Слово и дело

Глава 15. «Своя земля в беду не жестче пуха»

Я успокоился лишь к утру, проведя не самую лучшую ночь в обоих своих жизнях – даже сразу после попадания в тело Виктора Орехова всё происходило гораздо спокойней, особенно по сравнению с тем, через что я прошел в этом чертовом Лепеле. Сам город в этом, конечно, виноват не был – просто ему не повезло стать узловой точкой пересечения сразу нескольких биографий, в числе которых оказалась и моя.

Всё же я нашел в себе силы перекусить стаканом купленного накануне кефира и большим куском чуть зачерствевшего батона с сыром, и во время этого нехитрого завтрака понял, что хочу сделать сегодня. Наверное, я не должен был этого делать, но иногда охота пуще неволи. Поэтому ровно в семь утра я снова стоял на том самом перекрестке, курил и делал вид, что совершенно не смотрю на дом, который был отмечен тимуровской звездой.

То, что я задумал, нарушало сразу целую кипу служебных инструкций, и если об этом станет известно любому из моих начальников – что полковнику Денисову, что полковнику Чепаку, – то я вылечу из Комитета впереди собственного визга в направлении ближайшего следственного изолятора. Но я чувствовал, что должен это сделать.

Первой убежала куда-то та девушка, которую я видел вчера; на меня она не обратила никакого внимания. Старшая дочь так и не появилась, и я чуть поругал про себя людей, которые меняют место жительства без уведомления соответствующих органов. Ей было двадцать семь лет, и она, скорее всего, то ли готовилась выйти замуж, то ли уже вышла – только не через ЗАГС, а так, – и переехала к гражданскому мужу. Или же просто отсутствовала в городе – я мог бы это уточнить, но это означало потерю времени, которого и так было мало.

Вторым дом покинул двойник «моего» Виктора из будущего. Он как раз на меня посмотрел, когда запирал калитку, но я не боялся быть узнанным – низко надвинутая кепка и очки без диоптрий были хорошей маскировкой. К тому же этот Гинзбург направился в другую сторону, к железной дороге, вдоль которой находился ремонтный завод, и рядом со мной не прошел. Я выждал ещё минут десять – и направился к дому.

Антонина Гинзбург сейчас болела. Вчера уже под вечер я попросил Андрея обзвонить места работы фигурантов нашего списка и уточнить их текущее состояние. Вряд ли болезнь была смертельной – во всяком случае, отлеживалась она дома, а не в городской больнице. Это означало, что на работу она сегодня не пойдет, останется одна, и я смогу её навестить. У меня был вчерне накиданный план нашего с ней разговора, но, как известно, любой план хорош только до начала сражения.

Было ли то, что собирался сделать, сражением? Возможно, нет. Гинзбурги должны были привыкнуть к визитам незнакомцев, тимуровская звезда на заборе об этом говорила четко. Советские люди в этом времени были гораздо более непосредственными, чем российские граждане из моего будущего, но и тогда случались забавные казусы, хотя кто не смеялся над фразой из гайдаевского фильма «Я свидетель! Что случилось?». Сейчас-то как раз такое поведение было, скорее нормой, а не исключением, и я был уверен, что в этот дом на Чапаевской улице не раз заглядывали приезжие, которые видели звезду – символ того, что здесь живут героические люди – или, как я, посетили местный музей.

***

Лепельский краеведческий музей располагался рядом с единственной в городе гостиницей, так что я не мог пройти мимо. Правда, эти два здания были словно из двух разных эпох – они были непохожи настолько, насколько могут быть непохожи два строения. Гостиница занимала огромный одноэтажный деревянный дом в семь окон по длинной стороне. Дом был самым обычным, разделенным на клетушки с тонкими стенами и хлипкими дверями. В нем имелся всего один люкс, которой считалась одноместная комната без удобств, но с холодильником и столом. Наверное, этот люкс находился в постоянной брони у местных властей, потому что меня поселили в него – видимо, к властям причисляли и местный отдел КГБ. А музей занимал массивное двухэтажное разноуровневое здание из кирпича необычной постройки. В отличие от лепельских магазинов он работал допоздна, и я не удержался от искушения, заплатив десять копеек за билет женщине, которая была тут, кажется, сразу всем, работая и директоров, и билетером, и смотрителем. Впрочем, подобные заведения в СССР всегда привлекали энтузиастов, готовых перебирать фонды по зову души, без зарплаты – возможно, это было даже правильно в смысле воспитания строителей коммунизма.

Внутри было бедненько, но чистенько – впрочем, это можно было сказать про весь город. Экспозицию нельзя было назвать насыщенной. Какие-то артефакты царских времен, но немного, лишь для того, чтобы показать, что история Лепеля уходит вглубь веков; большинство этих экспонатов было представлено в виде современных схем и рисунков. Понятно, что было много революционных предметов, но ещё больше – эпохи Великой Отечественной. Присутствовали даже пулемет Дегтярева и целый на вид миномет, а заглядевшись на длинное противотанковое ружье, я едва не пропустил главное – стенд, посвященный Тоньке-пулеметчице. Вернее, ветеранам войны и орденоносцам Виктору и Антонине Гинзбург.

Стенд был небольшой и почти без экспонатов – несколько личных вещей, большой лист с краткими биографическими справками и ещё один лист с рассказом Виктора о взятии Кенигсберга. Бывшая Тонька, как утверждали авторы панегирика в её честь, была сейчас передовиком производства ремонтно-механического завода. Имелись на стенде и несколько фотографий – я их внимательно рассмотрел, но по-настоящему завис перед старым, сороковых годов пожелтевшим снимком, на котором были изображены оба Гинзбурга.

Я так и не понял, чем привлекла героического старшего сержанта Гинзбурга эта полноватая и некрасивая девица в те годы, когда любые фронтовики были нарасхват. Правда, после своих вчерашних открытий я уже почти не сомневался, что и биография Гинзбурга выдумана в лучшем случае наполовину. Впрочем, партизанство в Брянских лесах там указывалось, да и дальнейший боевой путь в целом совпадал с тем, что я помнил из истории Великой Отечественной войны. Так что всё это могло быть и простым совпадением. Но могло и не быть.

Больше всего меня расстроило то, что нынешняя Тонька была совершенно не похожа на тот словесный портрет, который составили следователи в Брянске по рассказам свидетелей. Но было бы слишком хорошо, если бы я мог просто предъявить лепельским коллегам брянскую ориентировку и потребовать ареста этой женщины.

– Вам помочь? – суровый голос вырвал меня из размышлений о сути бытия.

Я повернулся. Рядом со мной стояла та самая женщина, которая в одиночку тащила лепельское краеведение.

– Добрый вечер, – вежливо сказал я. – Насчет помощи не знаю... Скажите, а вот эти люди, – я указал на стенд, – уроженцы Лепеля? В их биографиях об этом ни слова.

– Рада, что вы заинтересовались, – лицо женщины сразу смягчилось. – Посетители редко внимательно читают длинные тексты, предпочитают слушать экскурсоводов. Сюда поодиночке почти и не ходят, только группами. А про Гинзбургов – нет, они приезжие, у нас поселились только после войны. Антонина – из Брянска, только, кажется, перед войной жила в Москве, а Виктор – из Полоцка. А зачем вам?

– Просто стало интересно, – я улыбнулся. – А не знаете, почему они решили поселиться именно тут?

– Вот чего не знаю – того не знаю, – женщина огорченно покачала головой. – Вам лучше у них у самих спросить, они тут недалеко живут, на Чапаева, не пропустите, угловой дом, если по Лобанке идти, там и значок висит приметный.

«Да, я знаю, только что оттуда». Но вслух я такое говорить постеснялся.

– Спасибо за совет, – я улыбнулся. – Обязательно к ним наведаюсь, ветеранов мало осталось, нужно проявлять к ним внимание.

Думаю, если бы эта женщина знала, где я работаю, она бы поняла всю двусмысленность этой фразы. Мы ещё немного обсудили проблемы музейного дела, и она настолько расчувствовалась, что не поленилась, сходила в запасники и подарила мне копию совместного снимка четы Гинзбургов.

Уже в гостинице я рассмотрел эту фотографию чуть ли не под микроскопом, сравнивая её с фото в своем удостоверении, и понял, что всё не так плохо – те, кто знал молодого Гинзбурга, вряд ли нас спутали бы. Но и мать «моего» Орехова была права – мы с отцом были очень сильно похожи. С поправкой на аберрацию её памяти, конечно.

***

Хотя забор в доме Гинзбургов давно следовало бы подновить, калитка открылась без скрипа. Я прошел по выложенной давно утонувшими в земле камешками дорожке, немного постоял на крыльце – как вчера стоял Виктор Гинзбург – и без стука открыл дверь. Меня встретили темные сени – так что пришлось постоять ещё, подождать, пока глаза привыкнут, и я смогу сориентироваться в этом небольшом помещении благодаря свету, который попадал сюда через немногие щели в рассохшихся стенах. Открывать следующую дверь было всё-таки страшновато, но я напомнил себе, что офицеры КГБ не должны ничего бояться. Особенно призраков далекого прошлого.

Но именно эта дверь открылась с легким визгом. Он был почти неслышен, но женщина, стоявшая у небольшой печи, всё равно обернулась.

– Виктор, ты чего-то за...

Она осеклась, когда увидела, что в дом вошёл не её муж.

– Нет, я ничего не забыл, – сказал я. – Мне в музее сказали адрес и сказали, что я могу к вам зайти. Вот я и зашёл.

И улыбнулся. Говорить правду действительно было легко и приятно.

Бывшая Тонька-пулеметчица выглядела плохо, но значительно лучше, чем на фотографиях, которые были сделаны через несколько лет в тюрьме. Сейчас на её внешний вид накладывала свой отпечаток болезнь – опухшие глаза и нос, легкая краснота пятнами. Наверняка ничего серьезного, обычная простуда, которая без лечения проходит за семь дней, а при лечении – за неделю. Но работать в таком состоянии действительно тяжко, особенно если у неё ещё и температура.

– Вы кто? – резко спросила она.

– Простите, я не представился, – сказал я, снимая кепку. – Виктор, приехал в ваш город в командировку, вчера был в краеведческом музее, где и заметил посвященный вам и вашему мужу стенд. Наверное, стоило прийти вечером, когда и он будет дома, но мне сегодня надо уехать, поэтому я и решил вот так... Вы же Антонина Гинзбург?

Я развел руками, давая понять, что некоторые обстоятельства – выше нас, и не нам им сопротивляться.

Моя размеренная речь произвела нужный эффект – хозяйка чуть расслабилась, но настороженность в её позе осталась. Ей бы винтовку в руки – и получится настоящая боевая подруга, с которой хоть революцию защищать, хоть немцев из страны гнать.

– Да, это я, – сказала она. – Но вы даже не постучались...

– Я стучал, но ответа не услышал, поэтому и решил зайти так, – с легкой укоризной сказал я. – Мне уйти? Или же вы всё-таки ответите мне на несколько вопросов, чтобы я увез из Лепеля не разочарование, а хорошие впечатления?

Она чуть растерялась.

– Да нет, не уходите! Я ж со всем пониманием! Давайте вот тут устроимся, – она указала на стол с тремя табуретками. – Только мне и угостить-то вас нечем... Я чуть приболела, а от Светки помощи не дождаться...

Судя по всему, старшая дочь действительно уже не жила в родительском доме, да и младшая подумывала о том, чтобы тоже оказаться на воле. При этом быт этой семьи я бы не назвал скудным – да, дом и участок чуть запущены, но на стенах висят весьма дорогие ковры, в углу негромко тарахтит холодильник, а в красном углу, где раньше висели потемневшие иконы, стоит цветной телевизор, который сам по себе был роскошью по нынешним временам. Один из углов дома выгорожен с помощью шкафа, сооружения из досок и фанеры и ситцевых занавесок – наверное, там жила дочь. И вообще тут было довольно просторно – я бы оценил общую площадь дома метров в сто.

Мы присели, и я сразу перешел к вопросам.

– Мне ещё в музее стало интересно, но там не смогли ответить – почему вы выбрали Лепель? Вы же, кажется, вообще в Москве жили?

– А это муж, – отмахнулась она. – Он из Полоцка родом, но мы туда приехали – всё разрушено, его родных нет никого, только и узнали, что какая-то дальняя родня сюда поехала, на заводе работать. Ну и мы следом. А в Москву я не хочу, и Виктор не хочет, не привыкли мы по столицам, суетно там...

Она с выжиданием посмотрела на меня.

– Ясно, – я улыбнулся. – Лепель хороший город, я тут второй день, но прямо в восторге. А в Москве и вправду суетно.

– А вы сами откуда? – спросила она.

– А как раз оттуда. После армии задержался, а дальше – работа, семья... уже и ехать никуда не хочется. А так я из-под Брянска.

Её лицо чуть дрогнуло.

– Вот как? – она произнесла это так, словно хотела изобразить удивление, но не справилась. – Я тоже родом из Брянской области, до Москвы мы там в дальней деревне жили. И в окружение в сорок первом почти в тех краях попала...

***

Через полчаса я понял, что пора закругляться. У госпожи Гинзбург имелась наготове цельная картина её военного прошлого, с которой я уже был знаком по краткой биографии на стенде краеведческого музея. Из окружения под Вязьмой она, по её словам, сумела выбраться через несколько месяцев, уже в сорок втором. Её проверили, зачислили в часть, с которой она и провоевала следующие два года. В сорок четвертом оказалась в плену и попала в концлагерь под Кёнигсбергом. Но дело было уже на исходе войны, в апреле Красная армия взяла этот немецко-прусский город, заключенных освободили, и она пристроилась санитаркой в госпиталь, где и встретила Виктора Гинзбурга.

Никакому Локотскому самоуправлению и расстрелам мирных жителей в этой биографии места не находилось. Не присутствовал здесь и памятный мне по статьям из будущего немецкий ефрейтор, который увез её из Локоти в тыл и который, видимо, появился уже во время допросов после ареста. При этом невозможно было хоть как-то подтвердить или опровергнуть её рассказ, потому что скитания этой женщины по немецким тылам были известны лишь с её слов. Для местного краеведческого музея и школьников эти рассказы выглядели очень увлекательно, особенно если у Гинзбург были заготовлены пара-тройка баек. В общем, я решил отпустить ситуацию и предоставить разбираться в ней коллегам из Брянска.

– Видите, я совсем не тот герой, которого вы, наверное, ожидали увидеть, – она даже потупила глаза.

– На мой взгляд, любой человек, который пережил ту войну и не предал свою страну – герой, – с легким пафосом сказал я. – И извините, но мне пора... скоро уезжать, поезд ждать не будет.

Я покинул этот дом с легкими расшаркиваниями и полным ощущением, что по ночам эта женщина спит спокойно, никакой вины за собой не чувствует, а за годы хождений по музеям и школам её история вылизана до блеска. Эту историю, наверное, можно было легко опровергнуть, если поднять архивы и провести очные ставки с сослуживцами. Я вообще сомневался, что во время войны она смогла бы пройти вторую проверку, с большой вероятностью ей должен был попасться параноик из особистов, который сталкивался с перевербованными немцами диверсантами из окруженцев – к концу войны в СМЕРШе смогли выводить такую породу на потоке, – и эта встреча стал бы роковой для Тоньки-пулеметчицы.

Но уже у гостиницы я вспомнил про британскую стюардессу, которая последовательно пережила катастрофы «Олимпика», «Титаника» и «Британика» и умерла всего лишь года два назад в почтенном возрасте. Наверное, чудеса случаются не только в кино, но и в обычной жизни, а эта Тонька совсем не пулеметчица, и поэтому спокойно принимает чужих и пришлых и рассказывает им о своем житье-бытье. [1]

Самое паскудное, что ограничить круг подозреваемых оказалось не слишком легко – особенно если не опрашивать весь наш список скопом, для чего не было никаких оснований, только мои голые рассуждения, которые могли оказаться и ошибочными. В день убийства лесника в сентябре прошлого года трое подозреваемых находились в законном отпуске – среди них и Гинзбурги, – а ещё двое – на больничном. К тому же убийство было совершено в субботу, так что теоретически туда мог добраться кто угодно – даже тот, кого не было в списке, главное, чтобы у него была машина. У Гинзбургов, кстати, машина имелась – относительно новый «Москвич» стоял в сарае в глубине сада. Но даже отсутствие персонального транспорта ничего не значило – всегда есть возможность попросить знакомого, а проверять всех... Ради какого-то лесника из РОНА этим никто заниматься не будет, поэтому остается только экстенсивный путь – наверняка кто-то в Ромнах видел убийцу и сможет опознать.

***

В принципе, больше в Лепеле меня ничего не держало. Всё остальное местный отдел КГБ сможет сделать без меня, без авралов и не привлекая лишнего внимания, а результаты отправить спецпочтой. Да, мы получим их чуть позже, но это дело ждало четверть века и способно подождать ещё неделю-две. Правда, был шанс, что неведомый убийца лесника проявится ещё где-нибудь, но если жертвой окажется такой же «ветеран» РОНА, то и пусть его, а мы заодно раскроем и это преступление.

Я лишь позволил себе напоследок немного прогуляться по городу – уж слишком славной была погода, и не хотелось сразу запирать себя в духоте машины, в которой не было никаких кондиционеров. По узкой улице я прошел мимо большой площади с обязательным памятником Ленину и братской могилой павших воинов, через парк вышел на берег озера, из-за вида которого простил Лепелю все его недостатки и даже пожалел, что не приехал летом – чистая вода буквально звала нырнуть в неё. Стоял я там, наверное, с полчаса, размышляя о том, что просто ничего не бывает.

Если бы в здешних архивах имелось то самое пресловутое нераскрытое дело об убийстве в 1947 году, я бы уже записал его на свой счет и всё-таки попал бы на страницы здешней газеты, которая, кстати, называлась не «Лепельская правда», а «Ленинский флаг», и была ненавязчиво двуязычной. Впрочем, содержание её мало отличалось от любой другой газеты советского времени – четыре полосы удоев и видов на урожай с портретами испуганных передовиков производства и куцей врезкой программы телепередач на последней странице. Моя гордость была бы удовлетворена и заметкой в этом «флаге», но в итоге я уезжаю из Лепеля без ничего – лишь с надеждой, что все мои действия были верными и в итоге приведут к нужному результату.

[1] Герой помнит дату смерти Вайолет Джессоп очень условно; та умерла 5 мая 1971 года в возрасте 83 лет.