Словацкая новелла

СОЛНЕЧНЫЙ МАЛЬЧИК

Среди картин, которые Петер Гал хотел представить на выставку, была картина «Солнечный мальчик». В годы войны он рисовал небольшие пейзажи, навевавшие грусть. Природа в них, казалось, была покрыта серой мглой, как и вся жизнь этого края; краски растекались и перемешивались, очертания предметов были нечеткими, расплывчатыми. Мир в этих картинах представлялся мрачным, нереальным, безрадостным. Только «Солнечного мальчика» нарисовал Гал по-другому.

Тогда Петер Гал был начинающим художником. Летние месяцы он проводил в горной деревушке, лежащей на склонах Втачника. Жил он у вдовы Горской. За жилье и еду платил мало — денег неоткуда было взять. Матушка Горская приняла его в свой дом как родного. Каждое утро Гал уходил в горы, бродил по долинам, по горным лугам, рисовал сенники, бедные поля, кучи округлых камней, собранных с лугов и напоминавших в массе своей древние скифские погребения. Возвращался он под вечер, наблюдая игру теней в долине и глядя на гребни гор, освещенные лучами заходящего солнца. Он познавал душу этого края и искал те средства, с помощью которых мог бы передать ее как можно точнее.

Из благодарности нарисовал он для матушки Горской ее сына Штефана. Она нарядила его в белую рубашку. Белокурые волосы мальчика, напоминавшие по цвету только что скошенные колосья, и праздничная рубашка определили гармонию красок в картине.

Матушка Горская неотлучно сидела возле Петера Гала и смотрела, как на белом полотне появляется улыбающееся лицо ее сына. Это была единственная картина, которой не коснулось мрачное настроение. Ведь художник знал, для кого он рисует. Именно поэтому так хотелось ему теперь дать эту картину на выставку, как контраст к грустным пейзажным зарисовкам.

Почти двадцать лет не был Гал в этих краях. От железнодорожной станции он ехал автобусом. Подсел к шоферу, чтобы по пути можно было все хорошенько рассмотреть. А тот оказался разговорчивым.

— Полночную Леготу вы уже не узна́ете. Кругом каменноугольные копи. Народ туда сбежался отовсюду. В деревне остались лишь старики да старухи, а вымрут — так и деревни не будет. Еще бы, кому охота жить да мучиться в скалах?

У Гала не было желания разговаривать. Ему хотелось видеть этот край и наедине с самим собой пережить волнение встречи. Драма ныне угасающей деревни, с которой были связаны воспоминания о начале его деятельности как художника, еще больше удерживала его от разговора. Он только спросил, когда идет последний автобус к скорому поезду, и на все попытки шофера завязать разговор отвечал молчанием.

Вдоль дороги и дальше до самого откоса поднимались новостройки промышленного города. Вскоре после войны здесь были открыты богатые залежи угля. Временами автобус проезжал под канатной дорогой, по которой в сторону вокзала медленно двигались доверху наполненные углем вагонетки и возвращались обратно пустые. На лугах под склонами Втачника раскинулись бараки, то здесь, то там возвышались стройные подъемные краны, виднелись причудливые конструкции тепловой электростанции, трубы химических заводов. Встречные грузовые машины летели с такой неимоверной скоростью, как будто их водители упивались гибелью старого тихого мира и стремились как можно скорее предать его забвению.

Широкая бетонная дорога поднималась прямо на высокую, покрытую буйной растительностью гору. Очертания окружающих гор остались такими же, какими они были тогда. Может быть, только там, в глубине гор и долин, господствует тишина, а глубоко под ними уже распростерся лабиринт коридоров, где люди врезаются в землю, добывая уголь. На темени вершин раскинулись луга. Здесь их называли «лазками». «Лазки» звучит, как слово «ласки»[27]. «Удивительное совпадение, — подумал Гал. — Любовь — это как высокогорные луга: совсем близко к небу, высоко над пылью дорог, над дымовой завесой, застилающей вереницу будней». Он хорошо знал эти горы, все тихие места под огромными буками, под отвесными скалами, на просеках и пастбищах с ярко-зеленой травой, у памятников из груды камней, на которых грелись ящерицы.

Когда до шофера дошло, что незнакомый пассажир не желает с ним разговаривать, он пожал плечами и оставил его в покое. Однако молчать ему не хотелось. Ни одна встречная машина не проходила без его комментариев, в которых он более чем критически оценивал шоферские способности своих коллег.

— Эй ты, едешь, будто навоз везешь… Видно, еще недавно гонял волов… Этому надо бы дать телегу, а не автомобиль… кнут да вожжи. Но-но, поехали!

Постепенно все меньше пассажиров оставалось в автобусе. Когда же он остановился в Полночной Леготе, то был почти совсем пуст. Шофер нажал кнопку, и двери с шумом открылись. А сам он, как бы декламируя, произнес:

— Полночная Легота, последняя остановка, конец света!

Горная деревушка показалась Галу более ветхой, чем раньше, заброшенной, как бы опустевшей. На единственной улице зияют ямы, дома запущены, во дворах беспорядок. Попадавшиеся навстречу Галу крестьяне и крестьянки не обращали на него внимания. Чужой человек в деревне теперь не редкость — сколько землемеров, геологов, инженеров развелось в горах. Вербы у речки буйно разрослись, тополя вытянулись, кусты у заборов образовали густую стену. С трудом узнавал Гал оригиналы своих пейзажей и эскизов. Его рисунки и картины отразили природу в какой-то один из моментов. Но как меняется природа по прошествии года, хотя год в ее жизни — это мгновение! А как же изменились люди за два десятка лет?

Гал шел позади дворов по знакомой каменистой тропинке к домику, в котором когда-то жил. У развалившегося забора ему повстречалась маленькая девочка, робкая и сопливая. Он ласково обратился к ней:

— Здесь живет матушка Горская?

Девочка сжалась, посмотрела на него из-под опущенных ресниц и несмело кивнула.

— А она дома?

Девчушка испуганно взглянула на чужого человека и, не сказав ни слова, побежала по узкой каменистой тропинке.

Гал нажал ручку калитки и вошел в сад. Трава здесь была не скошена, деревья не ухожены. С волнением приближался он к знакомым дверям, ведущим прямо на кухню.

Хозяйка уже в окно увидела незнакомого человека. Едва Гал собрался постучать, как дверь отворилась и перед ним предстала матушка Горская.

Когда-то она была красивой женщиной с благородным профилем, который сохранился у нее, хотя волосы поседели и лицо покрылось морщинами. В выражении глаз появилась печаль, свидетельствующая об уравновешенности характера и о мудром примирении с жизнью, что бывает свойственно старым людям. Годы не сгорбили ее, в неподвижно прямой фигуре сохранилось гордое достоинство. «Такой была мать Горациев в древнем Риме», — подумал Гал.

— Кого вам надо? Она не узнала его.

— Вас, матушка. Присмотритесь получше. Не узнаете меня?

Она прищурила глаза и изучала незнакомого человека. Ее взгляд остановился на деревянном чемоданчике, в каких художники носят принадлежности для рисования, и тут лицо ее просияло. Потом, как бы не веря своим глазам, она подошла поближе, всмотрелась еще раз. И вдруг вся она ожила. Заговорила, хотя, казалось, не находила слов.

— Ну, возможно ли? Пан Гал! Неужели? А я думаю, правда это или нет. И вы не забыли про нас? Проходите, чего же мы тут стоим!

Они вошли на кухню. Запах, стоявший здесь, напомнил Галу былые годы. Матушка Горская растерялась, как девочка. Подолом юбки она дважды провела по столу и лавке, стоящим в углу кухни.

— Сюда, садитесь сюда, где вы раньше сидели. Боже, как давно это было!

Сама она села напротив и стала рассматривать его лицо.

— Смотрю в окно, кто же это ко мне идет, ведь сюда никто не приходит. А это вы. Не ждала я вас, правда же не ждала.

Она кивнула головой, как это делают люди, привыкшие к превратностям судьбы.

— Как вы постарели! Право же постарели!

Ее искренние слова взволновали Гала. Ведь если бы не картина, возможно, он никогда не приехал бы сюда и в самом деле забыл бы горную деревушку, гибнущую в окружении новых поселков. Не будь картины, он, возможно, не вызвал бы в своей памяти образа этой женщины, которая заботилась о нем, как о родном. Он знал, что это именно так, и сейчас ему было не по себе — он видел, что она приняла его с радостью, как тогда, что она вспоминала о нем больше, чем он об этом доме. Он знал, что это так, но ему хотелось разубедить ее.

— Как я мог забыть? Нигде мне не было так хорошо, как у вас. Сколько раз я собирался к вам, да все не получалось. Всегда возникала какая-нибудь работа. Сами знаете, как это бывает.

Она кивала, не выражая сомнений в искренности и правдивости его слов. Ведь она принадлежала к людям, которые верят на слово тем, кого любят.

— Это правда. Все теперь вверх ногами. Видели, что у нас тут делается? Многое с тех пор переменилось, да и люди изменились. Остались здесь лишь мы, старики. Да и куда нам идти? Молодые привыкнут, а мы? Мы уж тут умрем, под Втачником. Как я рада, что еще раз могу увидеть и услышать вас! Разболталась я, а вы, поди, проголодались с дороги.

Она встала и вышла из кухни.

Да, мне следовало приехать сюда раньше! Художник должен жить полной жизнью, он постоянно должен обновлять свои чувства, он должен все познать, — именно так неоднократно оправдывал Гал сам себя за потерянное время, за сумбур прошедших послевоенных лет, в которых было столько упоения и радости оттого, что страшное время уже позади. Это была естественная реакция на годы войны, и мы имели на это право. Право? К чувству веселой беззаботности все чаще примешивалось чувство тщетности существования. Ведь это была не настоящая радость жизни, а только ее подобие, ведь это было лишь неудачное повторение молодости, погибшей где-то в тюрьмах, на фронтах, в концентрационных лагерях. Переживания военных лет наложили свою печать на все послевоенные настроения людей. Напрасно старались мы заглушить их погоней за новым. Они останутся в нас до смерти, как запах этой кухни. Матушка Горская, мать Горациев! Надо встречаться с учеными, потому что они знают больше других, с деятелями искусства, потому что они чувствуют острее других, с простыми людьми, потому что они не кривят душой! Я испытывал чувство вины перед этой женщиной, перед этим уголком земли. Уже давно я должен был приехать сюда, приехать без цели, без намерений, просто так, к людям.

— Немного копченой колбасы и хлеба. Я знаю, что вы это любите. Как я рада, что вы приехали! А что вас к нам привело?

Она села против него и положила руки на стол.

— О цели своего приезда я хотел сказать вам позднее, но раз вы спрашиваете, скажу сейчас. Когда я жил у вас, я нарисовал вашего Штефана. Вы, конечно, помните, там на солнце во дворе, в белой расстегнутой рубашке с засученными рукавами. Вам тогда не нравилось, что она была мятая, но мне хотелось именно так. Я бы хотел увидеть эту картину и временно взять ее у вас на выставку. Она еще сохранилась?

Матушка Горская медленно убрала руки со стола, посмотрела на них и сжала. По ее лицу пробежала тень, глаза заблестели (у старых людей слезы всегда близко). Долгим взглядом посмотрела она на Гала.

— Не могу. Как же? Ведь тогда я и знать не буду, как он выглядит!

Снова взглянула она на скрещенные под столом руки, сжатые болью воспоминаний.

— Как же? Тогда я останусь совсем одна. Нет, этого я не могу, пан Гал, это было бы не к добру — как тогда, когда я отпустила его из дому.

Гал чувствовал, что за словами матушки Горской скрывается семейная драма, вызванная уходом Штефана. Действительно, тяжело живется этой одинокой женщине без единственного сына, которого она любила больше всего на свете. Он жалел ее, но в душе соглашался со Штефаном, с его уходом. Как это сказал шофер в автобусе? Полночная Легота, конец света.

— Куда он ушел?

Она посмотрела на него с удивлением.

— Так вы ничего не знаете, пан Гал?

— В автобусе говорили, что вся молодежь ушла из Полночной Леготы в поисках лучшего заработка. Почему бы молодым людям не жить лучше, чем жили их отцы и деды? Неужели они должны до изнеможения работать на этих голых скалах?

Она кивала головой в знак согласия.

— Это так. Они правы. Но я думала, что вы об этом знаете… а вы ничего не знаете. Никто не сказал вам. Да и кто вам мог рассказать? Штефан ушел первый. Да, ушел мой Штефан и уже не вернется. А я осталась, как сломленное дерево без опоры.

Гал начинал чувствовать, что случилось нечто худшее, чем уход сына из родительского дома.

— Что случилось? Ведь Штефан всегда был хороший, послушный, внимательный мальчик.

Еще сильнее сжала она руки под столом, так что у нее слегка задрожали плечи.

— Был, правда, что был… Так я вам все расскажу, все, с начала и до конца, раз вы ничего не знаете.

Она окинула взглядом кухоньку, знакомые предметы, среди которых прожила всю жизнь, как бы спрашивая совета, с чего начать.

— Когда вы ушли от нас, было лето. Тогда-то все и началось. Ребята, которые скрывались в горах, спустились с Втачника, взяли с собой и наших из деревни и направились к восставшим. Вначале было тихо, но когда мы услышали, как в долине загромыхали пушки, то поняли, что дело плохо и что им не удастся сдержать напор немцев. Много наших погибло. Раненых укрыли в деревне так, чтобы никто не узнал, что ранены они были в этом бою. Уцелевшие ушли в сторону Втачника, но на этом не успокоились. Они устраивали аварии на железных дорогах, перерезали электропровода, шедшие к фабрике и на шахту. А мы жили спокойно, фронт нас обошел. Но потом в школу пришли немецкие солдаты. Было их около тридцати. Наверно, их послали охранять электропровода.

Мой Штефан был хороший хлопец, дома все делал, как взрослый, но характер у него был беспокойный. Два раза я, его мать, вставала перед ним на колени. Пришел он однажды и говорит:

— Мама, все ребята ушли в горы. И я должен идти. Позорно мне оставаться в деревне.

Ведь ему только что исполнилось шестнадцать. Я сердилась на него, кричала, плакала. Опустилась я перед ним на колени (это было первый раз), но ничто не помогло. Он тоже заплакал, но ушел.

Потом он дважды приходил домой ночью. Я всегда давала ему что-нибудь с собой в горы, но больше уже не просила остаться. Все равно бы он меня не послушал.

Тут она на минутку умолкла и положила одну руку на другую.

Гал молчал. Он ждал, пока она сама не соединит нить воспоминаний. В душе он чувствовал, что матушка Горская рассказывает эту историю не столько ради него, сколько ради какой-то тщетной надежды, что в ее рассказе эта история закончится иначе, чем в жизни. Это была единственная возможность быть рядом с любимым сыном.

— Уже приближалась весна, когда все это случилось. Всю зиму наши благополучно прожили в горах, и вдруг однажды соседка кричит мне под окном: «Вашего сына Штефана схватили, он в школе, бегите его выручать».

Я страшно испугалась. Раз уж он в школе, то дело плохо, плохо с сыном коим единственным.

Побежала я что было сил. Солдаты, стоявшие у школы, жили у нас уже давно, так что мы всех их знали, они и пустили меня к начальнику. Он был, пожалуй, ненамного старше моего Штефана.

Сын как раз стоял перед ним, по бокам — два солдата. Но чего не сделает мать? Упала я там на колени (это было второй раз) и стала просить начальника, чтобы он отпустил Штефана, ведь мой мальчик — еще ребенок. Но он не отпустил — ведь он тоже был еще ребенок. Будь он постарше, с ним можно было бы разговаривать, а с этим — нет. Он кричал, чтобы я ушла, а два солдата тащили меня вон. И даже мой Штефан на меня зарычал: «Встаньте, мама, не просите!»

Бедный мой! Этим он еще больше рассердил начальника. Я предчувствовала, что будет плохо. Обняла я сына, положила ему свою руку на сердце, как бы охраняя его, сердечко мое… и в это время молодой немец выстрелил, выстрелил прямо через мою руку в сердце Штефана. В тот момент не было больно, только что-то страшно кольнуло меня в сердце. Я почувствовала, как сыновняя кровь смешивается с моей. Не уберегла я его, сердечко мое!

Матушка Горская замолчала. Она не плакала. Еще бы, сколько раз восстанавливала она в памяти это событие! Тут уж не хватит слез. И вот она положила правую руку на стол.

С тяжелым чувством ужаса и удивления смотрел Петер Гал на запястье натруженной руки с большим шрамом, оставленным пулей из пистолета немца, который был так же юн, как Штефан.

Она дотронулась до шрама.

— Сейчас болит. Уже давно зажила рана, а все еще болит. Как только я на нее посмотрю, так заболит… А вы хотите у меня его взять!

Гал смотрел на женщину, не сознавая, но предчувствуя, что он не привезет домой картину и не даст ее на выставку, хотя после всего того, что он здесь услышал, ему всей душой захотелось получить портрет Штефана.

Матушка Горская встала.

— Пойдемте со мной!

Они вошли в комнату. Галу хорошо была знакома ее полутьма. Все здесь было по-старому. Стол накрыт белой скатертью, высоко застланы кровати, на одной из которых он спал. Вторая кровати как бы ждала своего владельца.

Как это бывает в деревенских домах, в углу находился небольшой алтарь с образом Девы Марии, обнаженное сердце которой пронзало семь мечей. Этот образ теперь висел на боковой стенке. Матушка Горская указала на алтарь.

На месте образа Девы Марии висел портрет Штефана, портрет солнечного мальчика. Его лицо улыбалось, глаза щурились от солнца, белокурые волосы отливали золотом. Около картины лежали цветы. На полочке, покрытой вышитой полоской, постоянно горел огонь.

Гал не в силах был произнести ни слова. Та скорбь, которую он почувствовал и увидел, потрясла его. Он стоял лицом к лицу со своей картиной, игравшей роль божества, к которому устремляла взор материнская любовь и боль.

Она поправила цветы, посмотрела, правильно ли сгорает воск вечного огня, и вернулась к Петеру.

— Каждую минуту прихожу я сюда поговорить с ним, рассказать ему, что нового. Хотя бы так мы вместе, сын мой единственный, мой солнечный мальчик.

Петер Гал нежно обнял матушку Горскую за плечи, взял ее руку и ласково погладил шрам, оставленный немецкой пулей, как будто хотел успокоить жгучую боль.

— Не сердитесь на мои глупые вопросы. Я не знал, что здесь произошло. Признаюсь вам, что я собирался уехать отсюда тотчас же, как только выхлопочу у вас картину. А сейчас я хочу вас попросить разрешить мне остаться у вас на несколько дней. Я не уеду, пока не нарисую и ваш портрет.

Матушка Горская добродушно улыбнулась.

— Какие там просьбы? Живите сколько хотите, сколько вам понравится.

Она показала на одну из кроватей.

— Спать будете, как тогда, на своей кровати.

Потом она повернулась к портрету сына.

— Сын мой дорогой, если бы ты знал, кто к нам приехал.

Обрамленный цветами, озаренный вечным огнем, улыбался со стены, прищурив глаза, солнечный мальчик.

Когда художник Петер Гал покидал Полночную Леготу и в последний раз смотрел на деревеньку, из которой молодежь ушла в дымящую долину, а старики со своими воспоминаниями медленно вымирали, в его памяти встал шофер, оповещающий о приезде в деревню: «Полночная Легота, конец света». Еще больше рассердился Гал на него. Ведь эта покрытая дымом долина, с ее кипучей жизнью, с сетью железных дорог и расходящихся во все стороны проводов высокого напряжения, и эта маленькая умирающая деревушка взаимосвязаны, зависимы друг от друга.

Заходящее солнце вырисовывало контуры гор, на темени которых были луга, а по двум склонам — тихие долины с сенниками, с грудами камней, напоминавшими древние могилы. Вечерние тени покрывали крыши деревни. Под одной из них осталась матушка Горская.

Последний раз глядя на удаляющиеся горы, художник вдруг понял, как он назовет портреты:

«Мой край» — мать, «Солнечный мальчик» — ее сын.

Перевод Т. Мироновой.