Глава 11. «При свете утренней звезды»

– Перед вами выступает хор мальчиков-зайчиков! – торжественно сказал Петрович, надевший по случаю свою майорскую форму и исполнявший роль конферансье.

Конечно, представлял он нас совершенно иначе – до выхода пятнадцатого выпуска «Ну, погоди!», в котором впервые появились эти «мальчики-зайчики», оставалось много лет. Но смысл был точно такой же, да и сам Петрович напоминал Зайца, только с голосом не Клары Румяновой, а героя Анатолия Папанова из «Берегись автомобиля» со всеми этими «посодют», «турма» и прочим.

Презентация программы художественной самодеятельности управления КГБ по Сумской области проходила в нашей Ленинской комнате – единственном, не считая кабинета полковника Чепака, помещении, которое способно вместить два десятка человек. Ещё во время подготовки – на неё нам выделили ровно час – я понял, что был в корне неправ, потому что репетиции на сцене драмтеатра избаловали нас большим пространством и хорошей акустикой. Здесь же нам пришлось составить столы в штабеля у дальней стены – разумеется, не закрывая портреты основоположников марксизма-ленинизма, – три стола для комиссии придвинуть вплотную и молиться, чтобы эта городильня не обрушилась в самый неподходящий момент.

В остальном мы были готовы – насколько может быть готовым выйти на сцену человек, который несколько дней назад получил приказ стать артистом.

Чернышев постарался от души. Послушав наше с Савой музицирование, он задумчиво покивал головой, потом куда-то сходил и вернулся с аккордеоном, после чего начал подыгрывать прямо из зрительского зала. Это придало песне нужный маршевый окрас, под который набранная с бору по сосенке труппа изобразила сценку задержания коварного шпиона, что очень расстроило режиссера – полчаса из выделенных нам двух он бегал по сцене и натуральным образом истерил, заламывая руки. Но надо отдать ему должное – истерику он прекратил ровно в тот момент, когда я уже был готов дать ему в глаз, после чего всё вошло в рабочее русло.

Впрочем, наши артисты оказались ребятами сообразительными. Даже племянник товарища Макухина не стал ломаться, а с серьезным видом исполнял свою роль – для этого ему пришлось сменить форменный китель на черно-белую «парижскую» матроску и черную маску а ля Зорро. В итоге за четыре дня, уложившиеся в восемь часов чистого времени, все выучили свои перемещения по сцене, и я мог надеяться, что они не забудут их перед начальством – насколько я помнил, в сериале ментов спасла только сентиментальность представителя главка. К нам с Савой у Чернышова претензий не было, он даже поинтересовался, что это за песня – и совершенно не удовлетворился уклончивым ответом «где-то слышали».

Правда, затащить Чернышова на прогон перед комиссией из Киева не удалось – театр для него был на первом месте не на словах, а на деле, и намного опережал в глазах этого человека всяких генералов и других ответственных товарищей, будь они хоть сто раз из республиканской столицы.

Ещё меня беспокоил Сава, который попал в управление по специально выписанному пропуску и под мою ответственность. Но и он проникся торжественностью момента, переоделся в менее вызывающую одежду, слегка изменил прическу и уже не выглядел внебрачным отпрыском Джона Леннона.

Впрочем, мандраж меня бил серьезный. Про состав комиссии мне никто, разумеется, не сказал, я втайне надеялся на пару немузыкальных майоров из республиканского управления, но был готов к чему угодно. Правда, когда к нашему зданию по улице Кирова подъехал серьезный кортеж из трех черных «Волг», я решил, что сбылись мои худшие опасения. И лишь когда в Ленинскую комнату вслед за нашим полковником вошел бывший председатель КГБ СССР Владимир Семичастный, я подумал, что у нашего перформанса есть какой-то шанс.

***

Судьбу этого «комсомольца» я узнал вскоре после прибытия в Сумы – по привычке полез смотреть, кто есть кто в местном политическом бомонде и наткнулся на знакомую фамилию. Семичастного отставили из Комитета в 1967-м – и тогда же он уехал в Киев, чтобы стать первым заместителем председателя Совета министров УССР; назначение не слишком почетное, поскольку в то время у украинского премьер-министра уже было два первых зама. В прошлом году структуру правительства сделали более разумной, и Семичастный превратился в одного из зампредов. Ходили неясные слухи, что его хотят сделать секретарем какого-то из областных комитетов партии – всё на той же Украине, – но никакой конкретики эти слухи не содержали.

Фактически это была ссылка – почти как у меня, только на более высоком уровне; Украину Брежнев со товарищи выбрали лишь потому, что карьера Семичастного начиналась на Донбассе, а по линии комсомола он дорос до должности первого секретаря ЦК ЛКСМ УССР – это было почти 22 года назад, но именно на то время пришлась история с «Молодой гвардией», так что дальнейший взлет этого человека с точки зрения современников был понятен и обоснован.

В остальном властный украинский олимп представлял собой набор каких-то людей, про которых я знал очень мало. Я что-то слышал про Петра Шелеста, который сейчас был первым секретарем ЦК КПУ и членом Политбюро ЦК КПСС, а также про Владимира Щербицкого – он возглавлял правительство УССР, а в будущем должен был сменить Шелеста и выйти на союзный уровень.

В любом случае, сейчас Семичастный был в десятке самых влиятельных украинских политиков – если брать по должности. Фактически же он занимался второстепенными направлениями и к ЦК КПУ, где и начиналась настоящая карьера советского чиновника, его никто на пушечный выстрел не собирался пускать. Видимо, одним из участков, которыми он вынужден был заниматься, стал и смотр художественной самодеятельности украинского управления КГБ – но я не мог сказать, было ли это насмешкой над прошлой работой Семичастного или же ему это поручили лишь потому, что Комитет работал при здешнем Совете министров.

Впрочем, в комиссию вошел и один из заместителей Федорчука – некий Мякушко, явно гордившийся новенькими погонами генерал-майора. Довеском к ним был безымянный полковник и ещё более безымянный штатский – их нам представлять не стали, но я подумал, что это что-то типа референтов. Семичастный и Мякушко приехали на разных машинах, а вот их спутникам пришлось делить один автомобиль на двоих.

***

Комиссия расселась по ранжиру – в центре Семичастный, слева от него – Мякушко, полковник и штатский, а наш Чепак – справа. Мой начальник сильно волновался, обильно потел и ежеминутно вытирал лоб и шею большим носовым платком, а лицо у него раскраснелось. Чепак вообще выглядел так, словно сейчас решалась не судьба странного номера никому не нужной художественной самодеятельности, которая давно превратилась в один из обязательных ритуалов социалистической действительности, а будущее одной шестой земного шара.

Мой мандраж тоже никуда не делся, но гитара в руках всё ещё продолжала меня успокаивать. Что творилось в душе стоящего с другой стороны импровизированной сцены Савы, я не видел; он вряд ли знал в лицо зампредов правительства и украинского КГБ, которые, в принципе, могли пришибить его одним взглядом, но выставку достижений отечественного автопрома наверняка оценил по достоинству. Впрочем, я надеялся, что ему поможет опыт выступлений на публике – это хорошая школа, позволяющая убрать из организма лишние комплексы.

Петрович закончил свою речь и отошел в сторону – за заставленный минералкой стол его никто не пригласил, но он, наверное, и не надеялся на такую честь. Я посмотрел на Чепака. Тот посмотрел налево, на Семичастного. Семичастный обвел нашу композицию тяжелым взглядом, который резко контрастировал с его лицом героя лирической комедии, и медленно кивнул. Чепак посмотрел на меня – и тоже кивнул. Я вздохнул, притопнул, отсчитал «три-четыре» – и ударил по струнам, с удовлетворением услышав, что и Сава вступил вовремя.

– Снова от меня ветер злых перемен тебя уносит! Не оставив мне даже тени взамен! И он не спросит!...

Краем глаза я видел эволюции, которые производил назначенный мной в актеры личный состав управления, но запретил себе поворачивать голову, надеясь на подчиненных и вбитые в них за четыре дня уроки Чернышева. За неимением кулис они все толпились за мной и Савой. Первым вступал Рудольф, изображавший то ли бандита, то ли шпиона иностранной разведки, который собирался что-то там откуда-то похитить; для этого из театрального реквизита ему выдали огромную карикатурную связку ключей, валявшуюся в реквизиторской несколько десятков лет. Весь первый куплет Рудольф крался к неведомой цели, делая это преувеличенно-гротескно; больше всего на репетициях меня удивило, что у него получалось в целом неплохо.

– Позови меня с собой! – надрывались мы с Савой. – Я приду сквозь злые ночи! Я отправлюсь за тобой! Что бы путь мне не пророчил!

В припеве вперед выходила группа захвата – попавшие под горячую руку начальника ребята из следственного отдела. Для них специальных костюмов не выдумывали, они были в том, в чем ходили на работу – пиджаки, брюки, галстуки. И пистолеты, из которых я самолично перед каждой репетицией вытаскивал обоймы и досланные в ствол патроны, заодно проверяя, чтобы предохранитель стоял в нужном положении. Эта группа захвата кралась мимо Рудольфа сначала в одну сторону, потом в другую, потом изображала поиски, старательно вглядываясь вдаль из-под приложенных ко лбу ладоней.

– Каждый раз, как только спускается ночь! На спящий город!..

Наконец группа захвата находила преступника – и начинался самый ответственный момент нашего шоу, во время которого все участники должны были на ограниченном пространстве изображать суетливую погоню правоохранителей за воришкой. Судя по мельтешению на границе поля зрения, ребята сумели справиться и показали должную экспрессию.

– Позови меня с собой! Я приду сквозь злые ночи!..

С началом второго припева действия группы захвата становились осмысленными, они перекрывали преступнику все пути отступления и арестовывали его. В театре Рудольф, подняв руки, вставал на небольшом расстоянии от хлипкого задника; здесь ему было попроще – свернуть несущую стену здания управления он бы не смог при всем желании.

– Позови меня с собой! Я приду сквозь злые ночи!..

Во время повторения припева на Рудольфа надевали наручники и торжественно водили по сцене туда и сюда, окружив со всех сторон, как охрана главу государства во время выхода к народу. На последних аккордах эта процессия должна была рассыпаться в цепочку – и поклониться вместе со мной и Савой.

Когда я совершал поклон, то не выдержал и бросил взгляд в ту сторону – и едва не вздохнул облегченно. Ребята сумели изобразить подобие строя с Рудольфом в центре и тоже поклонились высокой комиссии.

Эффект чуть не порушил Петрович, который, как и Чепак, видел наш номер впервые, засмотрелся и замешкался, поэтому объявил об окончании выступления «хора мальчиков-зайчиков» с небольшим опозданием. Но это было уже не страшно.

Я видел очень серьезное лицо приезжего полковника, красного от еле сдерживаемого смеха штатского, уткнувшегося в ладони Мякушко и широко, до ушей, улыбающегося Семичастного. Правда, полковник Чепак пребывал в легком ступоре, ему явно было не до смеха, но это уже ничего не значило. Я приложил правую руку к груди, обозначил легкий поклон – и пошел на выход, коротко бросив своему ансамблю:

– За мной, правое плечо вперед, в колонну по одному.

Боги знают, были ли знакомы строевые команды этим лейтенантам и старлеям, но они выполнили всё в лучшем виде – даже Сава вспомнил армейские времена и промаршировал к дверям вслед за всеми, держа гитару у ноги, как автомат. Я лишь запоздало пожалел, что уход со сцены мы не репетировали.

И лишь в коридоре меня отпустило. Я прислонился лбом к стенке и натуральным образом зарыдал от облегчения, надеясь, что окружающие воспримут эти рыдания, как одну из форм смеха.

***

Свой ансамбль я разогнал сразу, как только смог говорить. «Артистов» не нужно было просить дважды, они и сами были счастливы оказаться как можно дальше, когда начнется разбор полетов. В том, что это произойдет, никто не сомневался – и я тоже. О таком исходе лучше всего говорило то, что комиссия с Чепаком ещё не вышла на люди. Я даже успел вывести из управления Саву, который наконец проникся величием Комитета и того, во что ввязался ради какой-то «Сказки».

И лишь потом из комнаты выглянул полковник Чепак, который оглядел пустой коридор, недовольно помотал головой и пригласил меня внутрь.

Комиссия сидела на прежних местах. Полковник что-то писал в тетрадке, Мякушко жадно пил прямо из бутылки минералку, а Семичастный невозмутимо смотрел перед собой, и по его виду невозможно было понять, что он думает. Впрочем, наш полковник тоже не выдавал своих эмоций – он тихо, стараясь не скрипеть ботинками и половицами, прошел на своё место и тоже взялся за минералку.

Я остановился примерно там, где группа захвата надевала на Рудольфа наручники. На меня посмотрело пять пар глаз.

– Это вы придумали?.. – Семичастный неопределенно помахал рукой в воздухе.

– Так точно! – четко произнес я. – Капитан госбезопасности, временно исполняющий обязанности заместителя начальника управления КГБ по Сумской области Орехов!

– Интересно получилось, – веско произнес он. – Думаю, у вас в этом году есть шанс на высокое место. Вот только...

Он замолчал и протянул руку в сторону, и полковник передал ему тетрадь. Семичастный неторопливо достал из кармана очечник, из него – очки в толстой роговой оправе, ещё более неторопливо водрузил их на нос и всмотрелся в записи.

– Вот только есть у нас несколько замечаний, – продолжил он, словно и не было никакой паузы. – В первую очередь это музыкальное сопровождение. Это же лирическая песня?

И посмотрел на меня поверх очков.

– Никак нет, – бойко ответил я. – Это просто песня.

Повисло недолгое молчание. На правом фланге комиссии только что не пыхтел Чепак, который, видимо, всё это уже слышал – и, наверное, даже обещал, что его подчиненный предпримет всё возможное, чтобы исправить замечания комиссии.

– Но она написана от лица лирического героя? – уточнил Семичастный.

Судя по всему, во время своих скитаний по московским властным коридорам он кое-чего нахватался. Но, возможно, это произошло и раньше, когда он возглавлял украинский комсомол.

– Все песни и другие художественные произведения пишутся от лица лирического героя, – сказал я. – Эта – не исключение.

– Но герой может быть разным! – чуть повысил голос Семичастный и снова уткнулся в тетрадку. – А кто герой в этой песне? Кого он зовет с собой? С кем он хочет улететь? К кому он собирается приходить?

– Для нас, товарищ генерал-полковник, герой этой песни – сотрудник Комитета государственной безопасности, он зовет своих коллег, потому что по должностным инструкциям не должен в одиночку противостоять опасному преступнику, на задержание которого и отправляется так быстро, как только может.

Думаю, если бы я притащил в какую-нибудь газету своего времени такую трактовку песни юной Татьяны Снежиной, меня бы в лучшем случае посчитали душевнобольным. Но эта Татьяна, кажется, ещё не родилась и, разумеется, ещё не погибла, «Позови...» не написала, а её отец сейчас служит в чине старшего лейтенанта в системе госбезопасности Ворошиловградской области. Её авторство я раскрывать не собирался и в текущих условиях мог вкладывать в ещё не написанные девушкой с трагической судьбой слова тот смысл, который мне будет угоден. [1]

Но мои слова вызвали совсем не тот эффект, на который я рассчитывал. Члены комиссии переваривали то, что я сказал, с непроницаемым лицами, но серьезность момента нарушил штатский, который неожиданно упал головой на руки и хрюкнул. За ним прорвало всех остальных – смеялся даже Чепак, который одновременно пытался произнести что-то вроде «я же говорил».

Закончилось это веселье также внезапно, как и началось.

– Капитан, ты всё это серьезно сейчас? – спросил Мякушко.

– Так точно! – отбарабанил я, глядя поверх начальственных макушек.

И снова взрыв смеха, к которому я не знал, как относиться. В принципе, меня они могли пришибить с той же легкостью, что и Саву, и в моём случае им было даже проще – я уже находился в системе, и ей надо было просто присмотреться ко мне чуть внимательнее, чем допускалось в мирное время. Впрочем, я прошел хорошую школу в будущем, да и полтора месяца в московском управлении не пропали у меня даром. Поэтому я продолжал упорно играть свою роль, надеясь на то, что веселье комиссии – хороший признак.

– Так, товарищи, давайте прекращать! – Семичастный решительно хлопнул ладонью по столу. – Принимаем номер Сумского управления? Кто за то, чтобы допустить этот...

– Ансамбль, – негромко сказал я, но он услышал.

– Этот... гммм... ансамбль... до смотра? – закончил он.

И первым поднял руку. Члены комиссии повторили этот жест.

– Что ж, капитан, – Семичастный посмотрел мне прямо в глаза. – Ваша заявка признана удовлетворительной, надеюсь, в апреле вы покажете такой же уровень. Поздравляю!

Он встал за столом и протянул мне руку. От неожиданности я лишь через пару мгновений сообразил, что надо делать, но моя заминка, кажется, осталась незамеченной. Я сделал несколько строевых шагов вперед и сжал ладонь бывшего председателя КГБ СССР.

– Спасибо, товарищ генерал-полковник, – с чувством сказал я.

Попытался разорвать рукопожатие – и не смог. Хватка у Семичастного была железной. Я замер в неудобной позе.

– Капитан, а ведь мы встречались... – сказал он. – Только никак не вспомню, когда именно и при каких обстоятельствах.

– В Москве, – выдавил я. – В московском управлении, я тогда работал во втором отделе, вы к нам приезжали. В шестьдесят шестом. [2]

Он забавно сморщил лоб, вспоминая один из незначительных эпизодов своей московской биографии, а потом лицо его разгладилось.

– Точно! Мне тогда представляли молодых офицеров, закончивших школу КГБ и распределенных в то управление... Вот как... А здесь какими судьбами?

– Прислали по обмену, Владимир Ефимович, – вклинился Чепак. – Очень перспективный товарищ, даже жалко будет его отпускать обратно.

– Перспективный, Трофим Павлович? – Семичастный повернулся к моему начальнику и улыбнулся. – Тогда перенимайте опыт, вряд ли он захочет в нашем захолустье провести остаток жизни. Да и мы не будем на этом настаивать, ведь так?

– Конечно, конечно! – Чепак только что руками не замахал. – Только по собственному желанию!..

– Вот и хорошо, – Семичастный похлопал Чепака по предплечью. – Всё, товарищи, акт все подписали? Замечательно! Тогда давайте по машинам, нам ещё в облсовет надо заглянуть, товарищ Щербицкий просил ознакомиться с положением дел. Только... Вот что – вы езжайте, а я – за вами, хочу поговорить с этим молодым человеком. Капитан, не составишь компанию? Водитель тебя потом обратно подбросит, обещаю.

Мой взгляд непроизвольно метнулся к Чепаку, который превратился в истукана с острова Рапануи. Помощи с этой стороны ждать не стоило.

– Да, товарищ генерал-полковник, составлю, – обреченно сказал я.

[1] Татьяна Снежина родилась 14 мая 1972 года в Ворошиловграде (сейчас – Луганск); её отец по некоторым данным был сотрудником КГБ (по другим – просто военным), поэтому она пожила и на Камчатке, и лишь под самый выпуск из школы переехала в Москву. Песни начала писать в конце 80-х, правда, учиться пошла в медицинский, а какую-то музыкальную карьеру оформила лишь в 1991-м, когда семья перебралась в Новосибирск. «Позови меня с собой» написала в 21 год, эта песня входит в её единственный почти прижизненный альбом «Вспомни со мной», который вышел через месяц после гибели девушки на Чуйском тракте в августе 1995-го. Её песни в конце 90-х расхватали представители российской эстрады (в основном из клана Пугачевой), что и сделало часть из них хитами. Кстати, есть версия, что конкретно эта песня – не Снежиной, а некой Ирины Орешко, судьба которой сложилась очень сложно; но в это дело, думаю, лезть не стоит. Ну а эпизод из «Улиц разбитых фонарей» (15-я серия 1-го сезона, «Высокое напряжение»), надеюсь, помнят все – я его лишь творчески переработал.

[2] Пятое управление было создано уже Андроповым в 1967 году – для этого соответствующие структуры и сотрудники были выделены из 2-го Главного управления (контрразведка) КГБ СССР.

Загрузка...