Слово и дело

Глава 18. «В колоде рангов и имен»

Столько генералов вместе я не видел давно, а «мой» Орехов – так и вовсе никогда. Под смотр художественной самодеятельности органов госбезопасности Украинской ССР выделили целый театр имени Леси Украинки – большой параллелепипед в самом центре Киева с богатым внутренним наполнением. Правда, богатство это было из той же категории, что и «новый русский стиль» моего будущего, когда богачи превращали свои квартиры и загородные дома в выставку аляповатых деталей интерьера с позолотой и бархатом. В театре это выражалось в тяжеловесных желтых балконах в три яруса и красно-черном партере. Смотреть на эту палитру было физически больно, и я благодарил генералов, полковников и прочих офицеров, которые создавали в зале ровный зеленый фон. Впрочем, золота на погонах там тоже хватало, но оно хотя бы не сильно бросалось в глаза.

Все двадцать пять ансамблей областных управлений загнали за кулисы, где мгновенно стало душно – двести человек, ограниченное пространство, почти полное отсутствие вентиляции делали своё черное дело. Но организаторам смотра было удобно иметь нас под рукой, так что приходилось руководствоваться простым правилом – в тесноте, да не в обиде. Обижаться на этих замордованных указаниями свыше людей было всё равно, что обижаться на снег зимой, и нам оставалось только терпеть.

Выступления шли по алфавиту, наша область должна была выйти на сцену где-то в конце, и поэтому у меня было достаточно времени, чтобы убедиться в правдивости слов Семичастного. Этот смотр был царством украинской народной музыки или тем, что под этим термином понимали конкурсанты. Гитар не было как класса, на нас конкуренты смотрели с легким сочувствием и делали замечания – вроде бы в пустоту, но так, чтобы мы услышали. Саве это категорически не нравилось, и мне приходилось его успокаивать – не хватало только испортить инструмент ударом о голову очередного «шутника». К тому же он наверняка будет бить не своим инструментом, а мне моя гитара была очень дорога – я не был уверен, что смогу найти достойную замену даже в Москве, не говоря уж о том, что во второй раз выкладывать за эту безделицу две сотни меня жаба задушит.

– На сцену приглашается коллектив художественной самодеятельности Львовской области! Музыка Левко Дуткивського, слова Анатолия Фартушняка! «У Карпатах ходить осінь»!

В республиканском управлении КГБ имелся свой «Петрович» – сотрудник в чине майора, который умел зычным голосом объявлять выступающих. Говорил он в основном на русском, лишь иногда сбивался на мову – чаще всего на именах и названиях песен, которые все, без исключения, были на украинском. Мне было непонятно, почему во всём остальном допускалась такая языковая вольность, но я принял её как данность. К тому же спросить мне было не у кого – не пытать же Саву, который сам украинский знает примерно на моём уровне.

– Сав, покурим? – предложил я.

***

Место, которое работники и актеры театра облюбовали под курилку, мы нашли ещё до начала концерта, и Сава успел познакомиться с местным звуковиком – они обсудили какие-то технические проблемы, которые волновали их обоих, и после перекура расстались лучшими друзьями. Сейчас тот парень мужественно щелкал кнопками огромного пульта и крутил всякие ручки, пытаясь добиться качественного звучания некачественного исполнения популярных песен, и, надеюсь, ждал нашего выхода на сцену, чтобы сделать всё «по первому разряду», как он пообещал при прощании.

В курилке поначалу дымил один из наших конкурентов, и начинать при нем беседу мы не стали. Но как только он ушел, Сава пренебрежительно сплюнул в пепельницу – обычное помятое ведро с водой – и от души выматерился.

– Ты чего? – удивился я.

Таким расстроенным я его никогда не видел.

– Да ну нафик, – Сава махнул рукой с сигаретой, оставив в воздухе быстро погасший след искр. – Знал бы, что так будет, ни за что не согласился. Как тот твой знакомый сказал – уши в трубочку сворачиваются? Вот он прав, тысячу раз прав. Даже у нас на сборниках намного лучше и разнообразнее. А эти ваши... в погонах... сидят, слушают внимательно, хлопают, словно первый раз всю эту муть слышат...

– У них служба, – напомнил я. – Там почти весь зрительный зал – сотрудники, которые под руку подвернулись. Генералы не любят в одиночестве сидеть. И скажи спасибо, что не вечером всё это проводят, а днем, мы ещё в Сумы вернуться успеем.

– А могли и вечером? – ужаснулся он.

– А что бы им помешало? – улыбнулся я. – Ещё и жен с дочерьми притащили бы, послушать «Несе Галя воду».

Сава тоже улыбнулся, но улыбка у него вышла грустной. Эту песню мы слышали уже дважды, причем подряд – её пели ансамбли из Волыни и Ворошиловграда.

– Ну, значит, будем считать, что нам повезло, – предложил он. – Только слушай, я вот что подумал... А нам обязательно петь на украинском? Это прямо-таки жизненная необходимость?

– Ну я же тебе...

Я запнулся и не договорил подразумевающегося «рассказывал». Не потому, что вдруг засомневался в словах Семичастного – тому врать не имело смысла, если только он не играл в какую-то неведомую мне игру, в которой этот смотр художественной самодеятельности и судьба отдельно взятого командированного из Москвы капитана были очень важны. Правда, вся моя фантазия не могла придумать ничего подобного – отставной председатель общесоюзного КГБ был задвинут товарищами по партии очень надежно, и не мог надеяться вернуть себе былой пост даже с моей помощью. С моей помощью он мог лишь закопать себя ещё глубже и отъехать пятым секретарем в какой-нибудь райком, которых по стране больше тысячи.

Но и считать, что Семичастный излагал истину в последней инстанции, тоже не стоило. То, что в УССР ко всему украинскому относятся трепетно, было видно и невооруженным глазом. Но большинство граждан этой советской республики говорили на русском языке, нисколько этого не стесняясь. Это где-нибудь на западенщине представители блока коммунистов и беспартийных могли надрывать глотки на своем варианте суржика. На востоке, на юге и в центре украинский был неким обязательным довеском к государственной политике, той самой надстройкой, которая и отличала Украину от России или Белоруссии, и больше ни для чего этот язык нужен не был. Такие формальные мероприятия, как смотр художественной самодеятельности, на которых украинский внедрялся чуть ли не силком, но без всяких документальных оснований, ситуацию исправить не могли.

Поэтому даже если после нашего выступления и появится некая жалоба, инициированная ЦК КПУ, она упрется в секретариат ЦК КПСС, а там зададут закономерный вопрос – какого хрена у вас на Украине в положении о смотре нет требований по языку, на котором должны выступать конкурсанты? Ссылки на то, что таковы традиции, что конкурсанты сами должны всё понимать, будут проигнорированы. Более того – вероятен и совсем не фантастический исход, когда попытки всё-таки внести задним числом подобные требования в регламент наткнутся на элементарное обвинение в великоукраинском шовинизме. Я и сам с удовольствием готов посмотреть, как Шелест и компания будут оправдываться. И даже жаль, что мне не разрешат присутствовать на порке, которую устроит этим украинцам в Политбюро весьма лояльный к ним в целом Брежнев.

Кроме всего прочего мне жутко хотелось похулиганить. Наш номер просто-напросто требовал такого хулиганства, а я своими собственными руками чуть не загнал нас в узкие рамки этого междусобойчика. Правда, жаль, если последствия прилетят не только по мне, но и по всем членам нашего небольшого самодеятельного театра.

– Сав, в принципе, ничто не мешает нам спеть и на русском, – осторожно сказал я. – Но то, что я говорил, вполне может стать реальностью. Начнут послеживать, задвигать в сторону, убирать из сборников... Какой-нибудь выговор придумают, не по партийной линии, а по народно-хозяйственной. Вас, например, могут доступа к инструментам лишить... – Сава погрустнел. – Но ты прав, не хочется быть ещё одним коллективом с «Несе Галя воду», пусть у нас и совсем не она. На украинском все песни звучат похоже, мелодии только отличаются, а эти генералы на ноты вряд ли внимание обращают, у них голова по-другому функционирует.

– Но что делать? – растерянно спросил Сава. – Выходит, мы всё равно не сможем петь русский текст, я правильно тебя понял?

– Не совсем, – я грустно улыбнулся. – Знаешь поговорку про то, что в бинокль на солнце можно посмотреть, но только разок и очень недолго?

Он прыснул.

– Никогда не слышал.

– В общем, и тут точно также. Спеть мы можем хоть на суахили, но разок. Больше нас к этой сцене на пушечный выстрел не подпустят.

– Хы, хрень какая! Я бы и сейчас на неё не пошел, но надо.

– Ну и последствия, – напомнил я. – Последствия, Сав, это и есть в этой истории самое неприятное.

– Так что же делать-то?

Я на мгновение завис, просчитывая варианты.

– Сделаем вот что, – решительно сказал я. – Ты просто играй на гитаре, а вокал я возьму на себя. Ну и буду действовать по обстоятельствам, как и полагается офицеру КГБ в экстремальных условиях.

***

– На сцену приглашается коллектив художественной самодеятельности управления КГБ по Сумской области! Музыка народная, слова народные! «Ти поклич мене з собою»!

Заявку мы оформили на украинский перевод, а песня Снежиной стала народной, иначе было бы очень много проблем, слабо связанных с собственно творчеством. Полковник Чепак, когда увидел текст этой заявки, только хмыкнул, но подписал без каких-либо комментариев, за что я ему был благодарен. Впрочем, думаю, он так же молча подмахнул бы и русский текст, с него станется. Всё равно бить, похоже, стали бы меня, как назначенного на это направление целым распоряжением по управлению.

Несмотря на то, что в разговоре с Савой я взял ответственность на себя, никакого окончательного решения у меня не было. Я и на сцену выходил, погруженный в мучительные раздумья о том, какие последствия могут иметь самые простые наши поступки, и о том, как они аукнутся, например, карьере того же Макухина-младшего, которому до капитана осталось ровно два года беспорочной службы.

Но когда я прямо перед собой увидел одинаковые, стриженные под полубокс, головы, зеленое поле кителей, сквозь которое пробивались красная обивка кресел и золотое шитье погон, я понял, что если запою «Знов тебе від мене», то навсегда лишусь собственного уважения. Целый батальон голов, кителей и погон внушал не страх перед возможным наказанием, а решимость противостоять этим кабинетным бойцам, которые собрались тут для продвижения тех идей, которые я не мог разделить.

К тому же я всегда мог сослаться на то, что я за десять лет превратился в настоящего москаля.

– Три, четыре!

Мы с Савой ударили по струнам, и я заорал на чистом русском:

– Снова от меня ветер злых перемен тебя уносит! Не оставив мне даже тени взамен! И он не спросит!...

Краем глаза я видел, как из-за кулис появился наш «шпион» – старший лейтенант Макухин. Вроде он всё делал правильно, хотя я был уверен, что ему сейчас много тяжелее, чем мне или Саве – он никогда не выступал перед публикой, а режиссер Чернышев и даже члены комиссии, ставшие первыми нашими зрителями, не шли ни в какое сравнение с заполненным залом одного из главных киевских театров.

– Позови меня с собой! – внезапно ко мне присоединился Сава, и я почувствовал, что мы на правильном пути. – Я приду сквозь злые ночи! Я отправлюсь за тобой! Что бы путь мне не пророчил!

Наша «группа захвата» тоже отработала – уж не знаю, на какую оценку, но на суету они создали заметную, хотя я и подумал, что пять человек маловато для такого пространства. Сцена в сумском театре была чуть покомпактнее.

– Кожний раз, як падає ночі пітьма! На місто сонне!..

Я вознес молитву всем богам, которых знал, что после окончания припева Сава замолчал и не поломал мне задумку. Этот ход я придумал уже у микрофона, и он показался мне очень красивым – так нас не смогут обвинить в пренебрежении местными традициями, поскольку мы всё-таки что-то на украинском языке спели, пусть и не всю песню. Правда, моя «труппа», кажется, от неожиданности чуть сбилась с ритма, но это уже было не слишком критично. К тому же они вскоре собрались и смогли найти «шпиона».

А Сава снова уловил мою идею, и припев на украинском мы опять пели вместе:

– Ти поклич мене з собою! Я прийду крізь темні ночі!

Я постоянно ошибался – например, «поклич» я пропел как «поклiч», но благодаря тому, что я не пел, а натуральным образом орал, эти ошибки проходили незамеченными. Во всяком случае, я очень надеялся, что среди киевских генералов от КГБ не найдется ни одного с музыкальным дарованием.

– Позови меня с собой! Я приду сквозь злые ночи!..

Сава снова мудро замолчал, и я смог повторить припев уже на русском без всяких накладок. При этом я воспользовался шириной сцены, чуть развернулся у микрофона и успел заметить, что мои ребята всё делают очень четко – они грамотно взяли «шпиона» в коробочку и к концу припева оказались именно там, где и должны были.

В этот момент меня снова удивил Сава – мы этого не репетировали, но он продолжил играть, когда я прекратил из-за необходимых поклонов. Ну а потом, когда мы уходили за кулисы – «правое плечо вперед, в колонну по одному», – я поддержал его, хотя наши гитары не могли наполнить весь зал без специальных приспособлений. Но мы старались.

***

Полковник Чепак нашел наш коллектив в курилке – парни решили присоединиться к гитаристам, как они нас называли между собой; младший Макухин так и сидел в своем сценическом костюме, только маску стянул и крутил её в руках. Мы не разговаривали. Про необходимость на смотре украинского языка был в курсе только Сава, и я чувствовал некоторую неловкость перед «танцорами», которых фактически использовал втемную.

Чепак подошел, сел на освобожденный одним из следователей стул и требовательно протянул руку. Первым сообразил Сава, который ловко вытащил из кармана пачку своих «стюардесс» и протянул её полковнику. Тот взял одну сигарету, покрутил в руках пачку и вернул её, не сказав ни слова. А потом исподлобья посмотрел на меня.

– Предупреждал меня Юрка, что ты артист, но я не верил, – наконец сказал он. – Теперь вижу – прав он был. На сто процентов прав!

Юрка – это Юрий Владимирович, только не Андропов, а Денисов, вряд ли у Чепака были какие-то близкие отношения с нынешним председателем КГБ СССР, кроме чисто служебных, да и то не факт. Ну а о том, что они с Денисовым про меня вели какие-то разговоры, я догадывался – и мои подозрения получили явное подтверждение. Любой начальник в таких условиях должен позвонить на предыдущее место работы и поинтересоваться, насколько проблемный сотрудник ему достался. Поэтому я и не скрывал ничего во время «пьяного» разговора с Чепаком, а говорил, как есть – и, возможно, моя откровенность добавила мне несколько очков в его глазах.

Правда, я не понимал, какие претензии к нам могут быть после сегодняшнего выступления. Насколько я слышал, хлопали нам не хуже, чем двум подряд «Галям», никто в зале не свистел и не улюлюкал в праведном гневе – впрочем, ожидать подобного поведения от генералов, наверное, вообще не стоило, а аплодировали они по инерции, не сразу уловив, куда дует начальственный ветер. Впрочем, Чепак не выглядел расстроенным, а это тоже был показатель какого-никакого, но успеха нашего номера.

– Нас там ругают? – всё-таки спросил я, поскольку полковник, кажется, ждал этого вопроса.

– Нет, – он покрутил головой, словно ему сильно жал на шею воротник форменного кителя. – Не ругают.

– Это же хорошо? – рискнул встрять Макухин.

Чепак посмотрел на него таким взглядом, что я бы на месте Рудольфа превратился бы в жабу и упрыгал по своим делам.

– Рано судить, – жестко ответил полковник. – Сейчас комиссия обсуждает, скоро будут результаты. Так что вы тут не рассиживайтесь... а то получится так, что вас без вас женят.

Пожелание начальства – закон для подчиненных. Поэтому мы послушно затушили сигареты и побрели обратно за кулисы, хотя находиться там было много хуже, чем в насквозь прокуренной курилке.

***

Комиссии потребовалось не полчаса, а целый час, чтобы обсудить все выступления и выбрать тот единственный коллектив, который был признан достойным представлять Украину на всесоюзном смотре. Насколько я помнил, туда приезжали не только представители союзных республик – видимо, смотр на пятнадцать ансамблей был признан слишком маленьким. Поэтому к украинцам, грузинам и прочим русским добавляли национальные автономии – правда, я совершенно не представлял, как проводят отбор какие-нибудь эвенки или адыги, у которых в местных управлениях работает ровно столько сотрудников, сколько нужно на один коллектив. Впрочем, это их трудности, а то, что они победят, никто и никогда не обещал. Но, думаю, на это они и сами не рассчитывали.

Непростую функцию объявления победителя взял на себя сам глава украинского КГБ Федорчук, но текст он читал с бумажки – то ли сам набросал какие-то тезисы, то ли помощники постарались. Получилось кондово и официозно, а также, на мой взгляд, очень долго. Кажется, он включил в свою речь целые абзацы с прошлогоднего съезда КПУ, где нашелся подходящий раздел про развитие творчества масс, но в этом я не был уверен – с материалами этого мероприятия «мой» Орехов знаком не был, и я мог только предполагать, слушая казенные обороты, которые в голове не задерживались ни на секунду. Но всё когда-нибудь кончается, и Федорчук сумел добраться до главного.

Признаюсь, я волновался. С одной стороны, результаты этого конкурса меня не особо заботили, не будет последнего места – и то хлеб. Даже с последним местом я рассчитывал справиться, объяснив Чепаку, что киевским генералам настоящее искусство недоступно. Сложнее было с первым местом, но это означало внеплановую поездку в Москву, по которой я начинал скучать, так что определенные плюсы можно было найти и в этом случае. К тому же на всесоюзном смотре никто не посмеет предъявить нам использование русского языка.

Но чудес не случилось – ни плохих, ни хороших.

Мы оказались третьими, уступив Киеву с его «Водограем» и Николаеву – коллектив оттуда, в принципе, достаточно душевно спел народную «Нiчь». Нас похвалили за изобретательность и элементы юмора, не более того; про саму песню никто не сказал ни слова – мои предположения об отсутствии у генералов музыкального слуха были правильными.

Но на сцену нас пригласили, и Федорчук лично мне выдал красиво оформленную грамоту – её прямо за кулисами забрал себе Чепак.

После этого нас ничего в Киеве не держало, мы могли грузиться в свой желтый «пазик», выделенный управлению гаражом НПО имени Фрунзе, и отправляться в обратный путь.

– Витёк, тут это... – Сава на сцену с нами не пошёл, но за кулисами постоял, показывая причастность к нашему общему делу.

Я повернулся. Рядом с ним стоял давешний звуковик, который своё обещание сдержал – на работу микрофонов и усилителей мы пожаловаться не могли.

– Что-то случилось? – спросил я.

– Та не... – махнул рукой Сава. – Он это... хочет нашу песню записать, у него в каморке и мафон нормальный есть. Может?..

Я посмотрел на киевского звуковика, на Саву, весь вид которого выражал бурную радость от такого щедрого предложения. И решил – кто я такой, чтобы стоять между человеком и его мечтой?

– Так, парни, можете идти к автобусу, мы минут на пятнадцать задержимся... вряд ли больше, – сказал я нашим «танцорам». – И это... лихом не поминайте.

В конце концов, раз уж мы приписали «Позови» народу, то надо её этому народ и отдать на растерзание. Ну или на спекуляцию, которой, скорее всего, и собирался промышлять этот звуковик.

***

Конечно, запись заняла не пятнадцать минут, а чуть меньше часа. Конечно, мне пришлось разрешить водителю автобуса завернуть в магазин, чтобы ребята купили несколько бутылок вина – водку я всё-таки забраковал, потому что никакого желания растаскивать их потом по домам, как и объясняться с их женами и, возможно, с полковником Чепаком, у меня не было. И, конечно, в Сумы мы попали уже в полной темноте. И, конечно, у подъезда меня уже ждал посыльный из управления. Игнорировать его я не мог, так что отправился на работу как был – довольный состоявшимся путешествием, нашим результатом на смотре и обратной дорогой и с легким запахом алкоголя, который не успел выветриться за время тревожного сна, в который я провалился уже перед самым городом.

Перед управлением стояла машина скорой, возле которой курил водитель, а в управлении стояла суета, которой я там не видел никогда. Но мой мозг уже включился, и я сначала подошел к дежурному, чтобы узнать у него, что случилось – посыльный такой информацией не обладал.

– А, это полковник за вами послал, товарищ капитан, – ответил дежурный – тот самый старшина Засядько. – ЧэПэ у нас, подозреваемый умер.

У меня кольнуло холодом сердце.

– Кто?

– А тот, которого вы третьего дня задержали, – подтвердил он мои самые худшие опасения. – На шнурках повесился. Главное – всё по правилам сделали, ремень, обувь, а у него в штанах изнутри цельная веревка была... Скорую вот вызвали, но вряд ли откачают, поздно заметили, на вечернем обходе только...

Сил у меня хватило только на то, чтобы дойти до лавок, на которых посетители ждали сопровождающих, и плюхнуться на одну из них. Наверное, именно так к сорока и зарабатывают инсульт или инфаркт, безразлично подумал я. Да, Гинзбург лично мне был никем, но всё равно – его смерть оказалась слишком сильным потрясением. И ещё она была не слишком понятной – ему же грозило не так и много, зачем идти на такие меры?

Мне потребовалось минут десять, чтобы просто осознать то, что произошло. И потом – столько же, чтобы привыкнуть к новым вводным. Поэтому полковник Чепак нашел меня в прежней позе – я всё так же сидел на лавочке, не делая попыток подняться и куда-то пойти.

– А я думаю – куда ты подевался? – сказал он. – Сказали, что тебя уже вызвали, и ты сразу сюда пошел, я жду, жду – а тебя нет. Что-то не так, Виктор?

Я с трудом заставил себя сфокусировать взгляд на полковнике.

– Да нет, всё так, Трофим Павлович. Только неожиданно как-то, пытаюсь переключиться... совсем недавно чуть ли не победу праздновали на каком-то там смотре, а теперь вот с этим надо разбираться.

– А чего там разбираться? – отмахнулся он. – Дело закроем по смерти основного подозреваемого, караул выговором отделается, хотя они и не виноваты... нам с тобой придется рапорты писать – что было, что будет, чем сердце успокоится, но это, думаю, ты и сам понимаешь. А так всё, решил ты мою задачку... молодец, что сказать.

Я согласно кивнул, а про себя подумал, что теперь ситуация с Тонькой-пулеметчицей окончательно зашла в тупик. Я не мог просто ткнуть в неё пальцем и потребовать проверки, не мог и предоставить её собственной судьбе, которая, как я знал, через несколько лет завершится расстрельным приговором. К тому же это в той версии событий, которую я знал, Тонька сидела на попе ровно до самого ареста. А сейчас, после смерти мужа, который, возможно, один её и сдерживал...

Мне захотелось побиться головой о стенку, но делать этого в управлении всё же не стоило.