После его ссоры с Неревом уже совсем невозможно рядом с ним находиться стало.

Говорили у Врана в деревне, что вся нечисть дома свои в день этот, в ночь эту покидает. А куда им идти, как не к жителям лесным гостеприимным, всегда приютить их готовым?

Пестрит костёр издалека множеством теней причудливых, на человеческие очень смутно похожих — колышется этот ручеёк вокруг него, живой, нестройный, всплесками звонкого смеха русалок до ушей долетает, гоготом упырей водных, добродушным гулом водяных. Не один здесь водяной, привычный, болотом этим заправляющий, не два и не три. Со всего леса, со всех рек, со всех озёр старики косматые сюда пришлёпали да подопечных своих с собой привели.

И темна, непроглядна почти ночь, и тем рыжее, краснее, ослепительнее пляшущее в ней пламя высокое. Чувствует Вран жар от него далёкий даже у землянки стариковской — чувствует и запах трав сладкий, смешанный с дымом от пламени.

— Опа, русалочки, — довольно щурится Горан. — Опа, смотри-ка, Зорашка: а вон те — это не наши ли случаем?

— Нихрена не вижу, — благодушно отвечает ему Зоран. — Пусть хоть наши, хоть не наши — главное, чтобы легки на подъём были!

— Ха, да уж как им тяжёлыми быть — наверняка уж по уши хмелём людским залились! А вот мне всегда любопытно было… О, так прямо сейчас и выясним — знаток же у нас теперь есть всего людского! Вран, а чегой-то мы пьём-то сегодня, а?

— Мёд, — коротко Вран отвечает, вперёд трогаясь.

Лилось сегодня и впрямь из-под ножей, в косяки дверные воткнутых, не молоко, а мёд настоящий — весь день Горан с Зораном самоотверженно его в горшки собирали да через оконце друзьям передавали. Сколько выкачали из деревни бывшей врановой — одному Чомору известно, этому, собственно, и способствовавшему. Улыбнулся бы Вран раньше хитрости этой, позабавила бы она его, особенно когда Горан уточнил, что не из бочек, а прямо из чаш людей, изрядно подвыпивших и ни на что внимания не обращающих, мёд этот в посуду лютов течёт — но…

Не было у Врана как-то сегодня на забавы настроения.

Сомневался Вран, что удастся ему в веселье общем участие принять.

«Русалки при одном виде твоём в воду прячутся». «Упыри от тебя, как от кола осинового, отшатываются». Не был Вран больше гостем желанным у тех нечисток, что Белые болота населяли — так почему же чужие его привечать должны?

Слышит Вран песни тягучие, друг друга перебивающие, друг на друга наскакивающие, напрыгивающие, друг друга отталкивающие — но в последний миг с удивительной стройностью в единую сливающиеся. Нет у лютов никаких приспособлений музыкальных, ни свистулек, ни рожков у них даже не найти — да и не нужно им это, похоже. Хорошие и без этого и у лютов, и у нечисти водной голоса. Прекрасно и без музыки ночь глубокую раскрашивающие.

Всё ближе и ближе Вран к костру подходит — всё больше и больше он становится, всё выше и выше, всё жарче и жарче. И ярче. И тени вокруг уже не очертаниями загадочными, а вполне узнаваемыми образами перед глазами предстают.

Вот Верен, например, в обществе двух русалок, под руки его взявших, то из одной, то из другой чаши каменной весело потягивает. Вот Искра над чем-то среди упырей смеётся — жутковатые упыри, бледные, только щёки у них красные, как пламя само, и странно, чужеродно Искра в рубахе своей нарядной, с побрякушками резными, в волосы вплетёнными, среди них выглядит — но, кажется, устраивает её всё. Вот Сивер нового собеседника себе по духу нашёл, на уши водяному присев, — а водяной и не возражает. И Веш не возражает, с горящими от любопытства глазами их разговоры слушая.

Вот Бая…

Вот Бая, с другим водяным в забавном, нелепом танце, взявшись за руки, покачивающаяся, — близко-близко к огню, один неверный шаг — и в пламени костра они исчезнут. Наброшен на плечи водяного плащ игриво баин, весь в пятнах от невысыхающей болотной тины — но Баю это не волнует. Освещает огонь её стан стройный, на рубахе белой отблесками рыжими лениво поплясывает, в волосы тёмные забирается, веснушки, с наступлением лета ещё отчётливее ставшие, поглаживает. Поглядывает на Баю добродушно Радей, как обычно, чуть в стороне ото всех стоя, — а Лесьяру Вран и не видит почему-то. Может, тоже она, как и старики некоторые, решила в празднике этом не участвовать.

Но большинство стариков уже здесь — как и все люты взрослые и молодые. Всё племя вокруг костра растянулось: кто-то сидит, кто-то лежит, с нечистками беседуя, кто-то в танцах нескладных и дурашливых по земле с ними переступает. И Ладу Вран подмечает, и стариков зиминых, и саму Зиму, и лютицу беременную, Снежу, кажется, с мужем. И чутко Зима сразу же, с русалками голыми хихикавшая, голову к Врану поворачивает, хоть и далеко он ещё.

Ох.

Конечно, было бы лучше, если бы Бая его заметила — однако развеивает мысли врановы невесёлые почему-то взгляд этот тёплый, полный надежды зимин. Может, пронесёт всё-таки? Может, не до него сегодня русалкам пугливым будет? Не к ним же он идёт, ничего же он им при стольких лютах не сделает. Это-то они должны же понимать?

И ловит Вран второй взгляд долгожданный — баин. И улыбается тут же ему — но Зима, к сожалению, на свой счёт улыбку эту принимает.

Как обычно.

— Вран! — радостно она кричит.

И подхватывает русалок под локти, за собой их увлекая.

О нет. Вот это не к добру.

Хотя…

— Идите, идите, — быстро Вран Горану с Зораном и Нереву говорит, останавливаясь. — Я потом к вам подойду. Попозже.

— Я думал, не Зима мысли твои занимает, — замечает Нерев.

— Из-за неё ты, что ли, на месте торчать собираешься? — спрашивает и Горан озадаченно. — Из-за Зимки? Да ты глянь, Вран — Бая на тебя смотрит.

— Да, глаз не сводит, — поддакивает ему Зоран. — Чегой-то ты…

— Ничегой-то, — огрызается Вран. — Я же сказал: идите. Ну? С Зимой со мной постоять решили?

— Ну, Зима — это ничего так, — признаёт Зоран.

— Да, очень даже ничего. Я бы даже сказал…

— Ну вот подождите немного — и сами ей всё скажете. Нерев, уведи их, леса ради.

— Хорошо, — пожимает плечами Нерев. — Как скажешь, Вран.

Переглядываются Горан с Зораном — но с послушным гоготом вперёд трогаются, когда Нерев грубо их в спины подталкивает.

Очень даже хорошо, что Зима уверенно к нему с русалками направилась — не придётся Врану отношение к себе нечисток на глазах у всех лютов проверять. Сейчас с помощью этих русалок он во всём и убедится.

И стоит Вран там, где стоял, и приближается к нему Зима воодушевлённая, внимания даже на Горана с Зораном, сально ей склабящихся, не обращающая, не то что на русалок своих — а стоило бы. С каждым шагом её всё испуганнее они на Врана таращатся. С каждым новым сокращающимся хвостом волчьим всё яснее Врану становится, что вряд ли ему сегодня удастся у костра с Баей посидеть.

— Вран! — весело Зима повторяет, уж совсем близко к нему подходя. — Наконец-то! Уже целый час прошёл — что вы там у стариков делали? Уж думала я, вообще ты не придёшь!

— Да Горан с Зораном… — начинает Вран, не на Зиму — на русалок глядя.

— Ох, хозяюшка, смилуйся, — выдыхает одна из них.

Те самые это русалки, которые гребешками своими несуществующими Врана донимали. Только совсем они что-то теперь, похоже, в игры свои с ним играть не хотят.

— Ох, хозяюшка, отвадь, — лопочет и вторая. — Ох, не знали мы, с кем связались — ох, по незнанию мы с ним водились, ох, не сердись на нас, не по своей воле мы с ним сейчас…

— Что?.. — моргает Зима.

И видит Вран, что всё ещё смотрит на него Бая. И прекращается танец её с водяным причудливый — и хмурится водяной, тоже на Врана глядя, и наклоняется к уху баиному, что-то шептать в него начиная…

Понятно.

— Да Горана с Зораном я, говорю, провожал, — быстро Вран говорит, на Зиму взгляд переводя. — И Нерева. Ты… права ты, Зима — не хочу я что-то в празднике этом участвовать.

— Что?.. — ещё растеряннее Зима повторяет, на глазах сникая. — Но, Вран…

— Да ты не волнуйся, мил…

Протягивает Вран руку, чтобы по плечу её ободряюще похлопать — но искажаются вдруг лица русалок в таком ужасе смертельном, словно ножом он к их шеям потянулся.

— НЕ КРАДИ! — взвизгивает истошно одна, от него отшатываясь.

— НЕ ЗАБИРАЙ! — вопит вторая, в другую сторону Зиму, всё ещё под локти их держащую, дёргая.

— Не нужно тебе наше, уже взял ты чужое!

— Больше не поместится, не поместится, не поместится!

— Хозяюшка, помоги!

— Хозяюшка, защити!

Вырываются русалки из рук Зимы ошеломлённой — и к костру бросаются, продолжая визжать на всю округу.

Ловит Вран не один, не два — несколько десятков взглядов недоумевающих.

— До завтра, Зима, — торопливо говорит он, разворачиваясь — чтобы самого главного взгляда, баиного, не видеть. — Повеселись здесь за меня.

Говорит ему что-то Зима, идти даже за ним пытается — да только так быстро Вран вперёд шагает, что отстаёт Зима очень скоро.

И опоминается Вран только тогда, когда до леса доходит.

И останавливается: ха, вот ты и попался, словно Чомор ему говорит невидимый. Дальше-то одному тебе не убежать. Хотя, конечно, можешь попробовать — я только рад буду, я всегда с тобой поквитаться готов.

И что дальше?

Дальше-то что?

Смотрит, смотрит Вран на лес, перед глазами бесстрастно чернеющий, и бесконечно, снова и снова вопрос этот в голове повторяет.

Что. Дальше?

Не сегодня даже, не завтра — вообще?

Как долго продолжаться это будет?

Сколько ещё раз вот так на грани он балансировать будет, замешательство одно у лютов вызывая? Сколько ещё раз в волка обратится неумелого, в жаре души чужой задыхающегося? Сколько раз у леса вот так же замрёт, вспомнив в последний миг: не дано ему одному в лес этот ступать, не позволено? Сколько раз лесавки от него с криками и проклятиями убегут, вместо того чтобы помощь его принять, сколько раз русалки при одном виде его, при одном движении его, в их сторону направленном, голосить начнут? Сколько таких взглядов баиных на себе он поймает, сколько раз нечисть к уху её наклонится услужливо, не пойми что в него шепча? Сколько раз Солн ласки их в лесу прервёт, сколько раз Бая спросит: «Кто?»

Сколько раз Чая, если бы не погибла она в яме волчьей, Травным бы его назвала?

Неужели вот так его жизнь долгожданная у лютов и пройдёт? В недомолвках, в страхе вечном, в угольке души чужой, грудь его грызущем, в землянке стариковской с Бушуем ненавистным? «Полудушник» — теперь понимает Вран, что это значит. И не там, и не здесь. И не человек, и не волк. И не свой, но и не совсем чужой. И не принять, и не изгнать. И гореть, гореть костру этому яркому, всех лютов собой освещать — а Врана в стороне от себя держать, подальше, так, чтобы ни всполоха огненного на него не тратить.

И что делать с этим Врану?

— Всё ещё ничего не хочешь мне сказать? — задумчиво голос баин за его спиной спрашивает.

Оборачивается Вран — и вот она, спокойно на него глядящая, тьмой ночной так же, как и он, окутанная — не светом огненным.

Что, и Баю в тьму эту вечную Вран за собой потащит?

Мотает Вран головой, мысли дурные отгоняя — но понимает его Бая по-своему.

— Ну, я так и подумала, — говорит она. — Что ж. Идём?

«Идём»?..

На лес Бая кивает, последние сомнения его развеивая — что хочет она обратно к остальным Врана сопроводить.

— Не помню, чтобы Солн мне об обычаях ваших по лесу этой ночью гулять рассказывал, красавица, — говорит Вран озадаченно.

— Ага, — отвечает Бая невозмутимо. — И я не помню, чтобы мне о тех рассказывали, от кого все жители лесные и болотные в разные стороны разбегаются, а сами они одни даже в лес зайти не могут. Но видишь, бывает же — не всё мы знаем в этой жизни. Пойдём, Вран. Или ты до утра здесь стоять собираешься?

— Мне-то не трудно, — настороженно Вран отвечает. — И здесь постоять, и с тобой в лес пойти, ты же знаешь, не откажу я тебе никогда — но… Как будто в другом месте ты сейчас быть должна.

— Как будто должна, — соглашается Бая, в лес шагая. — Но как будто поняли все давно, что не всегда я там и с тем, с кем должна быть. Даже хозяева водные это поняли.

«Хозяева водные» — это она водяного в виду имеет, видимо.

— Разумно, — и Вран соглашается, за ней следуя. — И… что именно тебе хозяин водный обо мне сказал? Посоветовал что, может?

— Посоветовал, — хмыкает Бая. — Чтобы подальше я от тебя держалась, вора и полудушника. И больше он мне хотел рассказать — что они все в прозвища эти вкладывают, почему ты всем подряд в лесу нашем не мил, но я сказала, что не стоит. Я сказала: верю я ему, верю я в него, как один раз поверила — так до сих пор верю, и буду я слушать только то, что он сам мне рассказать решит. Дождусь я мига этого великого — не век же ему речами меня сладкими забалтывать да вид делать, что вовсе самого его ничто не смущает? Не думаю я, сказала, что за спиной его и против воли его узнавать что-то о нём справедливо будет. Слухи пусть другие собирают — не для меня это.

Иногда думает Вран: ну как, как лютица ему такая чудная досталась?

— И куда мы идём, красавица? — спрашивает он её небрежно. — Ты смотри, в лесу сейчас осторожнее надо быть: половина деревни в него высыпалась, а другая половина у реки слоняется.

— Уж не тебе меня учить, как во время солнцеворота летнего от людей в лесу ускальзывать, — усмехается Бая, за руку его беря. — Не вчера я родилась, все тропы их излюбленные знаю. Не волнуйся — не помешает нам никто.

Прищуривается Вран.

— И откуда же ты это знаешь, если дома всегда в ночь эту была?

— А кто сказал, что всегда? — пожимает плечами Бая, к кустам сворачивая.

Вот оно как.

И отпускает Вран все мысли тревожные, и полной грудью, от уголька свободной, дышать себе позволяет, воздух прохладный ночной ловя. И не следит он особо, куда идут они, куда Бая его ведёт — просто за ней следует, беспечно рукой своей, его руку держащей, покачивающей.

И рассказывает ему Бая о том, то о сём — о том, например, как смотрела она порой на лютов, с возлюбленными своими у костра милующимися, и думала: а будет ли у неё подобное? Сможет ли она в племени другом, не родном, едва известном, того найти, кто так же души её очарует? Будет ли избранник её, обычаями племени определённый, с такой же игривостью на неё смотреть, с русалками безобидно заигрывая?

Или как ускользала она всегда через несколько часов в лес, тогда ещё близко-близко, прямо у границы холмяной расположенный, и бродила по этому лесу, бродила, бродила — а потом к реке выходила, в которой уж вовсю люди плескались и на берегу свои костры горели. И девушки деревенские, счастливые и обнажённые, с разбегу в воду окунались, и юноши, в кучки взволнованные у деревьев сгрудившиеся, на них немигающими взорами смотрели. И всё таким простым у людей казалось, таким легким…

Что ж, Врану было что возразить. Конечно, со стороны это и могло славным показаться — но на самом деле не всегда так весело в ночь эту в деревне было. То один дурак, через костёр перепрыгивая, всей тушей в него надравшейся упадёт да так там и сгорит, то вторая дура юноше какому-нибудь по пьяни в воде прямо отдастся, а потом на середине опомнится и верещать начнет: помогите, пристают! А сколько глупцов до смерти мёдом упились, меры в выпивке не зная, а сколько глупышек отрядами целыми хмельными в лес за травами волшебными ушли, да так оттуда поутру и не вернулись? А сколько драк было, а сколько тел пьяных приходилось из воды вытаскивать, чтобы не пополнили они ряды утопленников? Нет, без всякого трепета Вран солнцеворот этот ждал — содрогался разве что от мысли, что вот-вот он наступит.

— Не умеешь ты хорошее во всём видеть, красавец, — насмешливо Бая ему говорит, на холм начиная подниматься.

Не деревенский это холм, конечно, не капище-курган — другой, тот самый, откуда они когда-то, давным-давно, на бесчинства первые деревни смотрели после смерти ведуньи. И тот, откуда ичетик их чуть позже безногий и безрукий отпугнул.

Но сейчас никаких ичетиков на холме нет — покачивается он мирно, беззаботно осокой зелёной, лунным светом одетый. Доходит осока до колен Врану с Баей где-то, а где-то — до пояса. И не скажешь ведь, какие тайны злобы человеческой она в себе скрывать способна.

— Да как же хорошее это видеть, красавица, если… — ворчливо Вран начинает.

И замолкает — достигают они вершины холма и другой холм вдали видят.

Уже деревенский.

Уже капищенский.

Только не волки деревянные на нём, как в прошлый раз, а медведь огромный. Одинокий. Деревянный. На задние лапы поднявшийся — и передние в воздухе раскинувший, словно деревню перед ним обнимая.

— …такое я изо дня в день вижу, — заканчивает Вран растерянно.

— Так уж изо дня в день, — тянет Бая — но подсказывает голос её Врану, что и она совсем не ожидала это здесь увидеть. — Да уж. Ну, надеюсь…

Доносится с реки, за вторым холмом вьющейся, визг тонкий девичий — и не поймёшь, радостный он или отчаянный. И несколько костров там же виднеется.

— …надеюсь, успокоило это души их беспокойные, — договаривает Бая.

И ни злорадства нет в этих словах, ни надежды затаённой на то, что не так уж спокойно себя деревенские под покровительством медведя этого чувствуют — а Врану и надеяться на это не нужно, Вран и сам это знает. Слишком мало голосов у реки раздаётся, слишком мало костров на берегу её. Боятся деревенские. Боятся даже в ночь самую безопасную, от всякого зла свободную.

И правильно делают, что боятся.

— Медведь, — цедит Вран. — Вот это да. Быстро поставили — наверняка в общину на другом берегу ходили, там-то всегда медведям поклонялись. Нет у нас умельцев по дереву, чтобы такое даже за весну склепать — а там много деревщиков, очень они, должно быть, обрадовались, когда наши чурбаны к ним с просьбой этой…

— Вран, — прерывает его Бая мягко и насмешливо. — Ужели тебя так волнует, чем люди в деревнях занимаются? Да пусть хоть личинку мушиную себе в покровители выберут — а мы на это посмотрим и улыбнёмся.

— Да… — рассеянно Вран соглашается. — Посмотрим. И улыбнёмся…

Нет, не даёт ему покоя медведь этот — и не даст. Может, взять как-нибудь с собой Горана и Зорана, чтобы через лес пройти — и поджечь мишутку? Горан с Зораном не откажутся, а Врану очень хочется посмотреть, что после этого деревенские делать будут.

И улыбнуться.

— Ну понятно, — задумчиво Бая говорит. — Вран.

Берёт его Бая за обе руки, к себе поворачивает — и приходится Врану от медведя отвернуться.

— Так-то лучше, — говорит Бая. — Итак…

И молчит.

И молчит, и молчит — и в глаза ему просто смотрит. И что-то в глазах у неё самой неразборчивое теплится — но никак Вран не поймёт, что именно.

— Вижу, любишь ты смотреть и улыбаться, красавица, — с улыбкой и он замечает. — До утра этим заниматься будем? Я не против.

— Итак, — повторяет Бая. — Придумала я, как беду твою решить. Кажется.

— Что ещё за…

— Вран.

Ну ладно. Попробовать стоило.

— Хорошо, — осторожно Вран говорит. — Придумала ты, как беду мою решить. Кажется. И что же кажется тебе?

— Кажется мне, — охотно Бая начинает — словно как раз не хватало ей толчка какого-то словесного, чтобы к речи своей подготовленной приступить. Пугает Врана немного эта подготовленность. А что, если всё-таки прислушалась Бая к увещеваниям водяного? — Кажется мне, поняла я, что происходит. Отчасти. Никогда у нас такого не было, чтобы человека с одной душой в племя мы принимали. Двоедушники — да, бывали, в разное время хозяин нас к ним приводил. Но, похоже, из-за души твоей единственной, ни с какими братьями не разделённой, так же чужд ты лесу этому, как, например… как, например, чужды других племён уроженцы, когда в мужья мы их берём. Тоже лес наш к ним настороженно относится — тоже хозяин наш не понимает, что забыли они здесь, почему не на земле родной жизнь свою…

— Прочитал я недавно, — Вран её перебивает, кое-что вспомнив — кое-что очень важное, — позаимствовал я недавно у Радея… «книгу» одну любопытную, в которой как раз о хозяине всё, что знаете вы, рассказывалось. О хозяевах. Правда ли, что не всегда у леса один хозяин? Что на круги лес разделён, что у каждого племени, у земли каждой свой хозяин есть? На Белых болотах один правит, на Красном перевале — другой…

Кривит слегка душой Вран — не одну книгу он у Радея взял, а дюжину, если не больше. Ответы хоть какие-то на бересте искал, про хозяина, про Солна, про слабость собственную, помощь любую — и нашёл.

Да только тот же Солн как-то ему сказал, что не все книги эти правду содержат, где-то она с вымыслом смешана — а Солна-то рядом и не было, чтобы спросить его, что быль, а что — небылицы.

— Ну… да, — озадаченно ему Бая отвечает. — Да, думаю. Насчёт кругов я не уверена, но как одна волчица не может всеми племенами управлять, так и один хозяин не может за всем миром след…

— Значит, — снова Вран её перебивает. — Если, допустим, не нравлюсь я этому хозяину, то у другого ко мне нареканий нет — и…

— …и не туда мысль твоя пошла, — хмыкает Бая. Крепче руки его сжимает. — Вран. Ты слушаешь, что я говорю? Чужой ты в лесу этом, как и все, кто не здесь родился — и, судя по всему, не признаёт хозяин ни ножа твоего, ни пояса, предками тебе подаренного. Но я как-то рассказывала тебе, как обычно мы с неприятностями подобными справляемся. Когда мужья наши…

— Да, но ведь не муж я никому, Бая, — мягко Вран головой качает. — Или ты Зиме меня отдать какой-нибудь собираешься? Нет уж, уволь — на такое я ради всех чудес на свете не пойду. А скажи мне, а знаете ли вы точно, какого размера круг силы хозяина вашег…

Тоже Бая головой качает — и смотрит на Врана почему-то как на дурака полного.

— Нет, совсем ты меня не слушаешь, Вран с Белых болот, — говорит она. — Ну, может, хоть почувствуешь.

Суёт Бая руку в сумку небольшую поясную, достаёт оттуда что-то крошечное, с мизинец размером, — ножик маленький, узенький, на железной леске подвешенный.

— Не дёргайся, — приказывает она Врану.

И, конечно же, Вран дёргается — потому что в следующий миг Бая вонзает леску ему в ухо, обжигая мочку резкой и внезапной болью.

— Ну вот. — Бая делает шаг назад, склоняя голову набок — словно изучая дело рук своих. — Уж, наверное, поймёт хозяин, что я сказать ему хотела — не добрались мы с матерью ещё до тонкостей этих, это Искра у нас любительница подобного.

«Чего — "подобного"?» — хочет было спросить Вран, ничего не понимая, — какие-то серьги, какие-то тонкости — но потом вдруг доходит до него.

Серьги. Серьга. Из кусочка ножа жены… для мужа… выкованная. Чтобы принял лес мужа этого, из другого леса в племя пришедшего, — и правда Бая ему об этом рассказывала.

Когда спрашивал он её, на другое совсем намекая, об обычаях свадебных лютьих.

Давным-давно спрашивал. Ещё в прошлой жизни, когда мало его обычаи эти волновали, когда и не думал он в них спасения для себя искать — да и сейчас ему в голову такое не пришло.

А вот Бае пришло.

— Так что же мы… — начинает Вран ошарашенно.

Замолкает. Нет, возможно, не так он что-то понял?

— Так а как же ты… — снова он пытается.

И плещется смех в глазах баиных тёмных, глубоких, невозмутимостью привычной прикрытый, — как сквозь туман густой искорки смешливые пробиваются.

— Так ведь не принято… — в третий раз он тщится.

Пожимает Бая плечами беззаботно.

— Что не принято? Слов громких я не произносила, обряда полного не совершала — да и не знаю я обряда этого. Так, что-то… по верхам самым наскребла. Может, это глупость юношеская — а, может, и настоящее что-то, кто же меня разберёт? Но хозяин знает, что я хотела — а дома обо мне что угодно могут думать. Да и в чём я не права? Нож ты мой держал, часть его я тебе отдала — и не из нашего племени ты, в деревне человеческой родился, а мне здесь пригодился. Всегда те, кто недоволен чем-то, сказать мне могут, что неправильно я всё сделала, что не в силе выбор мой — и пусть говорят, если им легче так будет. Главное — это то, что я для себя решила, верно?

— И что ты для себя решила? — негромко Вран спрашивает.

Тук-тук — сердце его в ухе проколотом отдаёт. Тук-тук — в груди оно сильнее бьётся. Тук-тук — Бая только что, кажется, в мужья его взяла. Тук-тук — и так легко, так спокойно она это сделала, словно и нет в этом ничего особенного.

— Решила, что всё сделаю, чтобы тебе хорошо в лесу этом было, — вновь Бая плечами пожимает. — Что подожду, так и быть, когда душу ты мне свою откроешь, но не стану ждать, когда сами собой беды твои разрешатся. Что я тебя сюда привела — мне с тобой и при свете лунном, и во тьме затмения лунного быть. Что не нужно мне благословение материнское — ведь и она, будем честны, не того в племя наше привела, кого для неё мать в своё время выбрала. Не только обязанности нам лес даёт, но и свободу. Сами мы решили, как в доме нашем всё будет устроено за границей лесной — не обижу я хозяина самоволием своим небольшим. По его правилам я всегда живу, его законы я всегда соблюдаю. А закон о том, чтобы людей бывших с собой навек не связывать, он и не устанавливал.

Тук-тук. Тук-тук, тук-тук, тук-тук…

— Давай сбежим, — выдыхает Вран.

Порывисто, не подумав, не успев себя остановить. Жжёт его ухо серьгой этой неожиданной, жжёт его грудь каждым словом о хозяине, жжёт его взглядом Баи спокойным, которая уже всё для себя решила. И решением этим жжёт — как всегда, доверчивым, и верой этой баиной в него жжёт — как всегда, непоколебимой.

Вскидывает Бая брови.

Весело.

А вот Врану совсем не до веселья сейчас.

— Давай сбежим, — повторяет Вран.

Поднимает на него Бая взгляд лениво, щекоча грудь его голую волосами своими тёмными.

Близится уж ночь к рассвету, сидит Вран, спиной нагой к дереву прислонившись, на земле прохладной, и растянулась Бая у него в ногах. Как всегда. Как всегда они делают, когда другим позанимаются. Любит Бая так сидеть. Любит так с груди врановой на небо задумчиво смотреть.

— Ну что же неймётся тебе, Вран с Белых болот? — спрашивает она с такой безмятежностью беззаботной, что вновь тисками раскалёнными грудь Врана безмятежность эта сжимает. — Давай сбежим, давай сбежим… Куда сбежим? Зачем? И от кого? От Лесьяры, я полагаю? Её возмущение возможное тебе никак покоя не даёт?

— Возмущение? — хмыкает Вран натянуто. — Возможное? Бая, как будто я твою мать лучше, чем ты, знаю. Слишком мягко ты…

— Так что, — прерывает его Бая. — Лесьяра тебя беспокоит?

Нет, конечно же, нет. Никакого дела Врану до Лесьяры нет. И до возмущения её «возможного», и до гнева её вполне вероятного.

— …да, может, и Лесьяра тоже, — отвечает он.

— Вран.

— Бая.

— Зачем ты даже в этом мне…

— Может, и Лесьяра, — повторяет Вран с нажимом. — Да… да, может, и Лесьяра. Может, и не только Лесьяра, конечно — но и она. Скажи мне, Бая — счастлива ты здесь? Счастливы все здесь?

— Вполне, — закатывает глаза Бая.

Не понимает она, что не шутка это. Что не забалтывает Вран её сейчас, разговоров опасных избегая.

— А я так не думаю, — заявляет Вран.

— Вот как, — насмешливо глаза Бая сужает. — И в чём же несчастье наше? Где увидел ты его, красавец? Что у нас не так?

— Всё, — вырывается у Врана.

Просыпается небо голубое над их головами — чистое, ясное, ни облачка. Стрекочут жуки в зарослях осоки, первые песни свои птицы ранние зачинают — и пронизано всё безмятежностью той же, что и взгляд Баи лишь слегка любопытный, на Врана устремлённый, негой предрассветной полный.

Да, не самое сейчас подходящее время для речей пылких. Спать, кажется, Бая уже хочет. Не настроена она на обсуждения подобные. Только на то настроена, чтобы продолжать на груди его нежиться, узоры бессвязные на его руках пальцами рисуя.

А, может, думает Вран, решительно на ноги поднимаясь и осторожно Баю от себя отодвигая, и неплохое это время как раз. Самое то — явно не станет Бая сейчас с ним спорить, явно терпеливо его выслушает, лишь бы успокоился он в смятении своём душевном поскорее.

— Вот как, — повторяет Бая, лишь поудобнее у дерева устраиваясь и сверху вниз на Врана глядя. — Что ж… Вижу, очень ты поделиться со мной этим хочешь. Возражать тебе, я так понимаю, смысла нет?

Иногда напоминает Бая Врану Солна чем-то — язвительностью своей, например. Только совсем другая у Баи язвительность — беззлобная, игривая, не обидная. Только никогда ни усталости, ни разочарования в глазах у Баи не появляется.

И на всё Вран готов, чтобы и не появилось.

Закидывает Бая руки за голову, дрогает грудь её обнажённая, и пляшут, пляшут, пляшут в глазах искорки смешливые — и до сердца самого вранова долетают, и щекочут его легонько, и спрашивают словно: ну что, не передумал? Уверен ли ты, что правда хочешь на это время наше тратить? Может, чем-нибудь другим займёмся?

— Нет, — говорит Вран быстро, чтобы не передумать. — Смотри… послушай, красавица. Уж не день и не два я пробыл в племени вашем — уж понял я, что тут к чему. Уж прочувствовал все обычаи на шкуре собственной. И обычаи эти… что-то не греют душу мне. Свобода разве в них настоящая есть? Нет. Как Лесьяра скажет, так и будет — а мало ли, что захочет сказать она? Люди уж который месяц вам вредят, нам вредят — а Лесьяре всё равно. Не уходит она никуда, ничего людям этим не делает — так и живут они в деревне своей спокойно, беспокойства одни другим лишь учиняя. Волчьи ямы повсюду вырыты, волка человек убьёт, если опасным его посчитает — разве это дело? И ладно бы это только…

— О, ну понеслось, — тянет Солн, как назло, именно в этот миг у деревьев появившийся. — Сейчас, конечно, всё нам Враша расскажет, как правильно. Теперь всё, конечно, по полочкам будет разложено. И как жили мы без него?

— И ладно бы это только, — Врана умолкшего Бая подгоняет. — Хорошо, это для меня не новость, это я от тебя уже много раз слышала — что же ещё ты мне поведаешь?

— Да то, что и в лесу из-за людей, и в доме из-за законов ваших жизни вам нет, — говорит Вран, от Солна упрямо отворачиваясь. — Счастлив ли Самбор, знахарем всю жизнь мечтавший стать, но в кузнецах до конца неё же осевший? Счастлив Веш, тоже для этого дела рождённый — но так никогда его и не опробующий? А Сивер, брат твой, тоже счастлив, что именно на его голову знахарство это свалилось? Ни за что не поверю. Счастливы ли старики, изо дня в день в землянке сидящие не с теми, кто быть с ними рад, а с теми, кого Лесьяра наказывает? Счастлив ли Бушуй, которого раньше времени Лесьяра в землянку эту отправила? Счастливы ли Верен с Неревом, которых она в делах их родителей винит, вместо того чтобы к их делам присмотреться? Счастлив ли кто-нибудь, зная, что никогда его слово услышано не будет, если оно словам Лесьяры противоречит? Счастлива ли ты была, в размышления свои погружаясь, то на людей веселящихся, то на волков других глядя и думая: а будет ли так и со мной? Кого мне Лесьяра в спутники выберет, на кого пальцем укажет: вот он, твой муж?

Кивает Бая медленно, опускает руки вытянутые. Так же медленно, изящно с земли поднимается — и к Врану подходит.

— И ты предлагаешь… — говорит она вкрадчиво, вопросительно.

И внимательны, задумчивы глаза её — как будто забавляют её слова врановы, но и дальше их послушать она не прочь — вдруг что-то дельное он скажет?

— Другое я что-нибудь попробовать предлагаю, красавица, — так же вкрадчиво Вран говорит. — Ты смотри… ты смотри, ты послушай только: не всё такое глупое у людей, как на первый взгляд может показаться. Не зря же и ваши к ним идут, а не наоборот — не зря же родители Верена с Неревом туда бежали, детей оставив. Да, дури у людей много в головах, но ты же сама мне говорила — должен я научиться хорошее во всём видеть, не так ли? Я и вижу. Не один человек судьбу общины всей решает, а старейшины — и мы их выбираем, и мы всегда старейшину права голоса лишить можем, если понимаем, что не туда его несёт. Каждый у нас то делает, к чему лежит душа его — ну и на что способен он, разумеется. И не запрещено никому ни жён, ни детей иметь, и не обязан никто мужей из других общин выбирать. И всегда, если обидеть деревню кто-то решить, напасть на неё, жителей затравить — всегда деревня против него восстанет, а не терпит до бесконечности.

— И ты хочешь… — тянет Бая с той же вкрадчивостью, слегка груди его своей касаясь — и отстраняясь тут же, точно и не было ничего.

И пробегаются пальцы баины по щеке его, и притягивают вроде бы его к губам своим, а вроде бы и просто рубцы на скулах острых, уже наизусть выученные, изучают. И всё ещё понять Вран не может — играет ли она с ним или и впрямь словами его прониклась.

Или и впрямь что-то правдивое в них слышит. Чувствует. Что-то, на что сердце её откликается — что-то, о чём и она сама когда-то думала.

— Хочу, чтобы по-другому у нас всё было, — отвечает Вран чуть слышно. — Давай уйдём, Бая. Давай своё племя создадим — подальше от этого, от законов этих дурацких, от людей этих, отхозяина этого негостеприимного. Так далеко уйдём, что ни один хозяин до нас не доберётся — сами мы себе хозяева будем, а в племени нашем уж никаких хозяев не будет. Будем мы всех слушать, будем мы дело любимое для каждого находить, будем мы…

— …не в землянках каких-то жить, а в домах настоящих, — продолжает за него Бая. — Будет Вран с Белых болот не мужем Баи каким-то, а старейшиной полноправным, и будет его слово её слову равно, и даст он семье каждой по своему дому, и уж никогда ему с Лесьярой под одной крышей земляной страдать не придётся. Будет Вран с Белых болот свои законы устанавливать, с женой да друзьями верными советуясь — так, Вран?

— …так, — заворожённо Вран откликается.

Смотрит на него Бая. Смотрит на него Солн. Смотрит на него холм, осокой лениво шуршащий. Смотрит на него небо сумрачное.

И тут хохотать Бая начинает.

Одновременно с Солном — настолько одновременно, что вздрагивает Вран от взрыва хохота этого с обеих сторон внезапного.

И шелестит трава отзвуками этого смеха, и даже небо прорезью первой рыжей Врану улыбается — ну вот же учудил, болезный.

— Ох… — сквозь смех Бая говорит, головой Врану в плечо утыкаясь и всем телом от хохота неудержимого содрогаясь. — Вран, ну как же… как же придумываешь ты порой такое — диву только даться…

— Да не придумываю я… — обречённо Вран начинает.

И замолкает.

Нет, конечно, нет — не прониклась Бая ни одним словом его, не затронул он ими ни одной души её. И на что только надеялся? Во всём они с Баей сходятся, кроме одного: не поймёт Бая никогда недовольства его существующим положением вещей. Бая в этом родилась, Бая к этому привыкла — Бая ни на какие «а вдруг» манящие это не променяет.

А, может, и не манят они её вовсе.

— Вран, — уже спокойнее Бая говорит, отсмеявшись и глаза на него подняв. — Ты только… ты уж, пожалуйста, только на собрании племён об этом речь не заводи, хоть там язык за зубами держи, договорились? Совсем уж главы племён других на нас глазами круглыми посмотрят, совсем, подумают, Лесьяра с ума сошла, раз таких наглецов в племя своё пускает.

— На собрании племён?.. — озадаченно Вран переспрашивает.

— Да что же это такое, Враша, — тяжело вздыхает Солн. — И это мимо твоих ушей проскочило?

— Завтра ночью все племена волчьи, в лесу этом живущие, после солнцеворота летнего на сбор общий придут, — с улыбкой Бая поясняет, голову с плеча Врана поднимая. — Будем мы волчат новых представлять, будем мы ушедших в лес вечный провожать, будем семьи новые приветствовать… и тебя поприветствуем. Ты смотри — если уж я старшей твоей стала временно, не подведи меня. Без придумок своих хоть перед другими племенами обойдись.

— Перед другими племенами… — откликается Вран.

И закатывает Солн глаза, и хочет Вран огрызнуться: да не рассказывал ты мне никогда ни о каких собраниях племён, придурок беспамятный!

Но сдерживается Вран.

Не рассказывал — и тем лучше. Будет чем Баю по дороге на болота занять, чтобы забыла она побыстрее об этих неудачных искушениях его.