Слово и дело

Глава 19. «Во мраке ночи над землей»

Следующий день после самоубийства Гинзбурга начался так, как и должен был – из Киева сообщили, что к нам едет ревизор. Вернее, целая комиссия из республиканского управления КГБ, которая и будет собирать наши рапорты и объяснительные и выяснять, кто именно будет назначен виноватым за это ЧП. Впрочем, я точно знал, что нам с полковником бояться нечего, к тому же мы с ним полночи гоняли подчиненных на тему приведения всей документации в надлежащее состояние. Так что у нас было чем встретить гостей, да и в целом Чепак был прав – крайними в любом случае сделают караульных, даже, скорее, не простых конвойных, а одного начальника смены, которая принимала подозреваемого. Но и ему грозил лишь нестрогий выговор без занесения и некоторое уменьшение квартальной премии, которое полковник вполне мог компенсировать из внебюджетных поступлений.

Правда, приезд комиссии имел одно неприятное следствие – нам требовалось организовать для неё культурный досуг. От устройства банкета в ресторане «Кристалл» я благоразумно устранился, но его Чепак удачно спихнул на Петровича. А вот моё предложение отвести киевлян на сборный концерт закончилось тем, чем и должно – то есть этим пришлось заниматься уже мне, потому что инициатива имеет инициатора. Впрочем, ничего сложного в этом не было – места на первых рядах на таких мероприятиях обычно держали в горячем резерве, и мне надо было лишь выйти на человека, который и отвечает за распределение билетов. Для этого мне пришлось сделать лишь несколько звонков – директор Тарас Николаевич перенаправил меня в профком завода, который и организовывал этот концерт для своих работников, там поделились контактом заводского же парткома, а потом прозвучала уже знакомая мне фамилия.

– Виктор, зачем тебе этот концерт? – устало спросил Макухин.

– Комиссия к нам из Киева приезжает. Сегодня мы найдем, чем их занять, а завтра – уже нет, – не стал я ничего скрывать. – У тебя что, билетов нет?

– Да есть... обкомовская бронь, Петро не успел раздать, а я опасаюсь, вдруг кто захочет. Я же сегодня первый день в новой должности, – как-то смущенно сказал он.

– О, поздравляю! – я даже прищелкнул языком, выражая восхищение его успехами в карьере. – Если не возражаешь, загляну как-нибудь, чтобы, так сказать, лично выразить и всё такое. Так что с билетами? Места плохие?

– Не совсем по центру, но расположение хорошее... Но опасаюсь...

– А ты не бойся, – с легким нажимом сказал я. – Если что – говори, что это спецоперация КГБ, а кто против – тот враг советской власти. К тому же это действительно так.

– Ну если спецоперация... – он замялся, но потом явно махнул рукой на возможные неприятности. – А, была не была! Сам заедешь или как?..

Судя по всему, он хотел личных поздравлений от меня как можно раньше.

– Нет, сам не смогу, к сожалению, у нас тут аврал в полный рост. Девушку одну пришлю, не обижайте её там, она с собой пистолет носит, – сказал я, покосившись на лежащую на столе кобуру с «макаровым».

Сегодня Чепак меня всё-таки дожал. По его мнению, в связи с приездом высокой комиссии все сотрудники управления должны быть экипированы по полной форме, чтобы эта комиссия не нашла, к чему придраться. Я же считал, что лучше было оставить на виду что-то незначительное – например, отсутствие табельного оружия у замначальника управления, – чтобы никто даже не подумал рыть глубже. Но полковник упёрся, самолично сопроводил меня в оружейку и проследил, чтобы я забрал полный комплект смертоносного барахла. Причем он забраковал пару пистолетов, которые принесли первыми, и лишь третий удовлетворил каким-то требованиям, о существовании которых знал только Чепак.

Я отправил Риту в обком, расписав в красках, что с ней будет, если она не справиться с таким простым поручением, а потом снял пиджак и начал пристраивать кобуру на положенное место.

– Ты пистолет сначала вытащи, а уже потом надевай.

***

Я резко развернулся. Дверь моего кабинета была раскрыта, а на пороге стоял Семичастный.

– Здравствуйте, Владимир Ефимович, – вежливо сказал я, возвращая кобуру на стол. – Вас к нам с комиссией прислали?

– Нет, я не в комиссии, хотя приехал с ней, – он прошел в комнату, взял со стола оружие и повертел его в руках.

Это нарушало сразу несколько пунктов инструкции, но я не знал, что делать в таких ситуациях. Но вдруг меня осенило.

– Владимир Ефимович, вы до завтра останетесь? – быстро спросил я.

– Да, собирался... – он недоуменно посмотрел на меня, но положил кобуру.

– А на концерт хотите сходить?

– Что за концерт? А то был я вчера на одном...

– Местные таланты играть будут, для передовиков производства, ну и для комиссии тоже постараются, билеты мне уже обещали, – объяснил я. – Там знакомый один играет, он обещал, что всё будет на высшем уровне.

Сава ничего подобного не говорил, да я и сам не был уверен, что сумская самодеятельность может выдать хоть какой-то уровень в исполнении надоевших хитов украинской музыкальной сцены. Но это был интересный опыт – особенно если Сава не испугается возможных проблем и всё-таки сыграет «Сказку». Почему-то я допускал подобный исход, хотя комсомольцы песню залитовали без вопросов – что неудивительно с той бронебойной визой, которую я получил.

– Ну если на высшем уровне... – недоверчиво протянул Семичастный.

Я извинился и снова засел за телефон, чтобы выбить из несчастного Макухина ещё пару билетов – я подозревал, что жирок у него имеется. Впрочем, намеки на очень-очень большую шишку из самого Киева – разумеется, я выражался гораздо более почтительно по отношению к Семичастному – сделали секретаря обкома по идеологии весьма сговорчивым.

– Ты, я смотрю, неплохо тут устроился, – сказал мой гость, который за это время успел устроиться на одном из стульев. – И среди музыкантов у него знакомые, и в обкоме... А ещё где?

– Номер на смотр нам помогал делать директор драматического театра, Чернышов, Владимир Михайлович, – похвалился я. – Он очень переживал за нас, надо будет к нему заглянуть с коньячком.

– Вот как? Забавно... расскажу кое-кому, какой находчивый москвич обосновался в Сумах, – Семичастный с какой-то хитринкой посмотрел на меня.

– А они ещё не догадались? – мне показалось, что сейчас самое время для небольшой толики панибратства.

– Догадались, там догадливые люди сидят, другие до таких вершин не добираются, – кивнул он. – Могу откровенно сказать – ты очень изящно вышел из того положения, в котором оказался. И нашим, и вашим. Если бы ты всю песню спел на украинском, было бы не то...

– Случайное озарение, – я скромно пожал плечами. – Уже на сцене придумал. Так-то мы с Савой как раз украинский текст учили...

– Сава – это второй гитарист, лохматый?

– Да, он, – подтвердил я. – Звукотехник в нашем дворце культуры, и группу собрал. Как раз завтра выступать будут.

– Тоже знакомый?

– Одноклассник.

Он немного помолчал.

– Да, всё время забываю, что ты местный...

– Я отсюда уехал десять лет назад, бывал только наездами... – объяснил я. – Так что москвич и есть, хоть и в первом поколении.

– Все мы немного москвичи... – Семичастный посмотрел в окно. – Я там побольше лет провел, привык, обжился, а потом – раз, и всё. Пришлось Киев вспоминать, тоже хороший город, но другой. Мне иногда кажется, что он не совсем советский... Москва – советский город. Минск – советский, Ленинград. Даже Баку – советский. А Киев – нет.

Про Баку я мог бы поспорить. Мне вспомнилось, как в конце восьмидесятых, когда там чуть отпустили вожжи, национализм полез буквально изо всех щелей. Армяне и азербайджанцы увлеченно резали друг друга и всех, кто подворачивался под руку, русские и представители народов Союза бежали, бросая всё, а тряпка Горбачев смотрел на это безучастно, даже не пытаясь вмешаться, навести порядок, хотя все полномочия для этого у него были. Но приказа военным никто не дал, а КГБ... Семичастный, наверное, прав – Комитет это карающий меч, а кого именно и как карать, решает не он. Иначе действительно – добро пожаловать в новый тридцать седьмой. Или же всё не так, и он ошибается? Ведь наверняка есть способ как-то предупредить ту кровь, до которой осталось каких-то полтора десятка лет? [1]

Тут моя мысль причудливо прыгнула, и я вспомнил про теракты, которые ожидали Москву буквально через несколько лет – какие-то армянские националисты организовали взрывы в московском метро и пытались подорвать вокзал. Причем они даже создали какую-то партию, которую КГБ разгромил несколько лет назад, а её члены отправились в места не столь отдаленные. Я мысленно записал эту информацию в напоминальник, чтобы позже посмотреть соответствующие рассылки, где наверняка будут фамилии и адреса – раз уж эти ребята попали в поле зрения нашего ведомства, их дела будут лежать в архивах вечно.

– Владимир Ефимович, а есть шанс сделать Киев советским городом? – спросил я.

Семичастный тяжело глянул на меня, встал и прошелся взад-вперед по кабинету.

– Конечно, есть, – наконец сказал он. – Только об этом тебе стоит говорить не со мной.

«А со следователем в допросной комнате в подвале управления КГБ по УССР», – дополнил я его мысль.

Вслух я ничего не сказал. Лишь смотрел на него, ожидая продолжения. Но он тоже не стал что-либо говорить, а достал из внутреннего кармана пиджака сложенный вдвое листок и протянул его мне. Я развернул – там было две фамилии, которые я меньше всего ожидал увидеть.

Маленков и Молотов.

***

Никаких пояснений – просто фамилии и по семь цифр московских телефонных номеров рядом с каждой.

Я поднял взгляд на Семичастного.

– Знаешь, кто это?

Я кивнул, хотя больше всего на свете мне хотелось схватить его за рукав и утащить подальше от управления – хотя бы в тот парк имени летчика Кожедуба. При этом умом я понимал, что никакой прослушки тут нет – в Сумах просто не было технической возможности устроить что-то подобное. Лишь поэтому я мужественно оставался сидеть в своём начальственном кресле.

– Мы с Сашкой – сбитые летчики, – негромко сказал он. – За мной, конечно, присматривают, но на Украине никто не будет рвать жилы по указанию Москвы... только Шелест, пожалуй, но он хитрован, только и годится, что пыль в глаза пускать. Поэтому на такие вот поездки смотрят сквозь пальцы, понимают, что какая-то отдушина мне нужна. Никому не нужно, чтобы я слетел с нарезки... да, никому. Но что-то сделать реальное – не дадут. У Сашки ситуация хуже, хоть он и в Политбюро голосует... вокруг чужие люди, шаг влево, шаг вправо... В общем, к нему тоже не лезь, даже фамилию его забудь.

– А эти? – я положил ладонь на листок с фамилиями лидеров антипартийной группы.

– А эти – зубры, нам не чета. Точнее, не зубры, а волкодавы, которые только и ждут шанса вцепиться в глотку своему обидчику.

– Хрущев...

– Да, он умер. Но обидчик обидчику рознь. Так-то они и меня не слишком любят, – Семичастный усмехнулся. – Но понимают, что возможностей для их полной реабилитации у нас с Сашей не было. А вот у Лёньки – были. Понимаешь, о чем я? [2]

Было бы странно не понять. Антипартийную группу в 1957-м разгонял Хрущев, и он же потом раскидал по городам и весям тех её членов, которых не сразу вышвырнули из партии и со всех постов, кто-то даже стал директором электростанции в богом забытом городе. Но Хрущева самого убрали в 1964-м, и, казалось бы, это был хороший повод восстановить Молотова, Маленкова и Кагановича в партии и хотя бы дать им нормальную пенсию. Но не восстановили и не дали, и те оказались в непривычных для себя ролях просителей. Кому-то из них вроде бы партийный билет всё же вернули, но много позже, уже в восьмидесятых, а остальные так и померли беспартийными, хотя кто-то вроде дожил чуть ли не до развала СССР. [3]

– А почему с ними так? – поинтересовался я.

– Боятся, – бросил Семичастный. – Говорю же – волкодавы, только дай слабину, сожрут. Никита их в кулаке держал, но всё равно боялся. И Лёнька тоже... боится. Ты поговори с ними, можешь на меня сослаться, они тебе многое могут рассказать.

Я задумчиво посмотрел на листок и сказал:

– В той группе было много больше членов Политбюро...

– Президиума. Тогда этот орган назывался Президиум. И их было восемь. Точнее, семь – и примкнувший к ним Шепилов, Дмитрий Трофимович. Примкнувший – потому что если бы посчитали всех скопом, то было бы большинство в Президиуме, восемь из пятнадцати. А это уже не антипартийная группа, а нечто большее. Но люди разные, не все спокойно перенесли пятьдесят седьмой, кого-то так пришибло, что мама не горюй, – объяснил Семичастный. – Булганин спёкся, только что не спился, этот всех сдаст, если подумает, что будет ему какая выгода. Первухину уже ничего не надо, у него здоровье шалит, у Сабурова тоже, надорвался ещё в войну и потом, как бомбу делали. Они в драку не полезут. Ворошилов мог... да, мог. [4]

Я обдумал информацию об этих людях, которых в моем будущем давно и прочно забыли.

– А Каганович?

Семичастный отрицательно покачал головой.

– К нему тоже не лезь, у него свои игры, он между Калининым и Москвой мечется, думает, как всех обмануть ловчее. Связи у него есть, их было бы хорошо использовать, но если ты к нему придешь, через час это станет известно Андропову.

***

Семичастный давно ушел, а я всё сидел на своем кресле и смотрел на стену с портретом Дзержинского. Мне даже курить не хотелось, да и холод в груди сегодня напомнил о том, что сигареты намного увеличивают риски всяких инсультов в сорок лет, а у меня были планы не только на ближайшие двенадцать лет, но и дальше. И для этих планов мне нужно было всё здоровье, которое у меня будет.

Про прозвучавшую фамилию нынешнего председателя КГБ СССР я не спросил, побоялся, а Семичастный ничего не объяснил, оставив в воздухе подразумевающееся «верить нельзя никому» из неснятого фильма. Наверное, ему тоже верить не стоило, да и прежде, чем звонить этим «волкодавам» из антипартийной группы, следовало всё сто раз взвесить и измерить. Если мой сегодняшний гость прав хотя бы на десять процентов, меня эти ребята схарчат мимоходом, даже не дадут прокричать старорежимное «государево слово и дело». Да и в том случае, если успею крикнуть, посчитают провокатором, подосланным из Комитета – и схарчат. И будут, в общем-то, в своем праве.

Что я хотел от них услышать? Семичастный выложил листок с их фамилиями после моего вопроса, как можно превратить Киев в советский город. Но это, по большому счету, ничего не значило – сам листок был у него наготове, он написал эти фамилии и их телефоны ещё в Киеве и лишь ждал подходящего случая. Впрочем... этот листок мог бы остаться в его кармане, если бы я не дал повод, чтобы достать его. То есть вопрос был правильный. Что ещё? Песня на смотре, которую я спел сразу на двух языках – именно после неё Семичастный и написал фамилии Молотова и Маленкова. Вернее, написал он их позже, когда ему разрешили отправиться в Сумы, без этой поездки такая записка – всего лишь компромат, не более того, причём не на меня. Но последовательность событий вырисовывается однозначная, а это означает, что я иду в том направлении, которое Семичастный – и, наверное, Шелепин – считают правильным.

Вот только я не знал, куда я двигаюсь.

Я вздохнул, оторвал взгляд от Железного Феликса, достал бумажник – и отложил его в сторону. Вырвал чистый лист из записной книжки, аккуратно переписал на него номера телефонов, обозначил их двумя буквами – А и О, – а записку Семичастного отправил в многострадальную вазу и поджег. Подождал, пока бумажка догорит, разогнал ладонью дым, и убрал новый листок в бумажник. Конспирация, конечно, была так себе, при необходимости мои коллеги не постесняются применить и терморектальный криптоанализатор, который взламывает шифры любой сложности за время набора нужной температуры. Но в данном случае им даже ТК не потребовалось бы применять – к услугам Комитета были самые актуальные телефонные справочники, так что соответствующие телефонам фамилии станут известны достаточно быстро. Я подумал, что можно применить чуть более сложный шифр – например, прибавить к номеру известную последовательность чисел, хотя бы 1212121, но вспомнил, что в телефоне Молотова было две девятки – и решил не усложнять себе жизнь. Мне и так предстояло неопределенное время светить лицом перед комиссией из Киева.

Но выйти из кабинета я не успел. У самой двери меня остановил двойной звонок телефона – пришлось возвращаться и понимать трубку.

– Да? Орехов слушает.

– Виктор, это ты? Это Андрей, мы с вами в Лепеле... – донесся до меня приглушенный расстоянием голос.

Некстати вспомнился анекдот «а по телефону не пробовали?»

– Да, привет, Андрей, – я мысленно хмыкнул, вспомнив ещё одну песню из будущего, которая вполне могла бы зайти и сегодня. – Что-то случилось?

– Нет... то есть да, товарищ капитан просил вас оповестить...

Он опять запнулся. Интересно, у него с Ириной из паспортного стола что-нибудь получилось? Или он так и продолжил заикаться при виде той девушки?

– О чем, Андрей? – поторопил я.

Комиссия может и разнервничаться.

– Ну тут это... помните список, который мы составили?

– Конечно.

– Тут одна из этого списка того... убегла.

У меня опять в груди пробежал неприятный холод. Женщин в списке было ровно две, но одна ничем не выделялась – просто приехала в город из деревни под Минском, – и я включил её лишь из любви к порядку. А второй была Антонина Гинзбург. И что-то мне подсказывало, что речь шла как раз о ней.

Меня вдруг осенило – я понятия не имел, сообщили мы в Лепель о том, что у нас задержан их житель, да и о его смерти, кажется, там тоже пока не знали. Или знали, а вот я об этом не знал, и это была серьезная моя недоработка, которую не спишешь на то, что я был немного занят какой-то художественной самодеятельностью.

– Кто именно? – спросил я.

– Гинзбург, Антонина Макарьевна, – Андрей произнес имя Тоньки-пулеметчицы равнодушно. – Жена того Гинзбурга, которого вы третьего дня арестовали.

«А, значит, сообщили».

– При каких обстоятельствах она убежала? – спросил я, но сразу поправился: – Вернее, с чего вы взяли, что она вообще убежала?

Андрей чуть посопел в трубку.

– Дома нет, на работе нет, – я представил, как Андрей пожимает своими огромными плечами. – Её дочь передала нам записку.

И снова замолчал, паршивец.

– А что в этой записке? – спросил я. – Или по телефону нельзя?

– Да почему нельзя, товарищ капитан сказал – можно. Там немного. Если отца не пожалел, меня тем более не пожалеешь. Это всё.

Я мысленно обрезал его фразу до размеров записки Тоньки. Всё чудесатее и чудесатее.

– Ясно. А ей сообщили о задержании мужа?

– Конечно! Сразу же, товарищ капитан сам ходил, – ответил он. – Им же надо всё организовать было... Ну что там обычно передают... Они к вам завтра собирались, значит.

– А о его смерти?

– И об этом сказали, как раз вчера, но тут товарищ капитан сам не пошел, старшину послал, тот на войне был, знает, как сказать... А сегодня, значит, его дочь пришла, с запиской. Мать, говорит, вещи свои собрала, документы, а куда уехала – неизвестно.

– Всё понятно, – сказал я. – Спасибо, Андрей. Доставку тела, думаю, мы организуем. Там же две дочери остались? Надо бы им помочь как-то, похороны это дорого и муторно.

– А это не беспокойтесь! – воскликнул Андрей. – Он же ветеран, там и военкомат обещал подключиться, и совет ветеранов, и горисполком денег подкинет. А если помощь от вас будет – это вообще хорошо.

«Господи, хоть кто-то видит в этой ситуации что-то хорошее».

– Вот и замечательно... И это, Андрей. Передай, пожалуйста, товарищу капитану, что надо бы Антонину Гинзбург объявить в розыск. Всесоюзный. Как возможную соучастницу по тому делу, по которому был задержан её муж.

Андрей пообещал ретранслировать мои слова в точности, но я записал себе, что в понедельник надо будет обязательно проверить, что они там сделали. Из Лепеля можно было уехать тысячью способов – автостанция, попутки, знакомые. И всё это будет проверять районный отдел КГБ, который численно – одно отделение в мотострелковом взводе. Я вяло подумал, что надо бы опять дернуть Семичастного – пусть звонит Машерову, который в состоянии всколыхнуть белорусское болото. Правда, я не был уверен, что хочу, чтобы госпожу Гинзбург нашли. Судя по всему, у них с мужем была некая общая тайна, которая мне заранее не нравилась.

Я снова посмотрел на портрет Дзержинского, который безучастно взирал на всю эту суету, но смотрел мне прямо в глаза, и его не пугал мой прямой взгляд.

В этом положении меня и застал полковник Чепак.

***

– Ты чего стоишь столбом? – недоуменно спросил Чепак.

Я очнулся и посмотрел на него.

– Из Лепеля звонили, – сказал я. – Жена Гинзбурга сбежала. Оставила невнятную записку, собрала вещички – и с концами.

– Вот как... – протянул он. – Думаешь, есть связь?

Я кивнул.

– Это сегодня было, ей уже сообщили, что Гинзбург скончался. Так что это не просто совпадение.

– Нет, не совпадение, – Чепак покачал головой. – Но и делать с этим что-то... непонятно, что делать. Она-то по делу не проходила.

– Я посоветовал коллегам объявить её в розыск, как раз по нашему делу. Так что быстро закрыть не получится... не смотрите так, Трофим Павлович, вы же согласились, что этот побег – не совпадение. Надо её отловить и спросить построже. А там всё будет зависеть, что она ответит. Может и пустышка. А может – нет. Я не уверен. Но уверен, что просто так оставлять это нельзя.

Мне вдруг пришла в голову мысль, что Виктор Гинзбург всё знал о прошлом жены, но его это прошлое не касалось, а потому он и не мстил ей, наоборот – прикрывал, если нужно было, буквально тащил по жизни. Они даже работали в одном цеху – на тот случай, наверное, если вдруг что случится. Почему он её подобрал – неизвестно. Возможно, когда-то Гинзбург и собирался от неё избавиться, но сначала был ранен и слаб, а потом привык. И Тонька двадцать восемь лет была за ним, как за каменной стеной. Скорее всего, она была в курсе охоты мужа на бывших локотских полицаев. И, скорее всего, у них была какая-то договоренность на тот случай, если его схватят. Она и про меня знала – наверное, он рассказал после того, как установил мою личность. И та записка была адресована мне.

Впрочем, более интересен другой момент – Виктор Гинзбург понимал, что его хобби вещь опасная, и когда его арестуют, жена непременно попадет под самое пристальное внимание компетентных органов, которые установят все детали её биографии. Это действительно позор для семьи – в первую очередь, для дочерей. Да и он сам уже не сможет отделаться минимальным сроком – накинут за укрывательство военных преступников, тут к адвокату ходить не нужно. И их договоренность, видимо, включала и исчезновение Тоньки после ареста мужа. В лучше случае её тело найдут в ближайшем лесу. В приемлемом – не найдут никогда. В худшем – она уже завтра будет давать показания в лепельском отделе КГБ.

Блин, ну зачем она сбежала именно сейчас? Дело его мужа уже почти было переквалифицировано в «убийство в состоянии сильного душевного волнения», вскоре его закрыли бы из-за смерти подозреваемого. Признание следователь получил, оружие преступления имеется в наличии, любой судья сочтет вину Гинзбурга доказанной. Даже факт смерти подозреваемого установлен на сто процентов – ведь он умер прямо у нас, и это бесспорно, даже если не учитывать заключение врачей «скорой» и справку от патологоанатома из сумского морга. Ну а выяснять, кем он был во время войны, точно ли партизанил и не ушел ли потом в РОНА – про такие случаи коллеги из Брянска рассказывали – никто и не стал бы.

Впрочем, теперь я мог ничего не рассказывать матери Орехова. Я и раньше не был уверен в том, что это непременно надо делать, хотя предъявление фотографий и очная ставка могли что-то прояснить, а теперь точно знал – надо просто забыть этот эпизод жизни Виктора Орехова и жить дальше, уже собственной жизнью. Как, собственно, я и планировал с самого попадания в это тело и в этот год.

[1] Семичастный был вторым секретарем ЦК КП Азербайджана с августа 1959 по ноябрь 1961 года. В Москве он жил с 1950-го, когда стал секретарем ЦК ВЛКСМ, и до 1967 года, когда его отправили обратно в Киев.

[2] Хрущев умер в сентябре 1971 года.

[3] Все трое добивались восстановления в партии очень активно, у них и сторонники были, за них просили, но Брежнев отказывал по каким-то своим резонам. В итоге Молотова восстановил уже Черненко в мае 1984-го, но тайно, даже без коротенькой новостюшки в «Правде», а остальных то ли не успел, то ли не захотел; Горбачев же этими вопросами принципиально не занимался. Прожили они достаточно долгие жизни. Молотов скончался в 1986-м, Маленков умер в 1988-м, Каганович – в июле 1991-го, за месяц до ГКЧП. Единственный, кого Брежнев из этой группы восстановил в партии – человека, известного как «…и примкнувший к ним Шепилов», в 1977-м. Но ссылки Шепилов тоже не избежал – сначала его отправили директором в Институт экономики АН Киргизской ССР, в начале 60-х вернули в Москву и разрешили работать археографом в Главном архивном управлении при Совмине СССР.

[4] Сабуров много лет перемещался из Совмина в Госплан, иногда совмещал, на 1957 год был первым зампредом Совмина СССР. Первухин в 1941-м был одним из организаторов эвакуации оборонной промышленности, был наркомом и министром химической промышленности, с 1943 по 1945 годы курировал советский атомный проект, после смерти Сталина – зампред Совета Министров СССР, а незадолго до событий 1957 года стал министром среднего (атомного) машиностроения. Ворошилов умер в 1969-м, а остальные к 1972 году уже доживали свой век: Булганин умер в 1975-м, Сабуров – в 1977-м, а Первухин – в 1978-м.