Словацкая новелла

КЛАДБИЩЕ УБИТЫХ НЕМЦЕВ

На склоне холма, что поднимается от Гунковцев, находится кладбище убитых немцев. Оно небольшое. Отступающая армия не оставляет после себя больших и величественных кладбищ. У отступающей армии другие заботы, ей некогда выкапывать по всем правилам могилы и выравнивать кресты по точным геометрическим линиям. Здесь около ста могил, все они одинаковые, время их пока не тронуло. Над могилами около ста крестов, с ними годы уже сделали свое дело — кресты почернели, потрескались, некоторые упали; надписи на них с трудом можно прочесть. У одной могилы я с удивлением остановился. На ней лежал букетик увядших полевых цветов. Могло пройти лишь несколько дней с тех пор, как кто-то положил его сюда. Родственник? Вероятно, родственник. Сюда, на Дуклу, приезжают немецкие туристы…

Я не знаком с организацией немецких военных кладбищ, не знаю немецких военных порядков, не знаю, как следует хоронить мертвых. Вероятно, это целая книга параграфов, постановлений, дополнений. Немецкая обстоятельность не могла не проявиться и в таком вопросе, особенно если принять во внимание их определенную склонность к мистицизму, которая так насаждалась в немецкой душе. Определенно, существует такой параграф, который специально оговаривает выбор места для воинского кладбища, но обыкновенному человеку непонятно, чем привлек немцев этот склон над Гунковцами, почему именно здесь они устроили кладбище. Правда, где-то они должны были выбрать место, но почему офицер, управляющий, а может быть, ж начальник воинских кладбищ выбрал именно это место, а скажем, не опушку леса, находящуюся в пятидесяти метрах отсюда?

А как хоронили убитых? Офицеров, вероятно, в гробах, а сержантов и солдат завертывали в брезент. Какие это были гробы? Где их брали? Делали ли их на месте или в тылу и затем возили в вагонах на фронт? Из строганых они были досок или из нестроганых? Светлые, пропитанные морилкой или лакированные? Покрытые брезентом или нет? Ничего этого я не знаю. Должно быть, у немецкой армии в тылу работало множество плотников, столяров, садовников, гробовщиков, фельдкуратов? Кто возглавлял их — офицер или начальник воинских кладбищ, носивший особые петлицы? Были это особые соединения, или они подчинялись отдельным дивизиям, полкам? Была ли это достаточно безопасная фронтовая или тыловая служба, которой определенно завидовал не один служака? А где питался такой офицер, начальник кладбищ, — в общей офицерской столовой или где-нибудь еще? С какими чувствами принимали его в свой круг остальные офицеры? Каких чинов он мог достичь? В качестве поощрения или наказания посылали сюда? Мог быть начальник таких погребальных команд награжден военным крестом? Ну, скажем, рыцарским крестом с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами? И за какую квоту погребенных? А какие у него были надежды на быстрое повышение по службе? В свое время я перелистал несколько подшивок немецких газет, но на этот счет нигде ничего не вычитал.

Я ходил по кладбищу от могилы к могиле. Больше всего меня заинтересовали кресты. Все одинаковые, на концах специально закругленные, размер — в соответствии с инструкцией, форма — по инструкции, месторасположение — по инструкции. На его вертикальной части вверху выжжен воинский крест, под ним — звание, ниже, на горизонтальной перекладине, — имя и под ним даты рождения и смерти. Такое оформление крестов было в немецкой армии единым, определенным инструкцией. Как они достигали этого? Делала ли их каждая дивизия в своих столярных мастерских, или они производились в тылу на фабриках? Немецкой армии было нужно огромное количество крестов, разбросанных по всей Европе. Так возникла колоссальная промышленность, фабрики по производству могильных военных крестов. Были ли важными военными или промышленными персонами директор, мастер, ведущий инженер такой фабрики? Существовали ли для служащих фабрики рекламационные инструкции первой, второй и даже третьей степени? Находились ли эти предприятия под общим контролем вермахта или принадлежали концерну «Герман Геринг»? Были ли они полностью обеспечены поставками древесины? Случались ли исключения в точных эксплуатационных инструкциях? А прибыль? Как было с прибылью? Двадцать или пятьдесят пфеннигов за штуку? Хватало ли мощности этих фабрик, или нужно было строить новые? Не приходилось ли переоборудовать с этой целью некоторые мебельные фабрики?

А доставка? Как было с отправкой крестов к месту назначения? Возили их в запломбированных вагонах или просто так? Кто-то их должен был нагружать, кто-то сгружать. Вероятно, не одна партия их сгорела при бомбардировке. Те, которые доходили, нужно было где-то складывать. Все они находились, должно быть, на точном учете. Их, вероятно, складывали один на другой до двухметровой высоты. Потом приходил офицер из погребальной бригады, предъявлял несколькими подписями удостоверенный заказ на пять, иногда и на двести крестов, просматривал их, подписывал, гробовщики грузили их на машины, а когда крестов требовалось мало, то их несли просто под мышкой…

А могли ли на такой фабрике по производству крестов работать иностранцы или пленные? Разумеется, работали. С охотой ли они делали эти кресты, усердно ли работали, старались ли увеличить производственную норму, достигнуть рекордной выработки? Сколько крестов нужно было сделать за смену? Сто? Двести? Или больше?

А владелец такой фабрики? Он, возможно заслуженный член партии, старый вояка, видный штурмовик, радовался, когда увеличивались заказы, когда он заключал с вермахтом контракт на поставку большего количества крестов? Как расценивалось такое предприятие? Как важное для империи? Как чрезвычайно важное? Учитывалась ли перспектива развития на последующие один, два, пять или десять лет?

На многих крестах этого кладбища еще можно прочитать имена: «Грен. (что означает гренадер) Альфред Готгард, род. 17.3.1896 — погиб 8.10.1944». Пожилой мужчина, почти пятидесяти лет. Солдат без звания. Наверное, участник первой мировой войны, ведь тогда он был еще молодым. Вероятно, он не отличался умом. И орденов у него не было. За две войны он не дотянул даже до ефрейтора. А может, дотянул, а потом его понизили. Кем был этот Альфред Готгард? И откуда? Был ли он женат? Наверно. И был у него, возможно, сын, который, возможно, был офицером вермахта и стыдился за своего отца, упрекал его, когда они встречались во время отпуска дома в те лучшие времена, которые ни в какое сравнение не шли с 1944 годом, что тот не был настоящим немцем.

Сорокавосьмилетний Альфред Готгард — солдат без отличий. Убила ли его шальная пуля или пуля замечательного стрелка, спрятавшегося где-то на дереве за рекой? Нет, крестов с выжженной датой (8.10.1944) вокруг много. В тот день здесь, видно, было беспокойно, что-то случилось. Именно поэтому он лежит тут рядом с унтер-офицером Куртом Козиолом, род. 12.10.1923 — погиб 8.10.1944. Через четыре дня ему исполнился бы двадцать один год. Может, именно в ту минуту, когда он обдумывал, как отпраздновать эту дату, его встретила пуля. Этот унтер-офицер не был недалеким парнем: он быстро получал одно звание за другим, а ведь на фронте он был не более трех лет, ему пришлось здорово покрутиться, чтобы дотянуться до унтер-офицера; вероятно, он был оборотистым парнем и ему ничего не стоило раздобыть бутылку водки ради своего дня рождения. Наверно, он был начальством над Альфредом Готгардом, и, может, именно в эту роковую минуту он сочно, по-армейски кричал на него, а старый человек стоял перед ним навытяжку, как сопливый мальчишка, и выслушивал его ругань и оскорбительные прозвища, которых он уже слышал в жизни столько, что они вообще перестали оказывать на него какое-либо действие. Возможно, тут-то и настигли их пули, как и многих других.

Я остановился у следующей могилы. Меня заинтересовало имя, выжженное на кресте.

«Обер-ефрейтор Рудольф Буссе, род. 6.1.1913 — погиб 12.10.1944». Вообще имя не должно значить ничего, но в данных условиях это все же имя особое. Рудольф Буссе — Рудольф Раскаяние. Как будто человек услышал эхо громовых слов, сказанных средневековым проповедником-фанатиком:

Возможно, он также услышал громовой голос бога войны — советской «катюши», когда открывались ворота ада и человек мечтал стать червяком и уползти в землю. Может, этот мужчина, Рудольф Буссе, находящийся в расцвете своих сил, прятался в наспех вырытом окопе, прижимался лицом к земле и молился, чтобы жизнь его продлилась несколько секунд, еще несколько секунд. А над ним, перед ним, за ним, вокруг него все ревело, громыхало, стонало, охало:

Может, именно в эту минуту или за несколько минут до смерти он шептал: «Я буду хорошим, буду хорошим, господи боже!» Может быть! А может, его последние слова были вопросом: «Что мне нужно в этой стране?»

Что ты искал в этой и во многих других странах, Рудольф Буссе? Кто тебя сюда звал? Что ты здесь потерял, разве здесь что-нибудь было твое? Где бы ты ни родился, это определенно было за тысячу километров отсюда. Для чего нужна была такая дальняя дорога? Где ты на нее встал? В рейнской области? В Вестфалии? Куда она тебя вела? Через Смоленск, Киев к Сталинграду? И потом сюда, в словацкие горы?

Ты вспоминаешь, немецкий солдат, как было в Польше? Танки стремительно продвигались вперед, а ты шагал с засученными рукавами по пыльным польским дорогам и приговаривал: «Ух, эта чесотка, это чесоточная страна!» Потом ты пил коньяк, настоящий, старый коньяк В настоящем древнем городе Коньяк. Из Парижа ты привез своей жене шубку — это были твои самые большие трофеи. Никогда до этого и никогда после этого ты ничего большего, чем эта парижская шубка, не получал. А ты вообще знаешь, немецкий солдат, что было дальше с этой шубкой? Когда ты мерз под Москвой, к твоей жене пришел штурмовик и сказал: «Наши солдаты мерзнут в России, их нужно обеспечить на зиму теплой одеждой. Дайте что-либо теплое на зимний сбор…» И она дала, ведь и ты был под Москвой, дала ту парижскую шубку. А знаешь, что произошло дальше с этой шубкой? Ее было жаль отдавать на фронт, она была слишком хороша для него, да надо сказать, что она и не была такой теплой, как казалось, армии она не принесла бы много пользы. Ее стала носить в театр жена штурмовика, потому что старая шубка, доставшаяся ей от евреев, уже вышла из моды.

И где только ты не побывал, немецкий солдат Рудольф Буссе? А не был ли ты случайно на Балканах? Там не получилось веселой войны — на Балканах появилась смерть, которая уже вас не отпускала. Однажды ты с ужасом заметил, немецкий солдат, что смерть приходит не только к одним и тем же, что у нее всюду есть свои любимчики. Чего ты только не натворил в мире, немецкий солдат! Ты сжигал деревни, накалывал на штык детей, выгонял коров из чужих хлевов, насиловал женщин. Ты ходил мимо немецких военных кладбищ, как будто тебя это не касалось, а когда ты видел, как где-то в русской степи из вагона выносят деревянные кресты, ты смеялся и как ни в чем не бывало рассказывал своим приятелям непристойные шутки о парижских женщинах.

Если бы было можно, я охотно посидел бы с тобой, Рудольф Буссе, за кружкой пива. Мы могли бы с тобой кой о чем поговорить. Я предложил бы тебе такую замечательную игру, я сказал бы тебе: «Знаешь что, немец, отдай мне свой дом, жену, все, что у тебя есть, иначе я тебя спалю, испепелю, замучаю, уничтожу, повешу, утоплю, застрелю в затылок, сожгу огнеметом, раздеру, на клочки, раздавлю гусеницами танка! Не помышляй защищаться, потому что за каждого застреленного нашего я застрелю сотни твоих. Ведь ты проиграл войну, а кто проигрывает войну, тот уже не является тем, за кого себя выдает, он — низшая раса, убогая раса, потому что войну, как считаешь ты, может выиграть только раса чистая и даровитая, предназначенная к тому провидением, очищенная от евреев, от большевиков и от сентиментальной гуманности! Какая же теперь твоя раса, бессмертный немецкий солдат?».

Сейчас о тебе, Рудольф Буссе, говорят, что ты доблестно сражался. Уже снова кое-где в мире превозносят твои воинские добродетели. Что такое доблестно сражаться, немецкий солдат? Убивать людей, которые никогда ничего плохого тебе не сделали и о которых ты не знал, что они существуют на свете? Что наполняет тебя гордостью, когда ты говоришь «доблестно сражаться»? Представь себе, что кто-нибудь другой также начал бы считать стремление воевать добродетелью и основным доказательством жизнеспособности своего народа; он вторгся бы в Германию и настолько доблестно и мужественно сражался бы там, что не оставил в живых ни одного немца. У каждого ли есть такое же право на это, как у тебя? И побежденная Германия, побежденная теми, кто сражался еще мужественнее, чем ты, ничего не смогла бы сделать! Почему же те, которые сражались более мужественно, так мужественно, что победили тебя, не сделали того же самого, что сделал в их странах ты, немецкий солдат? Чем же ты, собственно говоря, гордился и какую гордость кое-кто хочет снова воспитать в твоем сыне?

А какое теперь твое жизненное пространство, Рудольф Буссе, помещик кубанский, угольный барон донбасский, промышленник уральский? В Словакии, в краю, который ты игнорировал, находится твое двухметровое жизненное пространство. В Гунковцах. Гунковцы… Ты не знал, как это произносится, не предполагал даже, что какие-то Гунковцы существуют на свете. Вот видишь — они существуют. А ты — нет. Твои родные, если их не раз бомбило, вероятно, и не знают, куда ты запропастился.

Знаешь, кому в конечном итоге была выгодна твоя смерть, Рудольф Буссе? Промышленнику, делающему кресты. Это была последняя польза, которую ты кому-то принес. Возможно, он получил за тебя двадцать пфеннигов, а может, и пятьдесят, я не знаю. Наверно, он еще жив и расширил свое предприятие в послевоенные годы до большого акционерного общества. Ведь и сегодня еще есть такие, которые охотно засеяли бы воинскими крестами каждый гектар нашей планеты.

Вот видишь, Рудольф Буссе! И теперь не жди никаких фальшивых фраз, не жди, что я тебе скажу: «Прости нас таких, какие мы есть. Я больше на тебя не гневаюсь». Такими фразами потчевали друг друга люди после первой мировой войны в надежде, что ничего подобного уже не повторится. Но прошло двадцать лет — и ты, немецкий солдат, снова замаршировал. Ты ничем не можешь оправдать ни свою армейскую жизнь, ни свою смерть, ни то, что ты лежишь на моей земле…

Разве я знаю, что ты натворил там, где ступал твой сапог? Ты надеешься, что смерть все сгладит, что перед ней все мы равны, что смерть — это высшая цена, которую человек может заплатить за свою вину? Как ты хочешь равняться с теми, кого ты перебил, чем ты можешь оправдать то, что лежишь так далеко от своего дома? Нам, которые остались живы в странах, в которых тебе нечего было искать, нам ты и тебе подобные испортили самые лучшие годы нашей жизни. Что тебе было надо, немец с удивительным именем, в моей трудовой, миролюбивой стране?

Кто знает, может, ты никого и не убил — ни мужчину, ни ребенка, ни женщину, — хотя едва ли кто может это утверждать во время войны. Возможно, и так… Но что ты тогда, немецкий солдат Буссе? Невинная жертва? Ты думаешь, что лицом к лицу с ужасами, которые принесли немцы миру, еще существует нечто такое, как невинная жертва — немецкий солдат? Убил ты или нет, но ты лежишь в моей земле. И это уже вина, за которую иначе заплатить нельзя. Нет невинной жертвы немецкого солдата, ее не было в этой войне. Ты это знал? Вы это знали? Тем хуже, если не знали.

Не из ненависти я говорю тебе, немецкий солдат со странным именем, что я рад, что ты мертв и лежишь здесь. Если бы жил ты, не жил бы я, а в этом — существенное различие, потому что не я пришел разбойничать к тебе на родину, а ты ко мне.

Столько стран ты прошел, немецкий солдат, и именно здесь должно было случиться то, что случилось. Стоило ли маршировать, глотать пыль европейских дорог, нападать, убивать, стрелять, в ужасе прятаться, мерзнуть, шлепать по грязи — стоило ли делать все это за кубометр словацкой земли с деревянным крестом?

Я обвел взором это странное кладбище. Кресты стояли там ровными рядами, и только некоторые уже покосились. И снова и снова мне хотелось крикнуть: «Что вам здесь было нужно, немецкие солдаты?»

Перевод Т. Мироновой.