Сколько волка ни корми

Глава 8. Испытание

— Ну что ж, — говорит Лесьяра спокойно. — К сожалению, мой ответ — нет.

Вран моргает. Чуть не спрашивает: «В каком, Чомор тебя побери, смысле — “нет”?»

Но сдерживается.

— Радей, — продолжает Лесьяра так же спокойно. — Твоё мнение?

Радей задумчиво проводит рукой по своей смуглой лысой макушке. Врану хочется подскочить к нему одним движением, встряхнуть за грудки, чтобы слетела с его губ ничего не выражающая, бессмысленная улыбка, чтобы промелькнуло в его глазах хоть какое-то чувство, пусть даже удивление — но Вран сдерживается вновь.

Один голос против. Один голос, и сразу — от главы рода. Замечательно. Потрясающе. Сколько у Врана вообще этих голосов? Кто ещё должен высказаться о проверке его знаний, открывающей — или не открывающей — ему дорогу за ненавистный холм?

— Вижу я, что он старался, — наконец размыкает губы Радей. — Вижу я, что, несомненно, прошёл он определённый путь, и нельзя уже сказать, что перед нами тот же человек стоит, что три месяца назад. Вижу я мысли новые в этих глазах, слышу я слова новые в этих устах. Неплохое понимание обычаев, чуть хромает знание истории. Но…

— «Чуть»? — хмыкает Бушуй. — Какого милосердного сына я вырастил. Перепутать имя Первой с именем дочери её — это, по-твоему, «чуть»? Да он бы ещё Белые болота Чёрными назвал — и то меньше позору было бы!

— …но в истории нашей иной раз и сами мы путаемся, — продолжает Радей, ни единой мышцей не дрогнув. — Однако другое меня смутило…

Вран понимает: можно разворачиваться и уходить.

Однако лишь улыбку на губы сладкую и внимательную натягивает, словам Радея почтительно кивая.

Улыбается так же сладко Лесьяре и Солн, рядом с Враном стоящий, — только улыбаться им и остаётся, только так Лесьяре показывать, что готовы они были к этому, что ничуть её издёвка затянувшаяся их не трогает.

Подловила Лесьяра Врана всё-таки. Нашла лазейку очередную, чтобы к лютам его снова не подпустить. Каждый раз Вран думает, что удалось ему её переиграть, что вот-вот получит он то, что хочет, — и каждый раз она новый козырь из рукава вытаскивает.

Как насмотрелись они с Баей со склона холма лесного на буйства деревенских обрядовые, как спустились с него вместе с Сивером и Солном, как вернулись на болото, где всё ещё их люты во главе с Лесьярой ждали, так сразу Вран её спросил, сразу быка за рога взял: «Ну что, хозяйка, прав ли я оказался»?

Прав.

Всё болото, вся община подводная, потусторонняя, как потом Врану поведали, на ушах стояла: испарились из неё вдруг, в мгновение одно, с десяток упырей с русалками, да и Рыжка вместе с ними. Вышли они строем ровным, отрешённым, никого не видящим, никого не слышащим, на поверхность, за руки взялись, и, лишь ветер слабый, едва траву ещё неокрепшую колышущий, подул — вмиг прахом по болоту развеялись, словно только этого тела их всё это время и ждали.

Словно только и ждали, когда же пальцы их, плоть их украденная, сама в пепел обратится — и когда вырвутся души их, ведьмой похищенные, на свободу из горла её перерезанного.

Вран тогда этого не знал — Вран второй вопрос задал, короткий, голосом дрогнувшим от предвкушения: «Когда?»

Когда закончишь ты меня в темнице этой земляной держать, как прокажённого какого-то, заразного, для общества ночницы лишь пригодного?

Когда закончишь ты в игры свои играть бездейственные, всем членам племени своего со мной общаться запрещать для того якобы, чтобы делом я занимался, обучением, своё мнение об устройстве вашем складывал, сам решал, нужно ли мне это, чужими рассказами не увлекался, лишнего себе на надумывал, — а на самом деле потому только, что смирить меня ты хочешь, место моё настоящее указать, выжить отсюда поскорее, да по моей же собственной воле?

Когда закончишь всеми обычаями да устоями прикрываться, чтобы дочь от меня свою старшую прятать, — неужели не видишь ты, что не помогает это, что тянется она ко мне, сама тянется, мне даже делать для этого ничего не приходится?

Когда проведёшь ты обряд свой проклятый, когда предкам меня своим представишь, когда увиливать перестанешь и честно признаешь: да, доказал ты делами природу свою, нечего мне больше возразить?

Улыбнулась Лесьяра после вопроса этого улыбкой невозмутимой своей, холодной.

И сказала:

«Сразу после испытания».

И пояснила тут же, видя, как вытянулось лицо Врана:

«Испытания знаний твоих, конечно. Разве ничего тебе Солн об этом не говорил?»

Нет, не говорил.

Да и не мог — потому что в его племени родном таким не занимались.

Не уверен Вран, что и в этом когда-либо занимались. Не так уж часто людей в племена волчьи принимают — в возрасте сознательном никогда почти, на самом деле. Если люди у лютов и появляются, то детьми малыми, из деревень, как Веш, выброшенными — и никаких испытаний им не устраивают, ни в каких холмах пограничных их не держат, сразу как своих воспитывают, сразу все дороги открывают. Вполне возможно, что и «обряд посвящения» этот Лесьяра сама придумала, что и не таинство это никакое, веками закреплённое, а так — что первым в голову пришло, чтобы отмахнуться.

Но решил Вран Лесьяре не перечить. Может, и зря.

«Испытание» это, в сущности, ничего особо трудного в себе не заключало: нужно было Врану обо всём, что он о лютах узнал, рассказать, да на вопросы ответить. Звучало не так уж сложно, хотя Солн напрягся сразу же — но не обратил на это Вран внимания, не захотел обращать. Слишком горд собой Вран был, слишком победой своей доволен — на это, вероятно, Лесьяра и рассчитывала.

Назначили Врану часом переломным вечер следующего дня — чтобы выспаться успел, отдохнуть, а как только глаза разомкнёт, тут к нему Лесьяра с другими проверяющими и придёт. Только Солн рот открыл, замечая, что не мешало бы хоть как-то Врану к испытанию подготовиться, так мгновенно возразила Лесьяра: ужели дополнительная подготовка ему нужна, ужели пробелы какие-то в знаниях у него есть, старшим не закрытые? Чем же занимался Вран тогда эти три месяца, как же Вран может тогда так уверенно за границу проситься?

«Прилежно я учился от рассвета до заката, а иногда — и до нового рассвета, хозяйка, — тут же Вран заявил, и сделал Солн глаза страшные, многозначительные, но и это Врана не остановило. — Всё я знаю, что мне нужно… что вам нужно, что старший мне рассказывал. Хоть сейчас перед вами за знания свои отвечу».

«Сейчас не нужно, — мягко Лесьяра головой покачала. — Завтра ответишь».

Ответил.

Не соврала Лесьяра — как только покинул Врана сон, кое-как его в холме сморивший, распахнулась дверь, в убежище лютов ведущая, и вошла в неё Лесьяра с целой толпой лютьей.

Четыре лица из толпы этой Вран узнал: саму Лесьяру, Радея, Солна, Бушуя…

…остальные так и остались для него загадкой.

Привела с собой Лесьяра, к удивлению врановому, стариков одних, Врану незнакомых; все они возрастом с его родителей были, а то и старше, как Бушуй. Верно, мудрейшие из племени — смутило тогда Врана такое множество наблюдателей, но чуть-чуть совсем. Вран быстро на ноги вскочил, голову склонил приветственно — и мелькнула в глазах Лесьяры насмешка, но и она ему кивнула.

«Итак, — сказала. — Начнём. Вран из Сухолесья, поведай нам — что узнал ты о нас нового, любопытного, душу твою единственную тронувшего?»

Возможно, не следовало Врану тогда так отвечать, как ответил он.

Возможно, иначе он начни, так иначе бы всё и пошло.

«Раз уж сами вы об этом заговорили, хозяйка, — протянул Вран, голову поднимая, — позвольте встречный вопрос вам задать: почему так смущает вас душа моя единственная? Узнал я, например, такую вещь любопытную: порой и у вас однодушники рождаются, и нет в них двойственности никакой, кроме кровной. Близнецы. Верен и Нерев, Зоран и Горан. Две души они на двоих делят, а не на одного, так уж предки ваши для них определили. Почему же считаете вы тогда, что с моей душой единственной не так что-т…»

«Довольно, — прервала его Лесьяра, сузив глаза. — Сейчас я вопросы задаю, Вран из Сухолесья».

И впрямь начала задавать — да такие, что у Врана голова кругом пошла.

Назови ту, эту, пятую, десятую. А сколько у неё детей было? А кто из них знахарем стал, а кто на девятом десятке умер, а кто век целый прожил? А кто с племенем соседним объединился, чтобы «грамоте» своё племя обучить, а кто предложил это, а кто первым речь завёл, а кто первым задумался просто? А кто до конца леса дошёл, а кто мухомор волшебный нашёл, а кто в косу свою змею живую вплёл? Оползень вопросов с губ Лесьяры на него сошёл, и не понимал Вран, смеётся она над ним или не в шутку всё это спрашивает, потому что невозможно было это понять: правда с вымыслом в её словах смешивались, существующее с несуществующим, подсказки с обманками, и ни выдохнуть она ему не давала, ни подумать — немедленно ответа требовала, всё повторяя: что, не знаешь, мол? И крутило, вертело Врана в этом вихре ему неподвластном, и отвечал он невпопад порой, не то совсем, что хотел бы — лишь бы хоть что-то сказать.

То же самое Лесьяра и с обычаями племенными провернула. Казалось бы, знал всё это Вран, уж этому-то он всегда внимал, это-то всегда на ус наматывал: и то, как волшба у лютов работает, навроде той, с помощью которой Бая ветер в лесу поднимала и Врана к себе не подпускала, и то, как обязанности люты в племени распределяют, и то, как у предков совета спрашивают, и то, как с нечистками… простите, двоедушниками потерянными в лесу дела ведут, — а всё равно находила Лесьяра, к чему придраться.

«Стоит только помочь кому в лесу, говоришь — и сразу хозяин тебе одно чудо отпустит? А как именно определяет он, сколько раз ты помог и сколько тебе чудес отпустить? И как, самое главное, силу этих чудес определяет? Допустим, отпугнул ты от пяти грибников заблудших медведя, а потом к деревне их вывел — это сколько, значит, чудес тебе полагается? Одно? Два? Пять? Десять? А если станешь ты волком, придётся ли тебе заново чудеса эти зарабатывать или за дела твои прежние хозяин тебя ими одарит?»

«То, что глава племени каждому своё дело назначает, — это правильно. Но что делать родителям волчонка, если, скажем… если, скажем, непосильную ношу на него глава взваливает? Говоришь ты, что слово главы нерушимо — но как же поступить, если без нарушения его жизнь целая потеряться может?»

«А что, если вдруг не останется чудес ни у кого из племени, чтобы вокруг кургана туман да буран напустить и от глаз его людских скрыть, пока с предками мы общаемся? Если вдруг, нежданно-негаданно, может же так случиться, не удавалось племени никому помочь, нет ни у кого сил место священное спрятать, а совет предков очень нужен?»

«А что, если вдруг… нежданно-негаданно в холме нашем, на границе нашей всё болото во главе с водяным укрыться попросится — сможем ли мы их пустить? Как вообще граница наша, Вран, устроена? Почему не тратим мы на неё чудеса свои? Хозяин так, говоришь, определил? То, что для жизни спокойной нам нужно, просто так нам в лесу даётся, а остальное — за поступки уже бескорыстные?.. Допустим… Но почему тогда курган мы так же легко в нужный час спрятать не можем? Потому что, говоришь, не в лесу он уже, вырубили люди уж давно ту часть леса? Допустим… Но почему тогда…»

Вряд ли на половину вопросов этих и сама Лесьяра ответить бы смогла. Откуда Вран, к матери ночной, знает, что делать, если сюда водяной с русалками и упырями своими болотными припрётся или если глава племени от старости с ума сойдёт? Не даёт ему Лесьяра покоя: только он один ответ ловкий находит, она дюжину вопросов сверху задаёт — а потом опять на имена проклятые знахарские с названиями холмов, уже давно с землёй сровнявшихся, переходит. Туда-сюда, туда-сюда. Как на качелях разболтавшихся Врана прокручивают — стоят около реки такие качели, постоянно на них девок невезучих по праздникам запихивают, поверье есть: если у неба самого жениха себе загадать успеешь, то смилостивится небо, пришлёт тебе кого-нибудь. Может, и Врану сейчас загадать что стоило бы — чтобы на Лесьяру потолок земляной рухнул вместе со всеми её «вдруг, нежданно-негаданно».

— …но всё же не могу я «нет» сказать, — вдруг, нежданно-негаданно Радей заканчивает. — Вижу я, что и впрямь не зря Вран здесь дневал да ночевал — занятные решения он задачам многим предложил, вижу я ум живой в нём, вижу задор юношеский, на верные дела готовый направиться. Мой ответ — да.

Замирает Вран. Едва уловимо кивает ему Радей, шаг назад делая.

Его ответ — да…

— Ну а мой ответ — нет, — заявляет Бушуй, тут же место Радея занимая. — Ишь чего захотел — с путаницей такой в голове границу пересечь, чтобы и молодёжь нашу с толку сбить? Нет, и того достаточно, что и так он с ними болтается — одно из немногих правил, ему предписанных, нарушая, помимо всего проч…

— Казалось мне, что для того мы здесь, чтобы знания его оценивать, а не добропорядочность исполнения правил, — перебивает его Солн задумчиво. — Да и правило это, откровенно говоря… Скажи мне, Бушуй — сам бы ты смог в юности хоть день без беседы душевной с волчицами прожить? Очень я в этом сомневаюсь. Не правило это для сердца молодого, а цепь зубастая, сердце это кровоточить заставляющее… Вполне меня ответы ученика моего устраивают — «да» ему говорю.

Не знает Вран, успело ли сердце его кровью истечь от того, что уж сутки целые с волчицами он не общался — но из груди оно выскочить точно готово.

— Что угодно я бы в юности смог, если бы велела мне это глава рода моего, — вспыхивает Бушуй. — Но в том-то и беда — не из нашего он рода и ничего потому для рода нашего делать не…

Прерывают снова Бушуя — на этот раз лютица пожилая, в плащ серый закутанная. Смехом хриплым прерывает.

— Ты-то смог бы? — весело спрашивает она. — Бушуй из Малого леса-то смог бы? Ох, умора… Чудо, как ты на одних штанах в конце концов остановился — может, и помогло тебе только то, что штаны эти сами к тебе в племя бывшее пришли да дочерью главы рода назвались? Не робей, Вран из Сухолесья, дурака этого старого не слушай: от других хочет порядка, да у самого разума нехватка. Я тоже тебе «да» говорю, рада буду посмотреть, как у нас ты обживаться будешь.

Не меняется лицо Лесьяры, когда ещё одна лютица «да» Врану говорит и ещё один старик. И ещё один, и ещё, и ещё… Один за другим они высказываются, кто-то кратко, кто-то — чуть более подробно, и похвалив Врана, и пожурив, но все они к одному и тому же выводу приходят.

Не может Вран счастью своему поверить. Смотрит на Солна, изумления, радости своей не скрывая — и с каждым новым «да» всё сильнее на губах Солна усмешка расцветает довольная, а уж когда и Солну кто-то в речах своих должное отдаёт, совсем его глаза сиять начинают. Словно не Вран это испытание проходит, а сам Солн. Словно не Вран здесь что-то доказывает, а сам Солн.

Последнее «да» Врану говорят: совсем уже лют иссохший, под локти соседними стариками поддерживаемый, еле слышным шёпотом «да» это шелестит — а для Врана оно первым раскатом грома весеннего на весь холм рокочет.

«Да».

Вран считал: дюжина «да» против двух «нет».

Вран считал.

— Спасибо за… — выдыхает он неверяще.

— Спасибо, что время уделили собранию этому, — говорит Лесьяра, обводя глазами стариков. — Спасибо за доводы ваши, за мнения ваши, которые ценю я и уважаю — ибо нет большего сокровища, чем слова тех, кто поколениями ум свой в согласии с лесом и законами нашими оттачивал. Благодарю я вас от всего сердца, благодарю за всё, что хотели вы до меня донести и донесли — однако…

Вран считал, что хоть немного совести у Лесьяры осталось.

— …одна из нас решения принимать должна — так Первая начала, так Вторая продолжила, так и мне до конца моих дней продолжать. Согласна я, что знаешь ты теперь о нас чуть больше, чем раньше, Вран из Сухолесья — наставник твой действительно большую часть небылиц о нас правдой заменил, но… не полностью.

Меркнет свет в глазах Солна. Становится прямее его спина — как жердь проглотил. Сводит брови озадаченно одна из старушек, открывает рот вторая — но быстро её третий старик за рубаху дёргает.

А Лесьяра продолжает:

— Кажется мне, что не так уж много усердия ты проявил — за три месяца, признаться, большего я от тебя ожидала. Не ожидала я и того, что так беспечен ты будешь к просьбам нашим, во благо тебе же направленным — говорила я со многими членами племени моего, и выяснилось вдруг…

…нежданно-негаданно…

— …что с половиной волков молодых ты уже познакомился — что ж, пусть так, могла бы я на это за заслуги твои глаза прикрыть, за желание твоё павших нам вернуть, русалке потерянной помочь — да только невозможно всё на свете делами своими возместить, какими бы добрыми эти дела ни были. Вижу я перед собой юношу сметливого, велеречивого, другим умеющего понравиться — но вижу я и человека со всей его человеческой сущностью: самолюбивого, своевольного, во главу угла собственные желания, собственные домыслы ставящего. Благодарю я и тебя, Вран из Сухолесья, за упорство твоё, за открытость твою, за веру твою в себя и других — но не могу я тебя поблагодарить за трудолюбие, послушание, прилежание и достаточные знания. Говорю я тебе «нет», но лишь до тех пор, пока не будешь ты готов вновь перед нами предстать, чтобы ещё раз испытать мы тебя смогли.

«Мы».

Какое же это «мы», змея ты скользкая, если сама ты только что сказала: одна ты тут всё решаешь, остальные так — для развлечения твоего сюда приведены да для того, чтобы в очередной раз меня в грязь лицом макнуть?

Вран делает глубокий вдох.

— Спасибо на добром слове, хозяйка, — говорит он, улыбаясь так сладко, как только может — прямо как ведьме ночью прошлой улыбался. — Спасибо за то, что…

Сводит у Врана горло от злости, так сильно сводит, что сглотнуть он даже не может — а Лесьяра ему в ответ так же сладко улыбается, и не представляет Вран, как могла эта обманщица двуличная такую душу светлую, как Бая, воспитать — как могла Бая под крылом матери такой…

Бая…

Бая всю дорогу до холма Врана за руку держала, ни на кого внимания не обращая, а потом чуть нож у него забрать не забыла. Бая посмотрела на него напоследок так… так. Столько всего в глазах Баи было — столько всего Врану ещё предстоит увидеть. Этому-то Лесьяра никак не помешает. Этого-то Лесьяре у него никак не отнять.

А холм этот… Что ж, поживёт в нём Вран ещё немного — тем более что на другом холме они с Баей сегодня встретиться договорились. На том самом, с которого на капище, огнём пылающее, глядели.

— …что справедливо, честно меня оценили, — Вран продолжает — и как второе дыхание в нём открывается. — Всё я понимаю, хозяйка, со всем согласен — не могу я никак с душой своей общительной управиться, хоть и одна она у меня. Как тут не посвоевольничать, когда другие души вокруг такие прекрасные гуляют, как с ними не заговорить? Все имена предков ваших, к сожалению, перед ними меркнут, все тонкости из головы выветриваются — вот смотрю, например, на дочь вашу старшую, и только одно имя в голове: Бая. Придётся бороться с этим, хозяйка. Исправлять это, конечно, до испытания следующего. Будем мы с Баей упражняться, буду я к присутствию её привыкать да разум свой оттачивать, чтобы уж ни при каких обстоятельствах сведения нужные из него не испарились.

Сдавленно старики закашливаются, косится на него Солн с выражением в глазах странным — но как будто не осуждающим.

Весёлым даже.

А Вран не останавливается, продолжая Лесьяру своей улыбкой ослеплять:

— Правы вы, хозяйка, во всём вы правы — не могу я всё делами своими добрыми уравновесить, выбирать я должен, вот я выбор и делаю: на знаниях своих сосредоточусь, до совершенства их доведу, а уж болтливость мою должны мне предки ваши простить, ведь не зря же я дела эти добрые делаю, верно? У всех свои недостатки есть, вот и мы мой вовремя обнаружили. Спасибо вам, хозяйка, спасибо вам ещё раз — всё я понял, всё запомнил, с рассвета завтрашнего сразу же мы с наставником к работе приступим. А пока пойду я, хозяйка, погрешу немного — раз уж пришли мы к выводу, что позволительно мне это в пределах разумных.

Каменное лицо у Лесьяры. Как окаменело при словах о Бае, так ни одного чувства на нём и не проявилось — и к Чомору Врану они не сдались, чувства её. Пусть камнем этим здесь хоть до ночи остаётся — с ночницей как раз поговорит, ночница ей всяко лучшим собеседником, чем Вран, покажется.

Разворачивается Вран да из холма выходит — слушается его уже дверь вторая, в лес ведущая, хоть кто-то его за своего здесь принимает.

И тут же лицом к лицу с Зимой он оказывается.

— Ну что? — взволнованно Зима спрашивает.

Не одна Зима: стоят у холма и Верен с Неревом, и Горан с Зораном, и Самбор. Все в сборе — только вот очень показательно, что за этой дверью его сторожили, а не за другой.

Видимо, один Вран в свой успех и верил.

— Всё хорошо, Зимушка, — отвечает Вран с лаской натянутой.

— Хорошо — то есть?.. — брови Самбор поднимает.

Редко Самбор говорит, слушает в основном — а тут на вопрос расщедрился, пусть и неполный.

Смотрит на всех Вран. Смотрит на Зиму, пусть и обиженную им, но верно его ждавшую, смотрит на Верена с Неревом, две тени неразлучные за спиной Зимы, смотрит на Горана и Зорана, которые, вообще-то, на холме должны были стоять, а не у его подножия — и на Самбора смотрит, старшего из них. В самом расцвете сил уж Самбор, мог бы и другое занятие себе за границей найти, любовное, может, даже — а всё равно Врана выбрал.

И хотел бы Вран всё им, как на духу, выложить, всё им о своих чувствах к Лесьяре рассказать — да не хватает у него духу этого.

— То есть — пока не отлично, но и не плохо уже, — поясняет Вран, Самбора по плечу хлопая. — Договорились мы с Лесьярой, что подучиться мне немного следует, но зато язык мой свободен теперь — за все заслуги мои прежние.

— Подучиться немного, — тянет Нерев. — И где ты учиться будешь, Вран?

— Да всё там же, Нерев. — Вран чуть сильнее на плечо Самбора надавливает, в сторону его оттесняя. Выше его Самбор на голову целую, вдвое в плечах шире, но послушно он отходит — хоть и медлит слегка. — Всё здесь же, где ещё мне учиться? Очень это место вдохновляющее, не знаю я, как без него буду. И тьма эта непроглядная, и ночница моя любимая, и еда из деревни краденая — слишком любо это сердцу моему, даже рад я, что именно так всё сложилось.

Переглядываются Горан с Зораном.

— Вран, — хором говорят.

— Пойду-ка, прогуляюсь я, — Вран через плечо бросает, уже Самбора обойдя. — Много я головой работал, пора и кости размять. Встретимся ещё, поговорим — теперь-то мне это не запрещено.

— Вран, — Зима его за рукав тулупа перехватывает.

Поворачивается к ней Вран неохотно. Думает иногда Вран, что уж слишком нехорошо он себя с ней ведёт — что не заслужила она отмашек его небрежных, когда не нужна она ему, и просьб его любезных, которым никогда она отказать не может, когда понадобится вдруг. В деревне за Враном девки особо не бегали — Латутка разве что, да и та так — попыталась его соблазнить однажды, а потом на всю жизнь злость от отказа его затаила. Зима почему-то ничего не затаивает. Только и Вран раз за разом от неё ускользает.

— Правда пора мне, Зимушка, — мягко говорит он, осторожно рукав свой из её пальцев вытаскивая. — Заждались меня уже, спешить я должен.

— Кто заждался? — негромко Зима спрашивает.

— Подвиги новые заждались, — отвечает Вран. — Ты не скучай — хочешь, можешь наставника моего любимого о том, о сём порасспрашивать, а уж как вернусь, подробно тебе расскажу, как прошло испытание это. Хорошего вечера тебе, Зимушка.

— И тебе, Вран, — грустно Зима отвечает.

— Когда вернёшься-то? — то ли Зоран, то ли Горан ему в спину кричит. — Эй, Вран! Вран!

Но не отвечает Вран, лишь шагу прибавляет, в гущу деревьев сворачивая.

Хлюпает снег мокрый с грязью вперемешку равнодушно под ногами, корявый, голый всё ещё лес за Враном наблюдает, неприветливо ветвями низкими встречая. Сумерки уж в ночь переходят, сизо-синее всё, мрачное, снова луна со звёздами за тучами скрылись, одни ели голубые вдали глаз радуют — остальные деревья узловатые, зловеще стволами своими изогнутые, никаким гостеприимством и не пахнут. Неуютно раньше Врану стало бы, холодок бы по хребту пробежал от чащобы такой, кривыми ветвями скалящейся, — а теперь уж как дома себя в ней чувствует, столько раз через неё в деревню ходил.

— Не стал бы я по лесу в таком настроении бродить, — раздаётся у Врана за спиной голос Солна.

Вот же…

— А что не так с настроением моим, учитель? Всё в порядке у меня, и лесу я благодарен, и женщине чудесной, его имя носящей, — бросает Вран вперёд, не останавливаясь.

— Лесьяре? — хмыкает Солн.

— Ей самой.

Добирается Вран наконец до кущи еловой, ветви руками раздвигает — и вглубь ныряет, надеясь, что поймёт Солн: не настроен Вран сейчас на разговоры. Ни с кем, кроме Баи — но до неё ещё дойти надо.

— Благодарности, конечно, слышал я эти, — спокойно Солн отвечает, и шелестят колко ветки позади Врана — пошёл следом всё-таки. — Много я за свою жизнь благодарностей слышал, да только впервые услышал, чтобы главе рода так открыто о намерениях своих в отношении дочери её говорили. Если за счёт дерзости хочешь место в племени получить…

— А велика ли разница, за счёт чего хочу? — огрызается Вран, с трудом заставляя себя не останавливаться и взглядом раздражённым Солна не прожигать. — Хотелки мои поперёк горла у той стоят, чьи единственно желания здесь исполняются — так что мне стесняться, намерения свои скрывать?

— К Бае, верно, идёшь? — задумчиво Солн спрашивает.

— Да, к Бае, — отвечает Вран, зло очередную ветвь колючую от лица откидывая. — Скажете, не стоит мне этого делать, ещё больше меня Лесьяра невзлюбит? А я скажу — всё равно мне уже. Куда уж больше? Кто знает — может, опять на три месяца Бая исчезнет, пока мать её не моргнёт невовремя, или чем она там занималась, когда Бае ко мне ускользнуть удалось?

— А Бая тебе не рассказывала?

Начинает в голосе Солна веселье звучать неприкрытое. Озадачивает это веселье Врана — но упрямо он вперёд идти продолжает, голову пригибая, чтобы под особо тяжёлыми лапами еловыми пройти. Надеется Вран, что хотя бы в том направлении движется, а не кругами уже ходить начал — густой этот ельник, высокий, в такой стене дремучей, одними ветвями колкими со всех сторон тебя щекочущей, на раз-два заплутать можно. Впрочем, может, и пригодится этот ельник Врану с Баей — до него от стоянки лютьей всяко ближе идти, чем до холма.

Если вообще удастся Врану хоть куда-то с Баей снова выбраться. Ни в чём уже Вран не уверен.

— Не рассказывала, — сухо Вран отвечает, кое-как в сумраке синем крошечный ручеёк разглядывая: отлично, по его-то руслу Врану и надо идти.

— А жаль, — говорит Солн. — Занятная была история.

И молчит — и за Враном следует. Шагом мягким, бесшумным почти — все люты так по земле ходят, кажется порой, когда за тобой идёт кто-то, что отстал он уже, в лесу растворился, нет его уже позади тебя — а обернёшься, и тут он всё ещё.

Не выдерживает Вран вскоре. Правда к Солну разворачивается, останавливаясь.

— И что за история?

Усмехается Солн. Рубаха его тёмная со штанами почти с чащей окружающей сливаются, одно лицо бело-серым пятном выделяется, остатками снега грязного, тающего оттеняется — лежит этот снег клочьями беспорядочными то тут, то там, у корней елей собирается, на льду последнем ручейка покоится. Не похож Солн совсем на Баю, хоть и дядя он её — а вот на Сивера дюже как похож. Та же кожа бледная, не смуглая совсем, те же глаза пронзительно-голубые — в потёмках сгущающихся словно двойник Сивера перед Враном стоит, только повзрослевший, несколько десятков лет набравший.

— Ты иди, иди, — говорит Солн. — Иди, а я с тобой вровень пойду. Нехорошо волчиц лишний миг ждать заставлять.

— Нехорошо, — настороженно Вран соглашается. — Но и нехорошо к ним тех приводить, кого не ждали они совсем.

Ещё веселее Солн усмехается.

— Не беспокойся, не нарушу я вашего уединения, — отвечает он, Врана в плечо подталкивая. — Только скажу тебе кое-что — и сразу восвояси уйду, задания твои на утро подготовить.

— Задания, — повторяет Вран, и самому ему усмехнуться хочется — печально. — И что, по-вашему, толку в этих заданиях, если всё равно один человек их проверяет?

— Ну, не задания она проверяет, а то, что получаешь ты благодаря им, — замечает Солн.

— Отказ я благодаря им получу ещё один, учитель, — бормочет Вран, вновь с места трогаясь. — А перед этим — представление затейливое о том, как дюжина лиц меня судить собралась, да за одной из них только слово решающее остаётся. И в чём же смысл тогда собраний этих, в чём смысл тогда старейшин ваших? Чтобы они Лесьяру голосами своими, как птицы певчие, развлекали? Чтобы смехом её веселье поддерживали, когда перепутаю я Соплежуя из Грязнозадья с Миложопкой из Рвотных сопок?

— Сто раз я тебе уже говорил, что старейшины наши ничего не решают, — миролюбиво ему Солн отвечает. — Видно, и впрямь опростоволосились мы с обучением нашим, если в сто первый ты вопрос этот поднимаешь. От того, что право голоса у стариков в деревне твоей было, не появится оно у них здесь — отдыхают наши старики, век свой спокойно доживают, ко встрече с предками, с Соплежуями из Грязнозадья и Миложопками из Рвотных сопок, готовятся. Сколько воздух разглагольствованиями своими не сотрясай — не изменится это.

— Что ж, очень жаль, — отвечает Вран.

— Но есть в этом и светлая сторона. Пусть к старейшинам Лесьяра и не прислушивается, но голосам предков внимает исправно. На этом Бая и сыграла.

— И как же?

— Поведала Бая матери историю дивную, — с усмешкой Солн начинает, — как во время сна на кургане общего, когда вместе с Лесьярой и Искрой они весну встречали да предкам дань отдавали, пришла к Бае Миложопка одна и сказала, что не на то совсем Бая время тратит. Что живёт не то в лесу, не то в деревне не то волк, не то человек — половинчатое что-то, между двумя половинками и поселившееся. И сказала Миложопка, что должна Бая полумужу, полуволку этому помочь, своим примером на путь верный его направить, самого себя через волчицу другую, сердцем ему предназначенную, помочь позн…

— Сердцем предназначенную? — моргает Вран.

— Ну, что-то такое там точно было, — кивает Солн. — Много чего там, на самом деле, было — и ещё больше, скорее всего, Лесьяра от Радея даже укрыла, что уж о Сивере говорить. Но, по словам Сивера, такой рассказ у Баи ладный получился, такой чувственный, что сразу Лесьяра заподозрила: не так что-то с ним. Предки у нас, знаешь ли… не дюже разговорчивы. Врываются в твой разум затуманенный, рявкнут что-то на ухо тебе, воем сон расколют — и гадай потом, что им от тебя нужно. Но возмутилась Бая: ужели мать во лжи её смеет обвинять? Видела Бая Миложопку воочию, очень она одну из глав прежних, в дереве вырезанных, ей напомн…

Осекается Солн. На месте замирает, ноздри чутко раздувая.

— Что? — растерянно Вран спрашивает.

— Ну-ка, — Солн говорит.

И вдруг в самую гущу деревьев стремительно сворачивает, больше ни слова Врану не сказав.

Совсем в другую сторону Врану надо, но не оставаться же ему тут одному? Бросается Вран за Солном, благо, что не так быстро Солн вперёд несётся, как люты умеют, — щадит Врана, наверное.

Первым Вран тоже запах чувствует.

Домом пахнет. Сеном пахнет, шерстью короткой скотиньей, теплом слегка, навозом — тоже слегка.

И почему-то железом.

Расступаются деревья, на прогалину обширную Солн выскакивает — знает Вран, что полно здесь еланей, лесными полянами притворяющихся и болотом топким под ногами разверзающихся, хочет было Солну об этом сказать — и видит то, на чей запах Солн шёл.

Лежит посреди прогалины корова на боку. Обычная бурёнка, не большая, не маленькая, грязно-рыжая — таких коров в деревне Врана целый хлев, повезло деревне с коровами, ни от хворей они не мрут, ни от голода. Верили в деревне: потому это, что ведунье всегда первую крынку молока приносили, вот и задаривали общину волки коровами — чтобы бабушке мудрой приятное сделать.

Теперь, видимо, в обратную сторону дары обернулись.

Лежит посреди прогалины корова на боку, да не просто так лежит — в лужи крови собственной. Запеклась кровь уже, подсохла, весь снег пропитала, следы сапог неподалёку залила — много таких следов вокруг, один на другой наступает, один за другим проезжается: бодалась, похоже, корова, пока ей горло резали.

Горло резали. Вран медленно круп огибает, к горлу приглядывается: ну да, ровно туда и целились.

Вздымается тяжело бок рыжий, плотный, откормленный, следят за Враном глаза, мутной поволокой уж покрывшиеся, валит тонкой струйкой пар из ноздрей тёплых, широких: жива ещё. Специально, видать, не добили. Волкам честь отдали.

И сколько же тащили они её сюда, болваны упёртые? От самой деревни же вели, в лес углубились, не на опушке, как обычно, оставили — в половине дня ходьбы неспешной от дома оказались, да ещё и в месте таком, о котором Вран до жизни своей у порога лютьего и не подозревал.

— Далеко забрались, — задумчиво Солн говорит. — Старательные какие. И это всё нам?

Вроде бы и шутит он, а вроде бы и не весело ему совсем.

Вслед за Враном Солн к корове подходит, на колени опускается — и одним движением ловким ей шею сворачивает. Стонет корова голосом страшным, человеческим почти — а потом затихает, а глаза так открытыми и остаются. Так на Врана и смотрят мутью своей, мёртвой уже. И Вран в них смотрит. И почему-то тоже человеческими они ему вдруг кажутся — но не укор в них, не боли отголоски, а неистовство чужое возбуждённое. Горят эти глаза затеей навязчивой, мыслью единственно верной:

«ПОЩАДИ, ПОЩАДИ, ПОЩАДИ».

«ЗАДОБРИТЬ, ЗАДОБРИТЬ, ЗАДОБРИТЬ».

Смотрит Вран в глаза коровьи — а видит почему-то всех деревенских разом глаза. Латуты, Войко, Деяна. Душаны, Ратко, даже отца собственного — и, что хуже всего, матери. Одинаковые, одинаковые, одинаковые глаза. Одинаковые, одинаковые, одинаковые мысли.

— Сумасшедшие, — тихо Вран говорит.

— Предусмотрительные, — Солн его поправляет.

Смаргивает Вран наваждение, от коровы отворачивается — и от всех деревенских тоже. Не лезьте, пожалуйста, не преследуйте чушью своей меня хотя бы здесь. Общайтесь со своими волками воображаемыми в своей деревне на здоровье, костры на капище хоть сутками жгите, о милосердии волков просите, о пощаде, хотите — весь скот полосой кровавой вдоль кромки леса выложите, только в сам лес не суйтесь, только здесь дерьмом своим не занимайтесь. Не нужно это Врану — сбежал он от этого дерьма, а они за десяток вёрст с размаху его следом отправляют.

— В жёнах у меня сестра лесьярина, — внезапно Солн ему в спину говорит.

…ладно. Поворачивает Вран голову обратно.

Продолжает Солн у трупа коровьего сидеть, не отрывая рук от его головы. Бродят его пальцы задумчиво по шерсти окровавленной, только больше всё размазывают — но не замечает этого как будто Солн.

— Однако, — говорит Вран. — Не рассказывали вы мне об этом, учитель. Из-за этого вас Лесьяра, что ли, тоже невзлюбила?

— Тоже невзлюбила… — повторяет за ним Солн рассеянно. — А что, так заметно это?

— Слегка.

— Слегка… — Нет, что-то определённое Солн нитями кровяными на голове коровьей вычерчивает — только не разберёт Вран в темноте уж совсем на землю упавшей, что именно. — Нет, не совсем из-за этого.

Вран молчит немного. Любопытно ему становится — хоть и опаздывает он к Бае уже совершенно, но ничего он с собой поделать не может.

— Видел я её, наверное? — новый вопрос он задаёт, шаг к Солну делая и уже пристальнее в рисунки его вглядываясь. — Все вчера на болоте собрались, всё племя туда сбежалось, а уж родственники баины — и подавно…

— Видел, — кивает Солн.

Вран ещё один шаг делает.

И мигом отшатнуться ему хочется.

— Конечно, видел. Как и брата моего видел — не единожды, верно.

Белое пятно у коровы на лбу — а на нём красками красными, чёрными почти в ночи, волк изображён. Волчица, наверное. Хорошо Солн рисует — и хвост у него пушистый удался, и тело стройное, и лапы длинные, сильные.

Только головы волчице не хватает. Срез ровный один пенёк от её шеи оставляет.

— Восемнадцать лет назад мать твоя волчицу в лесу увидала — восемнадцать лет назад Ясна домой так и не вернулась, а потом мы голову её в лесу нашли, — с той же задумчивостью жуткой Солн говорит, взгляд на Врана поднимая. — Уж не знаю, чем не угодила вашим голова её — любите вы накидки из них делать, гордо из-под голов волчьих головы старейшин ваших выглядывают. Любила Ясна людей, любила видом своим радовать, сама радовалась, когда видела, как загораются глаза ваши, как вдохновляет вас вид наш, как чаяниям своим поддержку вы находите — никогда Лесьяре это не нравилось, постоянно она отговорить Ясну пыталась, вразумить, ко мне обращалась, чтобы и я к ней присоединился — но я-то что? Моё племя родное так далеко ушло, что ни одного человека ни разу мы не видели — любопытно мне тоже было, ничего я плохого в них не находил. А потом решил какой-то человек, что должна их Ясна собой всегда радовать, а не только по желанию своему. Предусмотрительны люди, как говорил я уже, Вран. Очень предусмотрительны.

Поднимается Солн с колен, к Врану неторопливо подходит — и многого Врану стоит, чтобы на месте спокойно остаться.

— И ты предусмотрителен будь, — ласково ему Солн говорит, за плечи его обеими руками взяв. — Многое уж сородичи твои в лесу этом испортили — а ты к ним не присоединяйся. Есть у Лесьяры свои причины не желать тебя в племени видеть — но ты о них не думай слишком много, голову ими не забивай, просто к сведению прими. Живи тихо, учись прилежно, лишнего не говори, даже если очень хочется, улыбайся почаще, благодари, пять, десять, двадцать проверок пройди — что тебе эти проверки, когда волчица о тебе такая славная каждый день перед сном думает? Строга Лесьяра к чужакам, но избаловала она дочерей своих — а мы всем племенем ей в этом помогаем. Никто тебя с Баей больше не разлучит, если повода ты не дашь — а ты и не дашь, верно? Приведи её домой сегодня, дай Лесьяре хоть несколько часов перед рассветом поспать — и иди, Вран, иди. И так я тебя уже достаточно задержал.

Разжимает Солн пальцы. Вран думал — на горле они его сомкнутся, уж слишком вкрадчиво ему Солн в глаза заглядывал.

— Конечно, учитель, — хрипло Вран говорит.

И со всех ног обратно в ельник припускает — и надеется, очень надеется, что тиха земля потому, что действительно за ним Солн не следует, а не потому, что неслышны вновь шаги его.

— Нет? — сходу Бая спрашивает.

Как обычно — без лишних расшаркиваний. Не любит Бая это дело.

— Нет, — просто ей Вран отвечает.

Привстаёт Бая с земли холмяной — прямо так на ней и сидела, плащом чёрным почву влажную прикрыв. Прищуривается подозрительно, с сомнением:

— Точно нет?

— А почему не точно, красавица? — улыбается Вран.

— Больно ты довольный, красавец.

Довольный?.. Прислушивается Вран к себе и понимает внезапно: да, довольный.

— Тебя увидел, красавица, — отвечает он. — Как тут недовольным быть?

Не исчезает из взгляда Баи подозрение — по-прежнему она сидит, ладонями в плащ упираясь, да взглядом на Врана прищуренным, испытующим смотрит. Знает Вран давно уже, что не просто так чёрный плащ она носит — знак это будущей главы рода, племени, части этого леса. Узнал Вран недавно совсем, что взяла и обманула будущая глава рода мать свою — сон чудесный, несуществующий выдумала, лишь бы к Врану после трёх месяцев разлуки прорваться.

И почему-то ещё больше Врану улыбаться хочется. И почему-то ни Солн с историей своей зловещей мысли его не занимает, ни туша коровья с глазами потускневшими, ни Лесьяра со всеми уловками её.

— Что Лесьяра сказала? — Бая спрашивает, казалось бы, речи его ласковые мимо ушей пропуская — но вспыхивают в глубине глаз её огоньки знакомые, всё без слов Врану говорящие.

— Что сказала… — Вран наклоняется слегка, берёт её за руки — и одним движением к себе притягивает, окончательно на ноги вздёргивая. — Да большая ли разница, что сказала? Главное сейчас — что ты мне скажешь.

Плоть к плоти Бая стоит, грудь к груди, рубаха к тулупу. Впервые Вран жалеет, что тулуп на нём в пору весеннюю, промозглую ещё, — всё бы он сейчас отдал, чтобы тоже в одной рубахе перед Баей оказаться. Чтобы не дублёная шкура оленья тела их разделяла, а ткань грубоватая, но тонкая. Чтобы, когда Бая вдох делала, всей кожей Вран его ощущал, всем существом своим.

— Скажу… — говорит Бая задумчиво, уже не в глаза ему глядя — чуть ниже. — Скажу, что…

Но так и не узнаёт Вран, что же сказать она ему собиралась.

Хихикает кто-то неподалёку совсем, шуршит по склону холма осокой только заколосившейся. Быстро Бая на звук голову поворачивает, присматривается — и мрачнеет её взгляд.

— Ичетик, — говорит она негромко. — Пойдём-ка отсюда, Вран. Ичетики — это…

— Знаю, — отвечает Вран.

Это он хорошо из рассказов Солна помнит. Помнит и то, что самому ему в осоку вглядываться бессмысленно — не увидит он там ничего, невидимы ичетики для глаза человеческого. Только волчьему показываются.

Ичетики — дети однодушные… стоит ли Врану продолжать? Дети однодушные, при родах умершие или лесом забранные. У Врана в деревне всегда игошами их кликали, верили, что в домовых дети такие превращаются — не те, кого родители в лесу бросили, конечно. Те, кому волк путь в этот мир преградил, когда живот матерей они покидали.

Бродят ичетики по лесу, никому они не нужны — родные от них отреклись, к русалкам двоедушным с упырями им тоже не присоединиться. Гадости порой делают, но безобидные, мелкие — то корзинку с ягодами украдут, то ногу твою в канаву подтолкнут. Ничего опасного в ичетиках нет — но и помочь им никак нельзя. Не понимают они, безногие, безрукие, гусеницами резвыми по земле ползающие, что не так что-то с ними, — зверьками дикими, проказливыми бесконечный век свой коротают, напоминанием всем увидевшим их о том, как порой люди детей своих любят.

— Знаю, — повторяет Вран. — Пойдём, пойдём. Знаешь, я тут место одно дивное…

Запинается Вран. Вспоминает, что и в том месте люди следы свои оставили.

— И что за место? — спрашивает Бая.

— Да неважно, — качает головой Вран, и сжимаются чуть сильнее пальцы его на запястьях Баи. — Неважно, красавица. Покажу тебе позже как-нибудь. Ты мне лучше расскажи, что за сон-то волшебный ты видела недавно? Слышал я краем уха об этом сне, очень уж мне любопытно…

Видит он по глазам Баи, что, как всегда, догадалась она обо всём. Все уловки его Бая чувствует — не обмануть её.

Но всегда Бая ему в ответ подыгрывает.

— Сон? — сужает глаза она лукаво, под локоть его беря. — И как же уши твои до разговоров о сне этом дотянулись?

И скоро, скоро совсем лукавство это искренним становится, а не притворным. Скоро, скоро совсем хихиканье ичетика приглушается — как только остаётся холм далеко за спинами их.