Слава героям

И. Франтишев ЛУЧШАЯ РЕКОМЕНДАЦИЯ

Старший лейтенант Гончаров и политрук Козычев вышли на окраину Колпина и остановились у обгоревшего кирпичного дома. До войны, помнилось Козычеву, здесь помещалась школа. Теперь же мрачно чернели стены, выставив напоказ пустые проемы окон и дверей.

Позади разорвался снаряд. Оба, командир и политрук, припали к земле. Со свистом пронеслись осколки.

— Жив? — первым подал голос Козычев.

— Вроде бы, — отозвался, поднимаясь, Гончаров. — Эх, рвануть, понимаешь, километров на десять, и, глядишь, совсем бы мало осталось до Большой земли. Сколько еще надо будет держаться, а ведь силы людей с каждым днем тают…

Большой, настоящий боевой успех — как он был нужен Ленинграду! Все труднее и труднее становилось жить осажденным. Ленинградцы получали на сутки крохотный ломтик хлеба. И танкисты, хотя их кормили лучше, чувствовали надвигающийся голод.

С востока, из-под Тихвина и Волхова, к Ленинграду пробивались советские войска. Там наносился главный удар. Гончаров и Козычев об этом лишь догадывались.

— Какие планы на завтра? — спросил у ротного политрук.

Гончаров, отряхиваясь от снега, сказал, что рота утром должна вместе со стрелковым батальоном атаковать немцев, засевших в противотанковом рву.

— Сомнем их, и дальше к Красному Бору, Тосно… А сейчас надо проверить, все ли готово к атаке.

Первым, кого увидел политрук, когда вернулся на исходные позиции, был командир танка старшина Михаил Яковлев. Козычев знал Яковлева с первых дней войны. Это был опытный, храбрый танкист. Чуть не треть прожитых лет он, бывший порховский тракторист, отдал армейской службе.

Первое боевое крещение Яковлев получил еще на Халхин-Голе. И теперь он воевал спокойно, уверенно, как когда-то пахал землю, сеял и убирал хлеба. Однажды в подбитом танке сутки отстреливался от наседавших врагов. Когда подоспела помощь, у него оставалась одна граната.

— Сберег на крайний случай, — без всякой рисовки объяснил танкист. — Если б пришлось взрываться.

Он, Козычев верил, пошел бы и на это, не склонился бы перед врагами.

Увидев политрука, к машине Яковлева подошло несколько танкистов. Козычев рассказал им, какая задача ставится перед ротой.

Когда собрался уходить, к нему обратился старшина:

— Вот какое дело, Борис Васильевич. Две рекомендации у меня есть. Не дадите ли третью?

— Конечно, дам. Сейчас?

— Можно после, — рассудительно сказал Яковлев. И, прощаясь, добавил:

— Ну, а если до собрания дело не дойдет, все равно считайте меня коммунистом.

Они расстались, сознавая, что их короткая беседа может оказаться последней. Оба знали, куда и зачем завтра пойдут.

Первый день боя нельзя было назвать удачным. Нашим подразделениям не удалось прорвать вражескую оборону, выбить немцев из противотанкового рва.

Машину Козычева поджег немецкий снаряд. Танкисты ватниками затушили грозившее охватить танк пламя.

Что-то стряслось и с Яковлевым. Его машина застряла метрах в трехстах от неприятельского переднего края.

К Козычеву подъехал на танке Гончаров. Выскочил из башни и, увидев политрука, искренне обрадовался.

— А мне говорили… — только и сказал, оборвав фразу на полуслове.

Что сказали, политрук догадался. И довольный, что все обошлось благополучно, а не так, как сообщили ротному, заметил:

— Жаль, что машина вышла из строя.

Гончаров взял танк Козычева на буксир и оттянул его в небольшую лощинку подальше от вражеских глаз.

— Третья машина уже подбита, — с горечью сказал ротный. — А что с Яковлевым, не знаю. Пошлю кого-нибудь узнать.

Начинало смеркаться. Из сгущавшейся полутьмы вынырнул командир взвода Алексей Бухарев.

— Зачем пожаловали, лейтенант? — недовольно спросил ротный. — Я вас ведь не вызывал.

Бухарев, не обращая внимания на его холодный тон, дрогнувшим голосом сказал:

— Танк Яковлева сгорел.

Несколько минут длилось тягостное молчание. Гончаров, отвернувшись в сторону от политрука, спросил:

— Проверили?

— Своими глазами видел, как из машины валил дым.

— Все же надо проверить, — пробормотал Козычев. — Пойдем вместе, лейтенант…

Весь день танк Яковлева находился на глазах у немцев. Стоило приподнять крышку верхнего люка, как тотчас же вражеский пулемет открывал огонь и свинцовый град барабанил по броне.

Трое попавших в беду танкистов остро переживали неудачу. Яковлев внешне оставался спокойным, хотя лучше своих молодых товарищей понимал, в каком отчаянном положении очутился танк. Механик-водитель Вихров, считавший себя виновником этой неприятной истории, несколько раз порывался выбраться из машины и что-либо сделать со слетевшей гусеницей.

— Сиди! — резко говорил ему командир машины. — Когда можно будет, сам скажу…

Сквозь оптический прибор старшина видел, как, выписывая зигзаги по заснеженному полю, маневрировали танки, как возникали, словно вырастая из-под земли, в разных местах черные фигурки пехотинцев. Сделав несколько шагов, люди падали, чтобы спустя несколько минут снова подняться и перебежать дальше. Еще на десять метров, на двадцать, на тридцать.

Яковлев, толкнув локтем присмиревшего башенного стрелка Зюзикова, приказал:

— Заряжай…

Зюзиков, встрепенувшись, громко вздохнул. Что это значило, трудно было понять. Может быть, парень подумал о последствиях, которые повлечет за собой их огонь, об ответной стрельбе немцев?

Загремели, отдаваясь глухим звоном в ушах, выстрелы. Дымом наполнилась тесная стальная коробка. Яковлев, выпустив с десяток снарядов, весело проговорил:

— Так-то, Зюзиков, — немецкому дзоту, считай, капут!

Даже невооруженный глаз отчетливо различал остатки развороченного бревенчатого сооружения, где укрывался до этого немецкий пулемет.

Старшина радовался от души.

Вдруг сильный удар потряс корпус машины. Вражеский снаряд разорвался где-то совсем рядом. За ним второй, третий…

— Заряжай, — опять услышал Зюзиков и торопливо выполнил команду, за которой последовало новое:

— Заряжай!

Яковлев как будто спешил выпустить по врагу весь боекомплект — шестьдесят снарядов, видимо опасаясь, что немецкие артиллеристы вот-вот накроют танк. Но это лишь казалось Зюзикову. На самом же деле старшиной овладел заставляющий забыть все и всех азарт боя, и он не думал ни об опасности, ни о смерти, которая кружила рядом. Покончив с дзотом, Яковлев затем развалил одиноко торчавшую за противотанковым рвом печную трубу, приспособленную немцами под наблюдательный пункт, накрыл вражеский минометный расчет, несколько стрелковых ячеек.

— Осталось семь снарядов, — доложил Зюзиков, вспотевший от нелегкой, лихорадочной работы.

Старшина, оторвавшись от прицела, переспросил:

— Семь?.. Жаль…

Танковая пушка, от которой несло жаром, как от раскалившейся печки, замолкла. А противник усилил артиллерийский огонь. Уже не пули, а осколки барабанили по броне.

Фронтовая судьба пока милостиво оберегала экипаж от прямого попадания вражеского снаряда. Но сколько это еще продлится? Минуту, две, десять? Как знать…

Яковлева недаром считали в роте человеком башковитым. И на этот раз экипаж выручила его смекалка. Пошарив руками по днищу боевого отделения, он вытащил из укромного уголка что-то завернутое в газету.

— Надеть противогазы, — приказал старшина.

Вихров и Зюзиков, еще не понимая смысла команды, натянули резиновые маски. Яковлев, сделав то же самое, поджег дымовую шашку и открыл верхний люк.

Клубы густого дыма, вырываясь из танка, обманули и своих, и противника. Немцы, как и взводный Бухарев, решили, что с экипажем танка покончено…

Танкисты наконец-то выбрались на волю. Начинало смеркаться.

— Теперь за работу, ребята, — довольно пробасил Яковлев. — Будем обувать машину.

Ему не пришлось поторапливать ни Вихрова, ни Зюзикова. И тот, и другой принялись торопливо чинить распластанную на снегу гусеницу.

— Да это же они! — раздался откуда-то из темноты хриплый голос Козычева.

Через мгновение появился он сам и стал обнимать всех по очереди.

— Целы, черти черномазые! Целы! А вас едва в покойники не зачислили.

— Рано, Борис Васильевич, — ответил Яковлев. — Мы еще повоюем.

На другой день, двадцать первого декабря, танки вновь пошли в атаку.

Экипаж Яковлева двигался на левом фланге роты вдоль железнодорожной насыпи. Вихров, побаиваясь как бы не случилось вчерашнего, осторожно вел машину.

— Быстрей, — торопил старшина. — Быстрей.

Медлительность могла обойтись дорого. Нужно было, не мешкая, проскочить триста метров, отделявших наши позиции от немецких, пока противник не пришел в себя после огневого удара. Две-три выигранные минуты в это время очень многое значили.

И механик-водитель, поняв командира, увеличил скорость. Вот уже остался позади разбитый накануне вражеский пулеметный дзот. Стал хорошо виден прикрытый проволочным забором противотанковый ров.

У Яковлева вырвался вздох облегчения. Танк благополучно миновал, пожалуй, самую опасную часть своей дороги — зону вражеского заградительного огня. Не так-то просто теперь немецким артиллеристам стрелять по танку. Малейшая неточность, и снаряды поразят самих же фашистов.

Но впереди за проволочными заграждениями было минное поле. Старшина приказал Вихрову двигаться вправо, где, как говорили, саперы должны были проделать и обозначить безопасные проходы.

Еще издали Яковлев заметил бойцов, залегших у минного поля. Один из них, в белом халате и серых валенках, резал проволоку, а второй, устроившись за снежным бугром, стрелял из винтовки по немцам. Те, в свою очередь, не оставались в долгу и поливали наших бойцов свинцом.

Саперам приходилось трудно. Яковлев, осмотревшись, открыл огонь из пулемета по лежавшим в противотанковом рву фашистам.

Как и в первый день, он вызвал огонь на себя. Как дробины, защелкали о броню танка пули, где-то совсем рядом разорвалось несколько мин.

Яковлев стрелял экономно и только наверняка. Боевой день лишь начинался, и неизвестно было, когда удастся пополнить запасы пулеметных дисков и снарядов. Внимание старшины привлекла каменная железнодорожная будка. Над ней время от времени появлялся белесый дымок. Нетрудно было догадаться, что на будке обосновался вражеский пулеметный расчет. Удобная, что и говорить, позиция: все кругом как на ладони.

— Заряжай, — крикнул Яковлев.

Зюзиков без промедления выполнил команду. Громыхнул выстрел, за ним второй. И вскоре к величайшему удивлению старшины раздался такой взрыв, что даже машина задрожала. Каменная будка превратилась в груду битого кирпича. В ней, оказывается, немцы хранили снаряды и мины. Теперь этот склад боеприпасов взлетел на воздух.

Тем временем саперы, получив неожиданную поддержку, ускорили работу. Справившись с проволокой, выбрали и обезвредили мины. У прохода появился знакомый Яковлеву старший лейтенант Владимир Индрицан — помощник начальника штаба их батальона. Размахивая, как сигнальным флажком, шапкой-ушанкой, он указывал дорогу боевым машинам.

Танк Яковлева свернул в проход и двинулся к противотанковому рву. Достигнув его, Вихров провел машину по самой кромке. Яковлев высматривал уцелевших, затаившихся в огневых точках фашистов, расстреливал их пулеметными очередями.

Во второй половине дня саперы перекинули через глубокий двухметровый ров бревенчатые мостки. По этим шатким временным сооружениям танки двинулись дальше, тесня фашистов к черневшему за снежным полем Красному Бору.

Бой разгорелся жестокий. Наше наступление велось на узком участке, и немцы направили сюда огонь своих многочисленных батарей, расположенных как поблизости, так и в глубине их обороны — в Пушкине, в Тосно, в Красном Селе.

Танкисты шли впереди пехоты. И против них прежде всего направлял враг свой огонь. Неприятельские орудия подбили уже три машины, одна из них долго горела, и черно-багровый дым стлался над изрытой воронками снежной равниной.

Экипаж Яковлева до самого вечера курсировал за противотанковым рвом. Уничтожили немецкое орудие, минометную батарею. Вихров несколько раз прошелся по ней гусеницами, пока командир из пулемета косил разбегавшихся фашистов.

— Сегодня мы повоевали славно, — говорил друзьям Яковлев, когда танк вернулся на заправку. — Всегда бы так…

— А почему бы и нет? — отозвался Вихров.

Механик-водитель ободрился и повеселел. Удачно, без единой заминки прошел этот день. Не совестно прямо в глаза смотреть ни товарищам, ни командиру роты, ни политруку…

Немцы не жалели ракет. Гасла одна, как тотчас же в небе вспыхивала новая. Через смотровые щели в башню проникали пучки то оранжевого, то голубоватого света, выхватывая из тьмы циферблаты приборов, лица танкистов.

— Ну и холодище, — пробормотал Зюзиков. — Да еще и кровь плохо греет…

Любил поворчать башенный стрелок. Яковлев знал за ним эту слабость. Порой резко его осаживал. Но теперь возражать не стал. Действительно, выбраться бы из этой стальной каморки, где сидишь, скорчившись в три погибели, поразмяться. Это, однако, исключалось. В нескольких десятках метров от танка — немецкие позиции. Экипаж Яковлева, как и накануне, нес ответственную вахту в боевом охранении. И впереди, и справа, и слева — фашисты. Свои — сзади, в противотанковом рву, на окраине Колпина. Им можно было прикорнуть час-другой в землянке или прямо на снегу. Танкистам же, хотя веки смеживались сами собой, нельзя смыкать глаз…

Зюзиков достал из кармана гимнастерки письмо и стал его читать при свете трофейного фонарика. Шевелил толстыми губами, качал головой.

Яковлев завидовал Зюзикову. Солдату часто писали родные и знакомые. А старшина даже и не подходил к почтальону. Самые близкие ему люди — отец, мать, жена, четверо ребятишек — остались за линией фронта, на захваченной врагом псковской земле… Что с ними? И живы ли?.. Узнать бы что-нибудь о них… Но как?

Медленно текла долгая-предолгая декабрьская ночь. Уже и Зюзиков притих, уткнулся подбородком в ворот ватника. Яковлев, отгоняя сон, яростно курил, свертывая большущие цигарки. Перед рассветом стало непривычно тихо.

— Вставай, — предчувствуя недоброе, толкнул Яковлев Зюзикова.

Его опасения подтвердились. Очередная вспышка ракеты позволила разглядеть крадущихся к машине немцев. Яковлев открыл огонь. На его пулеметные очереди белесая полутьма отозвалась истошными криками.

Минут через десять немцы снова попытались ворваться в противотанковый ров. И опять дорогу им преградил пулеметный огонь.

В третий раз фашисты подползли к самому танку.

— Русс, сдавайся, — кричал кто-то на ломаном русском языке.

Яковлев ответил длинной очередью, а Зюзиков, открыв люк, бросил с пяток гранат.

Полтора десятка гитлеровцев уничтожил танковый экипаж в этом ночном бою.

Бои на вздыбленной, изрезанной траншеями, обильно политой кровью равнине меж Колпино и Красным Бором продолжались еще несколько дней. О них не сообщалось в сводках Совинформбюро, они не привели к серьезным территориальным успехам. Наступавшим подразделениям 55-й армии не удалось прорвать на всю глубину вражескую оборону. Да это было им и не под силу. На десять-двадцать вражеских снарядов артиллеристы осажденного Ленинграда могли отвечать только одним. Но сражались бойцы с неменьшим мужеством, чем защитники Гатчины и Пулковских высот, герои Невского «пятачка».

Отбив противотанковый ров и продвинувшись всего на километр, они не только сковали на своем участке превосходящие силы врага, но и положили начало, мы это вправе сказать, освобождению ленинградской земли.

Дольше многих других экипажей у противотанкового рва действовал танк Яковлева. Собственно, он да еще две машины остались на ходу в третьей роте 86-го отдельного танкового батальона после пяти дней боев.

— Удивляюсь, как наша старушенция еще ползает, — иронизировал Зюзиков. — Ее сейчас палкой можно подбить.

Да, машина выглядела невзрачно: не сосчитать было вмятин и пробоин, пробитая осколками броня походила на решето.

Сталь сдавала, а люди держались. Широкоскулое лицо старшины осунулось, глаза глубоко провалились, губы распухли, окровавились. Вихрова поминутно душил кашель. Зюзиков почернел так, словно его обильно вымазали дегтем. Когда он заряжал пушку или подавал снаряды, руки башенного стрелка дрожали…

Двадцать четвертого декабря, в среду, экипаж получил особое задание от командира стрелкового полка Лебединского. К нему в землянку старшину привел политрук Козычев. Он теперь оставался за командира роты — тяжело раненного Гончарова отправили в госпиталь.

Полковник Лебединский подошел к стереотрубе. Посмотрел сам, потом, обращаясь к Яковлеву, сказал:

— Встаньте на мое место.

Старшина прильнул к окулярам. Окутанная легкой туманной дымкой возникла панорама северной окраины Красного Бора.

— Видите сосну? Правее сгоревшего дома?

— Так точно, товарищ полковник.

— У сосны дзот. Двухамбразурный. Из него простреливается противотанковый ров. Надо уничтожить. Ясно?

— Так точно.

Яковлев, прихрамывая, зашагал к танку. Часа через три он снова появился у командного пункта стрелкового полка. Смело, в полный рост шел по тому месту, где еще недавно свистели вражеские пули. Рассмеялся, заметив, что часовой предупредительно машет ему рукой, кричит:

— Пригибайся, немцы скосят!

— Мы их самих скосили.

Худенький боец, притопывая ногами в больших подшитых валенках, чувствовалось, не поверил. Яковлев не стал его разубеждать. Долго, пожалуй, рассказывать, как экипаж вел поединок с вражеским дзотом. Разрушено осиное гнездо, и осам не удалось разлететься — все перебиты.

Лебединский, к которому явился старшина, крепко пожал ему руку.

— А теперь слушай. Есть еще одно первостатейное дело…

Ночью экипаж Яковлева приводил в порядок закапризничавшую машину. Танкисты готовились к выполнению нового задания. Они меняли траки, регулировали бортовые фрикционы…

Утром танкисты напали на неприятельскую минометную батарею. На обратном пути уничтожили две пулеметные точки. Немцы открыли яростный огонь по танку. Вихров бросал машину из стороны в сторону. Но, видно, чрезмерной оказалась нагрузка этого напряженного боевого дня для израненной «старушенции». Под вечер отказал мотор, и машина остановилась на «ничейной» земле — между нашими и немецкими позициями.

— Я же говорил, что ее палкой подобьешь, — чертыхнулся Зюзиков.

Вихров предпринимал отчаянные попытки завести двигатель. Башенный стрелок ему помогал.

Немцы обстреляли неподвижный танк термитными снарядами. Взрывом Яковлева оглушило, на несколько минут он потерял сознание. Когда очнулся, позвал товарищей. Никто не ответил, Вихров и Зюзиков были убиты.

Старшина сел на место водителя. Может, все-таки удастся что-либо сделать с двигателем? Он и мысли не допускал бросить здесь, в полукилометре от нашего переднего края, танк с погибшими боевыми товарищами. Нет, пока он жив, будет биться. Жаль, что снаряды израсходованы.

Готовясь к худшему, Яковлев собирался воевать в одиночестве. Но к нему на выручку приехал командир взвода Бухарев.

— Попробуй починить, — сказал взводный, узнав в чем дело. — А я буду охранять.

Начало темнеть. Танк Бухарева курсировал поблизости, а Яковлев возился с мотором.

К огромной радости старшины, двигатель ожил. Танк сдвинулся с места. Но проехав метров десять, опять застыл. Не посчастливилось и Бухареву. Его танк, испытавший немало передряг, тоже остановился.

Танкисты обосновались в глубокой воронке из-под бомбы. Прикрыли ее сверху одеялами, замаскировали белой простыней. Сохранилась у них единственная спичка. Яковлев надергал ваты из телогрейки, скрутил самодельный фитиль. Его опустили в котелок с горючим, зажгли. Затеплился робкий огонек…

Одного из танкистов Бухарев послал в роту дать знать о случившемся. Козычев, в свою очередь, отправил на поиски машин разведчика.

Перед рассветом послышался гул трактора. Он приближался к воронке. Яковлев, не выдержав, вскочил на ноги, поднял головой матерчатую крышу. На свежем ветерке забился, заплясал чахлый огонек… И погас. Впрочем, танкисты этого даже не заметили.

Партийное собрание обсуждало заявление старшины Яковлева. Политрук Козычев выступил первым:

— Как Михаил воевал, вам всем хорошо известно. Этот бой, я считаю, самая лучшая для него рекомендация.

Спустя две недели Яковлев получил кандидатскую карточку. А еще через некоторое время старшину вызвали в Ленинград. Член Военного совета фронта А. А. Жданов вручил ему Золотую Звезду Героя.

— Служу Советскому Союзу! — взволнованно ответил Яковлев, принимая награду, и его слова прозвучали торжественно, как клятва.