Слово и дело

Глава 12. «Буквы из чужого алфавита»

Две «Волги», в которые погрузились остальные члены высокой комиссии, резво рванули с места и унеслись в направлении Засумки, а мы остались стоять у третьей машины.

– Садись, – бросил мне Семичастный, а сам полез на заднее правое сидение.

Это был не представительский класс – у советских лимузинов сзади было побольше пространства для ног, а водителя от пассажиров отделяло звуконепроницаемое стекло. Здесь всё было, как в обычном такси – наверное, поэтому мы тронулись с места в тишине и в тишине же покатились по улице Кирова вслед за кортежем.

– Юра, к парку нас подвези, только не к центральному входу, а сбоку, – вдруг попросил Семичастный.

Парк имени Кожедуба занимал весь правый берег Псёла от Харьковского моста и до той излучины, что дала имя Пришибу. Он был достаточно большим для такого города, как Сумы – пожалуй, даже побольше московского Парка Горького, с которым они появились примерно в одно время, в тридцатые годы. В парке имелись аттракционы – из воспоминаний Орехова я вытащил, что детьми они пробирались на них бесплатно, потому что денег у родителей не было, и работники их гоняли в хвост и гриву, – а скоро обещали построить ещё и колесо обозрения. Ну и стадион местной команды «Спартак» тоже был частью этого парка, занимая козырное место ближе к историческому центру.

Поэтому на «Волге» мы катались недолго – водитель свернул в небольшой переулочек и через несколько минут мы с Семичастным уже шли через настоящий лес по просушенной ранней жарой дорожке.

– И как тебе этот город? – вдруг спросил он.

– Так я отсюда, – объяснил я. – Родился тут, вырос... после армии пригласили в школу КГБ и распределили в московское управление.

Семичастный на мгновение сбился с шага и посмотрел на меня так, словно видел впервые.

– Вот как... – пробормотал он. – Это поэтому тебя сюда отправили?

Не так давно мне пришлось отвечать почти на такой же вопрос полковника Чепака, но сейчас я находился на другом уровне и не был уверен, что моя скрытность могла бы помочь. Но начал я примерно так, как и в той беседе под коньячок.

– Думаю, и поэтому тоже, товарищ генерал...

– Давай без чинов, – отмахнулся Семичастный. – Только время терять, слушая, как ты выговариваешь моё звание... к тому же я уже не в КГБ и не на службе.

– Слушаюсь, Владимир Ефимович...

– Сократи до Владимира – и продолжим, – резко сказал он. – Что значит – «поэтому тоже»?

Я вздохнул.

– Понимаете, мне никто не объяснял причин, по которым было принято решение о моей командировке, – сказал я. – Но, думаю, Сумы появились не случайно, а потому, что я отсюда родом, а вот чем ещё руководствовалось моё начальство – об этом я могу только догадываться.

– Ну-ну, – усмехнулся Семичастный. – Изложи свои догадки.

– Самое очевидное – мои предложения по изменению работы с диссидентами и антисоветчиками показались кому-то слишком революционными, и меня убрали из Москвы, чтобы всё успокоилось.

– Вот как... – повторил он. – И что же это были за революционные идеи?

Говорить или не говорить – вот в чем вопрос. Я извлек из памяти продолжение, которое в январе слышал в исполнении Высоцкого – «Смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье и в смертной схватке с целым морем бед покончить с ними?». Да, в смертной схватке.

– На мой взгляд, они не были революционными, – я с видимым безразличием пожал плечами. – Простое дополнение к уже существующему законодательству, которое позволяет вывести всю эту антисоветскую камарилью из общественной жизни. Вы же слышали про американский закон об иностранных агентах?

– Так это был ты?!

Неожиданное восклицание Семичастного привлекло к нам внимание нескольких прохожих, но они вскоре прошли мимо, а бывший шеф страшного КГБ чуть смутился.

– Мне Саша рассказывал, когда я в феврале по делам в Москве был, – много тише пояснил он, не расшифровав непонятного «Сашу». – Эти твои иноагенты много шуму наделали в Политбюро, несколько дней спорили – стоит такое делать или нет, так и не решили ничего, отложили вопрос. А оно вон как оказалось... Они вопрос отложили, а тебя сюда засунули...

Тут до меня дошло, что Саша – это Александр Шелепин, друг и соратник Семичастного по комсомольской работе. Шелепин пока сидел в Политбюро ЦК КПСС и должен был быть в курсе того, что обсуждают люди, обладающие высшей властью в 240-миллионной стране. Таких «комсомольцев» вроде было несколько, но большинство уже разъехалось – кто на Украину третьим первым замом предсовмина, а кто и послом на другой конец света.

– Про Политбюро не знал, – сказал я. – Не думал, что моя записка дойдет до таких вершин.

– Это большое изменение законодательства, – ответил Семичастный. – Его нельзя оставить на уровне обычных исполнителей. Поэтому и подняли вопрос там. Но осторожничают... они всегда осторожничают. Но это значит, что Андропову... ты же по линии КГБ записку подавал?

– Да.

– Понятно. Тогда будь уверен, что Андропову твоя идея пришлась по душе.

Я мысленно хмыкнул – возможно, именно поэтому я ушёл с повышением в Сумы, а не с понижением – в Анадырь.

– Мне об этом никто ничего не говорил, – с легкой обидой сказал я. – Начальник отдела вызвал и показал приказ о командировке. То, что это ссылка, было понятно, а остальное... об остальном можно было только гадать.

– Ты в целом в правильном направлении шёл, – похвалил меня Семичастный. – А ещё что?

«И этот туда же».

– Не знаю, – честно признался я. – В январе у меня было несколько дел... помимо обычной текучки. Диссиденты, Петр Якир среди них... но там ничего толком не получилось... ещё с Высоцким познакомился, хотя и шапочно...

Высоцкого Семичастный пропустил мимо ушей, и мне не пришлось рассказывать о том, что я переспал с любовницей этого актера, а вот диссиденты во главе с Якиром его заинтересовали. Я сделал очень краткую выжимку тех событий, но и она заняла минут десять, за которые мы успели выйти на набережную.

– Это не выглядит чем-то серьезным, – резюмировал он. – Обычная работа, к тому же с санкции руководства, за такое не наказывают, хотя... За пять лет в Комитете многое могло поменяться. Или нет?

Я понял, что Семичастный всё-таки скучал по своей прежней должности и к деятельности преемника относился ревниво. Интересно, что будет, если я ему расскажу про будущее и про то, что Андропов дорастет до Генерального секретаря? Но испытывать собеседника такими откровениями не стал.

– Людей у нас стало больше, работы прибавилось, особенно после шестьдесят восьмого года, – пояснил я, и Семичастный с пониманием кивнул. – В остальном мы работаем так, как и прежде работали, а нужны другие методы.

– И какие же?

– Жестче надо быть, – объяснил я. – Иначе эти сукины дети не понимают. Думают, что мы слабые, и имеют на это право, потому что мы с ними нянчимся, как в детском саду. Я говорил с младшим Якиром, он же даже гордится тем, что делает. Боится, конечно, но гордится. Передо мной гордился тайно, не вслух, а перед своими соратниками, наверное, не скрывается. И они ему подражают. Хотя какие там соратники... так, сброд один...

Семичастный немного помолчал, глядя на Псёл.

– Смело... Очень смелые рассуждения. Но теперь я, кажется, понимаю, почему тебя хоть и на время, но убрали из Москвы, – я недоуменно посмотрел на него. – Виктор, ты знаешь, почему меня, Колю Месяцева, Колю Егорычева, Вадима Тикунова так спешно раскидали по миру?

Я молча кивнул. В СССР этого времени разгром группировки «комсомольцев» не был общедоступным знанием, но те, кто имел уши и глаза вполне мог сделать правильные выводы из череды отставок и назначений, пусть и растянутых на годы. Я – вернее, «мой» Виктор – это мог знать просто из-за места работы и общения с политически подкованными, но идеологически незрелыми гражданами. Конечно, Орехов подобными делами не увлекался, но кто мог догадаться, что творилось у него в душе? Насколько я помнил, его предательство было внезапным для всех, в том числе для начальства и ближайших коллег.

– А если знаешь, зачем вылезаешь с этим? – вдруг рявкнул на меня Семичастный.

***

Этот приступ начальственного гнева был неожиданным – настолько, что я отпрянул в сторону, опасаясь, что вслед за рыком последует поставленный удар в челюсть. Но к рукоприкладству Семичастный переходить не спешил – он просто грозно смотрел на меня, хотя с его лицом это выглядело не так страшно.

– Простите... Владимир, я не понимаю, – пролепетал я. – Возможно, мы говорим о разных вещах? Я был уверен, что из Москвы вас перевели, когда... Леонид Ильич получил достаточное число сторонников в Политбюро, то есть его группа оказалась сильнее аппаратно.

Весь гнев моментально вышел из Семичастного и растворился без следа. Он отвернулся от меня и зло сплюнул в воду.

– Неправильно ты понимаешь... не так всё было, – выдавил он. – Хотя в чем-то ты прав, переиграли нас – удар там, удар сям, мы не успевали реагировать. Но большинство против нас встало из-за того, что были убеждены – мы хотим вернуть сталинские методы управления страной. А этого они допускать не собирались. Понятно? Или тебе разжевать, на что похожи твои предложения по закручиванию гаек?

Он пошел вдоль берега к стадиону, и я поспешил за ним, мысленно называя себя дураком и идиотом.

Полковник Денисов был ещё очень тактичен, когда объяснял мне, почему антисоветчиков нельзя брать по расстрельным статьям. В его представлении именно в этом и заключался тот самый пресловутый сталинизм – когда за убеждения человек мог лишиться жизни. Почти все в Политбюро хорошо помнили те годы и точно знали, за что именно в конце сороковых расстреляли Вознесенского – не за пропажу каких-то секретных бумаг из Госплана и не за ошибки планирования, а за то, что он задумался о том месте, которое было отведено РСФСР в советской системе. Если и сейчас грозить каждому Якиру расстрелом за то, что он издает какую-то сомнительную с точки зрения государственной идеологии «Хронику текущих событий», то очень быстро появится искушение решить этот вопрос раз и навсегда – нет Якира, нет «Хроники», все живут хорошо и поддерживают советское государство.

Я был вынужден признать, что подобный искус действительно сродни библейскому. Сколько тех диссидентов первого ряда? Тысячи две, да и то вряд ли. Две тысячи приговоров с мерой высшей социальной защиты – и пятое управление можно с чистой совестью распускать, потому что его сотрудникам некем будет заниматься. Две тысячи – это немного даже по нынешним временам, когда в год расстреливают человек пятьсот, а по сравнению с 1937-м – вообще капля в море. Легкие решения, которые соблазнят многих следователей, прокуроров и их начальников.

Но потом на место расстрелянных придут другие диссиденты, которые сейчас пребывают в тени – ведь ЦРУ и Ми-6 не прекратят свою деятельность, а продолжат соблазнять незрелых граждан Страны Советов яркой картинкой с демократией, правами человека и прочими свободами, равенствами и братствами. И этих неофитов тоже придется стрелять, и тех, кто придет им на смену, и следующих, и следующих...

И пусть я предлагал эту меру лишь в качестве запугивания, кто-то не устоит и доведет дело до суда по той же 64-й статье УК РСФСР, а судья чисто по формальным признакам приговорит обвиняемого к высшей мере. Ведь этот обвиняемый, собака страшная, действительно делал всё, что написано в той статье – вернее, не совсем то, но важен ракурс, с которого будет рассматриваться дело. Расстреляют одного, другого, третьего – и здравствуй, новый 1937 год, которого так боятся современные большевики.

Оглушенный этим открытием я решился задать вопрос лишь спустя несколько минут.

– Но как-то с диссидентами надо бороться? То, что мы делаем сейчас – это профанация, они даже рады такому вниманию с нашей стороны, для них это признание, что они всё делают правильно...

Семичастный остановился и внимательно посмотрел на меня.

– Похвально, что ты думаешь о деле, – сказал он с непонятной мне грустью. – Но Комитет лишь следит за исполнением закона, больше ничего. Трактовка законов – дело суда и прокуратуры. Если Комитет возьмет на себя эти функции, то они окажутся правы.

Слово «они» Семичастный выделил особо, но и так было понятно, кого он имел в виду – Брежнева и остальное Политбюро ЦК. Я мельком подумал, что есть что-то забавное в том, как одинаково боятся возвращения сталинизма самые главные коммунисты и самые главные диссиденты. Впрочем, ничего забавного в этом не было.

Он двинулся дальше по тропинке.

– А что делать... на этот вопрос человечество пытается ответить давно, даже книга такая есть, писателя Чернышевского. Читал же?

– Да...

– Там тоже ответа нет, – улыбнулся Семичастный. – Поэтому каждый должен решить для себя – что ему делать, чтобы совесть была чиста.

– Простите... Владимир, – я всё ещё не мог привыкнуть к тому, чтобы называть его просто по имени. – А что решили вы?

– Мы решили, что партии виднее, – он остановился и задрал голову, глядя на трибуны «Спартака». – Мы решили, что нужно работать там, куда нас поставили. И работать честно.

«Сдались».

– Но... но разве это ваш уровень – проверять художественную самодеятельность? – не выдержал я.

– Не мой, – Семичастный покачал головой. – Федорчук попросил, когда узнал, что мы сюда едем. Но я не стал отказывать, какое-никакое, а развлечение... к тому же у вас оказался очень неплохой номер. Вот только...

Он замолчал.

– Что? – не выдержал я.

Всё-таки я вложил в наше сегодняшнее представление очень весомую частичку своей души.

– А?.. да всё просто, – он как-то безнадежно махнул рукой. – Зарубят вас в Киеве. Первого места вам не видать, как своих ушей, и будете радоваться, если не поставят на последнее.

– Почему?

Его взгляд был каким-то усталым.

–Да, Виктор, похоже, давненько ты на Украине не был, оторвался от родных корней, – укоризненно сказал Семичастный. – Потому, что вы поете на русском и русскую песню. Я не знаю, как в этом году дела обстоят, но несколько лет назад я два года подряд был в отборочной комиссии этого конкурса, Федорчук по старой памяти приглашал. Там одни «Несе Галя воду», «Розпрягайте хлопці коней» и «Ніч яка місячна», уши в трубочку сворачиваются такое в больших количествах слушать. Двадцать пять областей, двадцать пять областных управлений, двадцать пять любительских... ну пусть будет ансамблей... с гармошками и бандурами. Представляешь, как вы смотритесь на их фоне, с вашими гитарами, такой песней и целым спектаклем? Остальные же по сцене двигаться лишний раз боятся! [1]

– Кхм... – у меня поперек горла встал нехилых размеров комок. – Хотите сказать, что мы перестарались?

Он рассмеялся.

– Перестарались? Ну можно и так сказать. Но главное – русская песня и на русском языке. Здесь это не приветствуется. На смотре в Москве Украинскую ССР должна представлять украинская песня.

– Но это же... это же самый натуральный национализм! – моему возмущению не было предела.

– Нет, это национальная политика советского государства, – жестко осадил меня Семичастный. – Могу тебя уверить, что в Москве тоже ожидают, что коллектив из Украинской ССР будет петь на украинском языке, а коллектив из Грузинской ССР – на грузинском.

– В рекомендациях этого нет, я их прочитал!

– Не всё можно записать на бумагу, – он чуть успокоился. – У тебя какие-то трения с Трофимом?

– Почему вы так решили?

– Ситуация выглядит так, словно он хочет сделать тебя крайним за провал на смотре в Киеве. Это же скандал, который наверняка дойдет до уровня республиканского ЦК, и выводы будут сделаны крайне жесткие. Трофиму всё равно, он уже всё, что можно, пересидел, его даже под шумок могут и в Киев перевести, он давно этого ждёт. А вот тебе прилетит по полной программе, и не посмотрят, что формально ты подчиняешься начальнику московского управления, а здесь – всего лишь исполняешь обязанности. Что тебе обещали за эту командировку?

– Майора... – пробурчал я.

– Майора, – он хмыкнул. – Если после кляузы из ЦК КПУ в Комитете останешься – считай, в рубашке родился. Думаю, до крайних мер не дойдет, но бить будут сильно. У них ко всему украинскому очень трепетное отношение. Ладно, Виктор, пойдем к машине. Выводы-то сделал?

А куда бы я делся?

– Сделал... Владимир Ефимович! – он резко обернулся. – Могу я попросить у вас содействия? Мне нужно в Лепель съездить, покопаться в их архивах... это по одному убийству здесь, в Ромнах. Но нужно, чтобы там не мешали...

– Лепель? Где это?

– Витебская область.

– А, Белоруссия... я позвоню Машерову, думаю, этого хватит.

***

Наверное, я должен был быть раздавлен коварством полковника Чепака, и будь на моём месте настоящий Виктор Орехов, он мог бы совершить несколько необратимых поступков. Но я прожил в этом времени больше двух месяцев, кое-что понял – особенно об игре, в которую тут играет всё КГБ без исключения, – и хотя перспективы передо мной открывались не слишком радостные, я был готов их парировать. Возможно, без Семичастного я бы с головой ухнул в ту яму, которую мне готовил наш диверсант, но теперь я был предупрежден, а, значит, вооружен.

Правда, я всё равно чувствовал себя зеленым первогодком, которого старый и умудренный опытом лис в лице Чепака просчитал и смог обвести вокруг пальца. Наверное, я бы рано или поздно и сам разобрался в ситуации, вот только, боюсь, это случилось бы, скорее, слишком поздно, чтобы можно было отползти с минимальными потерями. Ну и да – кляуза из ЦК КПУ имела бы и в Москве вес, которому ничего не смог бы противопоставить даже Андропов, если бы ему пришла в голову блажь вступиться за какого-то капитана из московского управления.

Возможно, подобные ловушки поджидали меня и в других поручениях Чепака, но там события развивались относительно неспешно, и я мог спокойно на них реагировать. Впрочем, я пообещал себе, что завтра начну правильно вести работу со следственным отделом – нечего полагаться только на слова его начальника, который заинтересован в том, чтобы скрыть от меня все проблемы. В конце концов, агентов-информаторов я заводить умел, и даже был в своем праве, поскольку после подставы с художественной самодеятельностью мог расценивать всё управление КГБ по Сумской области такой же вражеской территорией, какой была, например, диссидентская среда.

Я добрался до управления пешком, отказавшись от предложения Семичастного ещё разок покататься на его машине. Может, и зря. Это могло слегка притормозить желание полковника проучить заезжего «москаля» – ведь неизвестно, о чем он договорился с достаточно высокопоставленной фигурой украинской власти. Но минусов в этом было больше – Чепак мог затаиться и ударить в самый неподходящий момент. А увидев меня, скромно идущим обратно, он, скорее всего, расслабится и продолжит гнуть прежнюю линию.

– А, Виктор, вернулся!

Полковник изображал, что только что вышел из своего кабинета по каким-то важным делам, но решил задержаться, случайно увидев меня. Я бы мог в это поверить – но с большей долей вероятности Чепак всё это время смотрел в окно, чтобы не пропустить моего возвращения. Ну или заставил делать это своего помощника.

– Да мы недалеко были, – я улыбнулся. – Товарищ Семичастный попросил ему парк показать. Говорит – сколько раз был в Сумах, а до парка ни разу не добрался. Жаль, что колесо обозрения ещё не достроили, с высоты город совсем иначе смотрится.

Остов этого колеса мы с Семичастным видели – его заложили год назад и обещали закончить этим летом, но я был уверен – обманут.

– Да, жалко, – Чепак покивал головой и спросил обеспокоенно: – Про ваш номер он ничего не говорил больше?

Я даже посочувствовал полковнику – ему жутко хотелось узнать, о чем мы полчаса говорили с бывшим председателем всесоюзного КГБ, но он вынужден был задавать наводящие вопросы.

– Похвалил ещё раз – и всё, – я безразлично пожал плечами. – Он в основном про Москву спрашивал, полковника Денисова хорошо помнит и некоторых оперативников старых.

Самый безопасный для меня вариант ответа – Семичастного вполне могло пробить на ностальгию по старым добрым временам. Я понятия не имел, знаком он с Денисовым и с личным составом московского главка, но точно знал, что Чепак не будет спрашивать Семичастного про содержание нашего разговора, а если и спросит – тот лишь удивится и пошлет полковника подальше. Это мне не по чину было такое посылание непосредственного начальства.

– А, вот оно что, а я уж грешным делом подумал, что он тебя в Киев взялся переманивать, – оскалился Чепак.

– Ну что вы, Трофим Павлович, какой Киев? – притворно удивился я. – Я бы на такое предложение и не согласился бы.

Особенно после того, как услышал откровения Семичастного.

– А зря, Виктор, очень зря! – наставительно произнес Чепак. – Что ж, не буду тебя задерживать, ты, наверное, торопишься? Когда в командировку свою собираешься?

Я задумался.

– Через недельку, наверное. Сможете выделить мне машину? Иначе придется чуть ли не через Москву ехать, а это дня три только в один конец, – я старался говорить как можно жалобнее.

– Машину? – удивился он. – Разумно, разумно... думаю, можно. Только водителя не дам, у нас и так некомплект.

– Водителя и не прошу, Трофим Павлович, я и сам водить умею, невелика наука...

Уже у себя в кабинете я смог выдохнуть – два таких мероприятия в один день вытащили из меня всю душу без остатка. Я посмотрел на гитару, но решил не прибегать к столь сильным средствам – и просто закурил. В управлении это не приветствовалось, но кто мне может запретить, кроме Чепака? А он сюда сегодня вряд ли сунется.

Я прислушался к себе – и понял, что больше всего мне было обидно за песню, которая оказалась неуместной на советской Украине. Но Семичастный сам подсказал мне выход, и я собирался им воспользоваться так, чтобы ни одна сволочь из ЦК КПУ не нашла в моих действиях никакого криминала.

[1] Столько областей в УССР было с 1959 года, когда Дрогобычскую область (так назывались несколько районов Западной Украины, вошедших в СССР в 1939-м) влили в Львовскую. Киев стал отдельной административной единицей только в 1978-м. Крым в эти годы назывался Крымской областью – автономной республикой он был до 1945-го и вновь стал в конце 1980-х.