Слово и дело

Глава 9. «Бросить перчатку смерти»

У меня были особые отношения со следствием. В своей первой жизни эта сторона службы в Конторе проходила мимо – у меня были другие задачи, которым я и уделял все время. Потом моих подопечных забирали настоящие следователи, которые и занимались всей бумажной волокитой, допросами, очными ставками и прочими интересными делами; от меня они требовали лишь несколько рапортов.

У «моего» Виктора ситуация была похожей. К тому же никто из его подопечных даже под следствием не побывал, это была участь политических активистов, задержанных на горячем, а не скромных артистов, читавших Солженицына и Пастернака в свободное от развлечения публики время. Правда, этим любопытным варварам слегка портили карьеру и личное дело, но всё проходило мимо судов и, соответственно, следователей с прокурорами. В общем, мы с прежним хозяином этого тела были теми ещё специалистами по работе следственных отделов, хотя какие-то знания в нашей голове, разумеется, остались – со времен учебы в школе КГБ у Орехова и со времен стажировки у меня. Но этого было мало, чтобы полноценно курировать целый отдел и тем более расследовать старое дело об убийстве лесника.

Зато я умел бегать – волка ноги кормят. Поэтому сначала я в первом приближении наладил контакт с начальником следственного отдела и заключил с ним своеобразный пакт о ненападении, а потом начал выяснять судьбу расследования, которое мне подкинул полковник Чепак. Начальник следователей к моему интересу отнесся без энтузиазма, по его мнению, это дело было типичным «глухарем» без всяких перспектив, которое имеет шанс на раскрытие только в том случае, если убийца продолжит свою деятельность, да ещё и будет использовать тот самый «люгер». Надежды на это не было никакой.

Впрочем, кое-что я его всё-таки попросил сделать – повторить рассылку по соседним областям с акцентом на оружие убийства, вдруг этот «люгер» где-то всплывал. Пистолет упоминался и раньше, но тогда все сосредоточились на личности убитого – именно так они обнаружили, что убитый лесник был не тем, за кого себя выдавал.

Но я жестоко обломался со своей идеей покопаться в прошлом убитого и через это выйти на след его убийцы. Лесника все в Ромнах помнили с сорок седьмого года – он пристроился в тамошнее лесничество и двадцать пять лет провел в лесах, где принимал высокие комиссии и своё непосредственное начальство, шугал тех, кто собирался незаконно свалить десяток-другой деревьев, иногда шёл соседям навстречу, если видел у тех сильную нужду, и договаривался с браконьерами. Его документы никаких вопросов не вызывали ни сразу после войны, ни всё время до его убийства – родом из-под Перми, воевал с 1942 года, уже после Победы разоружал немцев в Курляндском котле, а в Ромны попал после демобилизации.

Но все военные подвиги и документы принадлежали не ему, а другому человеку – настоящему уроженцу пермской деревушки, который на самом деле провоевал три года, был ранен и награжден орденами и медалями. Будущий лесник занял его место по дороге из армии на родину; скорее всего, он и в Ромнах поселился потому, что там никто не мог опознать пермяка, судьба которого так и осталась неизвестной.

Самого лесника опознали, но лишь наполовину – такой действительно служил в «армии» Бронислава Каминского, но как его звали на самом деле, откуда родом и какие преступления совершил, выяснить не получилось. Он даже в розыске не состоял – по очень простой причине. Архивы РОНА были по большей части попросту уничтожены, а оставшиеся недоступны для СССР, и всё основывалось лишь на показаниях свидетелей, таких же преступников, каким явно был убитый лесник. Иногда помогали выжившие жертвы террора этих «волостных» сидельцев, но те тоже не помогли разобраться в этой запутанной истории. Ну и семья этого лесника действительно ничего не знала – женился он в пятидесятых, когда уже прижился в Ромнах, на местной вдове, их старший сын заканчивал школу, а дочь училась в пятом классе. Сейчас наши органы помогали им получить новые документы, чтобы ничто не связывало их с убитым; я был уверен, что в скором времени они куда-нибудь уедут, чтобы не мозолить глаза соседям.

В общем, всё действительно выглядело как стопроцентный «висяк», и полковник Чепак, подписывая мне командировку в Ромны, всем своим видом выражал сомнение в моей идее.

Я провел в этом славном граде целых два дня. Про сами Ромны ничего плохого сказать не могу – таких городков по всему Союзу полно. Полсотни тысяч жителей, несколько заводов и фабрик, большая станция с депо, всякие дворцы культуры и убогие, но популярные среди населения кинотеатры. Планировка улиц, правда, была очень странной, но это тоже было стандартной особенностью тех городов, которые развивались из дореволюционных местечек, а не строились в чистом поле по единому плану.

Ночёвка, правда, мне не очень понравилась – местная гостиница не тянула даже на две звезды, хотя меня и поселили в отдельный номер, по местным меркам – президентский люкс, не меньше, с санузлом внутри, а не на этаже. Но всё было слишком разгромленным и плохо убранным, словно в этом двухэтажном домишке ничего не изменилось с той самой войны, когда здесь находился немецкий штаб. Впрочем, водителю служебной «Волги» досталась койка в четырехместной комнате – и он не роптал.

За два дня я посетил местный отдел КГБ и познакомился с несколькими его сотрудниками, осмотрел место происшествия – отдаленную заимку километрах в двадцати от райцентра, на которую уже назначили нового лесника, более молодого и без военного прошлого. А потом зашел в местный военкомат, посмотрел дело убитого лесника, которое собирались пересылать в Пермь, и понял, что словил козырного туза.

С этим личным делом мне, пожалуй, повезло. Когда выяснилось, что лесник и солдат – это разные люди, в военкомате должны были совершить определенные действия – например, изъять несколько листов, попавших в него после 1947-го, изменить некоторые записи, а потом отправить по принадлежности, то есть в Пермь. Но военкому для такого глобального редактирования нужны были основания – и открытое дело не подходило, требовалось ещё одно дело, которое касалось как раз судьбы пропавшего солдата Красной армии. Такое дело тоже было, но он зависело от раскрытия убийства лесника, тоже было «висяком», все бумаги пока оставались в прежнем состоянии. И лишь поэтому я смог спокойно прочитать, что последним местом службы несчастного воина, погибшего уже после войны, но от рук врага, был белорусский городок Лепель. Когда я увидел это название, мои мозги наконец встали на место, а история Тоньки-пулеметчицы вспомнилась окончательно. Ну и просмотренные когда-то сайты в интернете тоже помогли – теперь я мог использовать своё послезнание если не полностью, то близко к тому.

В истории Великой Отечественной этот Лепель почти не упомянут – там не было масштабных битв и танковых сражений, его и взяли-то как-то походя, что немцы в сорок первом, что мы в сорок четвертом, выполняя совсем другие задачи.

Но именно в Лепель летом 1943-го отступила «армия» Каминского – вместе с членами семей своих «бойцов» и примкнувшими гражданами Локотской республики. Они даже попытались организовать там какую-то «Лепельскую республику», но немцам это оказалось уже не нужно, а фронт и не думал останавливаться, немецкие части не могли ничего противопоставить «десяти сталинским ударам». Поэтому летом 44-го, когда Рокоссовский организовал «Багратион», остатки РОНА сбежали из Лепеля и остановились только под Варшавой. В августе немцы бросили их на подавление польского восстания, а ещё через пару месяцев история Бронислава Каминского закончилась – бывшие хозяева пристрелили его, как бешеную собаку.

«Лесник», похоже, отстал от сослуживцев как раз в Лепеле – по какой причине, теперь и не узнаешь. Потом его пути пересеклись с тем самым пермяком – и он превратился из «бойца» РОНА в честного и героического ветерана, отслужившего своё. Я ничего не помнил про масштабные чистки в Лепеле в послевоенное время – возможно, их и не было, а бывшие соратники Каминского, которым «повезло» не уйти в Варшаву, как-то устроились в СССР и провели остаток жизни относительно честно. В принципе, даже к этому «леснику» никаких претензий за двадцать семь лет не было, а если бы его разоблачили, то судили бы лишь за военные дела. Да и та самая Тонька-пулеметчица, которая сейчас обитает в том самом Лепеле – никаких нареканий от соседей и коллег, хорошая семья, хороший муж, хорошие дети… Куда только делась её людоедская сущность, когда она оказалась среди обычных советских людей?

***

– Лепель? И что ты там хочешь найти спустя столько лет? – удивился полковник Чепак, когда я рассказал ему про свои изыскания.

– Возможно, у коллег в архиве лежит дело о нераскрытом убийстве лета сорок пятого, – пояснил я. – Можно, конечно, запрос отправить, но хотелось бы самому порыться в их бумагах. Впрочем, запрос я тоже отправлю.

Чепак ненадолго задумался.

– Хорошо, давай так и поступим, – решил он. – А чего тебя так этот город-то зацепил? И не юли, я же вижу, что тебе хочется туда попасть не только по делу об убийстве лесника.

Я подвинул ему папку, которую он уже просмотрел и отложил в сторону.

Этой папкой я очень гордился. Лейтенант Буряк на деле доказала свою дотошность и аккуратность и даже не очень злилась на меня, когда я отправил её в архив, чтобы найти все сообщения из рассылки, которые можно было отнести к деятельности Русской освободительной народной армии в частности и Локотской волости в целом. Как оказалось, Брянское управление КГБ такие бумаги присылало регулярно, хотя многие из них повторялись – следствие то замирало без новых данных, то вновь открывалось, когда они что-то находили, и всё это происходило на протяжении последней четверти века. Рита честно пересмотрела все пыльные папки и принесла мне несколько листков с ориентировками на ещё не пойманных «локотцев». Среди них было три, посвященных розыску женщин – но Буряк безо всяких экспертиз поняла, что речь идет об одной и той же представительнице женского пола. Я это тоже понял почти сразу – но у меня были подсказки из будущего, а у Маргариты Павловны – одна голая интуиция. При этом описания этой женщины раз от разу менялись – брянские следователи составляли её словесный портрет по описаниям свидетелей, так что в работу я взял последнюю рассылку, которой было всего пять лет.

Но на Тоньке-пулеметчице я внимание начальства акцентировать не стал.

– Так ведь именно туда немцы в сорок третьем вывезли своих подручных из Локоти, – объяснил я.

– Да? Ничего об этом не слышал, – ответил полковник. – Но если ты в этом уверен, то и занимайся. Думаю, ещё с Брянском стоит связаться, наверное, они захотят об этом узнать.

– А они разве не знают? – удивился я.

Чепак внимательно посмотрел на меня.

– Может, и знают. А, может, и нет. Свяжись с ними и выясни, – жестко сказал он.

Я выдавил из себя «так точно» и заткнул фонтан своего красноречия в зародыше. В будущем недолгое существование «Лепельской республики» никто не скрывал, хотя это и не было распространенным знанием – то есть специалисты точно были в курсе, а вот большинству обывателей приключения фашистских прихвостней из Локоти были чаще всего до одного места. А как сейчас? Этого я не знал, мне надо было начинать с азов – например, со школьных учебников или бесед со своими подчиненными. В принципе, и консультации с коллегами из Брянска не помешают. Зато потом мне будет проще сдать им Тоньку, которую они ищут столько лет.

– Хорошо, что «так точно». А теперь о плохом, – сказал Чепак, и я слегка напрягся. – Через неделю к нам приедет комиссия из Киева, надо будет ей представить наш номер художественной самодеятельности. Ты уверен, что хочешь показать им то, что придумал? Может, обойдемся чем-то более простым и традиционным?

***

С группой Савы я играл в субботу, 11 марта, а в понедельник, 13-го, выкатил полковнику идею привлечь сторонних музыкантов к нашей художественной самодеятельности. Поначалу он проявил недоверие, но я заявил, что любым любителям нужна поддержка профессионалов, и без этого не могу гарантировать, что наши любители произведут на смотре хорошее впечатление. То, что профессионалы сами играют где-то на уровне любителей, я упоминать не стал, тем более что группа Савы для Сум была вполне на уровне любого коллектива из местной филармонии. Они, возможно, не умели играть какие-то классические вещи, но вкладывали в исполнение своего репертуара необходимые частицы души.

Чтобы окончательно склонить Чепака на свою сторону, я зазвал его к себе на обеденный перерыв и под чай наиграл на гитаре сразу и «Позови меня с собой», и «Сказку» – после чего Чепак надолго завис, не зная, чему отдать предпочтение. Я настаивал на «Позови…», даже продемонстрировал некоторые движения, которые будут исполнять на сцене привлеченные опера и следаки, чем очень развеселил начальника. Кажется, он начал прикидывать, какой фурор этот номер произведет на смотре, и как этот фурор можно будет использовать в собственных интересах. Впрочем, «Сказку» он попросил тоже не забрасывать – и дал добро на то, что Сава с ребятами исполнили её на сборном концерте. Но мою фамилию в качества автора упоминать запретил – мол, не дело замначальнику управления заниматься чем-то подобным. Я пообещал, хотя и понимал, что шила в мешке не утаишь, но надеялся на толику благоразумия, которое ещё осталось в мозгах доморощенных музыкантов.

Впрочем, за оставшееся до поездки в Ромны дни я успел немногое – переговорил с Петровичем, потом побеседовал с теми сотрудниками, которые уже участвовали в самодеятельности, а заодно дал поручение начальнику следственного отдела, чтобы он выделил парочку наиболее музыкальных подчиненных на благое дело. Я, конечно, опасался, что он сплавит мне самый неликвид или использует это дело для наказания нерадивых, но надеялся на лучшее. В управлении только ленивый не знал о том, что полковник Чепак держит ситуацию с самодеятельностью на контроле.

Проще всего было с Савой – его я вызвонил накануне отъезда, мы встретились после работы у меня в квартире, и под пару пива я наиграл ему несчастную «Позови…», объяснив свою задумку. Заодно я упомянул, что неплохим приложением к номеру будет аккордеон или баян, но тут Сава спасовал – все его знакомые баянисты обитали в Харькове. Вот только про неделю до какой-то комиссии Чепак меня не предупреждал, я и про саму комиссию слышал впервые, а до этого был уверен, что у меня в запасе было больше месяца. Но в украинской Конторе, похоже, сидели вовсе не дураки, они ничего на самотёк не пускали, а наоборот – устраивали проверку загодя, чтобы на местах могли учесть сделанные во время прогонов замечания.

Поэтому в субботу я пошел в драматический театр города Сумы и вместо заслуженного отдыха после непростой командировки битый час наблюдал, как директор, режиссер и худрук Чернышев гоняет своих актеров, чтобы они показали драму Пигмалиона в нужном ему ракурсе. Актеры изо всех сил сопротивлялись, и я всё больше утверждался в мысли, что попал по адресу.

Когда репетиция закончилась, Чернышев позвал меня в свой кабинет – на двери была медная табличка «Директор» и приколотый ржавыми кнопками пожелтевший лист бумаги с его фамилией и инициалами. Он пришел сюда работать только в январе и, наверное, был не в курсе, что все начальники первым делом оформляют своё рабочее место, а не задумываются о постановке Бернарда Шоу.

– Простите, не запомнил ваше имя… – сказал он, устроившись за столом.

Я уже представлялся честь по чести, но мог и повторить для особо забывчивых.

– Заместитель начальника управления КГБ по Сумской области капитан Орехов. Можно просто Виктор, – сказал я и зачем-то добавил: – К вашим услугам.

Чернышев посмотрел на меня безо всякого почтения.

– Очень приятно, – сказал он таким тоном, что стало понятно – ничего приятного в этом знакомстве он не видит. – И чем обязан? Нашли крамолу в наших спектаклях?

С репертуаром драматического театра я уже ознакомился. Худруки до Чернышева поставили «Щелкунчика» и «Ромео и Джульетту», а также положенные всякому уважающему себя театру в УССР пьесы Шевченко и Леси Украинки. К следующему сезону хотели организовать премьеру «Пигмалиона» и уже раскрученной оперетты «Свадьба в Малиновке». В общем, всё было в русле нынешней политики, доступно для зрителей, лестно для актеров и до скрежета зубовного скучно и стерильно.

– Нет, что вы, Владимир Михайлович! – я отмахнулся, словно он сказал какую-то несусветную чушь. – В этом плане у вас всё замечательно. Я к вам за помощью…

И изложил ситуацию с нашей художественной самодеятельностью.

Чернышов заинтересовался, но быстро погрустнел, когда я назвал сроки.

– А я-то вам зачем? – спросил он. – За неделю сделать из непрофессионала хорошего актера невозможно, никто не возьмется. Или вы хотите пригласить кого-то из нашей труппы?

– Нет, это не подойдет, – я покачал головой. – Собственно, и задачи делать из наших сотрудников актеров тоже не стоит, мне приходилось работать с театральными деятелями, так что вашу специфику я хорошо понимаю. Помощь нужна другого рода. У нас никто не сможет поставить тот маленький спектакль, который мы хотим разыграть. Если мы сами за это возьмемся, получится… получится очень плохо, а нам нужно удивить жюри. И, думаю, ваш опыт будет незаменим… единственное – никакого перфекционизма, желательно добиться естественности, но с этим, думаю, больших проблем не возникнет.

– Любопытно… – Чернышев задумчиво посмотрел на меня. – Когда, говорите, вам нужен результат?

– К концу следующей недели, в пятницу высокие товарищи приедут нас проверять.

– Четыре дня… – он задумчиво постучал пальцами по столу. – И наверняка вы сможете уделять этому лишь пару часов после работы… Интересная задача… Я бы даже сказал – вызов. Что вы скажете, если мы будем репетировать, например, с четырех до шести? В понедельник можно подольше, спектаклей у нас нет, а репетиции пройдут днём. Но в остальные дни – прошу заранее извинить, театр для меня всё-таки на первом месте.

Я согласился. Деваться мне было некуда, так что и это предложение выглядело очень щедро. Правда, я заранее с содроганием представлял результат и надеялся, что товарищи из Киева будут не слишком громко смеяться над нашими творческими потугами.