Современная датская новелла

ЛУЧШИЙ ИЗ МИРОВ

Когда Хенрик Петерсен был мальчиком, он жил в Нёрребру. Он жил с папой и мамой и сестричкой Софи в квартире на улице Мимеш, второй этаж, налево. Внизу при входе висит доска, на которой написано, что здесь жил Хенрик Петерсен.

Семья носила фамилию Петерсен во многих поколениях, и все были этим очень довольны.

«Хенрик Петерсен — какое прекрасное датское имя!» — от души воскликнул приходский священник, когда крестил Хенрика. И вот Хенрик вырос и стал настоящим датским мальчиком, с круглой головой, маленькими глазками и большими красными ушами. Достаточно было взглянуть на него, чтобы увидеть: перед тобой настоящий датский мальчик.

Впоследствии мать Хенрика рассказывала подругам, что священник долго и задумчиво смотрел на его большую круглую голову. Он несколько раз похлопал Хенрика по голове, и в ризнице, продолжала она, он сказал ей, что она несомненно должна быть счастлива — ведь у нее такой крепкий сын да еще с такой большой головой.

И всякий раз, читая воскресную проповедь священника в приходском листке, мать думала о своем сыне и понимала, что должна быть доброй к нему. Но, к сожалению, приходский листок перестал выходить в ту осень, когда Хенрику исполнилось пять лет.

А в общем, ему неплохо жилось на улице Мимеш, второй этаж, налево. Более того, как он потом говорил репортерам, приходившим брать у него интервью, у него было бедное, но счастливое детство, и нечего стыдиться этого, — так он говорил.

Конечно, в детстве он не всегда был счастлив до конца, но это он скоро забыл. Все выглядело бы не так хорошо, если бы в газетах написали, что у Хенрика Петерсена было несчастливое детство. Вообще, надо знать, что говорить репортерам. Ведь гораздо проще, если у тебя было счастливое детство. Такое избавляет человека от многих хлопот.

Между тем Хенрик Петерсен не всегда был так уж счастлив, как ему бы хотелось.

Взять, например, его сестричку Софи. Девочку с большими голубыми глазами. Если бы не она, он был бы вполне счастлив — в этом он не сомневался. Но она всегда так странно глядела на него своими голубыми глазами и звала его позабавиться с газовой зажигалкой, или выпустить канарейку из клетки, или, чего доброго, поиграть в доктора… Всякий раз, когда она звала его, у него багровела голова, он начинал запинаться и икать, но она продолжала так странно смотреть на него, что он не знал, куда деваться.

Под конец она всегда говорила: «Ты — противный маменькин сынок и головастик!»

И хотя он много раз терпеливо объяснял ей, что он принужден иметь такую большую круглую голову, потому что у него именно такая большая круглая голова, она продолжала называть его головастиком. Она стояла рядом, загадочно смотрела на него и шептала: «Головастик, головастик, головастик!» У него так багровела голова, что в комнате становилось жарко. А она все твердила свое. Когда же он пускал в ход кулаки, Софи принималась громко кричать. Тут прибегала мама.

После многое переменилось. Во-первых, перестал выходить приходский листок, во-вторых, умер священник, а в-третьих, по улице, где жили Петерсены, пошли трамваи. Словом, произошло много нового. Мать Хенрика тоже отчасти переменилась. Она не хотела даже слушать, что говорит Хенрик, нет, она сама все знала, хотя ее и не было в комнате. Софи всхлипывала и показывала на Хенрика, и мать Хенрика ни секунды не сомневалась, что он вел себя очень скверно.

«Сейчас же перестань бить Софи, — говорила она, — ты уже большой мальчик!»

И Софи получала шоколадную лягушку с кремом, а Хенрик — шлепок поварешкой, и его отправляли в кровать, где он лежал и раздумывал над тем, что бы он сделал, если бы обладал сверхъестественными способностями.

Приходила мама, садилась возле него и долго, очень долго говорила с ним. Она говорила, что очень огорчена и ей за него стыдно. И она это не заслужила (так ей казалось), потому что она очень много и усердно работает, варит овощи и все делает по дому. А теперь ей надо идти на кухню и готовить обед, и ей кажется: он полежит и хорошенько все обдумает.

Она вытирала руки передником и шла на кухню и варила цветную капусту, и белокочанную капусту, и кудрявую капусту, потому что все умела делать.

А Хенрик лежал в своей кроватке, и его мучила мысль, что, будь у него сверхъестественные способности, он бы смог заставить свою сестричку исчезнуть. Потом снова приходила мама, на этот раз с каким-нибудь лакомством — кусочком моркови или вареного яблока, и Хенрик полностью во всем раскаивался. Он громко всхлипывал, и тогда мама говорила, что на этот раз прощает его и папе ничего не скажет. И Хенрик был очень рад, потому что очень любил своего папу.

Папа Хенрика был очень великий человек.

Он сидел в конторе за столом, напротив соседа, который, однако, не был таким великим человеком. Хотя бы потому, что папа Хенрика восседал на стуле, который можно было поворачивать кругом и использовать как качалку, а у соседа был только самый обычный стул.

Когда Хенрик приходил к папе, ему иногда разрешали посидеть на вертящемся стуле и даже чуточку покачаться. И он решил, что, когда он вырастет, будет тоже служить в конторе, как папа. И об этом он сказал своему папе. Папа растрогался, похлопал его по большой круглой голове и сказал, что Хенрик прав. «Никогда не следует перегибать палку», — сказал папа.

К сожалению, папа Хенрика страдал неприятной болезнью, — сонной болезнью, как полагала мама. Когда он приходил домой после обеда, с ним всегда случался страшнейший приступ, и он должен был лечь в столовой на диван, накрыв голову газетой. А Хенрик должен был сидеть тихо-тихо: ведь неожиданный шум мог угрожающе усугубить недуг. И Хенрик тихо сидел на полу и листал энциклопедию Салмонсена, потому что никак не хотел усугубить папину болезнь…

Но и тут сестричка Софи вела себя все так же странно. Сидит он, бывало, на полу, листая Салмонсена, а она вдруг как подкрадется сзади и ущипнет его за круглую голову, так что он громко вскрикнет. И тут наступала волшебная перемена. Папа Хенрика вскакивал с дивана и шлепал сына по голове, хотя Хенрик ни в чем виноват не был. А Софи уж и вовсе выглядела совсем безвинной, иногда даже плакала и говорила, что испугалась. И опять у Хенрика краснела голова, и он заикался и терял аппетит. Но когда входила мама с большим блюдом овощей и чашкой топленого маргарина, он садился есть, хотя, случалось, икал и куски пищи застревали у него в горле. И наконец приходил в себя.

После обеда у папы снова начинался приступ, и снова он должен был лечь на диван, накрыв голову — на этот раз другой газетой. А Хенрик снова сидел на полу и листал энциклопедию Салмонсена. И если он сидел тихо как мышка, иной раз мама даже забывала о нем.

Случалось, он закрывал глаза и мечтал: хорошо бы он остался совсем один во всем мире.

Впервые Хенрик воспользовался своими сверхъестественными способностями как-то раз после обеда, когда Софи опять позвала его играть в доктора. Она смотрела на него своими странными голубыми глазами и даже сделала вид, будто хочет через голову снять платье. А в кухне, приоткрыв дверь, мама чистила морковку. Хенрик побагровел, он уже знал, что сейчас Софи назовет его «головастиком», а потом заплачет, а потом прибежит мама и нашлепает его поварешкой, и так будет продолжаться до тех пор, пока он не угодит на кладбище.

И он сказал: «Да пропади ты пропадом!»

И она пропала.

Сначала он удивился и поискал сестру глазами, но ее не было, хотя он тихо звал ее. И он уселся на пол с энциклопедией Салмонсена, а вспомнив сестричку, которая исчезла, потому что он так захотел, Хенрик тихо хихикнул про себя.

А потом вошла мама: по обыкновению, она все знала, решительно все — потому что, когда варила белокочанную капусту, обожглась крышкой от кастрюли.

«Куда ты дел Фи?» — спросила она.

«Она исчезла!» — сказал Хенрик.

На всякий случай, а еще потому, что обожгла пальцы, она шлепнула Хенрика поварешкой и принялась искать Софи. Она искала везде, даже в самых неожиданных местах: за книгами, в коробке с конфетами. Но Софи пропала, и больше ее не видели.

Когда папа вечером вернулся домой, мама сказала ему, что сестричка Софи пропала. Они очень долго толковали о Софи и сошлись на том, что надо что-то предпринять. Так было решено. Они по очереди предлагали и то, и другое, но все же не знали, что им делать, и кончилось тем, что у папы Хенрика случился очень серьезный приступ, и он вынужден был лечь на диван, накрыв голову газетой. Но именно в этот день в газете было большое приложение, посвященное проблемам семьи по случаю съезда, который вот-вот должен был состояться под покровительством очень старой принцессы. Поэтому болезнь папы Хенрика длилась до следующего утра, а потом папе надо было идти на работу. Когда же он вечером вернулся домой, он не забыл напомнить маме, что они должны что-то предпринять в связи с исчезновением Софи, прежде чем у него случится приступ болезни. Но сразу после этого приступ случился.

Очень скоро все забыли сестричку Софи. Ведь у них было столько других забот. Мама Хенрика возилась с овощами — их нужно было чистить и варить каждый день, не говоря уже о маргарине, который надо было растапливать. А у папы Хенрика была контора и был вертящийся стул, а дядя, который сидел напротив, всегда обязан был помнить, что у него нет такого стула. И еще — у папы была его болезнь. А у Хенрика была энциклопедия Салмонсена, которую он как раз тогда решил выучить наизусть. Ибо, как говорил его папа, «чему в детстве научен будешь, и в старости не забудешь».

Мало-помалу Хенрик забыл о своих сверхъестественных способностях. Теперь, когда Софи пропала, они ему были не нужны. И когда он потом говорил репортерам, что у него было очень счастливое детство, он имел в виду именно это время. Скоро он даже совсем забыл, что когда-то у него была сестричка Софи, которая изводила его своими странными играми.

Но жизнь безжалостна к людям со сверхъестественными способностями. Всегда ведь может случиться, что обычным способом не сладить с каким-то делом.

В школе Хенрик оказался в классе учительницы очень красивой — особенно красивы были у нее глаза. Поэтому она не носила очки, хотя по близорукости путала Хенрика с другим мальчиком, который и правда был на него похож (по тем временам на Нёрребру не так уж и трудно было повстречать типичного датского мальчика с круглой головой), но только внешне, характером же мальчик был, что называется, антиподом Хенрика, ибо не имел никакого понятия о чинах и приличиях. Хенрика особенно тяготило, что красивая учительница путала его с тем, другим мальчиком, по ошибке приписывая тому исключительные способности Хенрика, Хенрику же доставались одни замечания и наказания за недостойное поведение другого мальчика. Развязка наступила в третьем классе, когда учительница как-то раз вызвала Хенрика, разнесла его в пух и прах за скверное поведение и дала понять, что не сможет перевести его в следующий класс.

Хенрик вспомнил свою трудолюбивую маму и больного папу и сказал: «Да пропади ты пропадом, учительница!»

И она пропала.

А потом Хенрик разыскал того самого мальчика в уборной, где тот сидел с карандашом в руках, совсем беззащитный. Хенрик и его заставил исчезнуть — чтобы впредь не было никакой путаницы. Правда, сначала он учинил ему выговор и велел вести себя как следует.

Сенсационное исчезновение учительницы и ученика вызвало переполох в городе. Допросили свидетелей, но их показания были противоречивы и сбивчивы. Полицейские проводили ночи без сна и начали уже покусывать ногти, но это не помогло вернуть пропавших.

После расследования властями овладело равнодушие, и вскоре они объявили пропавших мертвыми. Состоялись пышные символические похороны и о пропавших забыли.

Теперь уже Хенрик не сомневался в своих сверхъестественных дарованиях и в глубине души посмеивался, представляя, как он может заставить исчезнуть кого угодно. Он даже стал по-особому терпелив, ибо ему уже было ясно, что его ждут великие дела. Он вел себя скромно и всякий раз считал до десяти, прежде чем велеть кому-нибудь пропасть.

Но однажды его мама приготовила блюдо решительно из всех овощей, которые нашлись на рынке, — тут и стряслась беда. Мама так долго и восхищенно рассказывала про свою удачу, что у Хенрика нечаянно вырвалось: «О, да пропадите вы пропадом!..»

Он хотел, чтоб пропали овощи, но было уже поздно. Единственной памятью о матери осталась кастрюля — она стояла на газовой плите и кипела ключом. Хенрик быстро опрокинул ее в раковину, чтобы не разрыдаться.

Час-другой он был безутешен, потому что всегда любил свою маму и ценил ее неизменную заботу. Но он быстро утешился, подумав, что так уж устроен мир, такова участь детей — прощаться со своими родителями. И еще утешал себя мыслью, что избавил маму от долгого ухода за больным и от тяжелой повседневной борьбы не на жизнь, а на смерть.

К этому времени папина болезнь уже обострилась настолько, что он был не в силах в должной мере воспринять эту утрату. Это также утешило Хенрика, который с ужасом предвидел горе отца. Таким образом, хоть потеря и была слишком велика для обоих, все же они пережили и это.

И еще одно утешение: Хенрик с блеском сдал экзамен на аттестат зрелости. Он и правда был очень смышленый мальчик. И к тому же знал решительно все на свете, благодаря своим занятиям с энциклопедией Салмонсена.

После экзамена он позволил себе в последний раз небольшую шутку. Он сделал так, что на середине своей пространной речи школьный инспектор исчез, как раз после слов: «…незаменимых людей нет!»

Теперь весь мир лежал у ног Хенрика.

Он был непоколебимо убежден в своем призвании: он избран высшими силами, — свершить благо для человечества. И поскольку благодаря изучению энциклопедии Салмонсена он знал решительно все, очень скоро ему стало ясно, что он должен быть политиком.

Он вступил в партию и очень скоро вознесся на самую ее верхушку. Он был терпелив и старателен и использовал свои сверхъестественные способности, только если не было другого выхода. И со временем он сделал карьеру. Он стал депутатом фолькетинга, членом финансовой комиссии, председателем парламентской фракции и министром по делам церкви. Потом — министром по делам транспорта, министром социальных дел, министром финансов и, наконец, премьер-министром. Хенрик долго колебался, прежде чем совершить последний роковой шаг: он очень любил старого премьер-министра, который давно стал ему отцом и другом, но он сказал себе: «Дело идет не о личных чувствах, а о благе страны!» И вот однажды, после обеда он постучал в дверь старого премьер-министра и услышал, как тот со слезами в голосе произнес: «Хенрик Петерсен! Мне очень приятно будет с тобой поболтать!»

И вот он достиг вершины своей карьеры. Частная жизнь его была в полном порядке. Была у него жена, которую он любил много лет, и еще одна женщина, которую он тоже ценил, и, наконец, еще одна, очень красивая, и были у него сыновья. И он нежно заботился о своей большой семье.

В народе его любили — такого типичного датского премьер-министра с круглой головой и большими красными ушами. К тому же, будучи приветливого нрава, он кивал всем подряд, и всякий раз целовал девушек, которые прорывались через полицейские заграждения и преподносили ему цветы. И еще он неизменно следил за тем, чтобы не оставалось в живых никого, кто мог бы угрожать безопасности страны.

Таким образом, все шло прекрасно.

Но вот он постарел и стал нетерпеливым. Конечно, правление его пользовалось долго популярностью — никогда еще не случалось так много молниеносных повышений по службе, — но все же начались затруднения с поиском толковых работников. Даже художники, которых он осыпал щедрыми подарками, и те сердились — нет, не старые, которые неизменно выступали во фраках с белыми лентами и при всех своих орденах, — нет, молодые, новые, которые, по-видимому, вылезали из земли, как грибы, хоть большинство из них довольно скоро исчезало куда-то.

Все больше и больше приходилось ему самому заботиться обо всем. Начались протесты, демонстрации тех, кто жаловался на невыносимое бремя труда, как будто сам премьер-министр не трудился больше всех! Даже распорядители похорон начали роптать. Становилось все хуже и хуже, секретари премьер-министра приходили и уходили, всех чиновников он постепенно заменил, но и это не помогло. У жены начались мигрени, сыновья запутались в грязных делах, и все шишки валились на него. Казалось, в мире воцарился хаос.

А Хенрик сидел у себя в кабинете и говорил сразу по одиннадцати телефонам, и вот однажды — последняя капля переполнила чашу его терпения. По причине низких цен на капусту забастовали огородники. И он сказал: «Да пропади ты пропадом, мир!»

И мир пропал.

А Хенрик парил один в совершенно пустом пространстве, где не было уже ничего и, следовательно, никого, кто мог бы пропасть. И он во всех направлениях приводил этот вакуум в порядок, до тех пор, пока не остался полностью удовлетворен.

Он блаженно парил в пустом просторе и твердил: «Да, это лучший из миров!»

ПРИГОРОДНЫЕ СТРАСТИ

Мы должны были с этим покончить! У нас просто не оставалось другого выхода.

Вы только представьте себе, каким был наш квартал! Образцовый порядок! Отличные дома, улицы, дети, собаки! А наши магазины, наши местные власти! Все — самое лучшее! Мы гордились тем, что живем у себя, в нашем пригороде. Естественно, мы знали, что в других местах другие люди живут иначе, но особенно над этим не задумывались. Чему они могли нас научить? Поучились лучше бы у нас, как надо жить!

По утрам все мы, мужчины нашего квартала, ездили поездом в город на работу. И, конечно же, по дороге проезжали через чужие кварталы. Кварталы дикие, чудовищные, вот что я вам скажу! Дома у нас тоже оставались жены, дети и собаки, но они ни в какое сравнение не шли с тем, что мы видели, когда ехали на работу. Наши жены не свешивались по пояс из окон, дети не орали как оглашенные, да что там говорить, даже наши собаки лаяли по-другому! Понятно, что уже одна мысль о ежедневных поездках через чужие кварталы нас ужасала, но добираться до города, где мы зарабатывали свои денежки, как-то было нужно.

Однажды, отправившись как всегда в город, мы и обнаружили, что с нами едет он. Должен сказать, мы приняли удар хладнокровно. Мы, естественно, сделали вид, будто его не замечаем. Он, правда, своего общества нам не навязывал — сидел тихо и читал себе газету на своем месте. Если бы на своем! Он сидел на месте К.! К. пришлось сесть на место Ф., а Ф. никак не хотел занять место П. В беспорядок пришел весь поезд! Уже одно это было недобрым знаком.

Попробую описать вам его. Правда, я — коммерсант, а не писатель, и по этой части не мастер. Прежде всего в глаза бросалось его лицо — крупное, этакое смуглое, с мощной челюстью, которая все время шевелилась, когда он читал, — будто он все время что-то пережевывал. Как это нас сразу не насторожило?

Вечером на обратном пути он опять ехал с нами и сидел теперь на месте П. А я сидел из-за этого на месте К., по ходу поезда, чего, честно говоря, не люблю. Здесь на глаза мне все время лезут кварталы, о которых я вам уже говорил.

Ну так вот. Дома жены сообщили: оказывается, он поселился у нас, в нашем квартале. Жены еще сказали: у него нет ни жены, ни детей, ни собаки.

В тот же вечер у нас в пригороде состоялось собрание нашего союза. Он тоже пришел и сел впереди, так что я смог рассмотреть его получше. Тут и появилось у меня подозрение. Отчего оно появилось, я сам не знаю. Может, оттого, что у него были широкие плечи и сильные руки, или оттого, что он все время жевал спичку? В общем, я сразу понял, что я прав. Не буду много об этом говорить, скажу только, что никогда еще не чувствовал такой уверенности в своей правоте.

Я сообщил шепотом о своих подозрениях П. Правда, на момент мне показалось, что это не П. а Ф., — на собраниях со мной обычно сидит Ф. — просто в тот вечер П. и Ф. поменялись местами. Впрочем, это не важно: П. и Ф. — близнецы, однояйцовые близнецы, и перепутать их легко. Нет, я все-таки сидел с П. Я ошибаюсь редко.

Сначала П. мою идею отверг. Ничего другого я от него не ожидал и не стал настаивать. Пусть подумает! Это к нему лучший подход. Он всегда против, что ему ни скажи. А потом пересказывает то же самое другим, словно сам все придумал.

В перерыве Ф. сообщил: у П. появились кое-какие предчувствия — относительно него! И мы оба взглянули — на него! Так и есть! Какие могли быть сомнения! Положение было жуткое. И не стоило обманывать самих себя. Ф. тут же рассказал все К., а я известил С., он как раз председатель нашего союза.

В это время С. стоял с женами, моей и его, они, кстати, тоже однояйцовые близнецы. Вы удивлены? Что ж, понятно, в нашем квартале действительно необычно много однояйцовых близнецов. Потому, помимо всего прочего, в нем и царит такой порядок. Моя жена — или жена К.? — не помню, кто, да это и не играет никакой роли, сказала, что надо действовать. Да, точно, она сказала, что надо известить власти! Но С. очень справедливо указал ей: одних подозрений мало. И он был абсолютно прав! Мы не могли известить власти! Мы могли это сделать — нужно было смотреть правде в глаза — только, когда стало бы слишком поздно!

Тем временем он встал и подошел к стоявшей поодаль группе, там были еще Б., В. и Л. Моя жена — или это была жена К.? — тихонько вскрикнула, и мы с С. успокаивающе похлопали ее по плечу. Пока нас здесь много, ничего случиться не может, — сказали мы ей в один голос, что опять же не должно удивлять вас, если вы уясните себе, что С. и я, мы — тоже однояйцовые близнецы.

Мы стали разглядывать его издали. Одна из жен — кажется, моя — сказала, что он даже красив. Ей нравятся такие пышноволосые брюнеты, и фигура у него тоже красивая. Но С. ответил ей: как раз они известны своей красивой внешностью, и это не должно вводить ее в заблуждение. Многие поплатились жизнью из-за их красивой внешности. Жена, слава богу, тут же усвоила эту точку зрения.

На следующее утро он опять ехал с нами в поезде и с нами же вернулся домой. Мы поняли, что нужно что-то делать! Любой ценой надо помешать ему, пока он здесь полностью не раскрылся. Только вот как? Ведь они известны своей хитростью. Однако, если ничего не предпринимать, он погубит весь квартал!

Несколько дней мы внимательно следили за ним. И, начни его наклонности проявляться, мы были бы начеку. Но ничего не происходило. Он вел себя скромно, ездил вместе с нами на работу, а по вечерам с нами же возвращался домой. Иногда он нам улыбался, — и мы — чего это нам стоило! — тоже улыбались ему, чтобы не выдать своих подозрений. Что ж, приходилось маскироваться, ведь он тоже мог заподозрить нас, и тогда — страшно подумать, — тогда могло разразиться все, что угодно!

К счастью, присматривать за ним было нетрудно. Мы ведь все здесь, в нашем квартале, очень похожие. У всех нас гладкие прямые волосы и круглые лица, и все наши жены носят одинаковые каракулевые шубы. Затеряться в нашем пригороде он никак не мог. Днем! Но вот ночью, когда было темно? Мы перестали высыпаться, хотя у нас и тихий квартал. Мы теперь подолгу ворочались в постели, прислушиваясь к каждому звуку — к тем особенным тихим звукам, что непременно выдают человека, крадущегося в темноте, — ну, знаете: хрустнувшая ветка, шорох шагов на дорожке, скрип отмычки. Наше положение становилось все хуже. Чем дольше мы бодрствовали по ночам, тем больше боялись заснуть — ведь мы могли заснуть слишком крепко и очнуться слишком поздно. Слишком поздно для любого из нас!

Потом мы съехались в один дом. В чей дом, не помню, да это и не играет никакой роли, потому что все они у нас совершенно одинаковые. Но и здесь мы недосыпали, а все лежали и боялись, как бы не заснули наши дежурные.

Наконец положение стало невыносимым. Мы единодушно решили, что так дальше продолжаться не может! Однажды вечером никто из нас не пошел спать. Мы собрались вместе в гостиной: снаружи доносились непонятные звуки! Каждый был абсолютно уверен: как раз сейчас он и творит свои страшные дела. Кое-кто видел его большое смуглое лицо, прильнувшее к окну, и хотя все мы тесно сгрудились посередине комнаты на полу, все равно мы были страшно испуганы.

И тогда К. сказал — или это сказал П., Ф. или С.? А может, Б. В. или З.? Или я сам? Не помню, кто это был, да это и не играет никакой роли, потому что все мы в нашем пригородном квартале совершенно одинаковые. Во всяком случае, один из нас сказал, что пора с этим кончать, так больше продолжаться не может, надо что-то делать.

Потому — совсем рано утром, как только рассвело, мы отправились к его дому. Мы пробрались к нему в дом и пошли наверх в спальню, где он лежал и спал. Мы взяли с собой топоры.

Мы разбудили его и сказали ему, что он — каннибал, нам давно это известно, но нас ему не провести. Мы поняли все в первый же день, когда он ехал с нами в поезде.

А потом мы убили его и съели.

НОЧНАЯ ПОЕЗДКА

Марк не имел привычки ездить быстрее 80-ти километров в час. В очереди автомобилей на пароме его машина стояла последней. Марк не любил быстрой езды. Или, точнее сказать, больше не любил. И он отнюдь не переживал, когда красные огоньки задних фар на других машинах скрылись впереди в моросящем дожде.

Он сумел не потерять управления, когда одновременно вышли из строя оба передних колеса. Автомобиль занесло в одну сторону, потом в другую, но Марку удалось удержать его на дороге. Водителем Марк был неплохим.

Он осторожно выехал на обочину, пригасил фары, вынул из выдвижного ящичка карманный фонарик, как всегда, лежавший там наготове, и пошел осматривать передние колеса. Обе шины тяжело осели на асфальт. Если бы проколота была одна, Марк обошелся бы запасным колесом. Но проколоты были обе. Такого даже Марк предусмотреть не мог.

Беззлобно, почти ритуально, выругавшись, он осмотрелся. Нигде ни одной машины. Следующий паром прибывал не раньше, чем через три часа. Марк прислушался, но услышал только шум ветра и дождя, в котором, однако, через несколько секунд он различил еще звук — работавшего где-то мотора.

Марк пошел на звук. Пройдя метров сто, он заметил автомашину. Четырехместный «седан», как у него самого. Машина стояла на обочине с потушенными фарами. Мотор работал вхолостую. Странно. Скорее всего, в машине — любовники! Марк придержал шаг. Он приближался медленно. Тактично.

Но в машине были не любовники. В ней сидел один мужчина. Он сидел за рулем и курил. Когда он обернулся, Марк узнал в нем человека, которого видел на пароме в ресторане. Мужчина сидел там за отдельным столиком и пил кофе. В точности, как и сам Марк.

— Прошу извинить меня, я…

— Знаю, — сказал мужчина. — Я видел аварию. Значит, она случилась с вами?

Он улыбнулся. В полутьме быстро мелькнул оскал зубов.

— С вами, с вами… Не отпирайтесь! Наверное, полетели оба колеса?

— У меня есть запасное, — сказал Марк, — но оно одно. Вы не одолжите мне свое? Машины у нас одинаковые.

— С удовольствием одолжил бы. Если бы оно у меня было. Вы в бога верите?

— В бога?..

— В него! Или, как там еще, в предопределение, провидение, чудо, в судьбу?

— Я не вижу, — начал Марк, — какую связь вы усматриваете…

— Ну, ну, не надо… Плюньте на мои слова! Вам ведь нужно в Копенгаген? Садитесь!.. Нет, не сюда, на заднее сиденье! Пока едем, сможете подремать, а утром позвоните в аварийную службу!

Поколебавшись, Марк забрался на заднее сиденье. Мужчина выжал сцепление, и его машина с места рванулась вперед. Автомобиль был превосходный. В точности, как у самого Марка. Стрелка спидометра вскоре запрыгала у отметки 130.

— Ложитесь! Можно не разговаривать! Можно ничего не говорить, если не хочется! Ведь не всегда есть настроение болтать. Иной раз лучше помолчать, подумать, а?

Марк нечленораздельно хмыкнул что-то в ответ. Скорость возросла уже до 140 километров в час. Марк не любил такой быстрой езды.

— Прилягте, наверняка же устали. А болтать ни к чему. Была бы необходимость. Некоторые, так те просто за обязанность считают развлекать водителя разговорами, когда их подвозят по дороге.

Марк почувствовал, что должен что-то ответить.

— Очень мило с вашей стороны, что вы взяли меня с собой. Я вам очень благодарен.

— Какая малость! Я тоже сразу понял, что передо мной — милый приличный человек. Вы — милый человек?

— Как-то не задумывался, — усмехнулся Марк.

Мужчина в черном пальто сгорбившись нависал над рулевым колесом. Он едва притормозил, выезжая с дороги на автостраду. Колеса взвизгнули. Промелькнул красный свет светофора. Они летели через поселок.

— Здесь ограничение скорости! — предупредил Марк.

— Знаю. — Мужчина и не подумал сбавить газ. — Последнее время его понатыкали, где надо и не надо.

— Тут вы неправы, — возразил Марк, — это же необходимо.

— Необходимо? Пожалуй! А то слишком много развелось молодчиков, потерявших всякое чувство ответственности. Лихачи, правда?

— Я думаю… — Марк запнулся.

— Ну, ну, продолжайте! — подхватил мужчина. — Так что вы обо мне думаете?

Проехали еще один светофор. И опять на красный свет. Промелькнул мимо полицейский участок. Здесь горел зеленый фонарь. Улицы поселка были пусты. Только один пьяница ковылял, держась за стену дома.

— Нет, нет, вы — очень милый человек, — сказал мужчина. — Это сразу видно. У вас жена и дети?

Нехотя Марк сказал:

— Да, я женат.

И через секунду добавил:

— У нас двое детей.

— Вот-вот, — подтвердил мужчина. — И вы счастливы.

— Да!

— И любите жену?

— Люблю! — уже с явным раздражением сказал Марк.

Они проехали поселок, и автомобиль снова увеличил скорость. Снова 140 километров в час! Мотор глухо ревел.

Марк внутренне собрался. Он принял решение.

— Вы знаете, я не люблю… я против…

— Ну, ну? — ободрил его мужчина.

— Я против такой быстрой езды!

— А жаль! — посочувствовал мужчина. — Мне вас искренне жаль!

Он не сбавил скорости. Марк собрал все свой силы.

— Будьте добры, высадите меня!

— Нет! — отрезал мужчина.

— Послушайте, вы! — крикнул Марк и потянулся к спинке переднего сиденья.

— Сидите, где сидите! — строго приказал водитель и легко повел рулевым колесом. Автомобиль, визжа колесами, рывками зарыскал по асфальту. — Вот так! Уж лучше сидите, где сидите, — мягче повторил мужчина. — Вы же знаете, что вести машину на такой скорости опасно. Читали об аварии в Роскильде? Не читали? Машина врезалась в дерево на скорости сто километров в час!

— Не помню!

— А жаль! Поучительная история!

— Я настаиваю на том, чтобы вы высадили меня! — потребовал Марк, заодно прикидывая, как лучше добраться до ключа зажигания.

— Я вас понимаю, — сочувствующе сказал мужчина, — но не пробуйте вырвать ключ! Так вы не читали о той катастрофе? Катастрофа была действительно страшная!

Они мчались через поля восточнее Слагельсе. К лесу, к деревьям! Стрелка спидометра показывала 150. Машина шла точно по разделительной линии.

Марк снова собрался.

— Если вы хотите меня ограбить, со мной всего триста крон. Я отдам их.

Мужчина хохотнул.

— Благодарю покорно.

— Так чего вы хотите? — Голос Марка сорвался на фальцет. «Надо взять себя в руки», — подумал он.

— Да-а-а, — сокрушенно покачал головой мужчина. — Каких только аварий не случается! А все из-за чего? Из-за того, что слишком много развелось лихачей! Правду я говорю?

Марк овладел собой.

— Вы правы, — сказал он, — лихачей развелось слишком много.

— А вам не кажется, что я — тоже лихач?

— Нет, нет.

— Ну вот, уже лучше. Сразу видно, что вы по-настоящему милый человек. У вас ведь жена и дети. Скажите, а вы часом — не извращенец?

Марк не ответил. Мужчина крутанул руль. Каким-то чудом машина все же удержалась на дороге.

— Ну?

— Нет, — сказал Марк, — я не извращенец.

— Так я и думал! Вот, подумал я, по-настоящему милый парень, не извращенец. Не гомосексуалист, не мазохист, не садист — ничего такого.

— Нет, — повторил Марк и твердым голосом продолжал: — Я самым убедительным образом прошу вас выпустить меня из машины!

Мужчина снова тихо засмеялся.

— Восхитительно! Да вы — просто восхитительный экземпляр! Лучше бы и я не сказал. Нет, вы все-таки — ужасно милый человек! Это я вам говорю!

Марк наконец собрался и бросился вперед, чтобы завладеть ключом. В тот же миг мужчина бросил машину влево. Заверещали колеса, автомобиль описал длинную дугу по обочине, сшиб несколько дорожных знаков и едва не перевернулся, прежде чем водителю снова удалось выровнять ход.

— Не надо так! — с укоризной сказал он. — Мы можем плохо кончить.

Сброшенный на пол, совершенно уничтоженный, Марк вполз обратно на свое место.

Они уже миновали Сорэ, промчались мимо озера, мимо стоп-сигнала — на этот раз желтого. Марк сидел точно посередине сиденья, вцепившись в него обеими руками.

— Вы машину угнали! — со злостью выпалил он.

— Угнал? — Мужчина засмеялся. — Нет, она, слава богу, моя собственная. Хорошая, правда? Я ведь, как и вы, приличный милый человек. У меня тоже жена и дети. Вы жену бьете?

— Вы еще смеете…

— Нет, нет, мне просто подумалось. Но вы ей изменяете!

— Я?..

Промелькнул назад лес. Со скоростью 155 километров в час! Мужчина небрежно похлопал рукой по рулевому колесу.

— Чего уж, выкладывайте правду!

— Да, — нехотя признался Марк.

— Это ведь было в Колдинге? Вы изменили ей в Колдинге? С той женщиной из ресторана? Ее мужа не было дома.

— А… — протянул Марк, — так вы ее муж?

Мужчина засмеялся.

— Нет, нет. Я пошутил.

Они уже были во Фьеннеслеве. Поселок лежал в темноте. Только с левой стороны в усадьбе светилось окно. Сильно хлестал дождь. Они проехали знак ограничения скорости. Обогнали несколько машин. Если бы это была полиция!

— Это не они, — сказал мужчина.

Предстоял длинный отрезок пути до Рингстеда. 160 километров в час!

— А что, в самом деле, — начал водитель, — чем плоха маленькая невинная измена? Крохотная измена, изменка-крохотулечка! Как это принято в нашем кругу. В нашем милом хорошем кругу. У нас ведь и дети хорошие, и дома, и машины. Дети наверняка будут еще более милые, чем мы. Я, как увидел вас на пароме, сразу подумал: вот по-настоящему милый парень! Такому в голову не придет украсть, изнасиловать кого-то, убить, вспороть своему ближнему живот. Такой никого бы не осудил на смерть. Выстрелить в затылок — где уж ему. Самое большое, на что он способен, это крохотулечка-измена, немного зуда в штанах. Вы так чинно и мило сидели за чашкой кофе, так мило резали бутерброд, аккуратно отправляли его в рот кусочками, разжевывали еще вполне приличными зубами, осторожно глотали, переваривали вполне еще приличным желудком. Я и подумал: вот с кем тебе надо бы сойтись! Как раз твой тип! Вам есть что сказать друг другу о женах, детях, виллах, собаках, газонах, изменах. Почему бы не обменяться с этим парнем взглядами на жизнь и смерть, справедливость и прогресс во веки вечные? Аминь!

Они подъезжали к Рингстеду. Широкий плавный поворот, и вот уже позади собор и площадь, еще поворот — налево, и снова мимо знака ограничения скорости по пологому спуску к светофору и вправо по крутой визжащей дуге. Машина опять набрала скорость. 160 километров в час!

— Мы любим угождать другим, правда?

Марк не отвечал.

— Ведь любим? — допытывался собеседник. — Милые люди никому не противоречат. Вы угождали другим всю жизнь!

— Не знаю… я… — начал Марк.

Голос мужчины зазвучал резче:

— Да или нет?

— Да, — сказал Марк, — да, я угождал!

— То-то, — продолжал водитель. — Вам ничего другого не остается. Сильные аргументы — всегда правы!

И он стукнул правой рукой по рулевому колесу.

— А сейчас сильный аргумент — в моих руках! И так ведь всегда, всегда самые сильные аргументы в руках у кого-то другого, а не у тебя. Правду я говорю?

— Да! — истерически закричал Марк. — Да, да, да!

— И всегда этот другой весьма аргументированно приказывает нам делать то-то и то-то. И все мы, милые, хорошие люди, слушаемся — кого-то потрошим, кого-то обманываем, насилуем, душим, подавляем своей властью! Но мы все равно — хорошие, мы вынуждены так поступать, потому что знаем: против сильного аргумента не попрешь! Так?

Мужчина понизил голос:

— И еще потому, что это нам нравится, а?

Марк не ответил ничего. Мимо промелькнул еще один лес. «В Дании множество лесов, — тоскливо подумал Марк. — В ней множество лесов, озер, дорог, людей, домов. В домах живут взрослые и дети. Взрослые живут парами, ходят на работу, возвращаются вечером домой, смотрят телевизор, ездят на автомобилях, живут».

— В Дании множество милых людей, — сказал мужчина.

— Да, — покорно согласился Марк.

— И в Скандинавии множество милых людей, и в Европе, и в Азии, и в Америке, на земле очень много милых людей.

Они проехали Остед и очередной знак ограничения скорости. Нигде на дороге ни одной машины, по сторонам ни огонька. Впереди только мокрый асфальт, силуэт водителя и облако серого дождя перед фарами.

— Милые люди заполонили собой весь свет, они вспарывают друг другу животы, взрывают бомбы, вешают, гноят заключенных в тюрьмах, морят народ голодом, насилуют, устраивают автомобильные катастрофы. Я рассказывал вам о катастрофе в Роскильде? Машина разбилась о дерево вдребезги! Дерево-то было мощное, крепкое.

Они были на дороге одни. Ни машин, ни автобусов. Только длинный пустой туннель ночи, по которому машина мчалась уже со скоростью 170 километров в час.

— Отличная техника! — Мужчина довольно похлопал рукой по рулю. — Очень практичная!

Машина неслась, поднимая за собой гейзеры брызг. Мужчина вынул из нагрудного кармана сигарету и, облокотившись на руль, неспешно прикурил от зажигалки.

— Вообще-то мы ведем себя как завзятые лихачи, — сказал он. — Как, по-вашему, похожи мы на лихачей?

— Нет, нет, — поторопился сказать Марк.

— Меня всегда удивляло, откуда они берутся? Что заставляет милых, хороших людей превращаться в лихачей? Ведь стоит обычному милому человеку сесть за руль — и вот тебе готовый лихач! Меня вообще удивляет, как это все мы, милые люди, на деле оказываемся настолько паршивыми, что готовы прикончить друг друга из-за пустяка? Вас это не удивляет?

— Да, — сказал Марк, — меня это удивляет тоже.

— Еще бы, вы же — милый человек! И все-таки удивительно, как это все мы, милые люди, устроившие себе такую милую жизнь, готовы на любое преступление? Наверное, ради того, чтобы все было мило, а?

— Сумасшедший! — взорвался Марк. — Вы сошли с ума!

Мужчина довольно засмеялся.

— Да ну вас! Что вы имеете против милого приличного самоубийства? Кстати, авария, о которой я рассказывал, произошла как раз здесь. Вон то дерево!

И он, выпустив рулевое колесо, показал на дерево у дороги.

Машина мчалась по широкому плавному повороту. Потом она проскочила развилку дорог на красный свет. И пошла дальше к Копенгагену.

У бензоколонки мужчина притормозил. Сразу же появился служитель.

— Полный бак! — Водитель выбрался из машины. Марк, вцепившись руками в сиденье, сидел на месте.

— Не хотите размяться?

Марк послушался.

— Небольшой моцион не повредит, — сообщил ему мужчина, бодро прохаживаясь взад и вперед. Марк едва поспевал за ним. Тот шагал все энергичнее. Марк семенил сзади.

— Все! — сказал мужчина. — Можно ехать дальше! Пошли!

Он решительно двинулся к машине.

— Стойте! — крикнул Марк и остановился сам. — Стойте же!

Мужчина повернулся. Марк, стиснув кулаки, медленно шел на него. Мужчина улыбнулся.

— Ничего не выйдет! — сказал он. — У вас ничего не выйдет. Вы — такой милый человек.

Руки Марка упали, он поплелся к машине. Они сели в нее и поехали дальше.