Слово и дело

Глава 10. «Прохожие, похожие на принцев»

Когда я в понедельник шел на работу, то был в очень хорошем настроении. Задачи, которыми полковник Чепак планировал меня раздавить, в первом приближении были раскиданы в разные стороны. Поездка в Лепель откладывалась на неделю, но с учетом того, что с убийства лесника прошло почти полгода, это почти ни на что не влияло – разве что там решат внезапно почистить нужные мне архивы, чтобы освободить место для новых дел, но с этим я ничего поделать не мог. К тому же я не считал, что моей целью было раскрытие убийства, случившегося в 1947-м – это был бы приятный бонус, который позволил бы заполнить ещё одну неизвестную страницу той страшной войны. Впрочем, я понимал, что максимум, на который я мог бы рассчитывать – это заметка в газете «Лепельская правда» на пару сотен слов и хорошо, если с фотографией.

Следователи вели собственный и привычный образ жизни, в который я не вмешивался – но от меня этого и не требовалось. Я вообще собирался раз в неделю принимать начальника отдела, чтобы послушать его доклад о текущих делах; если у меня получится выдать парочку ценных рекомендаций, я сочту свою миссию выполненной. Собственно, поэтому он и принял моё кураторство относительно спокойно – мне удалось показать ему, что это было не моё желание, а причуда нашего общего начальства, что сродни обстоятельствам непреодолимой силы, бороться с которыми считалось предосудительным.

Так что ближайшую неделю я собирался посвятить художественной самодеятельности, которая с привлечением худрука местного драматического театра превратилась в нечто большее. Впрочем, в чудеса я не верил и не надеялся, что к пятнице суровые сотрудники КГБ смогут показать что-то невероятное. Но в этом деле главным была всё же не победа – хотя полковник Чепак, кажется, всерьез нацелился на призовое место, – а элементарное участие. Но это я готов был обеспечить и без Савы, и без режиссера Чернышева.

Но все мои планы на расслабленный понедельник пошли прахом, когда я увидел, что у кабинета меня ждет капитан Сухонин. Он явно нервничал, но поздоровался достаточно твердо.

– Что-то случилось, Григорий Степанович? – спросил я, отпирая дверь.

– Ну... так... может, и нет, – он замялся.

– Но, может, и да? – я вошел в кабинет и подождал, пока Сухонин пройдет следом.

Затем закрыл дверь и запер её на ключ. Когда подчиненный говорит неуверенно, лучше предупредить возможность вторжения во время разговора третьих лиц.

– Может, и да, – подтвердил он.

Я сел за свой стол, указал ему на стул у совещательного стола, автоматически бросил взгляд на перекидной календарь – на сегодняшнем листе было девственно пусто, и я быстро записал туда «16 – театр». Подумал – и добавил: «14 – след». Надо посмотреть, что за артистов мне подсунул начальник следственного отдела.

И лишь затем посмотрел на Сухонина, который нервно ёрзал на стуле и отводил взгляд.

«Увольняться пришел?».

– Виктор Алексеевич, поговорил я с людьми...

«С какими людьми?...», подумал я – и тут же вспомнил, о чем просил это бывшего милиционера, когда приходил к нему домой. Это было больше недели назад, с тех пор случилось много событий, и та просьба сегодня выглядела немного несерьезно. Да и не ждал я от той просьбы каких-то результатов.

– И что удалось узнать? – я изобразил живейшую заинтересованность.

– Вот...

Сухонин достал из внутреннего кармана пиджака сложенные вчетверо листки от обычной школьной тетрадки, развернул их, пригладил ладонью – и подвинул ко мне. Почти так, как я совсем недавно двигал к Чепаку папку с изысканиями Риты, но чуть более почтительно.

Я не стал настаивать на устном пересказе – всё же он старался, писал что-то вроде рапорта, правда, без положенных шапок с указанием адресата и вида документа. Сплошной текст на трех страницах с двух сторон через клетку. Я мысленно вздохнул и принялся за чтение.

На это мне потребовалось ровно пять минут, которые полностью изменили моё мировоззрение.

***

Пятый отдел управления КГБ по Москве и области занимался тем, что искал некую организацию диссидентов и пытался выявить лидеров, которых можно было арестовать, чтобы эта организация развалилась и не мешала бы советским людям построить коммунизм к восьмидесятому году. Наличие такой организации было неким постулатом не только на уровне Москвы, но и на уровне Пятого управления союзного Комитета – оно не требовало доказательств и принималось по умолчанию за незыблемую истину. Даже я со всем своим послезнанием, оказавшись в этом времени, принял этот постулат на веру и даже не собирался его подвергать сомнению, а мои расхождения с начальством заключались лишь в споре относительно лидеров. Начальники были убеждены, что эти лидеры есть и их можно найти, а я продвигал идею сетевой структуры, для которой наличие яркого вождя не только не обязательно, но и вредно. Это не означало, что среди диссидентов не было «звезд», но эти «звезды» – простые активисты, которые чаще других попадали в поле зрения Комитета и были на слуху на Западе.

Сейчас я должен был признать, что заблуждался. В среде диссидентов не было не только лидеров, у них не существовало и самой организации. Советские диссиденты – как минимум московского разлива – были кучкой людей, чаще всего – лично знакомых между собой и разделявших взгляды друг друга. Но именно что – разделявших, поскольку речь не шла о какой-либо идеологии. Диссидентам не нравилась советская власть как таковая, у них были к ней свои счеты ещё со сталинских времен, и они не хотели строить коммунизм ни к восьмидесятому, ни к любому другому году. Поэтому единственной их целью было показать, что в СССР всё плохо – и, надо заметить, получалось у них это очень хорошо, потому что это были обиженные по жизни люди, которые видели проявление «плохости» везде. Соответственно, даже арест кого-то из этой братии работал на их цель, потому что в этом случае они могли кричать во весь «Голос Америки», что Советский Союз возвращает сталинизм, которого опасались и вожди партии и народа.

Победить в этой борьбе Комитет не мог – что я и так знал из будущего. Фактически, наша «Пятка» помогала диссидентам достигать их целей, хотя у неё были прямо противоположные задачи. Но выхода не было. Если на диссидентов не обращать внимания – они садились на голову и свешивали ноги, то есть не только тайно выпускали свой самиздат и альманах, но и начинали выходить на несанкционированные митинги и пикеты. Если внимание всё-таки обращать – то есть арестовывать, обвинять и сажать или ссылать в глухие места, – то они вопили на весь мир о репрессиях. Им подходил любой исход – они так и эдак отвлекали на себя ресурсы государства, а пропаганда капиталистических стран опускала репутацию Страны Советов до отрицательных величин. После пятидесятых и шестидесятых этой репутации и так не было, та же пропаганда уже заставила западного обывателя считать СССР филиалом преисподней, а его жителей – натуральными исчадиями ада. Впрочем, это укладывается в логику капитализма – атомные убежища сами себя не продадут, им нужен настоящий враг со стомегатонной ядерной боеголовкой.

В общем, диссиденты не были организацией в том смысле, который в это слово вкладывали полковник Денисов или тот же Андропов. Они даже свои «Хроники» выпускали абы как, а в свои ряды записывали буквально всех подряд – от московских интеллигентов в третьем поколении до борцов за независимую Эстонию и кровавых бандеровцев, лишь бы это смотрелось хоть сколько-нибудь внушительно.

И было непонятно, что с этим делать, но я точно знал, что работать так, как КГБ привык и умел, нельзя – надо менять парадигму и общий подход. Не искать несуществующие организации и неизвестных отцов диссидентского движения, а планомерно отсекать от гидры одну голову за другой, прижигая обрубки. Тут могли бы помочь мои иноагенты, но руководство Комитета всё ещё находилось в шорах своих представлений о прекрасном и надеялось разобраться с этой заразой малой кровью. Они даже о финансировании этих ребят задумались только после моей записки, нацарапанной на коленке – но даже тогда выделили на это направление двух старлеев с непонятными полномочиями, которым, разумеется, было не под силу справиться с тем валом налички, который проходил через диссидентские круги.

Но всё это я пока оставил в Москве. А вот в Сумах ситуация была попроще – подведомственная «пятке» организация тут была, только к диссидентам она не имела никакого отношения. Но у этой организации была цель и было определенное единство взглядов – они хотели оторвать Украину от Советского Союза и ради этого были готовы на многое. Хуже всего было то, что на эту организацию власти УССР смотрели слегка добродушно, позволяя ей многое – кроме, пожалуй, многотысячных митингов с транспарантами и лозунгами «москаляку на гиляку». Но я хорошо помнил, что в конце концов дойдет и до этого, а потом прольется кровь. Много крови.

***

Я посмотрел на Сухонина.

– Григорий Степанович, вы уверены в своих источниках?

Вопрос был глупый, но я не мог его не задать.

– Да, – он твердо кивнул. – Никогда не подводили... Да и было видно, что они ничего плохого в этом не видят.

– А вы?

– А что я... – он махнул рукой – словно муху отгонял. – Я и не с таким сталкивался. Но я вам уже говорил, Виктор Алексеевич, что нельзя по ним работать. Запрещено.

Этот запрет мне не давал покоя, но его следов в служебной документации я так и не нашёл – никаких приказов или распоряжений, с которыми в обязательном порядке должен быть ознакомлен новый работник. Уточнять у Сухонина я не хотел – и ещё больше не хотел идти с этим к полковнику Чепаку, который наверняка был в курсе и самой ситуации со сторонниками независимой Украины, и ограничений, которыми управление КГБ по УССР установило в их отношении.

При этом нельзя сказать, что с националистами украинский Комитет не боролся – боролся, и активно, иногда с привлечением старшего брата с московской Лубянки. Но то были националисты-зубры, которые и дома говорили исключительно на мове, или активисты-правозащитники союзного масштаба вроде генерала Григоренко – этот успел и в деле Буковского отметиться, и крымским татарам как-то помог, и подавление Пражского восстания осудил. В общем, боевой генерал зачем-то пошел по кривой дорожке, и сейчас его таскали по психиатрическим клиникам – для диссидентов это был подарок подарков, они с этим Григоренко носились, как с писаной торбой, даже экспертизы у «независимых» психиатров проводили. В январе Киев и Львов немного почистили, арестовали несколько человек, которые считались правозащитниками, среди них – ещё один «погромист» из Института кибернетики академика Глушкова Леонид Плющ и спешно исключенный из украинских писателей Иван Дзюба. Но основная масса «заукраинцев» оставалась вне поля зрения органов, хотя тому же Сухонину хватило расплывчатого задания и недели времени, чтобы докопаться почти до основ.

Они были почти везде, их можно было встретить в любых компаниях, а опознать – по очень быстрому переходу в разговоре на достижения народного хозяйства Украинской ССР. Первоисточника данных об этих достижениях Сухонин, правда, не нашел, но те, кого он спрашивал, говорили почти одно и то же с легкими вариациями, которые можно списать на испорченный телефон или фантазию говорившего. Причём никто не отрицал роль СССР в том, что Украина стала богатой, основной посыл был в том, что от Союза республика получила всё, что можно, а сейчас только отдает, и если уйти в свободное плавание, то уже назавтра украинцы будут жить при коммунизме.

Формально всё это было ненаказуемо – ну ошибаются товарищи, не всё учитывают, приводя статистические данные, надо бы им разъяснить, они поймут и осознают. Вот только непонятно, кто будет разъяснять – подобные настроения, насколько я помнил, имелись не только среди студентов или служащих низшего ранга вроде того же товарища Макухина, но и на самом верху. В будущем что-то писали про засилье украинцев на киностудии имени Довженко, через которых с трудом прямо сейчас пробивается Леонид Быков, в издательствах и редакциях журналов и газет. На виду они все за советскую власть, машут красными флажками на демонстрациях, а потом, собравшись тесной компанией, жалуются друг другу, как эти «москали» грабят их прекрасную «нэньку».

И вот эти пьяные откровения, которые бьют неофитов по мозгам не хуже дозы кокаина, никаким иноагентством не заткнуть. И вообще – любое вмешательство государства в этот негромкий процесс будет раздут на международном уровне до небес, поскольку именно там больше всего «щирых украинцев», осевших в Канаде и США после разгрома их «Галичины» и ОУН-УПА. По-хорошему, надо бы заканчивать с украинством, как с классом, объявлять эти области русскими, перемешивать население и надеяться на то, что за пару поколений ситуация худо-бедно исправится. Но я в это не верил абсолютно. За следующие двадцать лет никто из руководства СССР даже не почесался на тему национального вопроса – и вряд ли это возможно даже при моём непосредственном вмешательстве.

Я ещё раз перечитал записку Сухонина, потом подвинул поближе большую железную декоративную чашу, оставшуюся мне в наследство от майора Воронина, разорвал листки на мелкие куски и поджег их. Потом встал, подошел к окну и распахнул его, давая неприятному запаху горелой бумаги спокойно улететь на улицу.

– Спасибо, Григорий Степанович, – не поворачиваясь, сказал я. – Дальше я сам... честно скажу – не знаю, что именно, но что-то сделать постараюсь. С этой отравой нужно обязательно бороться, и я этого запрета не понимаю. Но выясню.

***

Моя работа в этот день свелась к подкидыванию завалявшегося в кармане пятачка, который в полном соответствии с теорией вероятности выдавал поровну «орла» и «решку». Занятие это было утомительным и бессмысленным – я так и не придумал, какая сторона за что отвечает, и кропотливо ведущийся на листке бумаги счет не значил ровным счетом ничего. К тому же я понимал, что рано или поздно мне придется дойти до Чепака и напрямую спросить у него, что за херня тут творится – другого варианта просто не было. Предупреждение Денисова о «полном завале» вертелось у меня в памяти, и я уже точно знал, что оно относится не к двум сотрудникам в штате пятого отдела управления КГБ по Сумской области, а к общей обстановке в союзной республике.

Где-то в час мой взгляд упал на настольный календарь, мне пришлось напрячься, чтобы расшифровать сделанные утром записи, побороть желание наплевать на эту художественную самодеятельность – и всё-таки протянуть руку к телефону внутренней связи. Но телефон зазвонил первым, и на том конце был полковник – вернее, его помощник, который равнодушным тоном попросил меня явиться в кабинет начальника. Я расценил это как знак судьбы, поправил сбившийся галстук – и двинулся в недолгий путь на эшафот.

По дороге я ещё раз подумал о том, чтобы свернуть к лестнице, на улице поймать машину – и в темпе вальса отправиться в Москву, чтобы нажаловаться на украинских гебешников своему непосредственному начальству, не пожалев черных красок для своего отчета о месячном пребывании в Сумах. Но я напомнил себе, ради чего страдаю – и решительно зашел в кабинет Чепака.

Полковник был там не один, так что серьезный разговор откладывался. За присутственным столом сидел молодой, примерно моего возраста сотрудник в форме старшего лейтенанта, которого можно было назвать «красавчиком». Я его не знал. Он чему-то улыбался – возможно, они с Чепаком перед моим приходом обменялись шутками, и схлынувшее напряжение вновь вернулось ко мне.

– Капитан Орехов по вашему приказанию прибыл! – отрапортовал я, остановившись в дверях.

– А, Виктор, проходи, проходи, – полковник был само радушие. – Знакомься – это Рудольф, он по семейным обстоятельствам перевелся к нам из Николаева, и я решил назначить его в пятый отдел.

«Рудольф?»

Мы обменялись рукопожатиями, я сел напротив новичка и посмотрел на Чепака, ожидая дальнейших вводных.

– Рудольф работал по другому направлению, – сказал полковник, – но у нас все вакансии в отделах заняты, зато в пятом есть свободные ставки. Думаю, ты сможешь ему показать, что там у вас происходит, и направлять первое время.

Забота начальника управления о комплектации «диссидентского» отдела выглядела очень трогательно – если, конечно, не знать, что он собственными руками оставил от этого отдела рожки да ножки.

– Рудольф, чем ты занимался в Николаеве? – поинтересовался я.

– Курировал судостроительный завод, правда, не боевые корабли, а рефрижераторы, – лаконично ответил он.

– А образование?

– Киевский политехнический, факультет приборостроения.

Я ненадолго задумался, пытаясь представить, каким образом человек с таким дипломом оказался среди кораблестроителей, но потом понял, что ничего необычного в этом нет – в КГБ попадали самыми причудливыми путями, и естественнонаучное образование вместо юридического тоже приветствовалось.

– Понятно... – сказал я. – У нас кораблей нет, речка мелкая, только для катеров, но чем заняться – найдем.

Чепак, молча слушавший наш диалог, выглядел довольным, как дорвавшийся до сметаны кот, – и это меня слегка напрягало. Начальники не должны быть такими довольными, когда облегчают подчиненным жизнь.

– Познакомились – и хорошо, – полковник поднялся, а вслед за ним встали и мы. – Виктор, передаю Рудольфа в твои руки.

Я кивнул, молча вытянулся по стойке «смирно», краем глаза заметил, как Рудольф с небольшой задержкой повторяет моё движение, четко развернулся и вышел из кабинета. В коридоре, правда, пришлось задержаться, чтобы подождать чуть замешкавшегося нового подчиненного.

– Пойдем, познакомлю тебя с коллективом, – сказал я.

Почему-то обращаться к нему на «вы» пока не хотелось. Уже на лестнице я притормозил и спросил:

– А фамилия твоя как?

– Макухин, – ответил он – и я слегка потерялся в пространстве.

«Ну и сволочь ты, Чепак...», – с тоской подумал я. Мой внутренний пацифист и так находился при последнем издыхании, а этот удар окончательно отправил его в нокаут.

– Макухин Иван Яковлевич из нашего обкома вам, случаем, не родственник? – как можно более нейтрально поинтересовался я.

– Это мой дядя, – «ну да, было бы слишком жирно рассчитывать на однофамильца». – Вы его знаете?

– Встречались, – уклончиво ответил я. – Где мы, а где обком, баловство всё это. Идём.

До «Митьков» оставалось лет десять, до их «Евангелия» – двадцать, так что я даже не надеялся, что Рудольф проникнется цитатой.

В отделе я представил новенького, сдал его на руки Сухонину и уже собрался уходить, когда мою голову посетила гениальная идея. Уже у дверей я повернулся и сказал:

– Рудольф, два часа тебе на обустройство, потом я тебя заберу, у нас будет очень важное задание.

– Какое? – спросил он.

– Узнаешь, – уклонился я от прямого ответа.

Незачем огорчать подчиненных раньше времени, пусть немного помучаются.