Слава героям

И. Евенко, В. Топильский ПОЕДИНОК

Батальон получил приказ занять оборону в районе Невской Дубровки. Второй день, почти не переставая, лил дождь. Бойцы шли по узкой разбитой проселочной дороге. Люди устали, валились с ног. Стоило колонне остановиться, как бойцы ложились на пожелтевшую траву и засыпали.

На место прибыли глубокой ночью. К группе отдыхающих красноармейцев подошел капитан Терехов, присел и, сняв каску, участливо спросил:

— Что, силенки отказывают?

— Устали малость, товарищ командир.

— Чуточку поспать бы. Этак минуток шестьсот.

Красноармейцы засмеялись. Улыбнулся и Терехов.

— Поспать, конечно, надо, сон силы восстанавливает. Но посудите сами: если мы сейчас, в темноте, не займем оборону, не окопаемся, как положено, то утром нас фашисты без труда обнаружат и уничтожат. А мы разве за этим столько верст отмахали, чтобы подставить головы под дурные пули? Так вот, отдыхать будем потом, а сейчас берите в руки саперные лопаты и за работу. И чтобы окопы были по всей форме, на рассвете лично сам проверю у каждого.

Комбат слово сдержал. Чуть забрезжил рассвет, бойцы снова увидели его. У одного окопчика капитан Терехов задержался:

— Вы, товарищ Карташев, видать, не любите жену и детей и не собираетесь к ним возвращаться после победы?

— Почему вы так говорите, товарищ капитан? Семью я люблю, соскучился по жене, детям.

— Нет, не любите, — настаивал капитан. — Если бы вы любили, то не пожалели бы сил и окопались бы по-настоящему, А то вырыли какую-то лунку, головы не спрятать в ней.

А вот окоп Владимира Пчелинцева капитану понравился. Боец выкопал его неподалеку от валуна, покрытого густым мхом. Это была удобная позиция.

Когда Терехов ушел, к Пчелинцеву подполз боец из соседнего окопчика, пристроился поудобнее, положил на солому винтовку, осмотрелся.

— Неплохо окопался, сынок, — сказал он.

Владимир с ним не был знаком и сейчас внимательно смотрел на изрядно промокшего, выпачканного в желтой глине соседа. Немолодой, с рыжеватой щетиной на щеках, нос чуть вздернутый, глаза серые и добрые-добрые.

— Я за огоньком к тебе, — продолжал боец, — не сберег спички-то, раскисли от дождя. Табачок сберег, а спички не смог.

Он чиркнул спичкой, раскурил толстую самокрутку и с наслаждением вдохнул крепкий пахучий дымок. Они разговорились. Как-то так вышло, что Владимир вдруг стал сетовать на сеющий тоску дождь, на холод, ругать старшину, который еще не покормил проголодавшихся красноармейцев.

— Тоже, поди, не сладко старшине-то нашему, — заметил боец, доставая из противогазной сумки сухарь. — На, пожуй, зубы-то молодые, вострые.

Пчелинцев с удовольствием принялся грызть крепко поджаренный сухарь.

— Небось дома и не посмотрел бы на сухари?

— Я студент, в Горном институте учился, — ответил Владимир, — а на практике все приходилось: и дымком греться, и шилом бриться.

— Да ты, видать, паренек бывалый, — обрадовался сосед. — С тобой и мне легче станет, спокойнее.

— Это почему же спокойнее? — поинтересовался Пчелинцев.

Боец ответил не сразу. Он смахнул с винтовки снежинки, протер затвор полой шинели, прилег поудобнее.

— Соседа по окопу иметь сто́ящего хорошо, — тихим голосом продолжал он, — и огоньком выручит, и в бою поддержит, поможет. И вообще как-то веселее становится на душе, когда рядом настоящий товарищ. По заводу знаю. Токарь-карусельщик я. На Металлическом работал. Павлом Петровичем Сурминым величают. Так вот, бывало, попадется хороший сменщик — и домой идешь спокойно.

Вдали за низкими поредевшими кустами раздалась автоматная очередь. Шальные пули прожужжали в сторонке.

— Фрицы нервничают, боятся, как бы мы к ним не подкрались.

Пчелинцев схватил винтовку и тоже открыл пальбу.

— Не жги патроны, сынок, береги для дела. А уж ежели стреляешь, то бей по цели, попусту чего пулять.

В кустах что-то мелькнуло. Павел Петрович ловко вскинул винтовку, прицелился. Раздался глухой выстрел.

— Попали? — спросил Владимир.

— Вряд ли, — откровенно признался Сурмин. — Зрение подводит.

— Я на зрение не жалуюсь, да и стреляю, кажется, метко, сам комбат говорил мне об этом, — произнес Пчелинцев.

— Ты что ж, с капитаном Тереховым давно знаком? — спросил Павел Петрович.

— Порядочно. Два месяца перед отправкой на фронт обучал нас капитан меткой стрельбе, учил окапываться, выбирать огневые позиции, вести бой врукопашную. Жаркие были денечки. Он часто напоминал нам, что мы не простые красноармейцы, а бойцы истребительного батальона и должны все уметь.

— Хороший командир, дело знает и бойцов любит, — заметил Павел Петрович.

Из-за поворота траншеи, чуть пригнувшись, показался комбат. Шел он, широко расставляя ноги. Накинутая на плечи набухшая плащ-палатка тяжело свисала вниз, била по голенищам сапог. Павел Петрович заторопился было к себе, но капитан Терехов кивнул головой: «сиди, мол, не уходи» — и сам тяжело опустился на промокшую солому. Высокий, сухощавый, он выглядел очень усталым. Но лицо было чисто выбрито, у выгоревшей гимнастерки из-под воротника виднелась ровная белая кромка подворотничка. Чувствовалось, что капитан любит порядок, следит за собой.

Сурмин провел рукой по щеке, — ему вдруг стало неудобно перед командиром за свою неряшливость. Капитан, видимо, понял бывалого солдата, улыбнулся, но промолчал. А про себя подумал, что неплохо бы найти среди бойцов парикмахера, отправить его по блиндажам, пускай всех приведет в порядок.

Терехов устроился поудобнее, сбросил плащ, положил бинокль в сторонку. Пчелинцев искоса посмотрел на бинокль, взял его в руки, поднес к глазам и долго рассматривал лежащее за окопом пустое, иссеченное косым дождем поле — передний край врага.

— Кого вы там заметили? — поинтересовался капитан.

— Фрицы картофель на поле собирают.

— Хозяйничают, словно на своем огороде, — сердито сказал Сурмин и добавил: — Стукнуть бы их из миномета.

— По каждому фашисту из миномета не настреляешься, — ответил комбат, — да и минометов-то у нас пока раз-два и обчелся. О трехлинейке забывать не надо.

— Мы стреляем, — отозвался Пчелинцев, — да только что-то неважно получается. Попугаем фрицев, а они, глянь, опять нос высунули, во весь рост ходят.

— Окопы наши далековато вырыты, не всегда достанешь, — подметил Сурмин.

— Можно приблизить, — сказал комбат, беря из рук Пчелинцева бинокль. — Давайте отберем самых метких стрелков. Ночью они выдвинутся далеко вперед и будут вести снайперский огонь по фашистам. Как думаете, найдутся желающие?

— Разрешите мне сделать вылазку за передний край? — обратился Пчелинцев к комбату.

— Ну что ж, попробуй.

Они присмотрели удобную высотку, наметили подходы к ней по извилистому, заросшему осокой ручью.

— Ручейком незаметно подкрадись, хорошо окопайся и действуй, — напутствовал Пчелинцева комбат. — В случае чего, огоньком поддержим. Только уговор — во всем осторожность соблюдай.

Владимир лежит несколько часов без движения, тело устало, руки онемели, дрожат. Размяться бы сейчас, но нельзя, — можно выдать свое присутствие. Как нарочно, фашистские солдаты не высовываются из окопов.

Надолго запомнились Пчелинцеву эти тревожные часы ожидания. Никак он не мог простить себе, что второпях оборудовал очень неудобную позицию: ни повернуться, ни встать на колени — лежи пластом.

Уже близится вечер, а снайпер лежит и нервничает: неужели вся эта затея напрасно придумана? И как теперь возвращаться в роту к ребятам, к командиру?

Вдруг раздался стук колес. На дороге показалась конная повозка и сразу же скрылась за кустарником. Пчелинцев разозлился, выругался. Повозка появилась так неожиданно, что он не успел даже взять ее на прицел.

Не менее, чем сам Владимир, волновались и его товарищи. Они сидели в блиндажах, наблюдали, ожидая выстрела. Несколько раз звонил комбат, справлялся о Пчелинцеве. В полдень в роту пришла сандружинница Рита Романова, принесла свежие газеты.

Не встретив в окопах Пчелинцева, Рита спросила у Сурмина:

— Дядя Паша, что-то Володи не видно. Ему вот письмо от комсорга.

— Подойди-ка сюда, дочка, — позвал Риту Сурмин. Он подвел девушку к амбразуре: — Вон видишь высотку за ручьем? За тем бугорком и лежит твой Володя, за гитлеровцами охотится.

— Один! — испугалась Рита.

— Не тревожься, дочка, парень он бойкий, — по-отцовски успокоил Романову старый боец.

На высотке, с которой не сводили глаз Рита, Павел Петрович и все красноармейцы, которые сейчас несли боевое дежурство на переднем крае, вдруг раздался глухой выстрел, за ним второй.

— Двух ухлопал! — радостно воскликнул боец, наблюдавший за высоткой в бинокль.

Все побежали к наблюдателю и по очереди смотрели туда, где на колхозном поле лежали два фашиста, сраженные снайпером. Они уже больше не встанут, не подойдут к пушкам, не пошлют снаряды по осажденному Ленинграду.

Возвратился Пчелинцев под покровом темноты. Ввалился в окоп усталый, перепачканный. Ныли ноги и руки, от лежания и напряжения они затекли, стали тяжелыми. Страшно хотелось спать. И, понимая все это, товарищи не мучали Володю расспросами, накормили его и уложили. В полночь в землянку, где отдыхал Пчелинцев, заглянул комбат. Но и он не стал тревожить бойца.

Вторая вылазка Пчелинцева за передний край чуть не стоила ему жизни.

Ранним утром Владимир ползком добрался до высотки и снова лег на том же самом месте, где вчера, только немного расширил и углубил окопчик. Теперь в нем можно было поворачиваться, сидеть.

Утро выдалось неспокойное. Где-то в стороне била артиллерия, то и дело над головой пролетали шипящие мины и падали в болото за нашим передним краем. До немецких окопов было недалеко, и снайпер в минуты затишья даже слышал чужие голоса, песенки под губную гармонику. Это лишало Пчелинцева покоя.

Накануне в роту принесли письма и подарки бойцам от комсомолок Ленинграда. Пчелинцеву вручили небольшой сверточек. В посылочке среди других вещей он обнаружил бублик и записку на листке, вырванном из ученической тетради в косую линейку: «Дяденьке солдату, чтобы кушал бублик и крепче бил фашистов!» Больно резанули эти слова!

И когда Владимир увидел метрах в трехстах от себя перебегающих из одного окопа в другой трех гитлеровских солдат, то, не раздумывая, открыл по ним огонь. Но нервы подвели снайпера, он поторопился и не попал. Гитлеровцы попадали на землю, быстро поползли и скрылись за густым кустарником.

Пчелинцев никак не мог простить себе этого, но в те минуты он еще не знал, что выдал себя. Немцы засекли окопчик, в котором лежал Пчелинцев, и через несколько минут открыли по нему огонь из миномета. Сменить позицию, переползти на другое место снайпер не догадался, — опыта еще не было.

Плохо пришлось под огнем Пчелинцеву. Хорошо, что грунт попался податливый. Владимир быстро углубил окопчик, зарылся в землю. Над головой и вокруг рвались мины, падали с противным свистом горячие осколки, ходуном ходила земля. По спине ползали холодные мурашки.

Комбат отдал приказ артиллеристам прикрыть отход Пчелинцева. Когда шквал огня обрушился на позиции противника, Владимир выполз из окопчика и по-пластунски добрался до нашего переднего края.

«Нужно иметь не одну, а несколько запасных позиций, и менять их после каждого выстрела», — такой вывод сделали Пчелинцев и командир после этого случая.

— Если бы у меня была винтовка со снайперским прицелом, — взволнованно говорил Владимир встретившей его Рите, как бы оправдываясь за промах, — разве я тогда промазал бы…

На Ленинградском фронте инициаторы снайперского движения появились в разных частях и почти в одно и то же время. Уже не раз писали фронтовые газеты об отважных снайперах Феодосии Смолячкове, Владимире Пчелинцеве, Петре Голиченкове, Иване Вежливцеве, Федоре Дьяченко. Теперь за передний край выходили не одиночки, а сотни метких стрелков, вооруженных снайперскими винтовками, и всюду подстерегали гитлеровцев.

Владимир Пчелинцев по-прежнему каждое утро шел в засаду. Теперь он стал опытнее, изобретательнее, научился выбирать место для засады и терпеливо ждать.

Однажды, возвращаясь в роту, он обратил внимание на взорванный железнодорожный мост. Никого он больше не интересовал, сиротливо ржавел, ощетинясь искореженным железом. «А ведь это же прекрасное место для стрельбы», — мелькнула мысль.

Решено — сделано! Командир одобрил выбор. Перед рассветом, одевшись потеплее, Пчелинцев подполз к мосту и устроился под одним из перекрестий балок почти над самой серединой реки.

Стало светать. В молочно-белой мгле снайпер увидел окопы, орудийные позиции противника, ряды проволочных заграждений. Да, такому наблюдательному пункту мог позавидовать любой артиллерист!

Мороз крепчал. Ветер пронизывал насквозь, хотя одет Владимир был тепло — ватные брюки, валенки, теплый полушубок, шапка-ушанка. Пчелинцев не торопился стрелять. Он внимательно изучал оборону врага, расположение артиллерийских батарей, огневых точек.

Правда, трех гитлеровцев он все же успел уничтожить во время разразившейся вдруг сильной перестрелки. Не боясь себя выдать, Пчелинцев сделал три выстрела. И все наверняка. Противнику было невдомек, что это дело рук меткого снайпера, пристроившегося на забытом мосту.

Целую неделю «висел над пропастью», как говорили в роте, Пчелинцев. Трудные это были дни. В роту он всегда возвращался окоченевший, долго отогревался у печурки. За это время снайпер истребил шестнадцать гитлеровцев.

Враги в конце концов сообразили, откуда охотятся за ними, и стали усиленно обстреливать мост из минометов. Пришлось распроститься с удобной позицией.

Однажды командир поставил перед снайпером задачу: обнаружить и уничтожить вражеского наблюдателя, который корректировал огонь артиллерии, бившей по нашей переправе.

Несколько ночей подряд до рассвета переправлялся Владимир через Неву, пробирался как можно ближе к вражеским позициям. Иногда до противника оставалось каких-нибудь восемьдесят метров. Притаится снайпер, замрет, слушает, смотрит, запоминает. И вот, наконец, на небольшой возвышенности с обгоревшей сосной мелькнул слабый дымок. Пчелинцев присмотрелся и вскоре установил, что живут под ничем не приметной сосной три гитлеровца. Есть у них пулемет. Разглядел снайпер и телефонный провод.

Вот появился фашист и стал наблюдать. Пчелинцев взял его на мушку и хотел было уже стрелять, но в эту секунду показалась позади еще одна голова. Владимир приник к прицелу, плавно нажал пальцем на крючок. Один выстрел, и два фашиста остались лежать на кромке бруствера. Выскочил третий, видимо, телефонист, раздался еше выстрел, и фашист упал. Вскоре по данным Пчелинцевым ориентирам артиллеристы разнесли в щепки наблюдательный пункт, принесший нам столько бед.

— Владимиру Пчелинцеву счастливая винтовка досталась, — шутили бойцы.

А винтовка, и правда, была счастливой. Получил ее Володя из рук любимой девушки — сандружинницы Риты Романовой.

Как-то вечером Рита вошла в землянку, положила в сторонку какой-то тяжелый, завернутый в плащ-палатку предмет и подсела к огню, вытянув покрасневшие от холода руки.

— Ты с чем к нам пожаловала? — спросил, улыбаясь, Пчелинцев.

Рита развернула плащ-палатку, и все увидели винтовку со снайперским прицелом.

У Пчелинцева глаза заблестели. Он подошел поближе, коснулся рукой прицела.

— Бери, Володя, это тебе.

И Рита рассказала, как в медсанроту принесли тяжело раненного бойца и эту винтовку. Не хотел солдат расставаться с винтовкой. Но в госпиталь отправлять раненых с оружием не разрешалось. Боец понимал это и все просил врача и сестру передать винтовку в хорошие руки.

— Я, братцы, из нее десятка полтора фашистов на тот свет отправил.

— Мы ее снайперу вручим, Пчелинцеву, — пообещал военный врач.

— Про Пчелинцева слыхал, деловой парень, — успокоился солдат. — Передайте ему…

Так попала в руки к Пчелинцеву снайперская винтовка. И долго служила она ему верой и правдой.

Еще и поныне вспоминает он один поединок с фашистским снайпером. Случилось это на мысе, у реки. Местность лесистая, безлюдная. Кругом тишина. День солнечный, безветренный, морозный. Пушистый снег причудливо разукрасил лапы могучих елей.

Владимира давно манил к себе этот уголок. Отсюда удобно было вести наблюдение. И он решил устроить засаду. Облюбовав место, осторожно, ползком стал пробираться вперед. Вдруг раздался выстрел. Пуля просвистела около левого уха. Пчелинцев плотнее прижался к земле. Но не успел он еще осмотреться, как вновь грянул выстрел и с деревьев посыпался снег.

Потерявший самообладание фашистский снайпер выдал себя. Теперь Пчелинцев знал, что он метрах в двухстах от него.

Владимир осмотрелся. Немного правее от него стояла громадная ель с толстым стволом. Ветви ее от снега настолько отяжелели, что касались земли. «Вот бы мне за эту ель, — подумал снайпер, — тогда бы я с тобой рассчитался, фашист проклятый. Но как попасть туда? Вскочить и прыжками преодолеть эти тридцать смертельных метров? Легко сказать — преодолеть. Фашист подстрелит, как куропатку! А что если попробовать проползти?»

Отгребая перед собой снег, Пчелинцев пополз к ели. Двигался он медленно. Было около десяти утра, когда он, наконец, укрылся за толстым стволом дерева. Владимир вспотел и теперь, лежа на снегу, чувствовал, как тело охватывает неприятный холодок. Даже добротный полушубок не спасал. Коченели и ноги.

Долго терпел боец, но все же не выдержал и шевельнул ногами, разогревая их. Мгновенно раздался выстрел. Пулей срезало каблук на сапоге. Немец сделал еще два выстрела. Пули попали в ствол. Враг явно нервничал, торопился скорее разделаться с укрывшимся за елью советским снайпером.

Прошло часа полтора. Фашист не унимался и время от времени стрелял в направлении ели.

— А я не отвечал, — рассказывал потом Владимир. — Это бесило врага. Прошло еще часа два-три. Солнце опустилось ниже, и сгустились тени. Немец решил сменить свою позицию, чтобы ударить по мне сбоку. А я только и ждал этого. Стоило ему чуть-чуть податься в сторону от своего укрытия, и я выстрелил. Было достаточно одной пули, чтобы окончить этот трудный и долгий поединок.

Когда стемнело, Владимир Пчелинцев покинул свою позицию. Возвращался он к ребятам радостный, удовлетворенный.

Патриотическое движение снайперов-истребителей ширилось и росло. Оно охватило весь Ленинградский фронт. Сотни опытных стрелков не только истребляли фашистов сами, но и обучали искусству меткого огня своих товарищей. Днем и ночью, в холод и в жару часами лежали в засадах снайперы, терпеливо выслеживая врага. Сердца их согревало священное чувство любви к Родине и жгучей ненависти к немецко-фашистским захватчикам.

Шел февраль 1942 года. На счету мести у Пчелинцева было уже более ста уничтоженных гитлеровцев. Имя его было известно далеко за пределами Ленинградского фронта. Ему шли письма с юга от отважной патриотки снайпера Людмилы Павлюченко, писал с берегов Волги и прославленный снайпер Василий Зайцев.

Родина отблагодарила своих верных защитников. Однажды вечером, придя в землянку из очередной засады, Владимир Пчелинцев вдруг попал в объятия товарищей. Они обнимали его, жали руки, поздравляли. Не понимая в чем дело, Пчелинцев воскликнул:

— Да скажите же, наконец, что произошло?

— Почитай, сам узнаешь! — Володе протянули газету «Правда», в которой сообщалось, что ему и его товарищам Вежливцеву и Голиченкову присвоено звание Героя Советского Союза.

А через несколько дней Владимир Пчелинцев вместе с другими бесстрашными снайперами сидел в светлом зале Смольного. В том самом зале, где выступал Ильич, где была провозглашена Советская власть, за которую теперь насмерть бились с врагами советские люди. Пчелинцев сидел рядом с Иваном Вежливцевым и Петром Голиченковым. Наконец-то он встретился со своими старыми и добрыми друзьями по общей борьбе. И на фронтовом слете снайперов они поклялись в этой тяжелой борьбе одерживать победу за победой.

Владимир Николаевич Пчелинцев, как и его фронтовые друзья, еще не раз выходил на опасные задания. Не раз гремели его меткие выстрелы. Не раз приносил он артиллеристам сведения о вражеских огневых точках.

Участвовал он и в атаках, обучал боевому мастерству молодых товарищей и сам учился. Мужал, закалял волю, характер.

Фронтовые дороги изменили все его жизненные планы. Мечтатель и романтик, студент-горняк стал опытным командиром. Офицер-коммунист и сейчас щедро делится своим опытом с молодыми бойцами.