Словацкая новелла

МЫШОНОК

Он вытер рукой лоб, потом торопливо нащупал в кармане носовой платок, огромный, аккуратно сложенный платок, способный закрыть целый мир, ну если не целый мир, так, во всяком случае, внушительную часть Европы. Следя внимательно за тем, чтобы не захлопнулась небольшая книжонка, в которой была засунута целлулоидная полоска с номером 7а, он мельком покосился на влажный орнамент платка, недовольный тем, что не открыл окно сразу же в начале доклада. В зале было очень душно, и это рассеивало внимание публики.

Не признавать сегодня за кибернетикой прав новой науки — значит препятствовать развитию, в котором кибернетика уже доказала свою самую революционную сущность. Она состоит в том, что…

Вот, например, крошка опять витает в облаках, устроилась так, словно того и гляди начнет клевать носом, наверно, даже ноги скрестила под стулом. А голова с модной прической свесилась чуть ли не на грудь — самое милое положеньице, чтобы подремать в заводском клубе, без сомнения,

она оказывает непосредственное воздействие на изменение современного парка машин, что — я полагаю — является самым существенным мерилом ее прогрессивной роли.

Он помолчал, ожидая реакции зала, он всегда был неравнодушен к таким словам, как «самая революционная сущность», «мерило прогрессивности», «эпохальное значение», «единое противоречие единства», «эффективность» и «самое рациональное». Потом торопливо и негромко назвал имя автора брошюры, по которой делал доклад. Брошюра принадлежала ему, а не заводской библиотеке, которой он между делом заведовал, и, надо сказать, заведовал не плохо, ибо вполне возможно обойтись без электронно-вычислительных машин, чтобы содержать литературу в порядке, расписать ее по каталогам, классифицировав согласно международному десятичному разряду, искусно приспособленному (мо-ди-фи-ци-ро-ван-но-му) для нужд этого скромного предприятия.

Теперь вернемся опять к разделу вычислительных машин.

У меня слишком слабый голос, вот в чем беда, впрочем, на роль проповедника я и не претендую, а в этом заводском храме сойдет. Он вновь бросил взгляд на рыжеволосую девушку, где-то он читал, что каждый приличный оратор должен иметь перед глазами контрольный объект, чтобы проверять действие своих слов на публику. Взглянув на крошку, он увидел ее только по пояс — остальное скрывал высокий стол — и нагнулся чуть-чуть вбок, чтобы увидеть ноги, которые она наверняка скрестила под стулом. Они оказались красивые и стройные — больше он ничего не увидал. Напрасно он пытался вспомнить, какие на ней туфли: на высоких ли каблуках или же в которых она показывала, как танцуют твист. Она извивалась в танце с Али Барталичем, пока он не протиснулся вперед, чтобы спросить список по срокам уплаты. Барталич перестал кружиться и почти приподнял девушку на руках. Юбка у нее была выше колен, круглых, точно розовый детский мячик из пластмассы.

— Заявки будут готовы через пять минут, пан доктор, перестаньте дурачиться, ребята…

— Извините… просто Мышонок показывала нам новый танец, его на самом деле танцуют, даже банкиры, мы сами видели в журнале, там показывали какой-то бал.

Он очнулся от звуков собственного голоса, и ему стало стыдно за свои мысли о стройных ножках, дремлющей рыжей крошке, ведь он забыл о том, с каким энтузиазмом сам же взялся за подготовку лекции и как его увлекла сама тема. «Я им покажу, закачу такую лекцию, что они тут ахнут на заводе».

Чаще всего в качестве памяти используют магнитную барабанную память. Она состоит из немагнитного цилиндра, покрытого тонким слоем магнитного материала, на который затем наносится звуковая запись.

Она смотрела на картинку, но ничего не видела — Барталич, долговязый, неуклюжий и отнюдь не прозрачный. Потом устроилась поудобнее, взглянула на часы и испуганно подумала, что доктор после доклада обязательно потребует закончить ведомость расходов, завтра подводят месячный итог, а в такие дни и в бухгалтерии забывают о всяких свиданиях, билетах в кино.

Значительно быстрее — магнитная статистическая память из ферритных материалов. Взгляните на эту картинку, и вам станет ясно, что это волшебное устройство, в котором на поиски соответствующей информации уходит неполных пять миллионных секунды.

Слава богу, хоть что-то увидела, да ведь это как две капли воды похоже на руководство по вязке шерстяных кофт в польских модах: петля, сплошная решетка, пять миллионных секунды, трудно даже себе представить, сколько это может стоить? По-моему, можно прямо вязать кофточки по этой памяти, и ничего смешного тут нет. Доктор говорит, что кибернетические машины переводят с русского языка на английский, сочиняют песенки и дают отправление поездам. Почему бы им тогда не вязать симпатичные мягкие кофты, как, скажем, та, вьетнамская, за триста крон, но только, конечно, не точь-в-точь такая же, как у Гиты.

Потом она зажмурила глаза. «До чего же утомительно смотреть на доктора, опять у него вспотел лоб. Ну, теперь он, конечно, не станет вытирать рукой, она это совершенно точно знала — не вытрет, слишком следит за собой. И в эту минуту вдобавок его охватило воодушевление: «Извините, я несколько отклонился от темы, — слышит она его голос, — все это так увлекательно».

Увлекательно. Увлекательно. Стол совсем новый, не исписанный, надо бы слушать повнимательнее, директор предупреждал, что потом будет спрашивать на экзамене, это, мол, самая настоящая лекция в Заводской школе труда, поэтому слушайте внимательно, товарищи. Говорили даже, что это будет нечто вроде вводной лекции, а потом, мол, сразу перейдем к практическим занятиям: как организуется обращение фактуры и как ускоряется выполнение договоров. А вот сидим тут уже битых два часа, а до бухгалтерских расчетов еще и не добрались.

…Основы по расчету заработной платы и комплексной оплате труда для предприятия с пятнадцатью тысячами работников за несколько часов, повторяю, за несколько часов…

А Мариенка из отдела зарплаты болтает с Теркой, вот чудеса! Последние два дня грызлись, кидались друг на друга, прямо противно. Но вот шеф их одернул, и они уставились на доктора. «За несколько часов, повторяю, за несколько часов…» «Потрясающе, вы слышите», — произнес шеф шепотом, и это было понятно по движению его тонких губ.

Он все-таки вытер украдкой лоб рукой, увлеченный темой доклада. «По-моему, я говорю весьма убедительно. Как было бы замечательно, если бы было можно объяснить этой сотне людей, что я перечувствовал, составляя доклад». Таинственные гудения тысячи электронных ламп или транзисторов, серые металлические шкафы, сверкающие огоньки, бесшумно скользящие люди в белых халатах и резиновых тапочках, без чернильных пятен на пальцах, без следов штемпельной краски индиго, солидные благопристойные люди, надежда мира, не зависящие от каких-то там крошек и мышек. Машины не ошибутся, и не сдадут баланс с подчищенным резинкой результатом, как Мышонок, Мышонок со стройными ножками, но зато высокомерная и чересчур много о себе воображающая. Барталичу наплевать на нее с высокого дерева, он еще юнец безусый. Гудят бесчисленные сети электропроводов, непрестанно что-то изменяется, а еще двадцать лет назад всего этого не было и в помине.

Война, Гитлер, танки, ручные арифмометры и измученные глаза над клавишами — все это останется первобытным веком человечества.

Но ведь ты сам жил в первобытном веке и чувствовал себя неплохо. По радио орал, как бешеный, фюрер, а ты штудировал право в Вене, до Вены было рукой подать, а венские девушки в те годы тоже носили такие же коротенькие юбчонки — мода идет по кругу и повторяется. Каждые восемь лет меняется длина юбок, и как этого никто не заметил. Только тогда постукивали по улице деревянные сандалии, а ножки были такие же стройные, как и сейчас. Но немецкий язык Вены не был языком фюрера, и юный студент — «элита» нации — проходил курс обучения за границей. Международное право, успехи Хильмара Шахта, экономика земель Юго-Востока — сюда включалось все: «Гроссраум Зюд-Ост», словацкая древесина и целлюлоза, венгерский скот, румынская нефть и болгарское розовое масло. «Гроссраум Зюд-Ост» — это были обширные планы и карты в газетах, а между тем уже шла борьба за Зюд-Ост у Волги. Никакой, абсолютно никакой логики, но этого следовало ожидать.

Новая эпоха кибернетики означает освобождение человека от механического рабского труда при расчетах.

Это был слишком большой скачок в мышлении, но он все же углубился в кибернетику, Винера, Ашби с подлинной страстью, ибо он был юристом, человеком, натренированным воспринимать точные науки, точные понятия. Если бы тогда знали это понятие, то коллеги по факультету в Вене прозвали бы его «Шагающей вычислительной машиной с барабанной памятью». Благодаря неразберихе в руководстве он смог стряхнуть с себя прошлое, почувствовать будущее. Директор меня, несомненно, похвалит, ничто не угрожает мне на моей должности заведующего, моя характеристика становится все лучше и лучше. Ведь это не завод по строительству ракет, а самое обыкновенное и скромное коммунальное предприятие…

Десятки тысяч рабов канцелярии, которые влачили жалкое существование при капитализме, получили бы возможность освободиться от изнурительного труда. Однако это связано с тем, что они потеряют работу и окажутся выброшенными на улицу.

…где, однако, есть десяток людей, для которых я авторитет, истина. Рыжий Мышонок. У нее симпатичная кофта, в этом я уже имел случай убедиться, впрочем, надеюсь, я больше никогда не зальюсь краской невпопад…

Кибернетический зверинец… Начнем с черепахи ЭЛЬЗА, это сокращение английских букв.

…ни в коем случае, а потом перейду к гомеостату Ашби и, наконец…

«Мышь» Шеннона — это типичная машина, которая самым достоверным образом воспроизводит поведение живой мыши в поисках пищи.

Она стряхнула с себя оцепенение. Доктор, а ты не шутишь? Мышь, мышь Шеннона — чуть ли не вслух расхохоталась она, и доктор с удивлением покосился в ее сторону. Наверное, опять скажет: «Вы такая поверхностная девушка, что просто страшно».

Ему страшно, ему, доктору, у него ужасно костлявые руки, вот поэтому тебе и страшно, эх ты, осел, суставы на пальцах, точно зубчатое колесо на тракторе, я ни капельки не сержусь, что твои руки тянутся ко мне, я молодая и смазливая, сама знаю, просто жаль, что приходится терпеть по соседству такого осла, как ты, и эту машину. Ах доктор, бестолковый ты, как баран. Фу, и чего ты тут болтаешь? Все равно ненавижу тебя, ненавижу счетную машину, к которой ты меня изо дня в день гоняешь, ненавижу цифры, ненавижу столбики чисел, которые ты называешь «э-ви-ден-ци-ей», ненавижу счетную машину — ах кибернетика! — и когда же наступит наконец долгожданный век коммунизма и тебя выбросят на свалку, счетная машина, серая, как мышь Шеннона. Мышь, мышка, освободи меня, освободи девчонку, которую прозвали Мышонок.

Она невольно усмехнулась. Впервые ее назвал Мышонком Али Барталич. «Ты такая аппетитная, маленькая мышка, бегаешь, суетишься, нагоняешь страх». Не Крошка, как к ней фамильярно обращался доктор, а Мышонок.

«Мышь» имеет специальное приспособление, и машина движется по доске с лабиринтом препятствий. Машина отыскивает кратчайший путь к пище, которую представляет в данном случае электрод.

Наконец-то они стали слушать с большим вниманием, какие они все молоденькие, только теперь я обратил внимание, и моя рыжая крошка тоже. А этот верзила Барталич, долговязый, как линейка, конечно, не имел понятия о кибернетике, когда наградил ее в канцелярии этим прозвищем — Мышонок.

Он взглянул на девушку в белой кофте, и она показалась ему какой-то жалкой — человеком без будущего. Вот я совсем иное дело, у меня есть цель, я уже кое-чего достиг в жизни, я заведующий бухгалтерией на этом предприятии, правда крошечном, но тем не менее… И мои приказы исполняют шесть человек, один мужчина, вот тот забавный паренек Барталич, и пять женщин, среди них и Мышонок.

— Итак, товарищ доктор, мы открываем курсы Заводской школы труда нынешнего года, — у директора вздрогнули уголки губ, — и первая лекция будет о механизации административных работ.

— Ну, разумеется, товарищ директор, конечно, мне очень приятно. Это будет такая лекция, какой вы не слыхали никогда в жизни. Да-да, разумеется, вполне конкретная, можете на меня положиться.

Директору тоже около пятидесяти, как и мне, в известном смысле это твердая гарантия для взаимопонимания.

— И коснемся заводских проблем, только небольшое выступление о кибернетике, вы понимаете?

— Ну, конечно, товарищ директор, с этим необходимо познакомиться, у меня есть по этому вопросу соответствующая ли-те-ра-ту-ра.

Директор похлопал меня по плечу, в это время по коридору как раз шел Барталич, он еще глухо захихикал. Ты-то много понимаешь, лопоухий, теперь мой черед.

«Мышь» ползает по доске под действием электромагнита, который помещен внизу.

Такой лекции вам вовек не забыть, это лекция на самом высоком уровне, может быть, она окажется похожей на одну из тех, что читал в свое время профессор Эрвин Хейдеман на юридическом факультете в Вене на заре человечества. Неужели эта крошка Мышонок не вспотела в своей грубошерстной кофте, она в ней, точно в броне.

У меня даже спина заныла, честное слово, доктор, а вы все разглагольствуете. Нет, все-таки не мешает послушать о мышке. Мышка натыкается на препятствие, возвращается, а потом во второй раз идет за пищей уже по правильному пути. Без четверти пять; в квадрате окна улица уже давно стала оживленной, по ней спешат люди, легкие, как бумажки, их обдувает ветерок с Дуная. И их не прошибает пот, они не вытирают себе лоб, как доктор. Кусок улицы — это свобода, а не счетная машина, за которую доктор как пить дать меня засадит, только кончится лекция.

С какой стати он все время твердит о мышке? Али Барталич уже исписал весь свой блокнот симметричными каракулями, а пока еще ни слова о нашем заводе. На что нам его мышка, ох, разве выдержишь тут, если за окном такая прелесть. Подумаешь, растрогал до слез своей кибернетикой, а почему же ты не разрешил Итке купить какую-то жалкую вращающуюся подставку, чтобы удобнее было писать под диктовку, а когда Али предложил включить в план будущего года диктофон, ты так набросился на него, что он чуть не прошиб головой стенку и не грохнулся с четвертого этажа прямо на набережную Дуная. А семерки, видите ли, надо выводить каллиграфическим почерком, как этому учили пана доктора в давние времена в народной школе. У нас еще считают ручным способом, уважаемый кибернетик, а вы тут морочите нам голову.

Моторы этого механизма приводятся в движение при помощи единого центра управления с пятьюдесятью реле.

Наткнувшись головой на препятствие, «мышь» возвращается, погудит-погудит и без всяких сетований снова отправляется за едой, за шкваркой-электродом. А тебе вообще известно, крошка, что такое электрод?

На улице ребята гоняют красный мяч, и, по-моему, пока на заводах будут такие чокнутые, как ты, доктор…

Директор косится на часы, долго, очень долго глядит на большой циферблат, потом бросает выразительный взгляд в мою сторону, надо торопиться, надо скорее кончать. Что? Не понимаю. Не могу же я читать лекцию и смотреть на вас, товарищ директор, потерпите, скоро конец. Ну, теперь ваша душенька довольна? Не может быть, чтобы вы не оценили по достоинству доклада, и председатель профкома тут, явился с опозданием, но, по-моему, тоже сумеет оценить…

Он последний раз вытер лоб и сложил бумаги, выводы о механизации на заводе он сделал кое-как, взял прямо из головы, вслепую, но зато произнес уверенным тоном, от которого самому сделалось тошно. Взгляд директора стал холодным. Наверное, я что-нибудь ляпнул… А где же крошка, не прозевать бы ее.

Он сошел по ступенькам.

Странно, почему не слышно аплодисментов?

Аплодисменты были жиденькими и затерялись в шуме отодвигаемых стульев.

— Доктор, — подошел к нему директор, вытирая рот, — завтра в восемь утра прошу ко мне. Вы понимаете?

— А что… что такое?

— А вы сами, кажется, абсолютно довольны? Лично я недоволен и вместе со мной еще добрая сотня людей. Вы понимаете?

Директор всегда добавляет: «Вы понимаете, вы понимаете?», прямо действует на нервы. Ему, видите ли, не по вкусу моя лекция.

«Вы понимаете?»

К Мышонку прикоснулась влажная мягкая рука.

— А-а, это вы, доктор…

— Ну, как вам понравилось?

Он смотрел на ее кофту, и ей почему-то стало неприятно.

— Я попрошу вас подняться наверх, очевидно, вы и сами знаете, Мышонок? Мне крайне необходимо докончить расчеты по расходам.

Она медленно поднималась по лестнице. На черта ей это нужно? Ей безразлично, отхватит доктор опять солидную премию или нет. Она шла, не замечая, кто шагает за ней. Доктор или Али Барталич.

Доктор не скрывал досады. Тьфу, «вы понимаете?», «понимаете?» Это же конец карьере. Цвет стен казался ему до тошноты зеленым. В мокасинах у Мышки ноги куда хуже, факт, только какое мне дело?

Она вошла в непроветренную канцелярию, торопливо бросилась к окну. В лицо ударил летний вечерний воздух, наполненный запахами Дуная. Потом села к столу с длинными листами бумаги, испещренными колонками цифр. Направо стояла счетная машина, клавиши которой воспроизводят самую мерзкую песнь в жизни.

Не сказав ни слова, она опустила пальцы на клавиши. Доктор и Али Барталич почти с испугом следили за Мышонком, за ее пальцами, которые вслепую и с невероятной быстротой беспечно порхали по углублениям зеленоватых клавиш. Она не спускала глаз с обоих мужчин, а пальцы ее казались пальцами Святослава Рихтера, играющего в переполненном зале.

Доктор повернулся, аккуратно сложил лекцию и засунул ее в карман.

Перевод Л. Голембы.

СПЕЦОВКИ НЕ ШЬЮТ ИЗ ТАФТЫ

И зачем только вы меня пригласили?

Зря это.

Я не скажу, что чувствую себя здесь плохо. Наоборот. Здесь очень уютно, и потом я так редко выбираюсь на люди. Но только с какой стати вы тут со мной сидите? Ну посудите сами, я не такая уж молоденькая или красивая, всего-навсего работница с трикотажной фабрики, которую вы увидели вчера днем. И какой только я для вас могу представлять интерес?

Сказать по правде, мне страшно не хотелось приходить сюда. Что это даст вам и мне? Почему вы улыбаетесь? Тут нет ничего смешного. Я даже боюсь посмотреть вокруг. Завтра пойдут сплетни. Вот увидите. Потому что у нас образцовая бригада, у нас беседы о новой жизни и вообще… Правда, девчата-то все поймут, а вот какой-нибудь деятель с нашей фабрики…

Кажется, я понимаю, что вам нужно. Может, я вам чуточку нравлюсь. Я даже на работе держу фасон, на мне спецовка как с иголочки, будто из тафты — вы же сами вчера покосились. Вот видите, я тоже кое-что заметила, проходя между станками. Только, по-моему, уважаемый товарищ, вы в каждом городе так поступаете, наверно, у вас уж такой метод: всегда приглашать ту — ну, как бы это выразиться, — которая держит себя посвободнее, приглашать вечером в кафе. Заказываете кофе? Правда, правда, одно только кофе, вина не надо. Курить я тоже не мастер. Если вы меня сейчас видите с сигаретой, то это уже немало… А потом девчонке внушите бог весть что: «останьтесь, мол, на ужин, потом будет музыка, немного потанцуем», правда?.. И она уже растаяла. Разве я не права?

Будьте добры, дайте мне спички, видите, я просто не привыкла… Спасибо, уже прикурила.

А вы понимаете, товарищ мой дорогой, что я теперь делаю? Ну что вы все время улыбаетесь? Впрочем, может, вы и правы. Я красивая? Да ну вас. Даже фигура? У меня хороший вкус? Не разыгрывайте меня, пожалуйста, иначе я вам так отомщу, что вы наш «Свит» вовек не забудете.

А разве вам не сказали, что я не из числа женщин… ну… таких, на один вечер, нет, правда-правда, не обижайтесь, товарищ редактор, побеседовать — это одно дело, собственно, ради этого я только сюда и пришла — и только, не больше. Разве вам не сказали, что я замужем, у меня есть дочка? Нет, не надо, я вам все-все расскажу, чтобы между нами не было никаких недомолвок. Кофе чуть горчит, а официантку здесь не дозовешься. Попросите, пожалуйста, кусочек сахару.

Нет-нет, девушка, я ничего не заказывала, в самом деле. По-моему, вот этот товарищ…

Вот видите, какой вы. Просто я люблю все новое, вам просто повезло, иначе бы я и не притронулась. Вот черт, ведь кажется сижу тут тихо, спокойно, а такое чувство, будто натворила бог знает что. Вам этого не понять.

Ах, нет, не в этом дело. Просто вы меня не понимаете, правда, мы так далеки друг от друга — сидим на разных концах мраморного столика, и люди вокруг на нас глазеют, постарайтесь лучше не думать об этом. Вечно они таращат глаза на незнакомого человека. Ну, и на меня, раз я сижу тут с вами. Я думала, только пару слов, что-нибудь о бригаде, пожалуйста, ничего не заказывайте, я уже нервничаю — скоро шесть часов… Знаете, лучше уж я выпью поскорее. Ваше здоровье, товарищ редактор!

Ну а теперь я от души посмеюсь над вами, посмотрю, какую вы состроите мину — прямо хоть в кино! Знаете, я ведь тут в «Свите» вообще и не живу и через минуту убегу на поезд.

Вот видите, разве я вас не предупреждала? Надо было для беседы пригласить кого-нибудь из местных девушек. У нас — Зита, ну, знаете, та, в желтом платке, вы еще возле нее остановились, перед тем как подойти ко мне, сами же записали ее в свой блокнот. Вам надо было пригласить Зиту, она бы с радостью согласилась прийти, она-то уж бы вам порассказала о нашей фабрике, о бригаде.

Почему вас так интересует, где я живу? Это не имеет никакого отношения к трикотажной фабрике.

У меня все время не выходит из головы вопрос, с ка--кой это стати вы выбрали именно меня. Нет, не поверю, что это случайность. Записка, которую вы мне сегодня прислали, — это не случайность. Мою фамилию… ведь вы же не будете отрицать… вы ее знали совершенно точно, и мое имя потом спросили в канцелярии. Ну так вот, извольте, я живу в Важеце. Может, слыхали о таком месте? Говорите, что это… Как вы сказали?.. Сердце Словакии? Не знаю, что вы имеете в виду. Мне известно только одно: утром в четыре я вскакиваю с постели, чтобы поспеть на поезд, который меня подбросит почти к самым воротам «Татрасвита». Вам непонятно, зачем я строю из себя мученицу? Просто мне по душе работа тут на фабрике, очень нравится. Восемь часов работы. И потом наши девушки… Не могу просто говорить без слез, мне здорово повезло, замечательная бригада — и Зита, и Валика, и Ката… Я как-то забываю среди них о… Ну ладно, выпью глоток кофе, а то совсем продрогла.

Это, может, вам не надо ни о чем забывать. А мне надо. О больной матери, о ее стонах, о моей дочке. В цехе я забываю, что я мать, какой странный цвет у этой рюмки, точно для жженки… а-а грузинский коньяк! Это в самом деле коньяк?

Вот у меня зашумит в голове, и вы ничего не узнаете о нашей бригаде, о нашем цехе, только о моих глазах — они заблестят. Я скверная, просто скверная, болтаю всякий вздор, будто с девчонками в буфете или после занятий. Нам ведь долго приходится ждать поезда, а в зале ожидания такая стужа, особенно по утрам, когда еще темно. Четыре часа утра… Это в самом деле ужасно тяжело, если бы мама не болела и не охала по ночам, так я не открыла бы вовсе глаз. А вы не могли бы написать, чтобы изменили расписание?

Вот эту официантку я знаю. Сперва я вам просто голову морочила, я забегаю сюда частенько, бр-р-р, вы бы только посмотрели, мужчины тут гудят, как осы. Когда у меня ночная смена, мне приходится приезжать сюда поездом в восемь, чтобы поспеть к девяти. Ну что вы меня спрашиваете?.. Спросите лучше Правление дороги.

Иной раз я успеваю на картину в Дом культуры, без журнала, билетерша там меня знает, пускает в зал, даже если поезд опаздывает. Вы в Братиславе, наверно, смотрите уйму картин — там столько кинотеатров! Наверно, штук двадцать? И четыре театра? Каждый вечер… Тут даже хорошенько и не выберешь, а вы уж наверняка что ни вечер ходите в театр… Нет? Хм… Даже странно, что не ходите. Ведь всегда можно выбрать время. Не наливайте мне, пожалуйста, столько, я же говорю вам, что эта официантка меня прекрасно знает, завтра всему «Свиту» будет известно, что я тут пила.

Я забегаю в кафе всякий раз, когда идет фильм про войну или когда у меня болят глаза и вообще не тянет в кино. Устроюсь где-нибудь в уголке за бутылкой малиновой воды и читаю… ну… что под руку попадает, выписываю «Смену», читаю «Слованку» или что-нибудь потоньше. Только теперь я учусь, через месяц экзамены на повышение разряда. С этим делом тоже получилась настоящая кутерьма, не подводить же мне остальных, ну и пришлось тоже взять обязательство.

Не надо пускать так громко транзистор. Вот такой же есть и у наших девчат. Я тоже купила маме, только побольше — легче достать батарейки. Маме очень хотелось для прогулок с малышкой, а теперь ей в постели радио и совсем кстати — играет себе тихонько у самого уха. Разве вы не знали? Мама совсем не встает с постели, уже больше года. Суставы и всякие другие недуги.

Кто берет ребенка из ясель? Соседи. Иной раз и библиотекарь. Да, он вертится около меня, вы понимаете… Моя малышка к нему привязалась, но мне-то он совсем безразличен. Она как следует не успела привыкнуть и к отцу, я ей частенько показываю его фотографию… Нет, лучше не курить эту «Липу», она совсем никудышная, только легкие портит. Легкие… я так боюсь за малышку, у нас на севере ведь очень резкий воздух, боюсь, она простынет. Вы говорите, что воздух тут хороший, даже здоровый. Не утешайте меня, это очень любезно с вашей стороны. А в Братиславе в самом деле можно достать «лодочки» с тупым носком? Это так модно, а вы, наверно, привыкли встречаться только с модными женщинами? Неужели даже у вашей жены еще нет таких туфель? А она вас не ревнует? Вот видите, ревнует, а вы сидите тут со мной. Только ведь это ваша профессия — наблюдать. Ну не сердитесь… Как только вы подошли к нам с Каткой из заводского журнала, так мы сразу догадались, что вы из газеты — будут, мол, расспрашивать о процентах, потом какие книги обсуждали, и обязательно снимать. Чего же вы не снимаете? Ох, нет, мне не хочется попасть в газету. Какой смысл? Только лишние разговоры.

Опять вы за свое. Ну какой толк в моей красоте, коли я живу, как монашка, а? Да и ребенок отнимает уйму времени, с ним столько хлопот! Там, с другой стороны Дома культуры, в магазине, можно купить рассказы для детей, вы даже себе не представляете, какие дети любопытные. Ох, сколько раз я прямо с ног валилась от усталости. Если вставать в четыре утра всю неделю, то вечером просто падаешь без сил.

Странно, почему это вы не расспрашиваете обо мне, о моем муже?

Это хорошо, что вы не задаете вопросов — спасибо за сахар, девушка! — если бы вы стали копаться в моей душе, то, может, я вам наплела бы всякой чепухи. И все равно я внимательно слежу за вашими руками — они у вас такие тонкие, — не тянутся ли они к блокноту, потому что в ту же секунду от меня только пыль останется и недопитый кофе. Вот так, дорогой товарищ! Какой вы все же, заказали какую-то гадость, а потом вместо того, чтобы рассказывать о бригаде, я выворачиваю себя наизнанку, точь-в-точь как на исповеди. По-вашему, я говорю, что хочу? Тоже верно. И ваше дело выбрать правду — вы человек толковый, и сами разберетесь в этой мешанине. Ну так вот — мой ребенок знает своего отца. Но очень мало. Дайте мне, пожалуйста, сигарету, затянусь разок, черт с ним. Вот видите, даже руки дрожат, это не от работы, а от волнения. Спасибо, вы вправду очень любезны, приятно вот так разок в году посидеть со славным человеком за столиком в кафе.

Вы чем-то даже напоминаете мне моего мужа, в самом деле. Почему я перестала рассказывать? Хочется покурить, подумать.

Не смотрите на меня так, как на… на… разведенную дамочку.

Вы ошибаетесь.

У моей дочери есть отец. Вы мне его и в самом деле немного напоминаете. Он был долговязый, худой и дотошный. Стукнет бывало топором по полену и не бросит, пока не разрубит до конца. Он родом не из Важеца, нет, он с Быстрицы. Просто он служил в армии в Микулаше, там мы и познакомились. Но только это вам в самом деле не интересно для репортажа о лучшей бригаде трикотажной фабрики… Ну, мне пора на поезд, а то малышка…

Не надо, не разыскивайте меня ни в коем случае. Вы мне очень симпатичны, даже больше, но только не надо…

Ну хорошо, я посижу еще пять минут, и если вам уж так хочется, доскажу, как все произошло.

Я даже теперь и сама в толк не возьму, как все это на меня свалилось. Сами знаете, ну влюбились друг в друга, он ухаживал за мной. Потом переехали к моей маме, стали ждать ребенка. Появилась на свет дочка — вот посмотрите фотографию. А у вас есть дети? Из них получилась бы славная парочка, не будь Братислава так далеко, ведь мы живем на севере. Как она вам нравится? Девочка — настоящая радость. А ямочки на щеках? Это на самом деле, это не ретушь — ее снял наш библиотекарь. Спасибо, коньяк я допью, ладно? А больше вы ничего не заказывайте. Только хуже себе сделаете.

Нет, он не ушел, вы ошибаетесь, не бросил меня, хотя жить с тещей — тоже не рай. Вам тоже так кажется?

Пожалуйста, вынимайте свою записную книжку.

Вчера днем я не успела вам все сказать, машины так грохотали, да и вы куда-то торопились.

Говорить помедленнее? Это я просто так, от волнения. Вот у меня все из головы не выходит — за что вам только деньги платят? Вам надо писать об образцовых коллективах. А мы, правда, дружный коллектив, и я так люблю наших девчат, что готова за них… Ох, вряд ли вы это поймете. А наши обязательства появились вот как, только пишите поскорее, а то через полчаса уйдет последний вечерний поезд. Девчата приставали ко мне, чтобы я тоже взяла обязательство. Ну, вы сами знаете, читаете ведь газеты. Однажды я даже разревелась, это когда говорили, что надо, мол, жить иначе. Мне даже показалось как-то чудно, что на фабрике надо заботиться о своей личной жизни и даже принимать на этот счет обязательства. Ну разве может кого-нибудь интересовать моя глупая, несчастная личная жизнь? Я расхныкалась, даже нос повесила, ну что я такое для них? Только все испорчу, учиться мне все равно нельзя. Что я могу? Потом зашла речь об этой самой квалификации… Конечно, у всякого человека есть своя работа, которую можно проклинать на чем свет стоит рано утром и еще трижды на день, но все-таки работа — это смысл жизни. Руки, нити… Крепче всех руки, вы говорили, что за ними надо ухаживать, не бойтесь за них, молодой человек, скоро и у нас тут откроют салон косметики. Ну что вы говорите, почему это мне не обязательно. Дома куча белья и потом эти нити, километры волокон, мои пальцы и ладони — ведь по ним не скажешь, что мне всего двадцать пять лет.

Вот потому-то два раза в неделю я и торчу здесь до вечера, учусь. Текстильные волокна, красители, вязальные машины, откуда вам это знать! И тогда тоже возвращаюсь домой последним поездом, а мать… В такие дни и дочка не умыта как следует, и ужин ей некому приготовить, так, перекусит что-нибудь холодное, пошарит в чулане — ведь мама все время лежит без движения.

Оставьте, пожалуйста, пусть играет — меня радует всякая песенка. Дома вечером нельзя даже включить радио — малышка спит, а у мамы нервы совсем расшатались. Я капельку сделаю погромче, авось нас не выгонят из ресторана. Ах, поют… Если бы я могла, я бы обязательно ходила в наш заводской клуб. Недавно там купили шесть гитар и три мандолины, аккордеон есть на складе, но только некому на нем играть… Можете и об этом написать.

Ну вот, хорошо, что мы допили кофе, по крайней мере не надо заглядывать на дно чашки. Какие только желания не приходят в голову… сама забудешь, а потом вдруг что ни год — обязательно что-нибудь исполнится… Некоторые говорят, что я, мол, южный тип. Нет? В самом деле?.. Ну, конечно, я горянка, коренная словачка. Ну, и волосы черные как смоль, надо бы сходить в парикмахерскую, а то выбиваются из-под платка, а это плохо… Нет… вовсе не из-за красоты, просто нагрянет как-нибудь техник по безопасности в цех… Конечно, попадут волосы в машину — и быть беде… Беречь их? Опять комплименты? Вы каждой это говорите?

Как, вы не журналист? Пришли просто так? А я-то тут разболталась.

Значит, вы пишете… Знаете, один раз я тоже сочинила стишок, мама отнесла его тайком учительнице, и меня даже хотели специально учить. Ну а потом вышла замуж, и теперь вот… ребенок. По крайней мере хоть на заводе повышу свой разряд, раз уж нельзя учиться. Когда-то еще малышка подрастет и пойдет в школу.

Как вы думаете, я не состарюсь к этому времени?

Нет, у меня и мыслей нет о замужестве. Я столько горя хлебнула… Я, милый мой товарищ, просто не могу выйти замуж, мне страшно от одной этой мысли.

Налейте мне еще, так… ох, чуточку бы соды… Лучше не буду смотреть на вас… Малышку мы отнесли к соседям, она там жила три дня, а мама все плакала. Сколько слез, точно половодье хлынуло, даже чудно́, и откуда только такие потоки слез на ее морщинистом лице? Я не могла привести ее в чувство, ее так и трясло, а я даже не в силах была плакать. Стою над ним и не знаю, как закрыть ему глаза, как это пишется в романах, забыла про слезы, точно окаменело все внутри, вижу только неподвижные губы, впалую грудь, потную пижаму и смятую чистую подушку, спутанные волосы… И стены комнаты сразу вдруг стали какими-то хрупкими, точно яичная скорлупа. Кажется, малейший шум — и они треснут. Правда-правда. И даже как-то не хватает медленного хрипа, прерывистого, торопливого дыхания, точно он спешит невесть куда.

Я, пожалуй, выпью еще, ударило в голову и в ноги, но тогда все было совсем по-другому.

Дочке тогда исполнилось всего-навсего год с небольшим. Он умер после трех месяцев отчаянных попыток вылечиться. Воспаление легких, открытый процесс, туберкулез… Здесь на севере, под Татрами.

Ну вот, а теперь позовите, пожалуйста, официантку. Нет-нет, никаких разговоров. Я плачу за себя сама! Я человек самостоятельный и…

Какой здесь холод, дайте мне вашу руку, чувствуете, мрамор такой холодный.

Слышите? Что-то загудело… Может быть, это мой поезд.

Перевод Л. Голембы.