Слово и дело

Глава 14. «Крестов могло бы быть и меньше»

Расследование убийства 25-летней давности сродни изысканиям какого-нибудь историка в архивах – что-то он, конечно, там найдет, но большую часть старых событий ему придется восстанавливать голой логикой или применяя различные аналогии. В случае с убийством того солдата, место которого занял ромненский лесник, логики и аналогий потребовалось много.

Иван Петров был призван в 1942 году, ему тогда было 23 года; судя по всему, его не взяли в армию в сорок первом по причине брони от паровозного депо, где он трудился слесарем. Начинал воевать под Сталинградом, на северной части фронта, в 21-й армии, прорывался через румын и окружал немцев в самом городе; потом эта армия стала 6-й гвардейской, стояла на южном фасе Курской дуги против 48-го танкового корпуса немцев, принимала участие в «Багратионе», а с осени сорок четвертого сражалась с курляндской группировкой. Весь победный май сорок пятого Петров провел как раз в Курляндии, после чего его дивизия была отведена в Белоруссию; их полк базировался в окрестностях Лепеля.

Для меня стало открытием, что прошедшие войну солдаты уходили на дембель не с пустыми руками. Конкретно этот Петров получил полный комплект формы и двухнедельный сухой паек; ещё ему дали на руки мешок муки, немного сахару, пару банок мясных консервов – за всё это он расписался в ведомости, которую зачем-то хранили в Лепельском военкомате. Ещё ему досталась солидная сумма денег – за три года, проведенные на войне, он получил полугодовое сержантское жалование. Демобилизация началась в конце июня 45-го, но Петров попал даже не в первую волну – увольнительную ему выписали 10 июля 1947-го, и на следующий день он отбыл в сторону Витебска, где формировался эшелон для таких бойцов. [1]

Я был уверен, что ни в какой Витебск Петров не прибыл и у коменданта поезда не отмечался, но доказать этого не мог – надо было поднимать уже армейские архивы, но смысла в этом я пока не видел. В Ромнах же лже-Петров проявился 23 августа, когда встал на учет в местном военкомате. Неизвестно, как он добрался до этого города из Лепеля, никого это тогда не заинтересовало. Приехал и приехал, война же кончилась, хорошо, что живой и здоровый. Скорее всего, в красноармейской книжке появившегося в Ромнах Петрова можно было найти следы замены фотографии, но эта книжка была уничтожена уже в шестидесятые, когда ему выдали военный билет нового образца. В личном же деле фотографии были разные – на снимках военного времени был изображен совсем другой человек. Впрочем, «лесник» тщательно подошел к выбору двойника, так что ошибка военкома вполне объяснима. Или же он просто не придал этому значения, зная, что за три года на фронте внешность менялась необратимо, и сравнивать ветерана с довоенным фото просто бессмысленно. [2]

***

Всю неделю до отъезда в Лепель я провел на телефоне, договариваясь с тамошним управлением о нужных мне данных из их архивов. Судя по всему, они не были в восторге от дополнительной и внезапной свалившейся на них работы, но Семичастный мою просьбу выполнил, и по Белоруссии сверху вниз пронесся вал жестких инструкций по встрече «москаля» из украинских Сум. В итоге начальник лепельского отдела КГБ обещал мне полное содействие и, слово сдержал – по приезде меня ждало несколько папок с информацией и один из его немногочисленных подчиненных для разруливания сложных ситуаций.

Но больше всего меня удивил Брянск. Членов армии «Локотской республики» там ещё искали, но, насколько я понял, без прежнего рвения – имели право, потому что, по их данным, большую часть они уже переловили, а на свободе остались лица далеко не первого ряда. И хотя к «Тоньке» это не относилось – её дело поднимали всякий раз, как появлялся повод, начальник тамошнего следственного отдела был уверен, что она давно мертва, а свидетели, которые её якобы видели там и тут, просто-напросто ошибаются.

Ещё я осваивал выделенный мне автомобиль – старую и ушатанную двадцать первую «Волгу», в которой третья передача включалась лишь промыслом божьим. Впрочем, в гараже что-то сумели подтянуть или даже поменять, так что основной проблемой для меня стали навыки вождения – сам я ездил на машине много лет назад, а «мой» Орехов как получил права много лет назад, так с тех пор ни разу за руль не садился. Но я справился и с этим.

Конечно, можно было отдаться на волю советского общественного транспорта, но Сумы действительно находились в стороне от торных дорог, и самый разумный путь состоял из автобуса до Киева, поезда до Минска и ещё одного автобуса в сторону Лепеля. Интернетов тут ещё не было, узнать расписание можно было по телефону, а вот купить билеты – только лично в кассах. Сколько этот путь займет времени, не знал никто.

Но и по поездке на автомобиле тоже были разные варианты. Водители из нашего гаража настаивали на том, чтобы я ехал на Конотоп до киевской трассы – будущей М-2, насколько я понял, – потом сворачивал на Чернигов и через Гомель, Могилев и Оршу добирался до места. Но мне больше понравилась другая дорога – через Белополье и Путивль на Глухов, потом через Севск на Брянск и Смоленск – ну а там та же Орша и Лепель.

Второй маршрут привлекал меня тем, что проходил буквально в паре километров от Локоти – той самой столицы республики предателей и пособников нацистов, с которой был связан убитый лесник. Я ещё не знал, что хочу там увидеть, но надеялся просто прочувствовать дух этого места перед неизбежной, как крах капитализма, встречей с Тонькой-пулеметчицей.

В итоге я выехал в воскресенье. Март стремительно шёл к концу, погода стояла летняя, так что поездка мне даже понравилась. Локоть, правда, разочаровал – убогое местечко с кучей разрушающихся зданий и похожей на сарай автостанцией. Отдел КГБ тут, кажется, был, но я даже не стал пытаться найти хоть кого-то; в Брянске тоже – в выходные в таких местах можно лишь продуктивно пообщаться с дежурным, добиться от которого взаимности я не надеялся. В Смоленске я переночевал – здешние коллеги легко пошли мне навстречу и зарезервировали местечко в одном из общежитий, – и к полудню понедельника уже был на месте.

Лепель – это даже не город, а большое село. Тринадцать тысяч жителей, несколько производств, которым больше подходило старорежимное слово «мануфактура». Как и Сумы, этот городок находился в стороне от больших дорог, но очень близко к границам будущих «прибалтийских тигров», что, наверное, давало эффект – например, в виде более доступного, чем в какой-нибудь Сибири, заграничного дефицита. Во всяком случае, юное поколение в джинсах тут было, скорее, правилом, а не исключением. Но мне здесь понравилось. Я даже пожалел, что свободная вакансия нашлась в Сумах, а не где-нибудь в Белоруссии – здесь, кажется, было тихо, скучно, и никто не кричал о том, что эта республика кормит весь Союз.

Конечно, тут были свои особенности. Вывески на белорусском, следы войны – даже спустя столько лет. Застройка – в основном одно- и двухэтажная, из тяжелого на вид темно-красного кирпича. И разбитые дороги, которые, впрочем, были чисто выметены.

Машину я оставил во в дворе местного отдела КГБ, представился начальнику – молодому капитану, который вырабатывал в этой глуши нужный для переезда в область стаж, – и был передан в надежные руки сержанта по имени Андрей. «Мой» Орехов был парнем немаленьким, но рядом с этим Андреем я чувствовал себя Давидом перед Голиафом – он был чуть ли не на голову выше и значительно шире в плечах, но при этом держался очень скромно, словно боялся причинить кому-то неудобство. Меня он поначалу называл на «вы», а когда я предложил перейти к более неформальному обращению, постоянно сбивался. Но дело своё он знал туго.

***

– А что вы хотите найти-то? – спросил Андрей.

Папки, которые собрали для меня в Лепеле, были полны самой разной информацией. Например, там были нераскрытые убийства в окрестностях Лепеля в июле и августе 1947-го – их было ровно два, и ни одно мне не подходило, потому что личность убитых была установлена достоверно, и никто из них не мог быть Иваном Петровым. Этого Петрова и не искал никто – из Лепеля он убыл, в Ромны прибыл, никаких загадок, никаких поводов для расследований. Ну а что в Ромны, а не в родной Пермский край – так это его дело, мало ли как там в дороге всё обернулось. В общем, я склонялся к тому, что наш «лесник» очень качественно спрятал тело убитого, и если его никто не нашел, то и дела никакого заводить не стали.

Ещё были выписки из каких-то древних формуляров, справки, наряды на получение всего и вся, что может понадобится воину Красной армии. Не было только главного.

Я немного помолчал, формулируя свои желания.

– Смотри. Убийца, скорее всего, каким-то образом остался в городе сразу после его освобождения в июне сорок четвертого, и потом три года сидел на попе ровно, – сказал я. – Возможно, он и не собирался никого убивать – он же фактически был на легальном положении, с документами и прочим. Но вдруг увидел этого солдата – и решился. В общем, я не очень понимаю мотивы его поступка.

Андрей задумчиво почесал в затылке.

– Обычно так бывает, когда ситуация меняется, – сказал он. – Например, если в город приезжает кто-то, кто мог его знать... тогда да – только бега.

Слово «бега» Андрей произнес очень забавно – «бяга». Но я на это уже не обращал внимания – в Белоруссии тоже был свой суржик, хотя и не такой, как на Украине.

К тому же он озвучил то, до чего я уже дошел с помощью той самой логики и аналогий. И теперь мне надо было понять, кто появился в Лепеле летом 1947-го – настолько страшный, что тот лесник решился на убийство и подделку документов, лишь бы надежно оказаться от этого кого-то как можно дальше и не оставить за собой никаких следов. У меня был на примете один кандидат – та самая Тонька-пулеметчица. Насколько я помнил, она приехала сюда с семьей уже после войны, но точную дату не знал или надежно забыл. Теперь мне нужно было познакомиться с тем, как в СССР осуществляется учет движения народонаселения, и надеяться, что архивы паспортного стола городка Лепель остались в неприкосновенности.

– То есть надо смотреть, кто приехал в город в означенный период, – резюмировал я. – Сходим в паспортный стол?

Андрей поморщился – перспектива провести ещё пару часов в архивной пыли его совсем не прельщала. Но он мужественно кивнул.

***

Архивы таких столов по советским законам хранились полвека. Понятное дело, что в войну многие бумаги в западной части Советского Союза были уничтожены – их жгли все, и наши при отступлении, и немцы – за ненадобностью. Но с послевоенного времени архивы старались поддерживать в надлежащем состоянии, и я надеялся, что мы с Андреем не будем погребены под горой самых разнообразных сведений.

Идти было недалеко – два квартала мимо длинных зданий неясного назначения, за которыми скрывалось футбольное поле. И персонал там был вполне доброжелательный, готовый помочь от всей души и безвозмездно.

– Вот здесь заявления за сорок седьмой, – симпатичная девушка, которая, наверное, как раз в том году и родилась, сгрузила на стол с десяток папок. – Ещё что-то?

Я скептически оглядел эти папки.

– Маловато будет?

– В пределах нормы, – строго сказала она. – Чуть меньше, чем сейчас за такой же период. Но тогда у нас и жителей было меньше.

– Понятно, – вздохнул я. – Спасибо вам, девушка. Ну что, Андрей, за работу?

В сороковые годы Лепель действительно был ещё меньше, чем сейчас. Пусть он и не был на направлении главного удара «Багратиона», но война через него всё же прокатилась горячим катком – многие здания были разрушены, жители убиты или угнаны в Германию. Восемь тысяч жителей, не больше. Лишь после Победы городок начал понемногу восстанавливаться – поэтому в первую очередь был построен кирпичный завод, материал с которого в первую очередь пошел на другие заводы и административные здания. Ну и жителей прибавлялось – возвращались угнанные и демобилизованные, приезжали те, кто в самом начале войны уехал в эвакуацию. Но к 1947-му основной поток обратных переселенцев значительно уменьшился, вернувшись к тому, что девушка из паспортного стола называла нормой. Вот только архив вёлся по инерции сумбурно, объединяя и тех, кто приехал, и тех, кто уехал, и тех, кто переезжал внутри города – а таких было подавляющее большинство.

Причины для переездов были самые разные, в основном приятные, потому что мало кто разводился и делил нажитую недвижимость. Наоборот – создавались новые семьи, члены которых съезжались вместе, в этих семьях появлялись дети, которые тоже ставились на учёт. Были и другие радостные поводы – например, улучшение жилищных условий, когда те же семьи перебирались из бараков во вновь построенные дома. Кто-то и сам строился, несмотря на трудности с материалами – поэтому частный сектор в основном состоял из деревянных домов.

Мы с Андреем внимательно вникали в суть этих пыльных страниц, за каждой из которых были самые настоящие человеческие судьбы. Большую часть мы пропускали, но иногда попадалось то, что нам нужно – данные по этим людям выписывались на отдельные листы. Хуже всего было то, что мы не знали, что нам точно нужно – тот лесник наверняка уехал из Лепеля вслед за солдатом или вместо него, но вот испугавшие его люди могли приехать в город и в предыдущем году. Как бы ни был мал этот населенный пункт, а два человека тут могут не встречаться очень долго, особенно если сами не ищут встреч друг с другом.

Но когда мне в одной из папок попалась чета Гинзбургов, я понял, что мы на верном пути. В Лепель они приехали в мае сорок седьмого и получили отдельную комнату в общежитии – у них уже была маленькая дочь. И теперь я точно знал, что моя поездка была не напрасной, не думаю, что без меня лепельские коллеги подошли бы к делу столько дотошно.

Впрочем, я мог и ошибаться.

***

Мы сидели в столовой местной швейной фабрики и ели комплексный обед – первое, второе и обязательный компот. Правда, девушка из паспортного стола отказалась составить нам компанию, отговорившись тем, что у неё обед в другое время – но я заметил, что Андрею она понравилась, так что, наверное, после моего отъезда он ещё не раз посетит это богоугодное заведение. И ещё нам не достался шашлык, как Феде в «Операции «Ы» – сегодня в меню были лишь слегка резиновые, но в целом съедобные котлеты. Я бы вообще удовлетворился парой пирожков, но пошел на поводу у организма, который требовал полноценной еды.

В целом я был доволен нашей работой, хотя до её окончания было очень и очень далеко. У нас имелся короткий список в десяток персон – все они переехали в Лепель в первой половине 1947 года, причем это было не возвращение из понятной эвакуации, а спонтанный переезд без видимой цели. Все устроились на здешние заводы и до сих пор жили в городе. Тот, кто напугал лесника из Ромн, не мог умереть – ведь совсем недавно кто-то дал себе труд приехать на Украину и убить его из немецкого пистолета, а это мог быть только человек из прошлого. А единственное подходящее прошлое находилось здесь, в Витебской области.

Вот только я вдруг понял резоны, по которым в школьных учебниках на последних страницах печатается ответ на задачи – потому что это помогает ученикам только в том случае, если они знают правильное решение. Зная, из-за кого лесник сбежал из города, я не мог просто оповестить мир о своём знании. Мне нужно было придумать некое изящное решение, чтобы задачу мог решить даже такой увалень, как Андрей, но ничего подходящего в голову просто не приходило. Даже поголовная проверка нашего списка ничего не давала, пока мы не знали личность нашего лесника.

«Бинго!»

Я отодвинул тарелку с недоеденной котлетой в сторону и печально посмотрел на Андрея.

– Знаю, что ты меня за это убьешь, – с легкой грустью сказал я. – Но нам надо будет вернуться в паспортный стол и посмотреть папки ещё и за второе полугодие.

Андрей заметно повеселел.

– А что будем искать? – всем своим видом он выражал готовность сидеть в архиве всю следующую пятилетку.

– Не что, а кого, – поправил я. – У нас есть убитый человек, он двадцать пять лет назад уехал из Лепеля, испугавшись кого-то из этого списка, – я указал на наши изыскания, которые лежали на краю стола. – Он мог выписаться законным образом – например, из-за переезда в другой город, а мог и не выписываться. Что происходит во втором случае?

Андрей похлопал глазами и промолчал. Я тоже не знал.

– Обычно в этом случае выписку осуществляет ответственный квартиросъемщик, – объяснила нам девушка из паспортного стола, слегка удивленная нашим возвращением и презентованным пирожным-корзинкой.

На этот раз я узнал её имя – Ирина. Надеюсь, теперь Андрею будет проще познакомиться с ней чуть ближе. Впрочем, про её семейное положение я спрашивать постеснялся.

– Но он же не может прийти на следующий день и сказать – выпишите вот этого человека, я его уже двенадцать часов не видел и ночевать он не приходил? – уточнил я.

– Квартиросъемщик может сделать это в любое время, – сказала ходячая энциклопедия по правилам учета граждан. – Но тому человеку потом придется прийти с паспортом и поставить соответствующую отметку.

– А если он не придет?

– Его не пропишут на другом месте, – Ирина пожала плечами.

Судя по всему, на её памяти всё происходило именно так, и она не знала, что иногда что-то случается совсем не в соответствии с инструкциями.

***

Лесника мы нашли быстро. Уцик, Гавриил Афанасьевич, 1924 года, родом из села Брасово Орловской губернии – насколько я помнил без обращения к атласам, это Брасово находится рядом с Локотью, я видел соответствующий указатель, когда сворачивал с трассы. Никаких биографических сведений в справках паспортного стола не было, но жизненный путь этого Уцика я представлял себе очень хорошо. Призвать его не успели – немец пёр быстро, военкоматы не справлялись, особенно когда дело касалось сёл. Сейчас уже не узнать, что побудило этого человека вступить в полицию «Локотского самоуправления», но факт остается фактом. В сорок третьем году он бежал вместе со всеми, но в Лепеле зацепился и остался тут, пока остальные члены РОНА воевали с поляками в Варшаве. Ну а здешняя жизнь была на виду – в графе «место работы» была запись «слесарь ремонтно-механического завода», того самого, на который устроились Тонька-пулеметчица и её муж после переезда из Калининграда. Скорее всего, увидев их, он и подался в бега – заявление о снятии его с учета подал какой-то местный житель, у которого Уцик снимал комнату.

В листке учета Уцика имелась и его фотография – с поправкой на возраст можно было признать в нём лесника из Ромн. Он действительно был немного похож на солдата Ивана Петрова, но именно что «немного» – думаю, если их поставить рядом, никто бы не спутал одного с другим. Но на старых фотографиях было много искажений, так что несовершенство технологий облегчили подмену. Ну а паспорт, в котором так и не появилась отметка о выписке, скорее всего, был сожжен или закопан рядом с телом убитого бойца Красной армии, найти которое я не надеялся.

***

С Андреем мы расстались у здания отдела КГБ, и я отправился побродить по городу, без особой цели, просто прогуляться перед сном, и сам не заметил, как попал на скромный перекресток двух небольших улиц, на который вообще-то собирался, но не сейчас и вообще не сегодня. Этот адрес я узнал в паспортном столе, выяснил, где он находится – и теперь, получается, меня тянуло к нему неотвратимо, как капитана Гаттераса на северный полюс. При этом мне было до жути неохота приближаться к этому месту без выписанного ордера на арест Тоньки и вооруженной группы поддержки.

Дом Гинзбургов я узнал сразу, хотя ни разу его не видел. Одноэтажное деревянное строение с двумя трубами на покатой крыше, хлипкая летняя кухонька недалеко от крыльца и ветхий сарай в самом углу небольшого участка. Всё это огорожено невысоким – первоклашка перепрыгнет – забором. Но рядом с чуть кривоватой калиткой висел приметный знак – небольшой круглый щит с красной звездой. Такие же эмблемы попадались мне в Лепеле несколько раз, и означали, что в доме живет ветеран войны – а Гинзбурги оба носили это звание. Тимуровское движение в СССР начала семидесятых окончательно не заглохло, хотя и поддерживалось лишь энтузиазмом отдельных пионеров и комсомольцев, но здесь, в Белоруссии, таких, наверное, было много. В Сумах я ничего подобного не помнил.

Я остановился на противоположном углу перекрестка и закурил – просто чтобы убить время. Дом – обычный пятистенок, и неяркий желтоватый свет горел сразу в трех окнах спереди и в паре сбоку. Сами окна закрывали простенькие занавески, и через них невозможно было увидеть, что творится внутри. Впрочем, на это я и не рассчитывал – не хватало ещё, чтобы меня застукали за подсматриванием за личной жизнью обычной советской семьи, какой хотели казаться Гинзбурги. И я был уверен, что они там не вынашивают коварные планы по свержению коммунистической партии и прочие противоправные поступки. Насколько я помнил, Антонина с конца войны и до самого ареста никаких преступлений не совершала.

В принципе, мне оставалось сделать всего полшага, чтобы разоблачить Тоньку-пулеметчицу и сдать её с потрохами коллегам из Брянска. Вот только я не очень представлял, в какую сторону нужно шагать. Проще всего, конечно, было взять Андрея и прилюдно арестовать бывшего локотского палача, а потом пусть ребята из Брянска расхлебывают заваренную мною кашу. По моим воспоминаниям, через несколько лет брянское управление КГБ провернет очень серьезную операцию, с фальшивыми вызовами в военкомат и внедрением в местные органы своих сотрудников, чтобы убедиться, что им нужна именно Антонина Гинзбург. Способны ли они сейчас на такой подвиг – вопрос вопросов. Документы у неё наверняка в порядке, все проверки она прошла ещё в войну, и уличить её в преступном прошлом будет непросто.

Ещё меня занимал вопрос – как она жила последние четверть века, помня о тех сотнях людей, для которых последним, что они видели в жизни, были Тонька и её пулемет? Впрочем, я точно знал, что совесть у людей очень гибкая, а память – весьма избирательна. Может, она иногда и просыпалась по ночам с криком и в холодном поту, но её семья была уверена, что это лишь эхо войны – ПТСР существовал всегда, но в те годы его никто не лечил, ветераны справлялись сами, как умели. Кто с помощью водки, а кто... Я припомнил, что среди артистов были те, кто успел серьезно повоевать – Юрий Никулин, например, вообще провел в боях лет шесть, с Финской и до Победы. Возможно, для него кривляние на публике тоже было своего рода сублимацией, способом забыть о тех ужасах, которые он видел во время Великой Отечественной?

Я был почти уверен, что тот лесник бежал из Лепеля в Ромны именно после приезда в город четы Гинзбургов. И мне было жутко интересно, что за зверь скрывался под личиной не слишком красивой девушки, которая за эти четверть века превратилась в не слишком красивую женщину?

***

Вдруг над крыльцом дома Гинзбургов ярко вспыхнула лампочка. Вскоре дверь открылась, и на улицу вышла молодая девушка – явно уже не школьница, чуть постарше; скорее всего – младшая дочь, потому что старшая родилась сразу после войны, когда Гинзбурги ещё обитали в Кенигсберге. Девушка погремела ведром, добежала до сарая, вернулась и зашла в дом. Но свет не погас. Я покосился на окурок – ещё пара минут, не больше.

Потом на крыльце появился мужчина – треугольное лицо с ленинской бородкой «клинышком», мощной лысиной и длинным, крючковатым носом. Нас разделяло плевое расстояние – метров пятнадцать, но он был на свету, а я стоял в тени столба электропередачи. Я хорошо видел его, а он не мог меня заметить, поэтому я спокойно рассматривал этого человека, который всю сознательную жизнь прожил с убийцей, пусть и не зная об этом. И мне казалось, что я где-то видел это лицо.

Воспоминание пришло лишь спустя некоторое время, когда Виктор Гинзбург вернулся с темного двора и снова встал на крыльце, прямо в свете лампочки. Это лицо было мне знакомо по прежней жизни, когда нам показывали фотографии Виктора Орехова в разные периоды его жизни. И почти таким этот Орехов был в девяностые, перед вторым арестом. В общем, на крыльце стоял нынешний я, только лет на тридцать старше и с выдающимся носом – у «моего» Орехова нос был вполне нормальным.

Меня охватил настоящий ужас. Я забыл о конспирации и почти бегом ринулся прочь, подальше от этого призрака. Забыл я и о сигарете – и вспомнил, когда она догорела до фильтра и слегка обожгла мне пальцы. Я зашипел, отбросил окурок и лишь в этот момент пришел в себя. Я остановился, прислушался к вечерней лепельской тишине и понял, что всё запуталось окончательно и бесповоротно.

[1] Послевоенная демобилизация продолжалась до 1948 года в основном из-за единовременных выплат, которые пообещали ветеранам – столько денег разово у СССР тогда не было. Кроме того, их всех надо было как-то довезти до родных мест, а количество транспорта тоже было ограничено.

[2] Это, кстати, действительно так, разница очень заметна, если сравнивать довоенные и послевоенные фото https://dzen.ru/a/XwF2fDyoKAqEYGkZ