Сколько волка ни корми

Глава 6. Весна

— Латута, — по всему болоту вкрадчивый голос Сивера разносится. — Латута, ну погоди, постой, остановись же ты! Давай поговорим просто, а? Отдохни, присядь, дух переведи — как дела у тебя? Может, расскажешь мне? Как ночь провела, что сегодня делать собираешься?

— Не Латута я, — привычно Рыжка воем певучим ему через плечо бросает, даже не оборачиваясь.

— А кто? — мгновенно Сивер спрашивает.

Но Рыжка, разумеется, не отвечает. Слишком занята она завываниями своими протяжными, слишком занята тем, что с любопытством искренним ноги свои разглядывает, в трясине почти по самые бёдра уже увязшие. Любит Рыжка таким заниматься — какие только опыты над собой не ставит.

Вран тяжело вздыхает.

— Может, ты попробуешь? — чутко Зима спрашивает, тут же голову к нему повернув.

Зима — лютица молодая, с Враном сегодня на болото напросившаяся, хотя свою работу ей старший поручил. У Врана тоже, в общем-то, другие поручения, совсем не болотного порядка — Вран от них и не уклоняется, просто… чуть позже выполнить собирается. Вран не то чтобы обществу Зимы безмерно счастлив, но и отсылать её опасно было — мало ли, обиду затаит какую, своему старшему пожалуется или, не дай Чомор, врановому. Поэтому пришлось с собой её взять, губы в улыбке неискренней растянув, когда нагнала она его недалеко от границы.

И сидят сейчас Вран с Зимой на краю болота, спинами к дереву, от бури весенней рухнувшему, привалившись, и заботливо Зима плащ свой на землю бросила, чтобы не промокла их одежда от сырости земли оттаивающей, и радоваться, вроде бы, Вран этому должен — вон как, и друзья у него уже появились, и Сивер его сегодня почти помоями не облил, как понял, что Вран снова с ним пойдёт, и весна наконец в права свои вступает, а значит, гораздо легче Врану будет пропитание в лесу искать, реже придётся к лютам молодым да сердобольным тайком приставать, чтобы поделились они с ним пищей своей стайной…

…но никакой радости особой у Врана нет.

— Да нет, — говорит он, рассеянно руки на груди скрещивая. Сивер пытается осторожно Рыжку из трясины вытащить, но плевать хотела Рыжка на все его попытки — прощальным воем она своим унылым воздух рассекает да с головой под воду мутную уходит. Сивер в сердцах сплёвывает. Даже это Врана уже не забавляет. — Бесполезно. Надо что-то другое придумать.

— Что? — преданно Зима ему в глаза заглядывает.

Подавляет Вран ещё один тяжёлый вздох. Чем-то Зима на Баю похожа… вернее, изо всех сил старается походить. Держаться так же прямо и статно старается — и иногда удаётся ей это даже, вот только стоит старшему её требовательно окликнуть, тут же голову в плечи втягивает. Волосы у неё длинные и тёмные, как у Баи, распущенные, по спине струящиеся — хотя многие лютицы спокойно волосы собирают, если они им мешают; даже, судя по всему, завивает их Зима как-то, тщась, чтобы спадали они до поясницы такими же волнами мягкими, как у Баи, — но прямые у Зимы волосы, и очень странно это выглядит, особенно когда они частично распрямляться начинают. Кожа у неё цветом баину напоминает, тоже смуглая — но лицо другое совсем, узкое, хищное, словно птичье, и глаза такие же — всегда чуть прищуренные, будто замышляющие что-то, никакого доверия не внушающие.

А Зима уж очень хочет, чтобы Вран ей доверял.

Жаль, очень жаль Врану, что именно она сегодня за ним увязалась. На ту, с кем хотел бы он сюда пойти, он уже и не надеется… но согласился бы на того же Нерева, или молчаливого Самбора, или братьев-близнецов Зорана и Горана. Вран прекрасно понимает, чего пытается добиться от него Зима.

Того же, чего и в своё время Латута.

— Вот над этим я и думаю, — отвечает Вран Зиме, упорно на её взгляд не отвечая — хотя, кажется, вот-вот шею она вывихнет, так своими глазами его встретить пытается.

Третий месяц уж пошёл, как Вран к лютам перебрался.

Ах да, не так. В «дом у Белых болот».

Вот у этих самых Белых болот, которые уже и не белые совсем, а грязно-коричневые.

И, честно говоря, когда первое возбуждение прошло немного, когда перестал Вран в холодном поту по ночам в холме просыпаться, думая, что приснилось ему всё, растерялся Вран немного.

Потому что всё не так радужно оказалось, как ему мечталось.

Не рассчитывал Вран, что затея его со шкурами волчьими сработает — правда из побуждений искренних, из злости на деревню свою действовал. Возможно, увидела Лесьяра в побуждениях этих нечто такое, что развеяло её подозрения первоначальные — или, может, сыграло на руку Врану то, что хоть в чём-то он лютам с русалкой помог. Неизвестно это Врану: ничего ему Лесьяра не сказала, о решении своём не объявила, просто очнулся Вран в холме, увидел великана лысого, скромно ему улыбавшегося, и сказал этот великан: «Молодец».

«Молодец». Вран помнит, как чуть сердце у него от этих слов не остановилось — а великан лишь кивнул, улыбаться продолжая, словно подтверждая: да, всё правильно ты понял.

А потом как-то наперекосяк всё пошло.

Никто, естественно, Врана с нахрапу в волка обращать не собирался. И намёка на это не было. Был у лютов для гостей таких, жить с ними желающих и своими стать, свой обряд посвящения — но не такой совсем, как у Врана в общине. Бесконечный даже не обряд, а образ жизни.

И в этом-то образе жизни все камни подводные и крылись.

Во-первых, толком Врана к себе и не приняли. Ни разу он за границу холмистую не ступил, ни разу с лютами кров или пищу не разделил — заслужить их надо было. Поселили Врана преспокойно в холме этом треклятом, с ночницей, после заката солнца неизменно буянящей, уже из ушей у Врана её пришёптывания да вопли раззадоренные лезли. Не имел Вран права за границу на землю лютов проситься, не давали ему ни одежды новой, ни еды, ни воды — сам должен был себя обеспечивать или, если не устраивало что-то, домой разворачиваться, никто его здесь не держал.

Во-вторых, совсем не таким круг общения Врана был, как он себе представлял.

Приставили ко Врану «старшего», наставника его до самого конца посвящения, чтоб ему пусто было — и только с ним Врану разговаривать было положено. Наставником оказался брат погибшего мужа Лесьяры, дядя Баи и Сивера — и большего брюзги Вран в жизни не встречал. Запрещалось Врану с кем-либо, кроме него, хоть словом перебрасываться, здороваться даже, в глаза открыто смотреть; превратился Вран сам в тень безмолвную, ночницу какую-то вторую, только ночнице хотя бы свободно можно было рот открывать. Врану же — только с Солном этим проклятым. А ещё внешне Солн очень Сивера напоминал, и не разбирал Вран иногда спросонья: то ли старший к нему пришёл, то ли Сивер опять к Рыжке своей через границу спешит.

В-третьих, наставник Врана, как и подобает, премудростям его всяким учил. Только, увы, очень от волчьих далёким.

Приходил к нему Солн спозаранку, порой до восхода даже — как вздумается ему, — и начиналось. Всё равно было Солну, что голоден Вран, что спал он мало, потому что снова ночница всю ночь напролёт бузила; Солна, как он гордо Врану сказал, «тонкости такие не волновали». Солн, опять же по его словам, «не о теле врановом заботиться определён, а о душе его… единственной». С очень знакомым снисхождением Солн последнее слово произнёс — точь-в-точь как племянник.

Торчал в холме Солн порой до вечера, рассказывал Врану напыщенно… всякое. Иногда — занимательное, иногда — не очень. Об обычаях племени, о том, как жили они раньше и как живут сейчас, о том, что умеют и какие из этих умений каждый день используют, а какие — по особым случаям только, как с предками общаются, как семьи создают, как ушедших провожают и волчат встречают — это Вран всегда охотно слушал, это и самому Врану любопытно было. Но порой уносило Солна совсем в другую сторону: начинал он, например, всех глав рода Чомор знает до какого колена перечислять, крайне скупо их достижения упоминая, или путь племени по земле от истоков до дней сегодняшних прослеживать — каждую реку своим именем кликал, нечисть голубоглазая, да уточнял, как называлась она раньше и как называется сейчас, каждого холма имя озвучивал. И всё бы ничего, да только наизусть всё это ко дню следующему Вран выучить должен был.

Как?

О, это отдельный разговор.

У лютов «грамота» некая была.

Вран, конечно, знал, что народы заморские тоже чем-то подобным занимаются — сказания свои каракулями загадочными увековечивают, по рассказам родительским знал: приходили в их деревню ещё до рождения его путники из земель далёких, что-то всё за деревенскими скрупулёзно записывали, по пятам за ними ходили, вопросы задавать пытались — да только не понимал никто особо, чего они хотят, но, кажется, довольными они с общиной раскланивались. Знал Вран об этом — но никогда не завидовал им особо: ему и обереговых знаков хватало, которые в общине очень любили, куда только не лепили и Врана выучить заставили, хотя не верил он, что есть от них польза какая-то. Так — на уровне с чурами.

Однако люты обереговыми знаками не ограничивались. Не было у них, по сути, знаков таких вовсе.

Только «буквы».

Сколько Вран с этими «буквами» намучился — никакими словами не описать. Как заело Солна в первые дни на «грамоте», «буквах», «чтении» и «письме», так и по сей день не отпускает — на вторые же сутки вранового пребывания в стенах холма земляного кипу коры какой-то берёзовой, грубо нитями сшитой да в деревянную «обложку» упакованной, притащил, и так с Врана с ней не слез. «Тут всё, — гордо он Врану сказал. Подумал немного. — Ну, не всё, но основы. Будешь прилежно заниматься — за месяц управишься, ничего сложного в этом нет. Веш в одну зиму уложился — а ты уже давно не ребёнок малый».

Что ж, Вран искренне поздравляет сметливого Веша — у Врана такого прорыва как-то не случилось. До сих пор Вран с трудом понимает, что поведать ему кора эта мудрая хочет — а уж о том, чтобы самому на ней что-то нацарапать, и речи не идёт. Очень мило, кстати, с письменами этими ему приходится работать, чтобы хоть что-то к следующему приходу Солна запомнить: никаких свечей Врану не выделили, и пока огарки из деревни он не начал таскать, то порой до рассвета в лесу у входа в холм оставался, зубами от холода скрежеща и при свете лунном в загогулины вглядываясь.

Впрочем, нет худа без добра — именно так он со своими приятелями и познакомился.

Да, запрещено было всем, кроме Солна, со Враном разговаривать — но запрещено было и Бае, например, тайком ночью по лесу шнырять, однако же делала это она. Люты молодые ничем, в сущности, от молодёжи в деревне Врана не отличались — такие же любопытные, правилами некоторыми ради любопытства этого готовые пренебречь, ещё и приятнее, чем большинство девок с парнями из общины.

Верена с Неревом Вран уже знал, они-то первые его с вершины холма и окликнули — Нерев сначала голос подал, как ни странно. Порасспрашивал Врана немного, всё ещё с подозрением на него глядя, убедился, видимо, что слова Врана со словами Лесьяры совпадают, спросил вдруг, не голоден ли Вран. О, Вран очень голоден был — Солн, разумеется, беспрекословно законы племени соблюдал, ни крошки зачерствевшей ему не принёс. Отправил Нерев брата за едой за границу сбегать, пояснил Врану коротко: «Проворный, не заметят».

Потихоньку так же и остальные знакомые из границу сторожащих набрались. Первое время только так Вран ел и пил — на подачках одних от молодняка держался, хорошо, что не ставили дозорным того же Сивера — тот бы уж точно навстречу Врану не пошёл.

Но был в этом и другой недостаток: не ставили и Баю.

Бая…

Не видел Баю Вран совсем. Ни разу за всё это время, даже мельком.

Поведала Врану Зима, подруга его самая разговорчивая, аж в ночь их знакомства с холма спустившаяся, что может он на встречу с Баей и не надеяться: Бая — старшая дочь главы племени, а это означает, что никогда её на холм этот не поставят, дела у неё другие совсем, своё обучение она у матери проходит. Какое именно обучение, Зима не сказала — то ли и впрямь не знала, то ли хотела поскорее о своём начать рассказывать.

Должна Бая после смерти матери сама главой стать — по праву рождения. Этого Вран как-то… не ожидал. Солн ему сразу, конечно, о том, как у лютов всё устроено, вывалил — но столько всего ещё сверху нагромоздил, что затерялись эти сведения в потоке других. Зима же всё споро по полочкам разложила: Бая и сестра её, Искра — лютицы особенные, не полагается им с другими лишний раз водиться, да и у Сивера тоже место в племени своё — будущий знахарь он, у великана улыбающегося обучается, всегда в знахарей сыновей главы определяют. Свои, в общем, задачи перед Баей с Сивером наставники их ставят, ни Врана, ни полноправных членов племени не касающиеся.

Что ж.

Пришлось Врану и с этим смириться. Не с боем же в дверь вторую, к лютам ведущую, прорываться?

Не забрал никто у Врана пояс Баи, каждый день ему о Бае пояс этот напоминал. При свете солнца и звёзд отблескивал, в кромешной тьме холма ночницу не подпускал; снимал его Вран, лишь в сменную рубаху со штанами переодеваясь, — их уже Вран сам раздобыл, без помощи юных лютов. В деревню родную пробирался, то тут, то там всё необходимое прикарманивал из ближайших домов — и поесть, и попить, и побриться, и бересту с летописями лютьими осветить. Не слишком просто это было — на ушах вся община после кражи шкур обрядовых стояла, — но Вран быстро освоился. Были у него свои способы.

— Наверное, всё-таки помощь ему твоя нужна, — снова заговаривает Зима, и Вран, погрузившийся в свои мысли, вздрагивает от неожиданности. — Не ровен час сам так в болото провалится…

Сивер вдалеке и впрямь совсем уж небезопасно по трясине за Рыжкой разошедшейся скачет, даже под ноги себе не глядя. Впрочем, Вран уверен: преувеличивает Зима. Волчье чутьё Сивера никогда не подводило — сколько уж раз вот так на глазах у Врана он прыгал и ни разу не сорвался.

Сколько уж раз…

— Да нет, — повторяет Вран. Когда же Зиме сидеть здесь надоест? Неужели так до конца с ним куковать и будет? — Этот — не провалится. А даже если и провалится… нас здесь не было, мы ничего не видели.

Хихикает Зима. Постоянно она над словами Врана хихикает — но не тот этот смех, который он хотел бы услышать. Не от той.

— Как же без знахаря мы будем? — не успокаивается она, снова с улыбкой в глаза ему заглядывая. — Учили-учили его, мучили-мучил… ой.

И какое-то странное выражение на её лице появляется. Недавно на Сивера во время очередной гонки за Рыжкой птица, домой в стае возвращающаяся, в полёте нагадила — вот что-то в этом роде. Кислое, как молоко испорченное, — и взгляд таким же кислым становится да куда-то за вранову спину уходит.

Только не Солн. Пожалуйста, земля-матушка, небо-батюшка, волк-братец, волчица-сестрица… только не он. Если Солн сейчас Врана здесь за уши поймает, да ещё и в обществе Зимы, то Вран может смело все свои огарки свечные с одеждой сменной из холма забирать да на вечный свободный выгул в лес отправляться — и там уже время с кем угодно в своё удовольствие проводить, хоть с русалками, хоть с лютами молодыми, хоть с Чомором самим — только от дома лютьего подальше.

Вран быстро в сторону её взгляда поворачивается. С пяток отговорок лихорадочно придумывает, и шестая уже на подходе — но в следующий миг все отговорки эти со свистом из головы его вылетают.

Потому что не Солн к ним среди деревьев оттаивающих пробирается.

Бая.

Вран сначала глазам своим не верит. Моргает раз. Другой. Третий. Быстро местность справа от Баи осматривает, слева, сзади — не идёт ли за Баей Лесьяра с ликом равнодушным, чтобы Врану сказать: ну нет, дорогой, это уже слишком, совсем ты обнаглел, катись-ка ты отсюда куда подальше.

Нет, никакой Лесьяры нет. Вообще никого больше нет. Только Бая.

Бая, на которую Вран как в первый раз смотрит.

Кажется, не так много времени с их последней встречи прошло — но забыл уже Вран, как она на самом деле красива. Забыл, какие волосы у неё густые, забыл, какие черты лица тонкие, как изящно брови чёрные над глазами тёмными взлетают, когда видит она или слышит что-то неожиданное.

И, похоже, неожиданное это Бая прямо сейчас увидела: скользит её взгляд по Врану, потом — по Зиме, и так на Зиме и останавливается.

Ни на каплю неувереннее её походка не становится, идёт Бая к ним так, словно давно уже в права свои наследственные вступила, и не дочь перед ними главы племени, а сама глава воочию. Прямая у Баи спина, лёгкий, быстрый шаг; Зима медлит немного — и на ноги так же быстро вскакивает, в знак приветствия голову склоняя.

А Вран так на месте и сидит.

Судя по всё более раздражённым возгласам Сивера, он и вовсе сестру не замечает.

И это, наверное, хорошо.

— Зима, — задумчиво произносит Бая, приблизившись. Тоже Зиме кивает, на Врана больше не глядя. — Да найдёшь ты в лесу всё, что ищешь в нём. А что ты, кстати, ищешь?..

Забыл Вран, и как голос её звучит. Отслушал Вран уже десятки песен птичьих, приход весны приветствующих, журчание первого оттаявшего ручья услышал, звон капель, на лёд хрупкий падающих, — и теперь с уверенностью сказать может: совершенно всё это голосу Баи проигрывает.

— Я… — тянет Зима. — Старший меня послал…

Да уж, а вот Зима явно над оправданиями не задумывалась.

— Сиверу с русалкой помочь? — склонив голову набок, предлагает Бая.

Выбивается из-за уха прядь волос её, на щёку падает. Что-то необычное в лице Баи появилось; Вран не сразу понимает, что именно — а как присматривается, улыбки удивлённой сдержать не может.

Веснушки. Тёмные, редкие, не такие, как у Латуты, у которой ото лба до подбородка всё ими засыпано, — ладные, нос с щеками мягко покрывающие, к губам спускающиеся — да так там и растворяющиеся.

Зима косится на Врана. То ли помощи от него ждёт, то ли недоумевает, почему Вран на губы Баи уставился. Дрогают уголки этих губ — но спокойно Бая продолжает к Зиме обращаться, всё ещё Врана даже беглым взглядом не удостаивая:

— Не знала я, что Радей Сиверу помощников теперь ищет. Помнится, говорил он, что Сивера одного эта задача, даже меня бранил, когда узнал, что Сивер мне Рыжку показывал. Весна ему, что ли, в голову ударила?

Молчит Зима, плечами неопределённо пожимая. Насмешливым взгляд Баи становится.

— Как-то… пересеклись, — невнятно Зима отвечает. — Получилось так.

— Бывает же, — Вран не удерживается.

И тут же испуганно Зима в него глазами стреляет: дурной, что ли, зачем рот перед дочерью Лесьяры открываешь?

— Весна всегда свои порядки устанавливает, — невозмутимо Вран продолжает, на Зиму внимания не обращая. — Тянет всех куда-то, тянет к кому-то — так и в нашей деревне было. Глазом моргнуть не успеешь, а все уже не по своим местам разбросаны. Кто с кем, кто к кому. Иногда таких людей неожиданных в таких местах внезапных встречаешь — диву даёшься. Непредсказуемая пора.

Ещё шире, ещё испуганнее глаза Зимы становятся.

А Бая роняет, с неподдельным любопытством кору дерева разглядывая, к которому Вран спиной прислонился:

— Ужели кто-то сам с собой от одиночества разговаривать начал? Да, трудно это, когда столько лиц вокруг, а ни одного даже поприветствовать не можешь. Воля для этого великая нужна.

— Лучше и не скажешь, — Вран покладисто соглашается. — Диво, как голос мудрый из ниоткуда меня понимает — неужто сам Чомор в облике женском из леса вышел волю мою похвалить? Жаль, не выяснил я у старшего своего всезнающего, могу ли я хотя бы с жителями лесными заговаривать — спрошу обязательно у собеседника своего единственного и любимого, как увижу его. Обожает он на вопросы мои отвечать, единственная это моя услада — видеть, как гордостью и отзывчивостью глаза его загораются, когда он голос мой слышит.

Бая прикусывает губу. Смотрит на неё Вран, смотрит жадно, глаз с неё не сводя: ну же, улыбнись открыто, рассмейся, как ты умеешь — как только со мной умеешь, другие-то не больно тебя веселят. Смеялась ли ты хоть раз по-настоящему за три месяца этих долгих? Вран чем угодно готов поклясться: нет.

— Бая, а ты что здесь делаешь? — спрашивает Зима растерянно, с Баи на Врана взгляд переводя. — Разве не должна ты…

— Прогуляться мне мать разрешила, — отвечает Бая, не дослушав её. — Воздухом свежим подышать, с братом парой слов перекинуться — не вижу я его совсем, то он у наставника пропадает, то я.

— А Искра где?

Вран, конечно, прекрасно эти игры понимает: да-да, и встреча эта случайна, и Бая просто так сюда пришла, из-за брата только, и Зима здесь случайно оказалось — всё это замечательно, но если и впрямь отпустила Баю Лесьяра из-под ока своего бдительного, то сомневается Вран, что так уж много у них времени.

А, значит…

— Зима, — мягко Вран говорит. — Очень я тебе благодарен за то, что прикрыть ты меня пытаешься, в другое русло разговор увести, но не могу я больше так. Неправильно я поступил, правило нарушил, на хвост тебе сел, когда ты поручение старшего выполнять шла, да так заболтал, что совсем не туда мы забрели — уж вечер близится, а ты так и не собрала того, о чём тебя просили, да ещё и меня теперь защищаешь. Сам я Бае повинюсь, сам я перед ней за проступок свой объяснюсь — может, смилостивится она, простит на первый раз, а может, перед Лесьярой мне придётся отвечать — тут уж ничего не поделаешь, сам я в лужу сел. Ты иди, иди, милая, да плащ свой не забудь. Дальше я сам.

— Но… — моргает Зима.

Вран быстро с земли поднимается, плащ подхватывает, кое-как снег мокрый отряхивает — бесполезно это, на самом деле, но вид заботливый сделать надо.

— Иди, иди, — повторяет Вран, плащ Зиме в руки впихивая. — Спасибо тебе за всё, увидимся как-нибудь… потом. Когда за границу уже волком настоящим ступлю.

Колеблется Зима — видно, никак не в толк не возьмёт, что тут Вран устроил.

— Зима, иди, — с нажимом говорит он.

— Да, Зима, иди, — кивает Бая. — Долгим у нас разговор с Враном будет — похоже, не понимает он некоторых правил основополагающих.

— Да куда уж мне, — вздыхает Вран, Зиму от болота за плечи разворачивая. — В стольких правилах как самому разобраться? Тут десять старших в помощь нужно. Или один и одна наследница рода волчьего сметливая. Может, хоть это мне, несчастному, поможет…

Бая сильнее губу прикусывает. Зима смотрит на Врана в последний раз, беспомощно, обеспокоенно — но, к счастью, больше не возражает.

— До встречи, Бая, — вот и всё, что она говорит.

— До встречи, Зима, — отвечает Бая бесстрастно.

Зима уходит. Уходит. Уходит… В бесконечность шаги её вглубь леса растягиваются — никак спина за деревьями скрываться не желает. Бая смотрит ей вслед — смотрит и Вран, чуть на месте от нетерпения не пританцовывая.

— Ну и сколько таких у тебя? — спрашивает Бая у пустоты словно, продолжая деревья голые разглядывать.

— Каких — таких? — в ответ Вран спрашивает.

И кажется ему, что вот-вот сердце из груди птицей дикой вырвется, зайцем ошалевшим в лес метнётся, когда смотрит Бая наконец ему в глаза насмешливым, глубоким взглядом своим.

— Разговорчивых, — поясняет она.

Вран набирает воздух в лёгкие.

— Таких как ты — ни одной, — заявляет он.

Вздрагивают губы Баи, затем — грудь её. Видит Вран, что щёку она закусывает, что тоже вдох глубокий делает — чтобы бы не рассмеяться.

— Безответственные они у вас все какие-то, — продолжает Вран. — Хоть бы кто образумить меня попытался, на путь верный направить: Вран, зачем ты с нами треплешься, лучше иди, мудрости у деревяшек наберись да сам свою мудрость на них накарябай. Великий твой дядя затейник, умеет он веселиться. Знаешь, что он мне сегодня сделать поручил? Пойди, сказал, в лес, да… как же там… «сочинение» мне напиши о том, как природа пробуждается. По обе стороны коры этой… замечательной. Не знаю, правда, как мне это поможет волком стать — не видел я что-то, как волки, языки высунув, над «сочинениями» в чащобах трудятся, но, с другой стороны, и не встречал я их особо. Может, ты мне подскажешь, что писать-то там?

— Подскажу, — отвечает Бая, и дрожит голос её от смеха сдерживаемого — ещё чуть-чуть осталось. — Подскажу, что не лучшее болото место для природой любования. Русалки вот-вот другие из-под воды вылезут — можешь и не добраться до сочинения своего, Вран из Сухолесья.

«Вран из Сухолесья». Как давно Вран этого не слышал.

— Знаю, вылезали уже, — пожимает он плечами небрежно. — Не волнуйся, Бая из Белых болот, Латута их от меня отгоняет, всё я предусмотрел.

— Не Латута это, — замечает Бая.

— И это знаю, — отвечает Вран. — Конечно, не Латута. Если бы Латута это была — пальцем бы о палец не ударила, посмеялась только. Эх, не ту девку мать решила выбросить…

Бая моргает. Вран согласен: опасная это шутка, на грани. Но с Баей всегда у него язык развязывается — ничего он не может с этим поделать.

— Негоже над таким потешаться, — говорит Бая голосом совсем уж сдавленным.

— Негоже, конечно, негоже, — соглашается Вран, и тоже трудновато ему становится улыбку на губы не пускать. — Никто и не потешается. Наоборот, видишь — расплачусь сейчас, вон как голос мой…

Бая не выдерживает первой. Фыркает звонко, громко, на весь лес, наверное, — тут же и Вран сдаётся, в улыбке самодовольной расплываясь. У Баи от смеха сразу так глаза блестеть начинают — совсем как снег под солнцем весенним, искорками озорными, мерцающими, чарующими; хороша Бая, безусловно, когда осанку свою гордую держит, идёт ей это очень — но смех всяко больше идёт.

— Ты ко мне пришла? — быстро Вран спрашивает, пытаясь её врасплох застать.

— К тебе? — брови мигом смешливо Бая поднимает. — Отвык ты что ли, Вран из Сухолесья, от слов человеческих? Странно — общаешься же с дядей моим каждый день. Сказала же: с братом я пришла повидаться.

— Одно и то же дядя твой каждый день талдычит, — закатывает глаза Вран. — Не слова это человеческие, а бубнёж невозможный. А ещё каждый день я за Сивером, как могу, к болоту этому хожу — ужели не рассказывал он тебе об этом?

— Да нет, как-то разговор не заходил, — пожимает плечами Бая, но не сходит улыбка с губ её лукавая. — Ты же знаешь, Вран — не должны мы ни с тобой, ни о тебе лишний раз разговаривать, пока живёшь ты на границе. Как могу я законам собственного рода перечить?

— Никак, конечно, — снова Вран соглашается. — Страшное это дело — законы нарушать. Ни разу я тебя за таким не замечал. Что ж, иди тогда — вон твой братец бегает, снег за русалкой подметает. Оставь меня природой в тишине да одиночестве благословенном наслаждаться, может, и наскребу я что-нибудь хоть на одну сторону коры своей любимой.

Смотрит Бая на болото, на Сивера. Всё ещё Сивер их не заметил. Теперь Рыжка с воем своим потусторонним на единственное дерево поблизости забраться пытается и уже с него в болото спрыгнуть.

— Занят он как будто, — задумчиво Бая произносит.

— Безобидная она как будто, — одновременно с ней Вран говорит.

Остаётся улыбка на губах Баи, но лёгкая грусть в ней проступать начинает.

— Да нет, не безобидная, — отвечает она. — Топит она здесь зимой всех подряд, кто ей не угодит, половина упырей с русалками — её рук работа. Если пропадали люди ваши в лесу, старики особенно — её это проделки, никак мы её не угомоним. Другие-то, по крайней мере, в болоте дела свои делают, летом ягодников заблудших к себе тащат, а эта по всему лесу бегает, до опушки самой, чуть ли не в деревни лезет, если не остановить её.

— В деревни лезет? — озадаченно переспрашивает Вран. — А умеют так русалки?

— Русалки всё то же самое умеют, что и остальные, — усмехается Бая. — Или ты думаешь, что привязаны они к водоёмам своим? Не больше, чем люди к домам своим привязаны. Но с теми, кто своего в тебе признаёт, двоедушника, всегда язык общий можно найти, договориться, чтобы далеко он так не забирался, да умаслить, чтобы бабку очередную деревенскую, из-за старости страх последний перед лесом потерявшую, с миром отпустил — а Рыжка не хочет с нами разговаривать, будто…

— Будто что?

Бая вздыхает.

— Не знаю, Вран. Будто мешает ей что-то. Уже и имя её родное назвали, уже что-то да должно было в голове её повернуться — а всё по-прежнему осталось…

Новую песню Рыжка затягивает — и опять Вран как в деревне своей оказывается. Должно быть, слышала Рыжка, когда в чреве материнском была, завывания ведуньи общинной — так же, как и имя Латуты слышала. А завывала ведунья всегда на славу. Такое при всём желании не забудешь.

Ведунья…

— К старикам, говоришь, Рыжка неравнодушна? — тянет Вран, провожая Рыжку взглядом.

— Есть за ней такое, — отвечает Бая. — А что?

Появляется у Врана догадка одна — глупая, возможно, догадка, наивная слишком, чересчур на разум русалки сбрендившей полагающаяся, — но почему бы не попробовать? Совершил Вран уже два поступка выдающихся, за которые его к лютам со скрипом, но подпустили — может быть, настало время и третий совершить?

— А скажи мне, красавица, — Вран голову к Бае поворачивает, и снова что-то головокружительное в глазах её мелькает, когда произносит он это «красавица» игривое, — скажи мне, Бая, до какого времени тебя воздухом твоим свежим подышать отпустили? До вечера, может, вдохов наберётся, или даже до ночи?

— До заката, думаю, не наберётся, красавец, — хмыкает Бая. — Не то чтобы действительно отпускал меня кто-то. Сама я себя отпустила.

— А, ну если сама себя… — улыбается Вран. — Если сама себя — то почему же до заката не наберётся? Строга ты слишком к себе, Бая, совсем ты о себе не заботишься. Воздух весенний — он полезный самый, в нём природа возрождается и дарами всех желанными одаривает — разве не хочешь ты…

— Вран, — перебивает его Бая, прищурившись. — Что ты опять задумал?

— Почему «опять»? — невинно спрашивает Вран. — Ничего я, вроде бы, до этого не задумывал. Просто поручения матери твоей выполнял да старшего своег…

— Вран.

— Пойдём со мной — и я всё тебе расскажу, — говорит Вран, уже зная: пойдёт.

— Куда?

— Вот как только двинемся — так и начну. Давай, давай, красавица. Соглашайся. Что толку на месте стоять? Ничего красивого в этом болоте нет, грязь одна да песни рыжкины. Я тебе другую песню спою — заслушаешься, сама не заметишь, как луна солнце сменит. Хочешь же ты что-то дельное наконец послушать, надоели тебе, наверное, зануды из племени твоего? Ничего, потерпи немного — скоро я к вам приду, каждый день тебя развлекать буду. Скоро же приду, правда? Ничего тебе Лесьяра об этом не сообщала?

Говорит всё это Вран, плавно говорит, как умеет, одно слово в другое перетекает, — а сам легонько Баю за плечи в сторону леса подталкивать начинает. Как Зиму — да не так немного. Зимины-то плечи Вран спокойно сжимал, уверенно, уже пинка ей под зад был дать готов, так спровадить её хотелось — а Баю он бережно держит, осторожно, словно драгоценность она какая. Впрочем, почему «словно»? Драгоценность она и есть — сколько в своей деревне девок Вран повидал, сколько лютиц здесь юных встретил, а с Баей ни одна из них и близко даже не стояла. Чудо это какое-то, что вообще такие девушки на свет появляются — не должна безупречность подобная невозмутимо так по свету белому ходить да ночью своей улыбкой лес тёмный озарять, невозможно это, чтобы улыбка эта к Врану обращена была, — но происходит это всё-таки, раз за разом происходит.

— Как много вопросов у тебя, — тянет Бая, не слишком-то его подталкиваниям поддаваясь. — Один другого краше — и о Лесьяре тебе расскажи, и на зануд из племени пожалуйся. Чего ты хочешь-то, Вран из Сухолесья?

Вран делает к ней шаг, ожидая, что отшагнёт Бая в нужную ему сторону — но нет.

Остаётся Бая на месте, лопатки её к груди Врана прижимаются, волосы её мягкие, душистые щеки его касаются. Смотрит она в глаза ему, голову выгнув — и нельзя в глазах этих тёмных не потеряться.

«Тебя хочу», — чуть не отвечает Вран.

Но вслух говорит лишь:

— Справедливости, Бая. Только справедливости.

— Справедливость — это хорошо, — говорит Бая.

И снова сердце у Врана бьётся так, словно с рассвета без остановки он по лесу этому бегал.

— И как же пройдём мы тут?

— Тише, тише. Не будут они здесь долго ошиваться. Скоро по избам разойдутся. Я знаю.

— Откуда?

Косится Вран на Баю — с таким простодушным любопытством она на него смотрит, что сразу Вран ей не верит. Не может Бая не догадываться, что Вран почти каждый день в деревню свою тайком пролезает. Не может Бая искренне его умельцем считать небывалым, за счёт даров леса только выживающим.

— После кражи шкур они взбаламутились — решили, как пить дать, что нечистка какая всё из домов повытаскивала, — уклончиво отвечает Вран. — Ходят тут, бродят… за порядком следить пытаются. Только знаю я их порядок — хорошо, если хоть один человек на ногах к ночи останется, а не спать потащится.

— Очень это всё, конечно, любопытно, — говорит Бая. — Но мы что, до расхода их всех ждать будем? Нет, я так не могу. Мне уже к матери пора.

Да, Вран понимает.

Вран сужает глаза, в очертания людей, возле деревни бродящих, внимательно вглядываясь. Кто-то аж до опушки со светочами своими проклятыми дошёл, кто-то по полю рыщет, но большинство, конечно, у ограды собралось. Взбудоражил их всех Вран пропажей шкур — уже третий месяц ходят и ходят, светят и светят. Между деревьями от них спрятаться, конечно, несложно, а вот дальше сейчас пробраться затруднительно. Сам-то Вран уже наловчился: зимой ближе к рассвету в деревню бегал, когда все спали уже, в следы чужие на снегу наступая, а как снег оттаял, и эта заморочка вместе с ним исчезла — да вот только права Бая, нет у них времени до рассвета здесь оставаться. И так Вран сомневается, что Баю за отсутствие столь долгое по голове погладят.

— Ну хорошо, — говорит он. — Хорошо. Сейчас всё будет. Только помощь мне твоя нужна.

— Помощь? — вздёргивает брови Бая.

— Да, небольшая. Повой, пожалуйста.

— Что?..

Смотрит на него Бая, как на помешавшегося, — не сильно, чуть-чуть совсем.

— Нужно мне, чтобы ты повыла немного, — повторяет Вран, мягко её за локоть за соседнее дерево отводя: прямо в их сторону двое деревенских идут, надо сместиться слегка. — Ты ведь умеешь, правда? Ничего в этом сложного для тебя не должно быть.

— И как мой вой им уснуть поможет?

— Никак, красавица, — отвечает Вран, остальных деревенских подсчитывая: по полю пяток бродит, у частокола, наверное, с дюжину, насколько Вран разглядеть может. — Не спать мы их будем укладывать, а из кроватей поднимать.

— И в чём же тогда…

Да, точно дюжина — место Вран хорошее занял, со всех сторон частокол виден, и удачно всё именно сейчас складывается: выходят мужики заскучавшие к другим, под сторожкой караулящим, задняя часть забора безлюдной остаётся — хоть и знает Вран, что там, около щели его любимой, ещё парочка наверняка стоит. Но щель эта — прошлый век, и другие входы-выходы, от чужих глаз скрытые, Врану здесь известны.

— Так что, не будешь выть? — перебивает он Баю нетерпеливо.

Бая молчит немного.

— Пока подробно не объяснишь, зачем — не буду.

Нет, «подробно» — это сейчас точно не ко Врану.

— Ну ладно, — говорит Вран.

Прикладывает руки ко рту, мысленно к волку взывая, чтобы совсем уж позорной эта попытка не оказалась — и сам вой из горла исторгает громкий, протяжный.

Округляются глаза Баи.

— Вран, ты что…

Замирают все мужики как один. И на опушке, и в поле, и у частокола даже. Значит, неплохо вышло.

Значит, надо повторить.

И Вран повторяет — уже смелее, старательнее, никакими страхами не скованный.

Не очень это на волчий вой, честно говоря, похоже — скорее рыжкины какие-то завывания получаются, но и то хлеб. Видит Вран, как мужики ближайшие напрягаются. Друг на друга смотрят. Видит, как рты открывают — и в последний, третий раз воет, уже всю душу, все силы в этот звук оглушительный вкладывая.

Хорошо, что наизусть Вран все повадки деревенских знает. По малейшим изменениям в лицах, по малейшим телодвижениям он их читает. Читает и сейчас: пора.

Хватает Вран Баю за руку, рывком за собой тянет — и в следующее мгновение бежит уже, да так быстро, что в рёбрах с непривычки щемит: давно Вран так не бегал, в последний раз — ровнёхонько когда, наоборот, из деревни удирал, но сейчас всё от скорости его зависит.

— ЛЮТЫЙ!

— СЕРЫЙ!

— НЕЧИСТКА!

Слышит Вран топот мужиков медвежий, ловит краем глаза, как и у частокола все метаться начинают — да не беспорядочно, а в направлении определённом. Чудится Врану, что даже визг он из деревни женский слышит — вполне может быть, женщины у них в общине такие, пугливые. Мелькают деревья перед глазами, кривые, тёмные, в ночи жутковатые, попадается коряга под ногами — Вран её на одном духу перепрыгивает и крепко-крепко ладонь Баи сжимает: лишь бы пальцы не разомкнула, лишь бы руку его в сторону не отбросила.

Не размыкает. Не отбрасывает.

Бежит Бая за ним, добегают до опушки и мужики — а Вран с Баей как раз на поле вылетают.

— Пригнись, — Вран через плечо кидает, сам в три погибели сгибаясь. — Скорость не сбавляй! Давай, давай, Бая, не медли, это нам сейчас ни к чему!

По полю как раз последние мужики бегут, светочами размахивая — но на другом конце совсем, Вран всё предусмотрел. Всё внимание их к лесу сейчас приковано, нет им дела до поля, нет до частокола даже — в этом-то и ошибка их главная. Всегда в общине нечисток слишком глупыми считали — раз подала голос в лесу, значит, так там и останется.

Кажется, что за один миг поле они минуют; вот и забор перед глазами, вот и огни за ним беспокойно в щелях пляшущие, вот и запах в нос Врану бьёт знакомый, шерсть с навозом вперемешку: к хлеву они подбежали, последний рывок остался.

Вран спины не разгибает — наоборот, на колени одним махом падает, руку Баи отпуская и споро землю у забора разгребая. Лаз его тайный, лаз его любимый, лаз, который он сам ещё юнцом только вытянувшимся проделал, Чомор знает сколько с ним возился, долго место выбирал такое — чтобы зимой снегом засыпало, а весной тут же сорняками первыми зарастало, чтобы круглый год ни у одной души подозрений не вызывало.

Пролезает Вран в лаз движением быстрым, юрким; земля мёрзлая ещё на бока давит, тесновато уже, вырос Вран, но так и не успел дыру эту расширить — а теперь и вовсе опасно это.

Пролезает Вран, стены земляные минует, ладонями в почву грязную, влажную упирается, оборачивается — и понимает вдруг: не последовала за ним Бая.

Вот дерьмо.

— Бая, — Вран едва слышно шипит, глазами по сторонам стреляя: свет огня через пару изб виднеется, заметят Врана, если замешкается хоть на миг ещё. — Бая, пожалуйста, лезь за мн…

Отшатывается Вран, чуть шёпотом своим не подавившись: появляется Бая, да не снизу — сверху. С забора на землю спрыгивает, на четыре конечности приземляясь, и одному волку известно, как она так быстро на ограду забралась — даже у Врана, к этому делу привычного, гораздо больше времени всегда на это уходило.

— Я, вроде бы, с душой второй волка, а не крота родилась, — замечает Бая, выпрямляясь и руки отряхивая. — Не собираюсь я в земле… Вран!

Не собирается — так не собирается, как угодно ей. Движется огонь, движется — прямо к ним движется. Вран тоже движется: напролом к хлеву, одной рукой Бае рот зажав, а другой за стан её обхватив.

Забавно — могут Врана сейчас на горячем поймать, да не одного, а с Баей в придачу, может в любое мгновение огонь коварный их обоих осветить, может Вран и не выполнить намерений всех своих задуманных, — но в голове у Врана одна мысль только: как же необычно это — девушку вот так в руках держать.

Вталкивает Вран Баю в клеть сарайную, к стене деревянной прижимает, от двери подальше, да сам сверху наваливается: лишь бы не заметили перемещений их, лишь бы не уловили тени в темноте странные, лишь бы в хлев заглянуть не решили.

— Слышал? — испуганный голос Латуты звучит совсем рядом, за стеной деревянной.

Ну конечно. Латута же в двух шагах отсюда живёт — наверняка из избы ведуньи на шум выскочила.

— Слышал, — голос Ратко ей отвечает.

Пробивается свет мутный через окошко крошечное, бычьим пузырём затянутое. Не видно сквозь это окошко ничего, только падают отблески огненные на лицо Баи, прямо перед лицом Врана замершее. Тёмно-рыжими волнами по её волосам растекаются, блуждающими огоньками в глаза посветлевшие закрадываются, веснушки редкие мягким свечением покрывают, на тыльную сторону ладони Врана, так губы Баи и прикрывающую, переходят. Не выглядит Бая почему-то ни испуганной, ни напряжённой. Только сердце её быстро-быстро бьётся — Вран его чувствует, всей грудью чувствует.

Говорят ещё Ратко с Латутой о чём-то, то ли спорят, то ли просто оживлённо что-то обсуждают — Вран не знает. Исчезает ли огонь, разгорается ли сильнее, может, уже в хлев они оба заходят, уже в оцепенении застывают, Врана заметив, — Вран не знает. Шумит у Врана в ушах, стуком сердец шумит, так громко, что пропадают все звуки остальные — только и слышит он стук этот, только и видит он глаза Баи сияющие, только и чувствует он, как грудь её вздымается и опадает — и как ладонь его вторая, всё ещё на стане её лежащая, бессознательно чуть сильнее сжимается.

И чуть на тот свет Вран не отправляется от неожиданности, когда Бая вдруг ладонь его зубами прихватывает, от себя его с улыбкой отталкивая.

— Ушли, — говорит она как ни в чём не бывало. — Кажется, к сторожке вашей ушли. А ты уверен, что бабка твоя так уж радушно нас примет?

— Кто?.. — Вран переспрашивает рассеянно.

Исчезли действительно всполохи огненные с лица Баи — но чудится Врану, что остались всё ещё следы их. Всё ещё не существует для него ничего, кроме лица этого дразнящего, кроме глаз этих манящих, кроме губ этих…

— Бабка твоя, — услужливо Бая повторяет, насмешливо голову набок склоняя. — Ведунья, Вран, ведунья. Та, к которой ты за советом обратиться собирался. Не припомню я, кстати, чтобы о моём участии в деле этом ты упоминал. Зачем меня сюда потащил? Знаешь, что Лесьяра со мной сделает, если узнает, что в деревне человеческой я воздухом свежим дышала? Знаешь, пожалуй, здесь я постою — или вообще обратно пойду.

Перемешалось всё у Врана в голове, ничего он не понимает. Ведуньи, Лесьяры, участие, воздух свежий… Мотает он головой этой несчастной яростно, пытаясь хоть как-то мысли в порядок привести.

— Нет, нет, в порядке всё, — бормочет он, снова Баю за руку хватая. — Бабка… Бабка в своём мире… Бабка и не поймёт, что ты не отсюда, всех она забывает. Да. Всех забывает — ты не уходи. Говоришь, ушли они?

— А ты не слышишь?

Вран заставляет себя прислушаться. Да, затихла как будто деревня. Вся разом.

— Все к сторожке посыпали, поглядеть, как нечистку ловят, — поясняет Бая, смилостивившись. — Или волка приветствуют… Так и не разобрались они, кто песню им ночную пел.

— Песню ночную, — заторможенно Вран кивает. — Ну да. Отлично. Идём, идём.

С ещё большей насмешкой на него Бая смотрит, но ничего не говорит, послушно за ним трогаясь. Видимо, поняла она, что никаких речей связных ей от Врана сейчас не добиться. Всему, к сожалению, предел есть — вот и Вран для красноречия своего оный выяснил. Не готовила Врана жизнь к таким испытаниям.

Не случайно Вран именно этот лаз сейчас выбрал, не случайно Вран его здесь давным-давно вырыл: изба ведуньи прямо напротив находится, и никогда ведунья не следит, что вокруг неё происходит.

А ведунья-то Врану и нужна.

Навела его Бая на мысль одну, кажется, разумную вполне: возможно, не просто так Рыжку на стариках переклинило? У каждой последовательности свои причины есть, даже если следы эти русалка свихнувшаяся оставляет. Если помнит Рыжка имя сестры, если помнит она песнопения ведуньи, всё повторяя их и повторяя, если помнит она, что о Вране деревенские говорили, — то, может, помнит, и за что ведунья в деревне отвечает? Может, не со зла она к себе бабок деревенских тащит, а помощи от них добиться пытается? Может, известно ведунье что-то, правда она помочь способна душе мятежной покой обрести?

Знает Вран, что вилами по воде все эти догадки писаны — но тянет его к дому ведуньи, с каждым новым шагом тянет, будто и впрямь подсказку он там какую найти может. А Вран чутью своему доверять привык — редко когда оно его подводило.

Быстро и тихо они до дверей избы нужной добираются — и, главное, незаметно. Вран дверь знакомую толкает, бесшумно она отворяется — и вдруг негромко Бая выдыхает:

— Ого…

Вран торопливо её внутрь заводит, дверь за собой закрывая: не хватало ещё, чтобы на пороге их заметили.

В главной комнате ведуньи нет. Странно. Обычно к этому времени просыпается она уже, над кореньями своими шуршит.

— Что такое? — тихо он у Баи спрашивает.

— Необычно, — растерянно Бая отвечает, по сторонам оглядываясь.

Вран тоже оглядывается — на всякий случай. Нет, ничего «необычного»: тлеет справа от двери низкая каменная печка, поднимается дым к потолку высокому и в окно на нём прорезанное вылетает. Отодвинута на окне задвижка, хоть и холодно на улице ещё — может, это Баю удивило?

Бая внезапно громко кашляет, недовольно морщась.

— Фу, — сипло говорит она. — Дурь какая-то… Зачем… Ой. А это зачем?

Бая так недоумевает, красный угол бабкин рассматривая — словно не в избу вошла, а в шатёр кочевников далёких. Забавное это недоумение, милое даже — но не успевает Вран ей толком ответить: возиться кто-то во второй комнате начинает. Никак ведунья проснулась. А ведунью лучше сразу с порога встретить — мало ли, перепугается спросонья ещё от двух теней в глубине избы, подслеповата она.

— Не трогай, — негромко говорит Вран, осторожно к двери внутренней приближаясь. Бая за ним следует — но не к двери, а прямиком к углу красному. И что только там разглядела? Ведунья так здесь всё оберегами своими увешала, в несколько слоёв, тут и при дневном свете ничего не разобрать — сплошные трав пучки да куски ткани сгнившей посеревшие.

— Тут же в саже всё, — тянет Бая озадаченно, уже чем-то шурша. — Фу. Цветы чёрные совсем…

— Говорю тебе — не трогай, — шепчет Вран, волосы поспешно приглаживая — а то подумает бабка ещё, что покойником растрёпанным он к ней из леса вышел. — Это её… поделки-безделки всякие. Не надо в них копаться. Бая, слышишь меня? Не над…

— Вран.

Меняется почему-то голос Баи — стремительно вниз ухает, проседает, сиплым враз становится. Дыма, что ли, с непривычки глотнула?

— Бая, — сердито уже Вран шепчет, к Бае поворачиваясь, — бабка наша добрая, но если увидит, что обереги кто её…

Застревают слова у Врана в горле.

Потому что то, что Бая в руке держит, стеклянными глазами на Врана глядя, совсем на оберег не похоже.