Сколько волка ни корми

Глава 17. Сбор

Белые болота. Красный перевал. Закатные луга. Костяные пещеры.

Много-много названий. Много-много племён. Много-много лютов.

И кажется, что знают все друг друга, и кажется, что все друг с другом знакомы. И нет ни одного волка, ни одного волчонка, ходить научившегося, которому не по себе от количества посторонних такого — все на своём месте, все друг другу рады, все друг другу улыбаются, приветствиями и новостями обмениваются, шутками и взглядами понимающими.

— Прежде всего, — задумчиво Гордана говорит, глава другого племени, название которого Вран забывает сразу же, как только ему шепчут его на ухо, — думаю, все со мной согласятся, что место это… не совсем теперь для встреч наших подходит.

Кивает Гордана, поморщившись слегка, на деревянного медведя за своей спиной. Ещё больше этот медведь, чем издалека Врану показалось, — наверное, если одного волка деревянного на другого поставить, примерно такая высота и выйдет. Тупая морда у медведя, равнодушная, ничего не выражающая. Ни мудрости в глазах его деревянных нет, ни проницательности волчьей. Насмешка одна какая-то сплошная. Думали деревенские, что волкам, их предавшим, что-то они с помощью медведя этого докажут, а на самом деле просто над собой посмеялись.

Кивает и Лесьяра, и дюжина других лютиц верховных, рядом с ней стоящих. Кивают и знахари их, за спинами их, совсем как Радей обычно, безмолвными тенями застывшие.

Кивают и остальные люты, по склону холма разбросанные — не поместились бы они все на вершине его. Врану ещё повезло — со своего места он хотя бы лица говорящих видеть может, в то время как кто-то чуть более невезучий вовсе на их спины только любуется. И стоит Вран почти в первом ряду — потому что выходить ему к лютицам придётся, когда настанет очередь Лесьяры говорить и начнёт она рассказывать, что со дня зимнего солнцеворота в племени её произошло.

И покрыты границы холма туманом непроницаемым, и нависает ливень стеной дополнительной защитной над всеми землями окрестными — и над холмом тоже. Вран знает: летом у лютов всегда так, летом снежную бурю не вызовешь, приходится выкручиваться. Только вот если зимой буря эта холм не трогает, то сейчас ливень очень даже Врана трогает — промокла насквозь рубаха, прилипла к спине и животу, хлюпают сапоги от влаги, волосы отросшие паклей мокрой назад откинуты, струйки воды с себя за шиворот Врану спуская. Неприглядно Вран, должно быть, со стороны выглядит — совсем не торжественно. Впрочем, не он один: и на глав племён дождь льётся, и на знахарей их, и на детей, прямо на земле на почтительном расстоянии от глав сидящих. И, пусть и почтительно расстояние это, но намёк читается, и очень хорошо: дети Горданы, дети Лесьяры, дети всех лютиц, племенами своими правящих, достойны на одной высоте с ними быть, хоть и в стороне. А вот мужья их ничем не отмечены — не знает Вран даже, где они, мужья эти. Близко ли они к вершине или почти у самого подножия. Похоже, нет особого дела лютицам до мужей своих.

Мужей…

«Это чё», — Зоран моргнул, серьгу в ухе Врана заметив.

«Чегой-то это, Вран?» — озадаченно и Горан на него посмотрел.

«Это что за…» — давясь собственным дыханием вперемешку со слюной, Бушуй зашипел.

«Ох», — только и сказала Лада.

«Ох,» — подхватил её ропот других стариков.

«Ох». Да, лучше и не скажешь.

Начинает Гордана рассуждать, где лучше всего новое место собраний устроить, присоединяются к ней остальные главы — перестаёт их слушать окончательно Вран.

А Бая, единственная, кто занимает мысли его, кажется, наоборот, со всем усердием к ним прислушивается. Сидит Бая вместе с другими будущими главами и знахарями, вместе со старшими и младшими дочерьми и сыновьями, не отрываясь на эту Гордану смотрит, от Искры отмахивается, то и дело на уши ей шёпотом наседающей, другим лютицам молодым головой слегка качает: не сейчас, занята я.

А на Врана совсем не смотрит.

Зато кое-кто другой взглядом его пристальным прожигает: Лесьяра.

Поспешил Бушуй к Лесьяре, как только задыхаться от негодования перестал. Да только опередила его Бая: сама решила на рассвете мать навестить да о решении ей своём сообщить. Сказала Врану: ты меня подожди, я с ней поговорю — а потом сразу же к тебе приду и расскажу, что да как.

И Вран ждал. Весь рассвет прождал, упрямо в землянке стариковской на все расспросы Горана с Зораном отмалчиваясь, всё утро уже снаружи прождал, по разрешению Лады «по своим делам» отправившись. Не было дел у Врана — не было и Баи. Присоединился к Горану с Зораном Нерев не удержавшийся — долго Нерев терпел, долго молчать пытался, но не выдержал.

Вышла из землянки общей и Зима…

Утро сменилось днём, потом — вечером, потом уже и к кургану выдвигаться время пришло…

А Бая так и не появилась.

Очень хорошо Вран уже этот подход лесьярин знал — и не удивился даже, когда только рядом с ней Баю и увидел у границы уже. Отделяли Врана от Баи сама Лесьяра, Радей, Искра с Сивером, ну и Бушуй, разумеется — и не стал Вран даже пытаться к ней прорваться. Лишь зубы стиснул и подумал: ладно. Всё я тебе на кургане твоём выскажу.

Всё выскажу…

Надеялся Вран, что хоть на собрании этом проклятом ему с Баей побыть немного удастся — но, конечно, не тут-то было. Подхватили Баю тут же друзья из племён соседних, подлетела к ней дюжина лютиц высокородных, все, как одна, на Искру почему-то похожих — не то из-за пустоты вперемешку с любопытством в глазах их тёмных, не то из-за колец блестящих, на волосы нанизанных. Увлекло, закружило Баю в вихре волчиц этих пустоглазых — и её глаза, умные, глубокие, всё на свете выражающие, лишь вскользь по Врану мазнули.

А вот глаза Лесьяры…

— Не, дохлая попытка, — бормочет справа от Врана Горан, тоже, видимо, не слишком-то к радостям и горестям чужих племён прислушивающийся.

— Не, попытка-то хорошая, — говорит слева Зоран. — Но Лесьярка у нас…

— …лютица такая…

— …неуступчивая, неуступчивая, во. Она и нам-то места в доме общем не уступила, к старикам забросила — чегой-то вы с Баей подумали, что она дочь собственную тебе уступит? Тем более — старшую.

— Да, старшая — это вообще не смотреть, не трогать. Вот если бы на Искру ты посмотрел…

— Да, Искра — это совсем другое дело, не Искре главой рода становиться. Куда ей? Хотя сама-то по себе она забавная — я как-то её аж до колик рассмешил, я как-то шкуру оленью надел и говорю ей…

— Да заткнитесь вы, — раздражённо Нерев говорит. — Вы что, не видите — не до этого ему?

— Вран, не время тебе сейчас с ней в игры эти играть, — обеспокоенно Зима хмурится. — Я ведь всё понимаю, не дура ведь я — ничего между тобой и Баей нет, просто Лесьяру ты хотел на место поставить. Верно же? Но не любит она, когда с ней так обходятся. Ты лучше серьгу эту сними, когда на курган подниматься будешь, не рань чувства её, а то она совсем жизни тебе не даст. Хорошо вы с Баей всё придумали, но… Придумали же, правда?

Бедная, глупая, наивная Зима. Ничем её не пробьёшь, никак её не переубедишь — всегда оправдание для Врана найдёт, всегда надежду новую для сердца своего болезного сыщет.

— Что мне говорить-то на кургане этом, Зимушка? — спрашивает Вран, делая вид, что не расслышал большую часть её слов. — Или мне молча на нём стоять да головой кивать?

— Ну, я не… — теряется Зима.

— На курган только волчата обычно поднимаются, Вран, — со вздохом Нерев поясняет. — И волчата, как ты можешь понять, ничего особо и не говорят. Впервые у нас такое, чтобы человек бывший взрослый перед племенами представал. Может, они и ждут, что ты что-то скажешь, но ты прав — с Лесьярой лучше помолчать. Безопаснее будет.

— Что, — криво усмехается Вран, — так уж выйти и помолчать? Вот вам Вран с Белых болот — посмотрите да забудьте?

— Да, — без улыбки Нерев отвечает, в глаза Врану глядя. — Посмотрите да забудьте. А серьгу тебе и впрямь надо снять — чтобы Лесьяра и о ней забыла.

— Вот как.

— Ха, да так уж и забудет, — ухмыляется Горан.

— Да на всю жизнь она это запомнит, чай, не старуха ещё, памяти её любой знахарь позавидует!

— А мы однажды к ней подошли, спросили: а чего, долго нам ещё у стариков торчать?

— А она на нас холодно так посмотрела и как начала все оплошности наши вспоминать, вот прям от рождения начиная и заканчивая…

Рассказывает Гордана о делах племени своего — кто родился, кто женился, кто умер. Пропускает Вран всё это мимо ушей, едва беглый взгляд на двух волчат, взглядам лютьим под дождём нещадным представших, бросив, — всё ещё своими глазами баины пытается поймать, но пока безуспешно. Куда угодно Бая смотрит, на кого угодно — но только не на него. Понимает Вран, конечно, что не со зла она это делает, что важно для неё это собрание, для него никакой важности не имеющее, — но всё равно с каждым новым выступлением всё большее разочарование он чувствует.

Вот так просто? Вот так и будет всегда — признает ли его Лесьяра или нет, поднимется ли сама Бая на курган этот главой племени, всегда Вран за его пределами оставаться будет, рядом с теми, кто и словом с Баей за полгода эти не обмолвился?

Разве справедливо это?

И заливает глаза врановы дождь, и хлещет по лицу его ветер усиливающийся, и продолжают все кому не лень судьбу его вполголоса обсуждать, как следует ему поступить и как не следует — а Вран стоит. А Вран всё смотрит. А Вран всё сквозь пелену дождя, сквозь порывы ветра, сквозь спины лютов перед ним, сквозь глаза Лесьяры, огнём ледяным каждый вздох, каждое движение его пронзающие, сквозь глаза безразличные остальных лютиц, сквозь круг глав будущих и знахарей, Баю поглотивший, криком своим беззвучным тщится пробиться: Бая, Бая, Бая!

Ну что же ты, Бая…

Не так Вран себе это представлял.

Как и всегда.

Каждый раз одну и ту же ошибку Вран совершает. Каждый раз рисует в воображении своём образы яркие, несбыточные. Обучение себе у лютов иначе грезил, жизнь с ними, дом их, место своё в нём. Встречу с предками. К людям отношение. К самому себе.

Но каждый раз ему кажется — ну вот же, сейчас-то всё точно совсем по-другому будет. Вот сейчас выйдет Бая от Лесьяры, Врану, как обычно, лукаво улыбнётся, и спросит Вран: «Ну что?», и скажет Бая: «Ну что… Конечно, недовольна она была, но ничего с решением моим поделать не смогла».

И свалится у Врана ноша с души непосильная, и впустит его лес неохотно, недружелюбно, но тоже признавая: обошёл его всё-таки Вран, нечего хозяину на придумку Баи возразить. Теперь-то точно Вран даже в одиночестве себя спокойно в нём чувствовать сможет. Теперь-то перед Враном точно все дороги будут открыты.

И пойдёт он наконец не в хвосте за лютами, от стариков неподалёку, а рука об руку с Баей. И ничего, ничего, ничего ему Лесьяра не скажет. И ничего, ничего, ничего сделать ему не сможет. И Вран будет рядом с Баей, а Бая будет рядом с ним. Разве так многого он просит? Разве так многого он когда-либо просил?

Но сделал Вран шаг в лес, пока Баю ждал, не удержался.

И Чомор ему навстречу шаг в лесу, вмиг потемневшем, сделать попытался.

И вынесло Врана из леса в мгновение ока, и чуть не плюнул он на землю в сердцах: не получилось.

Плевать Чомору было на все серьги его и на слова баины. Наверное, так же, как и Лесьяре. Отлично они друг другу подходили — отличный у Врана был набор тех, кто выше него.

Кто власть над ним имеет.

А единственная, кто другой совсем, мягкий, нежный верх над ним всегда брала, посмеялась только, одну из последних надежд его разрушив — на жизнь вдали от Чоморов и Лесьяр. Всё, Бая говорила, Вран ей рассказать может — не обвинит она его ни в чём, не обидит. Но и близко к сердцу, надо было ей уточнить, принимать не станет — потому что другим её сердце живёт, пусть и есть в нём место для Врана. Но и для других вещей место есть — вот для происшествий этих в племенах чужих, совершенно для Врана пустых и бессмысленных.

Родился, женился, умер… Родился, женился, умер… Вот волчонок наш, вот ещё один, вот двойню волчица наша принесла… Ух ты, а эта — тройню… Любопытно, а у них как души на троих делятся? Не по целой даже предками великими отпущены?

Усмехается Вран мыслям своим невесёлым.

Откидывает Бая волосы мокрые, от дождя тяжёлые, назад. Сивера по носу хлещет случайно. Морщится Сивер недовольно, что-то Бае говорит — а она весело на него оглядывается.

На него — оглядывается…

— Многовато, — негромко Нерев говорит.

— М? — скорее из вежливости, чем из любопытства искреннего Вран переспрашивает.

— Многовато ушедших, — повторяет Нерев. — И все от людей.

Прислушивается Вран всё-таки. Всё равно Бая ни единого взгляда на него не бросает — не замечает даже, что смотрит и смотрит он на неё.

Волчья яма. Волчья яма. Волчья яма. Охотник. Охотник. Охотник. Ползут у Врана брови вверх — шесть мертвецов в одном племени, и никто из них от старости или болезни в лес свой вечный не отправился.

Только от рук человеческих.

Сменяется лютица говорящая, другой слово предоставляет. Волчата, люты, судьбы свои воедино связавшие… и охотники. Оказывается, в окрестностях Белых болот не всё так плохо — у других племён выше по реке бесчинствуют люди беспрестанно, который год волкам покоя не дающие. Особенно плохо перевалу тому самому Красному приходится, из которого Травный треклятый вышел: совсем рядом они с деревней большой живут, медведям поклоняющейся, а по другую сторону их ещё одна подпирает — та, в которой людям уж и зверей не хватает, «боги» у них какие-то, то грома, то солнца — и чего только не придумают.

— И что… — растерянно Вран говорит, до конца лютицу белоголовую, морщинистую дослушав. — И что, каждый год у вас такое?

— Какое — такое? — спрашивает его Нерев.

— Количество. Убитых.

— Людьми, что ли? — подключается к разговору Горан.

— Да уж обсчитался ты, поди, Нерев, в этом году, наоборот, маловато как-то, — пожимает плечами Зоран.

— Да уж как жрать им нечего, так с голодухи они за нашими гоняться и начинают — в вашей-то раньше деревеньке мясо волчье под запретом было, а теперь — смотри в оба…

— Ха, да, а ещё… как же там… «вытравливают» они, во, «вытравливают»! Напьётся пастушок деревенский хмеля крепкого в полдень жаркий, вся животина от него разбежится — и начинается. А-а-а, волк мою козу украл!

— А-а-а, волк мою бурёнку увёл!

— Да на кой нам их бурёнки сдались?

— Да нам что, оленей мало?

— Тихо, — шикает на них Зима. — Лесьяра вперёд выступила!

И правда — выступила.

И вспыхивает молния недалеко от Врана, и освещает во мраке ночи Лесьяру — и прошивает Врана не молния, но взгляд Лесьяры острый, испепеляющий. И гремит гром — и не удивится Вран, если молнию эту с громом сама Лесьяра и вызвала. Не пожалела для Врана чуда своего — лишь бы в очередной раз отношение своё к нему показать. Припугнуть, может.

Что ж, удачи ей. Давно уже на Врана запугивания её не действуют.

— Итак, — громко и спокойно говорит Лесьяра. — Белые болота.

Стихают шёпот и смешки на склоне холма мгновенно — то ли от вспышки молнии, то ли от самой Лесьяра. Тут уж, конечно, нечего Врану сказать: самая статная она среди других лютиц верховных, самая величавая, держится так, что ни на какие разговоры пустые не осмелишься, пока сама она говорит.

Говорит Лесьяра, что нет волчат новых в племени, но вот-вот появятся — у Снежи. Хорошо.

Говорит Лесьяра, что один волк и одна волчица в лес вечный ушли — Солн и Чая. Хорошо… Хотя для родного племени Солна, видимо, не очень — ахает кто-то за спиной Врана, разносится всё-таки по рядам лютов печальный шёпот. Любили Солна в его племени. Гораздо больше, чем в племени Лесьяры.

Говорит Лесьяра, что никто никому мужем и женой не стал, на Врана всё тем же ледяным взглядом глядя.

И происходит чудо настоящее, не то что молния эта паршивая: находит Врана Бая в одно мгновение глазами. Словно всегда знала, где он стоит. Словно сама украдкой на него поглядывала, когда он на миг к друзьям отворачивался.

И качает Бая слегка головой, Врану в глаза смотря: нет. Не вмешивайся. Не обращай внимания. Не надо.

Так что же это значит, с тоской Вран думает, и всё на этом?

Коли Лесьяра, как обычно, через него переступила — то и Бая следом шагнёт, взглядом его лишь понимающим и утешительным одарив?

И что дальше Лесьяра придумает? Может, скажет через несколько лет Бае: а теперь давай-ка мы тебе, дочь моя старшая, настоящего волка в мужья найдём?

И не сможет Бая ничего сделать, кроме как на Врана тем же взглядом предостерегающим посмотреть?

Говорит Лесьяра вдруг, что кое-что важное ей жители водные перед солнцеворотом сообщили.

Говорит Лесьяра вдруг, что пришли к ней предки во сне в ночь солнцеворотную.

Говорит Лесьяра, что что-то важное Травный ей сказать хотел. Пытался. Но неразборчива речь его была — возможно, из-за непривычности места.

Говорит Лесьяра, губы в сухой улыбке растягивая, Врана стужей глаз своих обдавая, что, тем не менее, есть у неё в племени кое-кто, кто уж наверняка недомолвки все Травного прояснить сможет.

И ещё ниже, ещё стремительнее всё у Врана вниз ухает. Как на ногах удерживается — сам не знает.

Говорит Лесьяра:

— Вран из Сухолесья. Не окажешь ли нам честь?

Вран из Сухолесья.

Сухолесья.

Сухолесья.

Озадаченно Бая брови поднимает, с недоумением на мать смотрит: не знает. Не сказала. Травный во сне пришёл… Жители водные сообщили… Приберегла Лесьяра всё для мига этого, не стала Бае раньше времени обо всём рассказывать — хотела, чтобы не только перед Баей, не только перед одним племенем, но перед всеми племенами Вран ответил за содеянное.

А, может, всё-таки и впрямь не так уж разборчивы слова Травного были…

— Вран, — с той же улыбкой спокойной Лесьяра повторяет. — Выйди к нам, пожалуйста. Думаю, тебе есть что сказать.

Сука. Бессердечная, вероломная, редкостная сука. «Думаю, тебе есть что сказать».

Оглядывается на Врана Зима удивлённо, смотрят на него Горан с Зораном, чувствует Вран, как Нерев на его спину в растерянности уставился — и не он один. Все, кто знает его, на него посмотреть оборачиваются — а те, кто не знает, за остальными повторяют. Наседают опять на Баю коршуницы вокруг неё, побрякушками блестящими усеянные, и Искра среди них, дёргают Сивера за рукава рубахи их братья.

Что ж. Врану действительно есть что сказать. В конце концов, ведь не уточняла Лесьяра, что именно?

— Иду, Лесьяра, — кротко он отвечает.

Раздвигаются перед ним люты. Уступают ему дорогу. Поднимается Вран на холм. Скользкая земля, ездят по ней сапоги, никакая чуткость волчья не спасает — да и нет её. Не было и не появилось.

Останавливается Вран, к Лесьяре подойдя. Дождался: теперь наконец Бая на него, не мигая, смотрит. Напряжённо. Непонимающе. Как и все остальные.

Бая, Бая, Бая. Что теперь Врану делать?

Но смотрит сам Вран на Лесьяру и понимает: нет, точно не это. Точно не под её дудку плясать. Не дождётся.

Выпрямляет Вран спину. Поднимает голову, вздёрнув подбородок. В ответ Лесьяре улыбается.

И поворачивается к ней спиной стремительно, всех лютов, перед ним стоящих, взглядом изучающим окидывая. Горана и Зорана, Нерева и Зиму, Самбора, Веша, Снежу. Вот так. Так-то лучше. Теперь не тенью пресмыкающейся, виноватой Вран перед главами родов стоит — теперь сам он словно один из этих глав, на подопечных своих взирающий.

Один из глав…

Ждут люты, ждут Горан и Зоран, Нерев и Зима, даже Самбор, равнодушно на небо всё это время глядевший, а не на холм. Не страшно Врану почему-то — чего ему бояться? Нравится это ему даже — наконец-то перед всеми речь держать, а не одной Лесьяре в обществе Радея вечного отчитываться. Наконец-то Вран её не видит. Наконец-то хоть кто-то к словам его прислушивается.

Втягивает Вран воздух в лёгкие.

— Холодновато, — просто говорит он.

И умолкает.

И люты тоже замолкают — на несколько мгновений. Потом переглядываться начинают. Потом и смешки неуверенные Вран слышит: это ещё что такое, что за дурачка Лесьяра на курган вытащила?

— Холодновато, — задумчиво Вран повторяет. — И мокровато. Сколько часов мы тут стоим — второй али третий уже? Скоро и солнце сон с себя последний стряхнёт, а мы всё стоим. А мы всё прячемся. И от кого — от людей? Из-за них на детей наших дождь проливаем, из-за них старикам нашим кости морозим? Да уж… Всё как обычно. Почему-то я не удивлён.

Сдвигают брови люты озадаченно, по-прежнему ничего не понимают — хмурится и Нерев, чьё лицо Вран видит лучше всех. Один только Самбор слушает Врана внимательно, бесстрастно — но что-то пробуждается, всплывает на поверхность в его усталых тёмных глазах, что-то совсем не удивлённое и не озадаченное. Хорошо. На него Вран и будет смотреть дальше.

— Вран, — холодно произносит у Врана из-за спины Лесьяра. — Ты, кажется, не понимаешь…

— Нет, — резко обрывает её Вран, даже не оборачиваясь. — Я всё прекрасно понимаю, Лесьяра. Меня вызвали сюда, чтобы я говорил — так в чём же дело, вот он я, а вот речь моя. И я просил бы не прерывать меня. Или даже в этом мне откажут?

— Оставь его, Лесьяра, — негромко говорит чей-то женский голос. — Пусть говорит, если он этого хочет.

— Да, — усмехается Вран. — Да, хочу. Итак.

Смотрят на него все — привлёк он внимание даже тех, кого никакие рассказы глав не занимали.

А сам Вран от Самбора взгляда не отрывает — и говорит:

— Нарекли меня от рождения Враном из Сухолесья. Нарекли в деревне человеческой — а потом показалось мне, когда в племя волчье я вступил, что заслужил я имя Врана с Белых болот — но, видимо, не считает так глава наша. Что ж — как ей будет угодно. Значит, так и представлюсь: Вран из Сухолесья, человек по рождению, волк по душе единственной — и кто-то, кто на Белых болотах живёт, да никак места себе на них не найдёт.

Вновь переглядываться люты начинают, вновь шёпот неуверенный по рядам их пробегает: человек? На Белых болотах? С одной-единственной душой? Как такое вообще возможно?

— Но кажется мне, что не единственный я, кто с бедой этой столкнулся, — невозмутимо продолжает Вран. — Пришёл я зимой в племя лесьярино, заявил о своём желании волком стать, всё ради этого сделал: и шкуры волчьи из деревни своей украл, чтобы домой их вернуть, и в границе холмистой много месяцев жил, без света, без еды, без воды, одной учёбой занимаясь. Русалке пытался помочь, чью душу ведьма в деревне моей захватила — и помог ей, и не одной, а многим сразу, да только не помогло самому мне это — всё равно на том же месте, в том же положении меня оставили. А как приняли меня предки всё-таки, несмотря на всё противодействие Лесьяры…

— Приняли? — Не холодный голос Лесьяры уже — ледяной. — Вран, я бы хотела…

— А как приняли меня предки всё-таки, — громче и упрямее Вран повторяет, на все возражения её плюя — как сама Лесьяра на все слова его плевала, — так всё равно жизни мне на Белых болотах не нашлось. Отправили меня до конца дней моих старикам прислуживать, да этим и ограничились — пропал мой наставник в лапах человеческих, десятком стрел пронзённый, и на этом закончилось моё обучение. Да и как меня можно учить, коли день и ночь я горшки с нечистотами выношу да одежду стариковскую у реки стираю? Коли всегда найдут в доме стариковском те, кто терпеть меня не может, задание для меня очередное, лишь бы на волю меня не отпускать? Думал я поначалу, что одинок в несчастье своём — но потом быстро понял, что не так это. Что даже если волком настоящим, а не человеком ты родился, это ещё не значит, что счастье ты своё в племени волчьем найдёшь. Много таких историй перед у меня перед глазами было — много волков с волчицами молодых, обычаями племени скованных, я повидал — и сейчас их вижу. Прямо перед собой. И не сказать им уже: да это потому, что чужой я, не свой, лес меня принимать не хочет. Не в лесу дело, а в тех, кто себя выше леса, выше других поставил. В тех, кто главами нашими по праву рождения является — и всё равно им, чего хотим мы, а чего не хотим. Только своей волей они живут, только своими желаниями.

Замолкает Вран на мгновение, дыхание переводя — и не прерывает его почему-то больше Лесьяра. Тоже молчит, тоже слушает — как и все перед ним.

И, о чудо, — мерно вверх-вниз голова Самбора двигается, мерно он каждому слову Врана кивает.

Согласен с ним Самбор. В чём-то и Нерев согласен, не кивающий, но и не морщащийся досадливо. И Зима согласна, расширенными от страха, но восхищёнными глазами на него глядящая. И Горан с Зораном, понимающе ухмыляющиеся, согласны — ну, в них-то Вран не сомневался, они-то всегда за любую гадость в сторону Лесьяры.

— Да что он…

— Сядь.

Слышит Вран за спиной голос Сивера возмущённый, слышит Вран, как Сивер на ноги вскакивает — но останавливает его ничего не выражающий голос Лесьяры.

— Кто-то знахарем хочет стать, — пожимает плечами Вран — спасибо, Сивер, что навёл на эту мысль, — а кто-то в глаза бы этого знахарства не видел, но как матери родной в этом признаться, все обычаи волчьи поправ? Кто-то о стариках заботиться хочет, но старики у нас — это лишь наказание для провинившихся, для «хороших» волков, главе не насоливших, к ним дверь закрыта. Кто-то всю жизнь честно живёт, правильно, ни одного слова плохого главе не говорит, ни одним поступком дурным её не обижает — а всё равно расплачивается за проступки тех, кто его родил, а не за свои собственные. Кому-то ножи ковать поручают, одежду шить, шкуры оленьи выделывать — и не спрашивают даже: а по душам ли это тебе, а хочешь ли ты этим заниматься? Кто-то не выдерживает и к людям от всего этого бежит… Подумать только — к людям. К тем, кого ненавидеть мы должны, а мы почему-то задницы им вылизываем, помогаем, из леса выводим, медведей от них отгоняем. А что же отгоняем, если так любят они медведей этих? Вот он, красавец, прямо на холме этом стоит, на пепелище предков ваших, людьми же сожжённых — почему бы не оставить их с любимцем наедине, почему бы не оказать им такую услугу?

Вновь Вран останавливается, чтобы отдышаться — и вновь Лесьяра ничего ему не говорит. Любопытно ей, наверное, куда он клонит.

Или поняла она уже — и ждёт, когда к главному он перейдёт. Позволяет ему это: давай, неси свою чушь, а я посмотрю, кто с этой чушью согласится. Всегда полезно знать, кто втайне против тебя настроен.

Что ж, Вран с удовольствием ей это покажет.

— Люди, — продолжает он, продышавшись. — Люди, люди, люди… Людей мы всегда бережём, людей мы всегда спасти готовы — а своих неужели не готовы? Братьев, сестёр, отцов, матерей, дедов с бабками? Видел я, скольких смерть Солна здесь задела — но разве не человек его за загривок взял да к смерти этой подтащил? На моих глазах почти это было, сам я тело Солна видел, человеческим страхом, глупостью, ненавистью растерзанное. И другое тело видел — чаино. На колья человеческие нанизанное. А сколько раз вы такое видели? Сколько раз ваш друг, брат, любой, с кем сердце ваше связано было, из-за человека раньше срока в лес вечный уходил? Сколько раз главы ваши глаза на это закрывали, ни словом злым, ни мыслью осуждающей людей не задевая? Сколько раз повторится это?

— Да, может, полноценным волком меня и не назовёшь, — говорит Вран вдохновлённо. — Может, недостоин я хоть что-то в полудоме своём полудушой своей решать, может, недостойны мы все этого — может, и не хочет этого никто из нас? Не бежать от людей, а отвечать им. Не помогать им, а на место их ставить. Не чужой жизнью жить, главами нам навязанной, а свой собственный путь искать и находить. Не в одном доме, в землю врытом, на виду у сородичей всех жить, а вместе с любимыми, детьми и родителями своё место иметь. Не приказам одной волчицы подчиняться, а право голоса для всех иметь. И знать, всегда знать: услышан твой голос будет. Не закроют глаза на беды твои, на надежды твои, на мечты. Не останется родной твой неотомщённым, никогда не будешь ты по лесу ходить, по сторонам оглядываясь: а не захотят ли деревенские его от тебя «очистить»? Может, нам пора земли свои от них очистить? Может, есть земли ещё в лесу этом, ни одним племенем не занятые, на которых своё собственное племя мы можем создать — свободное, честное, ни перед какими обычаями закостенелыми не склоняющееся?

— Своё племя?

— Новое?

— О чём он…

— Да что это, неужто и впрямь он собрался…

Бегут, бегут, бегут голоса изумлённые, встревоженные по устам лютьим — весь холм кольцом плотным опоясывают, гудят и первые ряды, и последние.

— Лесьяра, да заткни ты его наконец! — раздражённо Бушуй откуда-то издалека рычит.

Не видит Вран его даже — и хорошо. Не для Бушуя он всё это говорит. Не Бушуй его слушатель главный.

— Зачем? — спокойно Бушуя голос Лесьяры спрашивает. — Пускай. Продолжай, Вран. Закончи свою мысль.

— Заканчиваю, Лесьяра, — так же спокойно Вран говорит. — Заканчиваю — и ко всем, кто хоть отголосок истины в моих словах услышал, обращаюсь: задумайтесь. Всё ли вас устраивает, всем ли вы довольны? Не с главами племён я сейчас говорю, не с дочерями их, не со знахарями и их учениками — знаю я, что их переубеждать бессмысленно. Но вам, самым обычным, верным, простым волкам и волчицам я говорю: присоединяйтесь. Присоединяйтесь ко мне, коли хоть что-то души ваши тронуло. Если идёте вы по дороге жизни своей, то на одну, то на другую корягу натыкаясь, если хлещут вас по лицу ветви еловые, если туман вокруг вас и дождь холодный льёт, как сейчас — стоит ли и дальше по дороге этой идти, стоит ли ненастья эти терпеть, из-за людей на ваши головы свалившиеся, или всё же лучше в другую сторону свернуть? Что-то другое попробовать? Не на хвост волчицы верховной, впереди всегда бегущей, смотреть, а рука об руку с теми пойти, кто наравне с вами будет?

— Что ты предлагаешь? — неожиданно громко спрашивает Самбор.

Видно по лицам большинства лютов, что замешательство одно у них слова Врана вызывают — но есть и исключения. Есть свои Самборы, Неревы, Гораны, Зораны и Зимы даже в племенах других. Есть и не только самборовские кивки — есть не только зимины взгляды заворожённые. Есть, есть, есть те, кто с Враном согласен, — не в пустоту привычную его слова упали.

— Я предлагаю… — начинает Вран.

И сжимает вдруг его горло что-то, и обжигает ухо его серьгой вдруг от Баи.

От Баи.

От Баи, которой он тоже всё это предлагал. От Баи, которая смеялась лишь в ответ на все предложения эти — но не виновата она ведь в этом. Сделала Бая, всегда делала для Врана всё, что могла. Всё, что правильным считала. Никогда зла ему не причиняла, никогда в помощи не отказывала — и что же он сам в ответ на сердце её открытое устраивает? Пообещал же он себе когда-то, поклялся горячо, уверенно, что только улыбку на губах её вызывать будет, только смех её звонкий — и что же, смеётся ли она сейчас? Улыбается ли? Что делает Вран? Что он делает?

Хочется Врану, мимолётной слабостью хочется обернуться. К Бае обернуться. На неё посмотреть, а не на Самбора этого, ей одним взглядом сказать: пожалуйста, поверь мне. Как всегда ты мне верила — так и сейчас поверь. Не для себя я это делаю — ради нас. Не я — мы, мы, мы к племени этому новому присоединимся. Не я — мы, мы, мы, от матери твоей сбежим, от нрава её нестерпимого, от решений её невыносимых. Хотела же ты со мной судьбу свою связать — ну так вот же я, вот судьба наша общая, не отрекайся от неё. Доверься мне. Доверься мне, доверься мне, доверься мне…

Но вместе с Баей и на Лесьяру Врану смотреть придётся. И на остальных лютиц верховных. И на Радея, и на Сивера проклятого, и на Искру тупоголовую — нет, на это Вран не согласится.

Поэтому он повторяет, по-прежнему в глаза Самбору глядя:

— Я предлагаю… предлагаю лучшее у всех взять, но никого не щадить. Я предлагаю всем, кто хочет этого, кто хоть раз задумывался об этом, жизнь новую начать. Предлагаю я всё главенство, всё верховенство, все слова единственно верные по рождению только отбросить — и так сделать, чтобы не было в племени новом ни несчастных, ни безгласных. Я предлагаю пойти со мной тем, кто хочет жизнь свою ради себя прожить, а не в труде бесконечном во славу тех, кто и пальцем для нас не пошевелит. Предлагаю я каждому своё место, каждому своё слово, каждому свою, а не навязанную кем-то, судьбу. Предлагаю безопасность — и жизнь среди семей, а не в общей куче. Предлагаю молодым и старым, охотникам и кузнецам, тем, кто несправедливость только в сторону других видел — и тем, кто сам не раз с ней сталкивался. Пойдёмте. Пойдёмте со мной — и не пожалеете вы. Найдём мы угол свободный в лесу, свой дом, свои жилища в нём построим — и ни один человек к жилищам этим не подойдёт, потому что знать будет: если там на одного волка пойдёшь — десяток по твою душу придёт. Если одну стрелу ты в волка пустишь — сотня когтей в тело твоё вонзится. Если полюбишь ты хоть знахаря, хоть наследницу бывшую — не разлучит вас никто и никогда, не будут души ваши условностями глупыми скованы. Если…

— Я согласна! — внезапно Зима выкрикивает.

И дрогает её голос, и оглядываются на неё ошарашенно рядом с ней люты стоящие — и сжимается Зима мгновенно в комок испуганный, но на Врана глядит твёрдо, уверенно, и повторяет чуть тише:

— Я согласна.

— Согласен, — кивает и Самбор.

— Ну, мы-то всегда с тобой, Вран, согласны, — усмехается Горан.

— Да, Вран, мы-то всегда с тобой, — поддакивает ему Зоран.

— И я, — негромко Нерев говорит.

— Что?!

Доносится голос Верена снизу откуда-то — похоже, рядом со стариками, с Бушуем стоял. Шевелится толпа лютов, расступаясь: мчится Верен мимо них, едва с ног особо замешкавшихся не сбивая.

— Нерев, что за бред?! С чем ты согласен?! Он же сам не понимает, что…

— Он не понимает? А, может, это ты не понимаешь? Может, ты чего-то в низу своём не расслышал?

— Я всё расслышал! И тебя я никуда не…

— Ну, это не тебе решать!

— Согласна! — неожиданно сбоку лютица какая-то, Врану неизвестная, рявкает.

— Согласен!

— Согласен!

— Согласна!

Обступают Врана выкрики эти со всех сторон — слева и справа, перед ним и за ним. Шумит дождь согласиями этими, раскатами громовыми возражений перечёркиваясь: о чём вы говорите, с чем и с кем вы соглашаетесь, одумайтесь!

— Согласен, — вдруг произносят голосом юношеским прямо за спиной у Врана.

Кто-то из тех, кто на холме сейчас с ним находится, произносит.

Кто-то из сыновей лютиц верховных.

Разворачивается Вран на голос этот удивлённо — не успевает вспомнить, почему раньше разворачиваться не хотел.

Из-за Баи.

— Сядь, дурило безмозглое, — яростно Сивер шипит, юного люта из круга детей глав вниз за рубаху дёргая. — Сядь, кому говорю, не позорьс…

— Сам не позорься, Сивер! Не хочу я лекарем быть! Не хочу! Не заставит она меня! Не заставите! Не! Заставите!

Упрямо Сивер с лютом борется — упрямо лют «не заставите» своё разгорячённое повторяет. И смотрят на Врана все, на холме этом стоящие и сидящие, — и ненавидящим, разочарованным, горьким взглядом Сивер его прожигает, но до Сивера Врану дела нет.

А вот до Баи…

Сидит Бая по-прежнему в кругу друзей своих высокородных из других племён — не вскочила на ноги, не привстала даже. Таращатся на Врана лютицы молодые то испуганно, то с любопытством — и в глазах Искры за спиной у Баи такое же любопытство, столь для неё редкое, плещется.

Проходит Вран мимо Лесьяры, взглядом её не удостаивая, — и не мешает ему Лесьяра. Движется Вран медленно к кругу этому, к Бае, в середине его сидящей, — и размыкается круг, и сдвигаются в стороны молодые люты, и пытается взгляд Врана поймать тот, кто «Согласен!» своё выкрикнул, и мигом сам Сивер на ноги взлетает, Баю пытаясь собой заслонить — но говорит ему Бая просто:

— Нет.

— Бая, что значит…

— Нет, — повторяет Бая так же просто. Смотрит на него спокойно снизу вверх. — Сивер, погоди. Дай ему сказать.

— Что значит…

— То и значит. Тише.

— Тише, Сивер, — с внезапной мягкостью и Лесьяра повторяет. — Всё в порядке. Отойди. Сядь.

Пробегает отчаяние по лицу Сивера, вспышкой молнии озарённому, — но повинуется он матери. Видит Вран, как стискивает Сивер зубы, как напрягается всё тело его — однако он подчиняется, на землю опускаясь.

Подходит Вран к Бае. Близко-близко — по тонкой, свободной от лютов дорожке на земле грязной, дождём пропитанной. А Бая всё на земле этой так и сидит — словно не смущают её ни грязь, ни дождь, ни холод.

Ни Вран, такое на глазах её устроивший.

— Ну что, красавец, — спрашивает она с улыбкой лёгкой, голову на него подняв, — что ты сказать мне хочешь?

И тронута эта улыбка грустью едва уловимой — не знал бы Вран, как обычно Бая улыбается, ничего бы и не заметил.

Но Вран знает.

И всё же Бая улыбается. Не кричит на него, не огрызается, ни в чём не обвиняет. Как и обещала. Держит Бая своё слово. До сих пор держит. Вопреки всему.

И вновь начинает надежда у Врана в груди теплиться. И вновь кажется Врану — нет, теперь-то у него всё получится. Всё он исправит… хотя и исправлять-то нечего — не исправит, а лучше сделает.

— Пойдём со мной, — негромко, просяще, почти умоляюще Вран говорит. — Пойдём со мной, Бая, пойдём со мной, красавица. Ты же видишь — не шучу я сейчас. Видишь же — нужна ты мне как никогда. Об одном лишь тебя прошу — пошли со мной.

— Не шутишь, — подтверждает Бая задумчиво. — Нужна. Об одном просишь… а помнишь, как я тебя просила язык сегодня за зубами держать?

И правда просила — как чувствовала. Нечего Врану на это ответить. Пожимает он плечами виновато, улыбается смущённо — и руку ей протягивает:

— Пойдём.

Смотрит Бая на ладонь его, рубцами от Чомора испещрённую. Потом вновь глаза к его глазам поднимает.

И сама поднимается — неторопливо, изящно, так плавно, как только она умеет.

Замирает у Врана всё внутри. Кажется, и сердце его останавливается, и дышать он перестаёт, и в глазах даже мутнеет.

Протягивает Бая к нему руку.

И касается его пальцев своими.

И загибает их обратно, к ладони прижимая.

— Нет, Вран, — мягко она говорит.

Молчит Вран. Лежит её рука на его. Покачивается от порывов ветра серьга в ухе. Смотрит ему Бая в глаза.

— Ты очень правильно в речи своей сказал, — говорит она. — Меня переубеждать бессмысленно — не для того я рождена, чтобы племя своё в час трудный покинуть. А остальных ты и без меня переубедишь. Надеюсь, что и правда всё им ты дашь, что обещал в речах своих — но не со мной тебе этим заниматься, другие у меня обязанности есть. Не захотел ты их со мной разделить — почему же я с тобой должна твои, самоназначенные, разделять?

— Потому что…

Качает Бая головой.

Касается губ его поцелуем лёгким, невесомым почти. И не чувствует Вран её губ — только влагу дождя, на них скопившуюся.

А потом отходит Бая от него и обратно в круг садится, спиной к нему повернувшись.

Вот и всё.

— Вран! — далёкий-далёкий голос Нерева рявкает. — Может, на потом все милования оставишь? Иначе они нас не отпустят!

— Почему же не отпустят? — задумчиво голос Лесьяры спрашивает. — Никогда мы у себя тех не держали, кому не подходят законы наши. Не беспокойся об этом — все дороги для вас открыты. Я права?

Заторможенно Вран к ней поворачивается.

Кивают на её слова остальные лютицы, такие же бесстрастные, как и она. Только лютицы эти спокойными и кажутся — склон холма уже в сплошной водоворот споров и ругани превратился, но и это их, похоже, не волнует. Не в первый раз подобное у них как будто. А если и в первый — то слышали они о таком, готовы к этому были.

— Вран, — ловит его взгляд Лесьяра. — Прежде чем ты уйдёшь. На несколько слов.

Отходит Лесьяра к краю холма — подальше от глав других племён и не слишком близко к первому ряду обычных лютов. Подзывает к себе Врана взмахом руки.

«Нет», — сказала ему Бая.

«Нет — меня переубеждать бессмысленно».

Но ведь получалось это раньше у Врана. Получалось. По-лу-ча-лось. Что же сейчас не так пошло? Где же он просчитался, о чём недоговорил, о чём переговорил?

Идёт Вран за Лесьярой, и совсем почему-то не боится — хотя стоило бы. А ну как решит она сейчас, например, горло ему ножом своим перерезать на глазах у всех — в назидание?

Но нет — слишком хорошо Вран Лесьяру знает. Это выше её достоинства. Никогда она не станет руки пачкать подобным образом.

— Думала я, — негромко, так, чтобы только Вран слышал, Лесьяра начинает, — что хотя бы теперь сможешь ты правду сказать, а не всё под себя переврать. Но — не сложилось. Говоришь ты много о страхе нашем перед людьми, Вран из Сухолесья, но главным страхом сердце твоё ведомо, а не наши. Пока будешь ты правды бояться, ответственности за поступки свои, никого ты для «племени» своего лучше не найдёшь, чем Горан с Зораном. Не возьмётся за руку твою дочь моя, не приму я связь вашу, которую ты сам сегодня и расторг — а ведь я хотела. А ведь обещала я себе и Травному пообещала, хоть и против он был: если сможет Вран из Сухолесья через себя переступить, если признаётся он в содеянном сегодня, дам я ему возможность всё исправить. Хотя, возможно, он этого и не заслуживает.

— И о каком содеянном вы знаете? — так же негромко её Вран спрашивает.

Хотя мог бы и громче. Какая уж теперь разница?

— Обо всём, — ведёт плечами Лесьяра. — Но не волнуйся, Вран из Сухолесья: не стану я это перед всеми выносить, коли сам ты этого не хочешь. Уходи от нас тихо, спокойно и подальше, да тех с собой забери, кто обиду на наши устои в сердце держит — я обещаю, что в лес вечный тайну твою с собой унесу, если пообещаешь и ты Баю больше не беспокоить. Хотя… с кем это я обещаниями обмениваюсь? С тем, кто только то делает, что ему приятно?

— С тем, кого сама до такого довела, — сквозь зубы Вран отвечает.

И впервые на его памяти весело-весело Лесьяра улыбается. Без насмешки, без яда, без снисходительности — словно самую смешную вещь на свете Вран ей сказал.

— Да уж не думаю, — с улыбкой этой удивительно открытой она говорит. — Иди, Вран из Сухолесья — ни вороны нашему племени не нужны, ни вруны. И приглядывай за теми, кого за собой ты утащишь — и скажи им, если смелости хватит, что всегда готовы мы обратно их принять. Когда поймут они, на чьи речи сладкие купились.

И Вран уходит.

И никто ни ему, ни другим лютам не мешает.

Как и обещала Лесьяра.

И горит серьга в его ухе.

Горит.

Горит…

«Нет».