Словацкая новелла

ПОСТАВИЛ Я БОЛЬШОЙ ЗАБОР

Я вижу забор, который мы поставили. Поезд идет тихо, только-только набирает скорость, отходит от станции. Я нарочно не смотрю назад, хотя знаю, что там остался старик дежурный, который и отправляет телеграммы, и подметает небольшой зал ожидания, да бабка с корзиной на спине. Бабка, как утка, переваливаясь, пробирается к выходу. Она одна вышла здесь из поезда, а я один-единственный здесь сел. Я охотнее смотрю на большой забор, на наш забор, смонтированный из железобетонных плит. Отсюда, из окна вагона, он мне кажется каким-то чужим. И я сам кажусь себе чужим. Возле забора суетятся несколько человек. Для меня вероятнее было бы, что я один из них, хотя бы тот, который изогнулся около столба. Ведь и я часто так изгибался, когда проверял, хорошо ли пригнаны плиты. Вообще-то я знаю наверно, что это приемочная комиссия. Она должна была приехать еще вчера, а не приехала. Теперь они видят, что шестой столб слева качается и плиты плохо к нему пригнаны, могут даже упасть (черт бы побрал этих студентов!). Но они бессильны что-нибудь сделать, потому что никого из нас там нет. Большинство уехало вчера вечером, остальные ночью, а я уезжаю последний — сегодня утром. Вечером я думал, что останусь здесь, но когда проснулся утром — один во всем общежитии, и всюду было так непривычно тихо, — мне стало тоскливо. Засунув руки в карманы, я переходил из комнаты в комнату и курил одну сигарету за другой. Я закрыл все шкафы, которые остались открытыми после отъезда ребят, а когда я потом еще раз прошелся по комнатам, нашел открытым только один шкаф. Это был мой шкаф — он иногда сам открывался. Тогда я быстро побросал свои вещи в чемодан и побежал на станцию. Я убегал задворками, хотя знал, что Яна на работе и не может меня увидеть. Она там, по другую сторону забора, сидит в канцелярии и стучит на машинке. Может быть, в это самое время она думает обо мне и вместо «л» иногда попадает на «о». После обеда она придет в общежитие, как мы договорились, и увидит, что один шкаф открыт — это как раз мой, посмотрит в него и сразу поймет, что я уехал. Чтобы окончательно удостовериться, она посмотрит еще за шкаф — как-то шутки ради я там спрятался, — потом сядет на постель и будет смотреть в окно, откуда видно вырубку, где мы однажды собирали с ней малину. Потом в коридоре она внимательно рассмотрит все плакаты, а когда уйдет, за ней на ветру будет хлопать полуоборванная надпись: «Вузовская бригада Чехословацкого союза молодежи».

Собственно, мы поставили хороший забор. Отсюда, из окна вагона, он выглядит как любой другой. (И с ним мне расставаться жаль больше всего. Но жаль мне и многое другое. Я уезжаю. И знал, что как-нибудь я все решу, что в конце концов мне будет жаль, что я не решил иначе. Но не это главное.)

— Вот здесь будет стоять этот самый забор, молодые люди, — сказал нам мастер.

Мы осмотрелись. Вокруг валялись старый ржавый ковш от экскаватора, помятые плоские бочки из-под асфальта, битые кирпичи и другая рухлядь, выброшенная с завода. Мы чувствовали себя так, будто пришли не на задворки заводской территории, а прямо на край света. И даже не могли себе представить, что тут может вырасти забор.

— Хорошо, — сказал наш начальник. — Ну так как, начнем?

Оказалось, что начать не так-то просто. Не было материала. Никто точно не знал, где должен стоять забор.

— Раз так, молодежь, — сказал мастер после минутного раздумья, — пойдете на завод. Построили там новый зал, поможете на отделочных работах.

Мы пошли на завод, но чувствовали себя там чужими, никак не могли отделаться от ощущения, что из-за этого завода бросили свою собственную работу. Когда на третий день мастер снова повел нас на заводской двор, нам казалось, что мы идем не туда, а возвращаемся обратно. Мы должны были копать ямы для столбов. Мастер ходил с рулеткой, мерил и на определенном расстоянии друг от друга ставил на земле кресты. Я ждал, что он сейчас скажет: «Земля, отворись!», но он не сказал этого, и нам пришлось копать землю самим, кирками. Я копал рядом с Эвженом Цемко и ни за что на свете не хотел отстать от него. Эвжен, высокий, мускулистый, копал размеренно и спокойно, но когда ударял киркой, земля гудела. Я чувствовал, как у меня начинают слабеть руки, и ждал, что Эвжен передохнет минутку, но он спокойно продолжал копать. Наконец я не выдержал, распрямился — и тут увидел, что за моей спиной стоит какая-то девушка и наблюдает за мной. Она ничего не говорила, только пытливо смотрела на меня. Я не знал, что мне делать, и только взялся было за лопату, как она улыбнулась и провела рукой по волосам. По этому жесту я узнал Яну.

— Вчера печатала список бригады и увидела, что и ты тут, — сказала она. — Наш шеф ушел на занятия, так я решила — приду на тебя посмотреть…

— Ты здесь работаешь?

— Да, в бухгалтерии. А ты? Сколько тебе еще осталось до окончания института?

— Кончаю в этом году.

Мы продолжали стоять и молча смотрели друг на друга. Не знали, о чем говорить, не знали, с чего начать, — столько всего было. Когда люди видятся полчаса, то все просто, они могут разговаривать о прошедшем получасе, но о чем могут говорить люди, которые не виделись несколько лет?

— Не буду тебя задерживать, — сказала Яна через минуту. — Потом поговорим. Я тебя подожду возле канцелярии, когда пойдешь с работы.

Все ребята, опершись на ломы, смотрели, как она спокойно и плавно шла, пока не исчезла за углом завода. Эвжен вздохнул и всадил лом в землю. Его яма была готова гораздо быстрее, чем моя.

Возле канцелярии она меня не ждала. Я пошел в общежитие, лег на койку и стал читать книгу. Ребята играли в футбол. Сначала я слышал их крики, а потом голова начала обволакиваться мягкой ватой, шкаф в углу стал расти, пока не заполнил всю комнату, ничего не оставив кроме себя, а я принялся в него вгрызаться, был я маленьким жучком, меня окружали темнота и дерево. Книга выпала у меня из рук. Потом что-то заскрипело, я открыл глаза и увидел Яну. Она склонилась надо мной и улыбалась. Я что-то пробормотал и вгрызся еще глубже в шкаф, чтобы она не заметила, что я жучок. «Спи, спи», — прошептала она, подняла книгу и на цыпочках вышла из комнаты. Я спал до самого вечера. Когда я проснулся, то не мог сообразить, было ли это на самом деле или мне все приснилось.

На следующий день стояла жарища. Каждые десять минут мы прятались в тень под кусты. У каждого здесь было свое место. К обстановке мы уже привыкли. Мы решили, что на ржавый ковш от экскаватора можно во время работы класть рубашки, пустые бочки из-под асфальта — спустить вниз с пригорка, а битый кирпич — бросать в кого-нибудь, кто не знает, что весь этот хлам можно как-то использовать. Обстановка нас уже не подавляла, как в первый день.

— Мне кажется, что руки у меня вытянулись до колен, — пробурчал Дежо Выдра.

Мы молча кивнули, у всех у нас было такое же чувство. Мы таскали тяжелые железобетонные столбы. Машины их свалили в кучу, а мы должны были их разнести к выкопанным нами ямам. Один столб мы поднимали вшестером, мы спотыкались, стискивали зубы, пальцы начинали расслабляться, и, когда нам казалось, что уже больше не выдержим, кто-нибудь из нас со стоном предлагал: «Положим его, ребята!» Отдышавшись, мы снова брались за столб. Тогда мы начинали петь: «Эй, ухнем! Эй, ухнем!»

— Такого соню я в жизни не видал! — воскликнул Эвжен Цемко.

— Какого это?

— Да тебя! Вчера продрых целых полдня, и та красивая девушка приходила к тебе, а ты дрых без задних ног. И сейчас у тебя глаза слипаются!

— Послушай, — запищал Дежо Выдра, — откуда ты такой взялся? Мы всего-то здесь без году неделя, а ты уже отхватил себе такую красивую девушку. Кто бы мог подумать?

— Если он все время будет столько спать, — откликнулся Эвжен Цемко, — девушка получит маленькое удовольствие. Она к нему, а он на боковую…

— И проспит ее в конце концов, — добавил Дежо Выдра, и все рассмеялись. — Ха-ха-ха, сделай выводы, не то поплатишься! И в бригаде не слишком заработаешь! Работал бы сверхурочно. Пан мастер, тут один хочет работать и в ночную смену…

— Хватит, мальчики, — сказал мастер, — вы уже достаточно отдохнули…

Мы встали и снова взялись за работу. Потом снова сидели и снова работали — так оно и шло. В конце концов все это так у меня перепуталось, что я уже не знал, чему радоваться — то ли когда садимся, то ли когда встаем. Или, например, тогда, когда я столкнулся с Эдо Яношем на футболе.

Никто из нас не был виноват — ни я, ни он. Я набежал на мяч и столкнулся с ним в тот момент, когда я решил обвести Эвжена, стоявшего у меня на пути. Оба мы упали на землю, я ушиб колено. Он тут же вскочил, сжал кулаки и произнес странным придушенным голосом: «Если ты еще раз… то получишь по роже!» Я удивленно посмотрел на него — он весь побелел, стиснул зубы, — я даже забыл, что надо встать, продолжал сидеть на земле и смотрел на него до тех пор, пока Эвжен Цемко не сказал ему: «Не дури, Эдо!» — и не оттащил его прочь. Потом я повернулся на бок и смотрел, как играют остальные. Колено у меня болело.

Я знаю, Эдо Янош, что злость, которая в тебе вспыхнула, возникла не из-за этого глупого столкновения на футболе. В тебе взорвалось что-то, тревожившее тебя уже несколько дней. Но если бы я тебе сказал, что я в этом виноват еще меньше, чем в столкновении, ты бы мне не поверил. Впрочем, мне в общем-то все равно, что ты об этом думаешь.

Уже на другой день после нашего прибытия ты объявил нам, что нашел в канцелярии божественную «бабочку» и что через пару дней приберешь ее к рукам. Тогда я еще не знал, что это Яна. Я не мог этого знать, потому что вообще не предполагал встретить ее здесь. А когда она пришла ко мне на стройку, ты, видно, решил, что я обскакал тебя — успел прибрать ее к рукам гораздо быстрее. Тебе стало обидно. Еще больше тебя обижали ядовитые шуточки ребят — да, это обижало больше всего! — они-то и вызвали в тебе сегодняшнюю ярость. Если бы я знал, Эдо, что дело совсем в другом, я сказал бы тебе, что давно знаю Яну. Рассказал бы о том, что значат для человека воспоминания, которые так и останутся воспоминаниями без продолжения. Но я ничего тебе не скажу. Мне было бы неприятно, если б мои воспоминания продолжил кто-нибудь другой.

Когда-то учителя нас убеждали, что мы всю жизнь будем с нежностью вспоминать о средней школе. Не знаю, может быть, это и так. А я пока не сумел насладиться радостью, что все это уже прошло. Я опьянен своей свободой и тем, что я взрослый, и мне кажется это самым прекрасным из всего, что мне дала школа. Я не утверждаю, что у меня нет хороших воспоминаний о школе. Они у меня есть, и я часто вызываю их и, пожалуй, охотнее всего вспоминаю о Яне.

Я учился в десятом, она — в девятом. Худенькая девочка с непослушными темными волосами и большими, немного грустными глазами. Когда во время перемены я гулял по коридору, то часто забывал съесть завтрак и клал его обратно в карман. Завтрак был развернут, и поэтому в кармане у меня всегда было полно крошек, или же я просто не мог завернуть его так же хорошо, как это делала мама каждое утро. Но во время перемены я о нем не думал, все мое внимание было направлено на то, когда мимо меня пройдет она и когда мы нечаянно коснемся друг друга плечами. Мне казалось, что при этом проскакивает электрическая искра. Я просил в душе: посмотри на меня, хоть один раз. Она, конечно, посмотрела бы, если бы знала, как долго я не могу заснуть, как придумываю тысячи случайных опасностей, от которых я ее спасу.

Послушай, ты засматриваешься на Янку. Я? Ага. А что… (И на доске появилась надпись, как всегда в подобных случаях: такой-то плюс такая-то.) Однажды кто-то крикнул об этом в коридоре, я в него плюнул — она это заметила, покраснела и улыбнулась мне. От радости я прыгнул на проволочную перегородку в раздевалке и разорвал новый свитер. Это ничего, главное, что:

и будет бал-маскарад. Посмотри, твоя Янка танцует с Дюро! Ну и что?.. Если ты мужчина, ты ее отобьешь. Отобью, я же мужчина! Разреши, Дюро? В углу стоит несколько елочек с ватой на ветках, они опьяняюще пахнут, а мы заблудились в дремучем лесу, и никого здесь нет — только мы да дед-мороз в кричаще-красной шапке. Почему ты не хочешь говорить? Я и без того тебя узнал под маской, ты — Янка. Как ты меня узнал? По волосам, по глазам — они всегда у тебя такие грустные, даже когда ты улыбаешься. Ну, иди… Я хочу снять маску, мне в ней жарко. Хорошо, я пойду с тобой. Не зажигай свет, здесь так хорошо… и так тихо, как никогда не бывает в классе. А снаружи падает такой удивительный свет. Что это? Не бойся, это светится снег, пойдем, будем смотреть в окно. Но нам уже нужно возвращаться. Будешь танцевать все время со мной? Буду; как холодно на улице. Я тебя провожу домой. Провожу тебя домой из школы. У нас уже кончились занятия, пойдем на площадь, посмотрим, как поднимают на колокольню новый колокол, его тянут шесть человек, посмотри, эти колесики — подъемные блоки, мы учили это по физике. А вы этого еще не проходили? Посмотри, тут на витрине… Нет, сегодня я должна идти сразу домой: вчера мне попало, когда я задержалась. Мама узнала, что у нас не было никакого театрального кружка, — Эва ей проболталась. Она сказала, что мы просто шатаемся по улицам, а мама сказала, что если мы хотим вместе заниматься, то тебе надо прийти к нам. Приходи! Ну, пойдем, не бойся! Это моя мама! А почему она все время так на нас смотрит? Это тебе так кажется. Нет, факт, что смотрит, а мне это неприятно, я лучше уйду… Почему ты вчера от нас ушел? Мне было неприятно… Я хочу пить, пойдем куда-нибудь пить лимонад, хотя бы вот сюда, на станцию! Посмотри, сколько здесь народу, все куда-то едут, только мы никуда не едем, но этого никто не знает, все могут думать, что мы куда-то едем. А может, и едем, только наш поезд не пришел, пойдем посидим в зале ожидания, а когда придет наш поезд, сядем в него и поедем далеко-далеко — в Варшаву или в Бомбей. Внимание! По первому пути проходит паровоз! Граждане пассажиры, сообщаем время отправления экспрессов… Это как раз для нас, наш поезд будет обязательно экспрессом! Видишь, все отправляются, только наш еще не пришел, может, придет завтра, а может, послезавтра — экспресс не ходит каждый день. Может, он вообще не придет, но мы придем опять: нам тут хорошо, мы можем ждать его и держаться за руки — это лучше, чем слоняться по городу и бояться, что встретим твоего отца.

Молодой человек, сказал доктор, эта нога у тебя сломана. Как это случилось? Во время хоккея. О, ты, оказывается, спортсмен? Ну, ничего, сможешь еще быть чемпионом, а пока придется полежать недельки две, ногу — в гипс, и обращайся с ней осторожно! Мама, я могу ходить в школу? Конечно, нет. Я знаю, дома тебе уже скучно, но придется потерпеть. Ведь к тебе чуть ли не каждый день приходят товарищи и приносят уроки. Здравствуйте, мальчики, садитесь! И приходите почаще, а то ему одному скучно, он уже горюет о школе. Ха-ха-ха, мы знаем! Не так горюешь по школе, как по кому-то другому в этой школе. Только ты ее, пожалуй, уже не увидишь: позавчера у нее умер отец, у него был рак, и они теперь уедут куда-то в деревню — так хочет ее мама. И они на самом деле уехали. Напрасно я ходил на переменах по коридору и оглядывался, ходил на костылях, все мне завидовали, даже учителя улыбались и говорили, что я как ветеран войны, но мне все время было очень грустно. Не знаю даже, куда она уехала. Собственно, это даже хорошо, можно было думать, что они вовсе не переехали в другое место, а она просто ждала на вокзале и как раз тогда пришел наш поезд, а меня там не оказалось. Что поделаешь? Она села и уехала в Варшаву, а может быть, в Бомбей и где-нибудь меня ждет.

— Болит еще колено? — спросил Эдо Янош и немного виновато улыбнулся.

— Нет, — сказал я, — уже пойду играть.

Я играл, хотя колено у меня болело. Я чувствовал боль и несколько дней спустя, во время танцев. Поэтому я был рад, что могу пойти на минутку прогуляться.

— Здесь так странно, — сказала Яна.

И правда, здесь было странно. Железобетонные столбы при лунном свете выглядели как ребра какого-то великана. Недалеко журчал ручей — днем мы его никогда не слышали, а сейчас он журчал громко. Мы сели на ржавый ковш от экскаватора. Оттуда было ясно видно, что шестой столб слева стоит в наклонном положении. Перед обедом на это обратил внимание и мастер и приказал нам выровнять его. Ничего, — сказал он, — расковыряйте немного бетон, а потом раскачайте столб. А если он сломается? — робко спросил Эдо Гаммер. Бросьте, — засмеялся мастер, — это железобетон. Как он может сломаться? Когда столб сломался, мастер был очень удивлен. А мы — нет. Мы пробовали его уже прежде выпрямить и тогда его надломили. Мастер не знал, что делать, вынимать из земли обломок столба — чертовски трудная работа, и тогда он ушел, чтобы не видеть, как мы будем бетонировать сломанный столб.

Вскоре после этого пришел директор с главным инженером. Мы боялись, что они заметят криво стоящий столб, но у них была другая забота.

— Дело вот в чем, ребята, — сказал инженер, когда мы все собрались вокруг него, — нужно, чтобы забор был готов до конца месяца. Речь идет о выполнении плана, а значит, и о премии для всего завода. Вот мы и хотим, чтобы вы сказали свое слово — справитесь или нет. Если нет, то мы поставим сюда бригаду рабочих, а вас переведем на другое место.

Он пытливо посмотрел на нас. Мы все опустили глаза, никто не хотел говорить первым.

— Хорошо, — откликнулся наконец Эдо Гаммер, которого мы выбрали бригадиром, — но с материалом должно быть лучше, чем до сих пор. Два дня мы просто слонялись по заводу, потому что не было столбов. Сейчас почти все столбы поставлены, а плит так и не видать. Значит, опять будем простаивать?

— Не бойтесь, материал будет, — сказал инженер. — Сегодня мастер поедет за плитами, и завтра к десяти они будут здесь.

— Смотрите, ребята, — добавил он через некоторое время. — Я не хочу, чтобы вы думали, что я вас впутываю в историю или что-нибудь в этом роде… Работа тяжелая, времени мало, может быть, придется работать больше, чем по восемь часов, может, даже десять-одиннадцать, если хотите справиться с этим делом. Но ведь вы мужчины, черт возьми!

Одиннадцать часов! Это нам не нравилось. Ведь по этому поводу есть закон, — заскулил кто-то. Но в то же время нам было жалко оставить работу, в которую мы уже втянулись. Давайте сюда бригаду рабочих, пусть они сделают половину, а мы сделаем другую, половину, — предложил Эдо Гаммер.

— Дело в том… — инженер запнулся, — в том, что сейчас у нас нет ни одной свободной бригады. Но, ребята, правда же, вам не стоит бояться этой работы. Вы хорошо заработаете, и какую-нибудь премию вам выделим. А в институте вам будет приятно, когда мы пришлем хорошие характеристики…

Директор поддержал инженера. Я с трудом выпросил для вас эту работу. Она хорошо оплачивается, в цеху вы б фигу заработали. Так зачем церемонии разводите?

— Я не знаю, пусть кто-нибудь другой еще скажет, — нахмурился Эдо Гаммер. — Чего ты молчишь? — обратился он ко мне.

Все смотрели на меня, и получалось так, что я один должен был все решить.

— Думаю, — начал я потихоньку, — мы могли бы взяться. Если хорошо спланировать время, не растягивать завтрак и немножко прибавить темпа, то, может, и получилось бы. А если увидим, что не получается, бригаду рабочих позвать никогда не поздно. Само собой, работать будем сколько надо! — Я вопросительно посмотрел на инженера. Он кивнул.

— Ну, как? — спросил Эдо Гаммер и посмотрел на ребят. Они согласились.

— Хорошо, ребята, — сказал инженер, — если вам что будет нужно, приходите ко мне.

— Не знаю, Может, мы хватили через край, — пробурчал Эдо Гаммер. Я пожал плечами: этого и я не знал.

— О чем ты думаешь? — спросила Яна. — Ты такой серьезный…

— Ничего, так, думаю о работе. Мы вернемся еще назад? Если Эдо Янош опять будет тебе надоедать, то только мигни мне, я опять приду к тебе.

Мы шли.

— Так ты ставишь этот забор, — проронила она. — Да, я маме сказала, что ты здесь, и мама хочет, чтоб ты зашел к нам, ей хочется тебя повидать. Придешь?

А когда мы отошли подальше, она обернулась и сказала:

— Мне кажется, что тот столб немного покосился…

Он наклонился, будто хотел недисциплинированно покинуть шеренгу, чтобы уйти. Когда я на него оглянулся, лицо Яны оказалось совсем близко, и в тот момент мне показалось, что у нее все такие же грустные глаза, как прежде. Тогда мне захотелось шагать с ней вот так все время, в том же направлении, в каком собирался уйти покосившийся столб. Я сказал себе, что завтра обязательно проверю, в каком направлении покосился столб. Но на другой день нас послали на станцию выгружать кирпичи. Мы их передавали по цепочке, из рук в руки, и нам очень хотелось удрать. Сначала мне казалось, что ребята смотрят на меня с упреком, будто я виноват, что нам не привезли плиты, а послали выгружать кирпичи, из-за чего у нас ободраны все руки. Но потом я об этом уже не думал, делал свое дело и думал о Яне. Просто так… может, мне нужно было думать о чем-нибудь другом, кроме работы.

После работы она ждала меня возле канцелярии.

— Ну, идешь к нам? — спросила она и улыбнулась. — Я обещала маме, что приведу тебя.

— Не могу ж я идти в таком виде, — запротестовал я, и она согласилась подождать, пока я умоюсь и переоденусь в общежитии. Это продолжалось довольно долго, она выказывала нетерпение.

С горы мы спускались по лестнице.

— Это далеко? — спросил я через некоторое время, но не получил ответа. Ее не оказалось рядом. Я оглянулся — она махала мне из-за малинового куста. Я подошел, и мы стали обирать малину.

— Там, наверху, еще лучше, — сказала она. — Пойдем лучше туда!

Все новые и новые кусты появлялись перед нами. Временами мы теряли друг друга и тогда начинали кричать — наши голоса раздавались по всему косогору. Но мы не думали об этом. Вскоре мы очутились на самом верху, на краю вырубки. Внизу под нами дымил завод, отсюда он казался детской игрушкой.

— Куда ведет эта тропинка? — спросил я.

— Не знаю, — ответила Яна, но мы все же пошли по ней.

Тропинка была крутая, и я схватил Яну за руку. Большие мудрые деревья серьезно покачивали кронами, ветки хлестали нас по лицам. Мы подошли к сложенным бревнам, сели на них и стали болтать ногами, как дети. Потом мы отправились еще дальше, пока не вышли на луг. Здесь сразу же нас ослепило солнце; от земли поднималось приятное тепло. Мы сели на землю. Не знаю даже, как и получилось, но я обнял ее за плечи, теребил пальцами ее волосы и приговаривал: «Милая моя, растрепанная головка». И еще что-то, чего уже я не помню. Помню только, что она была совсем близко, что стебли трав возвышались над нами, как небоскребы, и качались от слабого дуновения ветра и над нами синело небо — такое божественно-синее, как сказал бы Дежо Выдра, а на небе — ржавое солнышко…

В общежитие я вернулся уже вечером. К ней мы в тот день так и не пошли. С того дня я ждал каждый вечер ее за деревней. Она ходила в колхоз за молоком, приходила и уходила, но больше приходила — с каждым днем она была на несколько шагов ближе ко мне. По деревне я мог идти только рядом с ней, но, миновав последний сад, она перекладывала в другую руку маленький бидон из какой-то синтетики и мы долго целовались, если не появлялся автомобиль или мотоцикл. Однажды я проводил ее до дома, и она затащила меня к себе.

— Это он, мама, — представила она меня, — ты его помнишь?

Я смутился: ждал, что увижу высокую строгую даму — во всяком случае, такой она осталась у меня в памяти, — но увидел маленькую сгорбленную старушку с платком на голове. Я не сразу понял, что не она стала меньше, а просто я вырос.

— Ну, конечно, помню, — сказала она. — Куда это я дела свои очки? Без них и шагу не могу ступить. Батюшки, да кто ж его узнает, ведь он так вырос, и еще как! Если б я его встретила, наверняка не узнала бы. Ох, летит время, летит… Сколько прошло лет?..

— Садись, — предложила мне Яна.

— Янка, принеси ту малину, которую собрала пани Сабинова. Малина в чулане на полочке!

— Пани Сабинова ходила по малину и всю отдала Янке, — объяснила она, обращаясь ко мне, — говорит, у них некому ее есть, сын на военной службе, ну и принесла Янке, как будущей невестке, — она ее словно дочь любит. Подумать только, как бегут годы, но девушку это не должно огорчать — у нее еще есть время, может еще и другого найти. Хотя он и хороший парень, и получает неплохо, но работает простым ремонтником… Я ей и говорю: подумай, девочка, ведь это на всю жизнь, право, на всю жизнь, нужно хорошенько все взвесить, чтобы потом не жалеть…

— Вот малина, — сказала Яна. — Она тебе понравится, посыпь только сахаром, вот ложка.

— Спасибо, — пробурчал я. — Мне больше нравится так…

— И я больше люблю так… — сказала Яна и набила полный рот малиной.

— Нравится? Возьмите, пожалуйста, еще! — предложила мать.

— Правда, — подтвердила Яна, — возьми еще!

На больших ходиках раскачивался маятник: тик-так, тик-так, — они идут на шесть минут вперед. Откуда-то прибежала маленькая черная кошка, вертится, хвост трубой и чего-то у меня просит — тик-так, тик-так, — мне, пожалуй, надо идти. Правда, все равно опоздаю на вечернюю поверку. Ну, не торопитесь, пожалуйста, еще малины… Нет, в самом деле нет, мне пора! До свиданья! До свиданья, и приходите к нам, пока будете здесь работать! Право же, съешьте еще малины…

— Я тебя провожу немного, — сказала Яна.

Мы шли по тропинке.

— Здесь мы собирали малину, — сказал я немного погодя.

— Угу.

— Так ты выходишь замуж?

— Угу.

— Почему ты мне об этом не сказала?

Она смущенно на меня посмотрела и остановилась.

— Ну, мне пора возвращаться.

Дальше я пошел один. Вдоль тропинки было много малиновых кустов. Но малина была вся обобрана.

На другой день я вызвался ехать без колебаний. Больше никто не вызвался. Наконец согласился еще Эдо Гаммер, и то после моих уговоров. Мы взяли самое необходимое и сели на грузовую машину. Остальные нам махали руками, пока мы не скрылись за поворотом. Мы ехали почти два часа.

Останемся здесь на несколько дней, может, на неделю. Только мы двое. Будем жить в покосившемся деревянном бараке, в котором нет уже половины стекол. Мы должны помогать при изготовлении плит для нашего забора. Кроме нас, здесь работают еще двое. Это пожилые люди. Они работают не спеша. Один из них то и дело прикладывается к поллитровке, другой все время смотрит, сколько мы сделали, и при этом читает нам примерно такие стишки:

Старик действует Гаммеру на нервы, он все время думает о том, что наши простаивают из-за того, что нет плит. А мне все равно. Я не верю, что мы успеем поставить забор. Иногда я облокачиваюсь на лопату и смотрю в пространство. Тогда Эдо смотрит на меня с упреком. Не думай о ней, — говорит он мне, — нечего из-за этого мучиться. Может, он прав, но я не могу справиться с собой; как только набираю песок на лопату и высыпаю его, душа моя наполняется воспоминаниями, песчинки рассыпаются и передо мной возникают разные картины. Я пересыпаю песок, а сам вижу себя у нее в канцелярии. Подожди минутку, — говорит она мне, — нужно тут закончить одну штуку, — и уже крутит ручку арифмометра. Ее движения расслаблены, но точны, а лицо такое строгое, сосредоточенное, что рабочий, который вошел в канцелярию, не осмеливается ее отвлечь — он уважительно стоит в дверях и мнет в руках шапку. Ну, что такое? — спрашивает она нервно спустя много времени. Потом приходит в себя я говорит: Ах, это вы, но ведь вы должны были прийти раньше, сейчас я не буду искать: рабочее время давно кончилось, и мне нужен отдых. Рабочий ничего не сказал, но в окно мне было видно, что он посмотрел кругом и что-то проворчал себе под нос. И тут я подумал: чего я здесь ищу? Ведь это не та Яна, это канцелярский работник. Когда она кончит, может, и меня спросит, чего мне надо. Однако она не спросила, а подошла ко мне и поцеловала. Она уже может это делать — рабочее время кончилось. И тогда она показалась мне совсем чужой.

В это время в канцелярию вошел пожилой мужчина, и Яна быстро повернулась к картотеке — будто что-то в ней искала. Вы еще работаете, Янка? — И он улыбнулся, сверкнув золотыми зубами. — Наша Янка трудолюбива, как пчела, — сказал он, обнял ее за плечи и притянул к себе. Должно быть, это была отцовская ласка, но глаза у него горели, и я охотнее всего дал бы ему по морде, но Яна улыбалась и принимала это обхождение как само собой разумеющееся. Я вышел на улицу и подождал ее у канцелярии, пока она причешется. От скуки я начал рассматривать доску почета «Наши лучшие работники». Был среди них и Иван Сабина, ремонтник. Я обратил внимание на него потому, что в тексте под его фотографией была грубая орфографическая ошибка. Я показал ее Яне, но она усмехнулась и сказала: Ничего, здесь никто не знает грамматики. Его лица я тогда не рассмотрел, у меня не было на то причин, но сегодня утром, когда шел на работу, я внимательно рассмотрел фотографию. У него было узкое длинное лицо и сдвинутый на лоб замасленный берет. Я злорадно подумал: может, и на свадебной фотографии он будет в этом замасленном берете? Потом мне стало немного стыдно, я вынул огрызок карандаша и исправил орфографическую ошибку. Это было последнее мое вмешательство в то дело, которое, как я думал, меня не касается. И все показалось очень простым. А теперь, когда я далеко от остальных и могу спокойно размышлять, теперь мне кажется, что все это меня касается. Я пересыпаю лесок, а Дежо Выдра мне говорит: У тебя есть шанс победить в нашем соревновании. Мы ведем описок влюбленных нашей бригады, в конце подведем итог и победителю торжественно вручим премию — сердце из марципана. Все это началось, когда мы только организовали бригаду, и я тогда смеялся, а сейчас я представил себе, как ребята будут донимать меня, когда узнают, что мы с Яной вообще не встречаемся, хотя и давно знакомы. И тут же мне стало стыдно, что я уподобляюсь Эдо Яношу. Ну что ж, — подумал я, — она могла встречаться и с Эдо Яношем — ни ей, ни мне от этого лучше, бы не было.

Я пересыпаю песок — и вот уже иду с Яной по деревне. Сейчас приду, — говорит она, — мне нужно еще забежать на почту. Я пойду с тобой. Чего тебе там делать? Не знаю… я могу, например, спросить, сколько стоит срочная телеграмма в Бомбей… Она недоуменно на меня посмотрела: Нет, лучше подожди меня здесь. Я стал ждать ее, и не знаю почему, мне пришла в голову глупая мысль, что она может уйти от меня черным ходом. Почему ты такой грустный? — спросила она меня, когда я ее провожал. Я хотел сказать ей что-то резкое, сказать, что вообще ее не люблю, что просто внушил себе все это, хотел повернуться и уйти, но тут подул ветер и прядка волос упала ей на глаза. Она так смешно заморгала, и мне сразу показалось, что я очень ее люблю и мне будет грустно уезжать отсюда.

И вдруг в голову мне пришла идиотская мысль, настолько идиотская, что я всадил лопату глубоко в раствор и сломал ее, — ведь я могу вернуть Яну. Мне осталось учиться последний год, сразу после получения диплома мы могли бы пожениться. Родным моим будет все равно, они уже не беспокоятся обо мне. Делай что хочешь, — говорит мама, — самому придется жалеть, если сделаешь глупость. А отец скажет: Ты еще сопляк, но запрещать я тебе не буду. Только взвесь все хорошенько, ведь это на всю жизнь… Что ж, может, мне в Яне не все нравится, но когда я привезу ее в другую среду и буду влиять на нее…

Эдо Гаммер с удивлением посмотрел на меня, когда я схватил лопату и начал яростно кидать песок. Мы должны поторапливаться, не будем же мы здесь до бесконечности, — сказал я. Нужно поторапливаться, чтоб я мог поскорей вернуться, чтобы я мог ей все сказать. Вначале мне казалось, что все очень просто, но со временем я понял — так только казалось. Она не любила серьезных разговоров; все время, пока я ей это объяснял, у меня было чувство, что она расплачется или встанет и уйдет.

— Не сердись, — сказала она, — я не знала… что ты к этому так серьезно отнесешься…

— Как серьезно? — возразил я. — Я думал, что ты меня любишь.

— Люблю, — еле слышно прошептала она.

— Так почему же ты хочешь выйти замуж за него?

— Я и его люблю.

— Как ты можешь любить и меня и его?

— Сейчас я люблю тебя… но ты уедешь… потом я буду любить его.

— Ну, пока, — сказал я, — пойду.

— Не уходи, — попросила она.

А я сказал:

— Что мне здесь делать?

Потом я встал со скамейки, пошел к колодцу, вытащил полное ведро воды и поплелся с ним обратно к месту работы. Пройдя несколько шагов, я обернулся: Яна стояла в дверях канцелярии и смотрела на меня. Я поставил ведро и хотел побежать к ней, просить ее, рассказать ей, что я думал об этом серьезно, но она повернулась и быстро исчезла в канцелярии. А я нагнулся к ведру и жадно стал пить холодную воду. Я выпил столько, что вынужден был вернуться опять к колодцу и наполнить ведро.

— Зачем ты там таскаешь эту воду? — пропищал Дежо Выдра. Все сидели под кустами и горячо спорили.

— Этот еще хочет, чтобы мы построили забор, — сказал Эвжен Цемко и показал на Эдо Гаммера. — Он, наверно, думает, что мы можем делать чудеса.

— Здесь не нужно никаких чудес, — защищался Эдо. — Столбы уже поставлены, нужно только закрепить между ними плиты — всего-навсего.

— Всего-навсего!..

— Ну уж нет, я-то знаю, что работы здесь еще хватит. Придется работать сверхурочно, да и вообще темп надо повысить.

— С ума сошел! Кто это тебе будет работать после полудня? Это значит, мы будем только работать да спать.

— Как-нибудь выдержишь, всего-то несколько дней, — присоединился я к Эдо. Меня это как раз привлекало: работать да спать, не думать ни о чем, только работать и спать. В конце концов согласились все, хотя и не все охотно.

Несколько дней нас ничто не интересовало — только забор. Он рос днем и вечером. Когда я, усталый, ложился спать, он тоже рос, рос до гигантских размеров и делил мир на две части — на меня и на все остальное. И Яна оставалась по ту сторону забора: может быть, она ходила каждый вечер за молоком, может, прогуливалась по деревне — не знаю, сквозь забор мне не было видно.

Однажды кто-то принес воду, и я понял что если я хочу попасть к ней, то придется идти несколько сот метров вдоль всего забора. Я чуть было не завопил от радости. Мой пыл немного охладил Дежо Выдра.

— Вот что, я теперь плевал на все, — сказал он, подойдя к ведру с водой и бросая лениво рубашку на землю.

— Что с тобой?

— Скажу вам новость: премии не будет. Я спрашивал мастера. Говорят, завод перерасходовал какой-то там дурацкий фонд, так что никакой премии не будет.

Все замолчали.

— Черт бы их подрал! — выругался кто-то.

— Пошевеливайтесь, — снова сказал Дежо Выдра, — уж и так пора обедать! После обеда меня здесь никто не увидит!

Мы пошли обедать. После обеда на работу вернулось только несколько человек. Остальные пошли в общежитие. Мы стояли и молча смотрели на забор.

— Начнем, ребята, — сказал Эдо Гаммер.

Мы работали до темноты. Возвратились домой обессиленные, но мы так пели, что народ выбегал из домов.

На другой день мы встали с ужасным шумом.

Фыркали, умываясь. За завтраком бросались булками.

Шли с гармошкой и пели.

Лаяли на собак, мяукали, как кошки. Свистели девчатам.

Все вместе хромали на правую ногу, а потом на левую.

Спели мастеру его любимую песню «Ананас».

Быстро поставили последние три плиты.

Маршировали вокруг всего забора.

Потом мы вопили, кричали, поднимали руки над головой и танцевали дикий танец.

Огромный забор поставлен! Огромный забор поставлен!

После обеда была зарплата. Довольно приличная. Потом произносил речь инженер. Говорил о пятилетках, о новых заводах, что наша молодежь не стоит в стороне, что она участвует в строительстве нашего отечества для радостного будущего, тогда как при капитализме… Потом мы сложили костер и пели песни.

Как только мы сели, пришла ко мне Яна. Уговаривала меня, чтобы я остался еще на несколько дней. Я могу жить в общежитии, мы будем совсем одни, будем ходить по малину, будем делать что хотим. Ведь скоро придется нам разъехаться, и нам будет жаль каждой упущенной минуты. Нам будет хорошо, и мы не будем думать о том, что станет после. Я ей обещал, что останусь. Потом я вернулся к костру.

И вот я уезжаю. Все-таки уезжаю. Мне все время об этом напоминает равномерный стук колес. Уезжаю. После меня здесь остался большой забор. У меня такое чувство, что я его поставил один. Не знаю, принес ли я кому-нибудь этим радость. Забор существует для того, чтобы нас отделять от чего-нибудь, а это никому не приносит радости. Забор — это всегда что-то неприятное, но иногда приходится его ставить, даже если потом начинаешь сожалеть, что не можешь попасть туда, вокруг чего ты его поставил. Это крепкий и хороший забор, смонтированный из железобетонных плит. Только шестой столб слева покосился, наклонился вперед — будто он уходит. Это единственный недостаток забора, но я думаю, что никто этого не заметит.

Итак, я уезжаю. Решился внезапно, но в тот момент я чувствовал, что решение пришло уже давно. Возможно, я сожалею об этом, но я уезжаю. Мне кажется, что я стал старше, чем месяц назад. Так бывает: проходит несколько лет, а человек не меняется, а потом приходит нечто, заставившее его основательно думать, да так стремительно, что начинаешь чувствовать, как это больно.

Забор исчезает за горизонтом, и я не знаю, увижу ли его еще. Может, когда-нибудь проездом — из окна вагона, а может, приеду сюда и потрогаю его руками, но никогда мне не захочется перелезть через него на ту сторону.

Вот я и уезжаю. Уезжаю, чтобы ставить новые заборы. Много ли я их еще поставлю?

Перевод И. Чернявской.