Современная датская новелла

УДАЧНАЯ СДЕЛКА

Маклер остановил машину у въезда в квартал, где жили молодые, которые собрались ехать за город смотреть разные дома. Широко улыбаясь, он открыл дверцу машины и пригласил их сесть. Оба они очень ему нравились. Мужчине лишь недавно исполнилось тридцать, лицо его выдавало твердость характера и решимость взять свое от жизни. Женщина была на сносях и в основном помалкивала. Она явно витала в розовых облаках любви и с почтительным восхищением относилась к сделкам, в которых ровно ничего не понимала. Приятные люди. На них, можно сказать, с неба свалилось наследство, величина которого была маклеру точно известна, словом — тут он запустил мотор — с такими людьми ладить нетрудно. Муж-то, конечно, себе на уме, но что поделаешь: маклеру по душе молодые парни с крепкой головой на плечах.

— Сегодня мы поедем в Брегнерёд, — сказал он. — Там я кое-что присмотрел, как раз то, что вам надо. Четыре комнаты с чуланом, центральным отоплением и восхитительным садом. Дом слегка на отлете, но вы уж не обращайте внимания. Хозяйку его оставил муж, и она вынуждена срочно продать дом. Ей одно важно — сколько вы в конечном счете заплатите.

— А много ли она просит? — спросил муж — его тоже занимало только одно: сколько в конечном счете придется платить.

— Двадцать пять тысяч. — Маклер стряхнул пепел с сигары. — Но она, конечно, уступит.

— А у нее есть дети? — спросила жена. Прислонившись головой к плечу мужа, она пальцами крутила пуговицу на его пиджаке.

— Еще бы! — Маклер звучно рассмеялся. — Вообще-то трое. Один еще в колыбели.

— А отопление в порядке? — заинтересовался спутник. Он уже знал, где в таких домах слабые места.

— Всё первого класса. Муж только-только смылся.

— Ужас, — сочувственно воскликнула жена, — от троих детей!

Она быстро взглянула на своего мужа. Он бы так никогда не поступил, подумала она. Ребенок шевельнулся в животе, и на ее удлиненном лице проступило нежное выражение, словно бы обращенное внутрь.

Муж увидел не без отвращения, что воротник пальто у маклера усыпан серой перхотью. Вот когда он станет начальствовать у себя в фирме, то непременно будет следить за мелочами этого рода и если заметит за кем такое, — даже люди с первоклассными рекомендациями не поймут, почему их не взяли на службу. Мысль эта ему понравилась.

Автомобиль выехал из города и поехал кварталами предместья, которые были застроены виллами. Женщина улыбаясь смотрела на играющих детей. Через какой-нибудь месяц и она вывезет коляску в сад, стараясь, чтобы солнце не падало прямо на личико младенца. Ее сад. Ее ребенок. Да, стоило уж решиться.

— Лишь бы тебе понравился дом, — вздохнула женщина.

Муж рассеянно похлопал ее по руке. За последнее время он основательно изучил все тонкости купли-продажи имущества. Никто не смог бы надуть его, пытаясь сбыть раскрашенную рухлядь. Этого, кстати, он достаточно насмотрелся.

— Как вы думаете, сколько она уступит? — спросил он и слегка подался вперед, поближе к жирному затылку маклера.

— Ну, тысяч четыре-пять. В подобных обстоятельствах люди падки на наличные.

— Стало быть, ей не терпится продать дом? — Мужчина зажег сигарету и закрыл глаза, чтобы в них не попал дым.

Маклер снова рассмеялся так громко, что зашелся в кашле.

— Можете быть уверены. У нее гроша в доме нет.

— Но ведь ты не обманешь эту женщину? — испуганно спросила у мужа жена.

— Лучше бы ты не вмешивалась в дела. — Муж посмотрел на жену с ласковой улыбкой собственника. — Речь ведь идет о нашем будущем. И о будущем нашего малыша, — добавил он тихо.

Дом находился в маленьком городке, неподалеку от станции. Они проехали мимо пивной и церкви, стоящих очень тесно друг к другу, и мужчины обменялись по этому поводу обычными шутками. Молодая женщина с некоторой тревогой поглядывала то на одного, то на другого. Казалось, между ними установилось невысказанное взаимопонимание из-за той, другой женщины, которая была вынуждена продать свой дом. А вдруг дом нам не понравится, подумала она с тоской. Вдруг совсем-совсем никто его не купит?

— Вот мы и приехали.

Маклер по-отцовски взял женщину за локоть, чтобы помочь ей выйти из машины. В те дни она не терпела ничьих прикосновений, кроме мужниных, — даже женщинам она не позволяла дотронуться до себя. И покидала свою квартиру только, когда это позарез было нужно.

— Какая прелесть, — воскликнула она при виде маленького, красного домика с голубыми ставнями и садиком, огороженным изящной чугунной оградой, ухоженным умелыми руками.

Легким толчком в бок муж напомнил жене: он же предостерегал ее против любого проявления восторга. Слабая краска проступила на ее щеках. Ей было трудно притворяться.

Посреди садика пришедших остановил мальчик лет восьми-девяти с упрямым выражением лица. Он стоял, широко расставив ноги как взрослый мужчина, между бровями пролегла глубокая складка.

— Мать передумала, — мрачно сказал он, глядя на маклера, который, конечно, знал мальчика. — Она не будет продавать дом.

Маклер добродушно рассмеялся и вытащил кошелек.

— Вижу, тебе ужасно хочется мороженого, — сказал он. — Вот, возьми и скорей беги за ним.

Мальчик с нарочитой непринужденностью подбросил монету в воздух и поймал ее. Не поблагодарив, он пошел дальше.

— Не обращайте на него внимания, — продолжил маклер, отбрасывая сигарету в заросли фуксий. — Вбил себе в голову эту мысль — и всё тут.

Он посмотрел вслед мальчику. Тот был в ботинках на босу ногу. А май стоял прохладный.

Хозяйка открыла дверь и неуверенно улыбнулась маклеру, слабым движением руки пригласила посетителей войти.

Женщине лет 30–40. Лицо довольно красивое, но волосы неухоженные и тусклые. На ней мокрый передник, будто она только что отошла от лохани со стиркой. Маленькая девочка лет пяти-шести дергает ее за платье, а сама сердито глядит на вошедших чужих людей. Маклер потрепал ее по щечке. Казалось, он с некоторым усилием заставил себя это сделать. У него самого детей не было. Ребенок застенчиво заерзал под его крупной рукой.

— Так! — Он потер руки. — Вы уж нас извините, мы приехали без предупреждения, но я не знал, что телефон выключен. Я всё пытался дозвониться до вас.

— Я забыла заплатить за него, — торопливо проговорила хозяйка, снимая фартук. — Пожалуйста, входите.

Она первой прошла из холла в большую гостиную, которая отделялась стеклянной дверью от комнаты, откуда доносился упорный плач грудного младенца.

Она посмотрела на дверь.

— Вообще-то мне пора кормить, — сказала она извиняющимся тоном. — Но немножко еще можно подождать. — Здесь, стало быть, гостиная, — добавила она, настороженно взглянув на потенциальных покупателей. — Вы уж извините, я толком не успела тут прибрать.

— Не имеет значения.

Молодая женщина огляделась вокруг. На полу четко выделялись следы мебели, которую только недавно вынесли. На выцветших стенах квадратиками виднелись пятна старых обоев.

Оставшуюся скудную мебель сгрудили прямо посреди комнаты, будто «в ожидании гостей», наспех, словно бы на время. Косые лучи проникали в комнату прямо на подоконник, где стояли цветы: земля в горшках от сухости пошла трещинами.

Молодая женщина озябла, она поплотнее запахнула пальто.

— А здесь чудо как просторно, — сказала она, вопросительно взглянув на мужа.

«Все же он мог бы держаться чуть приветливей», — подумала она.

Но муж глядел на потолок и вдруг показал на темное пятно.

— Что, потолок протекает? — подозрительно спросил он.

Маклер пожал плечами.

— Пустяки, — сказал он. — Черепица разбилась. Четыре-пять крон — вот и вся починка.

— Вроде бы дом надо содержать в порядке.

Молодой человек холодно взглянул на хозяйку. Плач маленького сменился сдавленным криком.

— Вы уж покормите его, — поспешила сказать гостья. — Господин Хенриксен сам покажет нам всё.

Казалось, она устала стоять на ногах. Конечно, хорошо, что муж всё подмечает, подумала она, пытаясь отогнать неприятное чувство, закравшееся в душу. Люди, продающие дом, всегда стараются скрыть недостатки. Муж посмотрел на нее, и его взгляд потеплел.

— Ты бы лучше села, Грета, — сказал он, и его инстинктивное отвращение к незнакомой женщине обрело осязаемую причину. Сама мать, она должна была подумать о том, что беременной женщине надо хотя бы предложить стул.

Маклер снова захохотал. В его животе грохотало, как в пустой бочке, скатывающейся с высоты под откос. Он ласково смотрел на Грету, пока та усаживалась.

— Мужчина есть мужчина, — заявил он явно не к месту и сочувственно покачал головой. — Может, пойдем наверх? Конечно, дорогая, покормите ребенка. Я и правда справлюсь.

Хозяйка чуть помедлила, кажется, она не очень-то верила, что он «справится со всем» к ее удовольствию. В возникшей тишине вдруг раздался звонкий голосок ее дочурки. Она по-прежнему стояла, крепко держась за подол материнского платья.

— Когда дождь идет, здесь капает прямо с потолка!

Мать нервным движением высвободила платье. Кровь бросилась ей в лицо.

— Замолчи! — угрожающе произнесла она.

Девочка закрыла лицо рукой, будто опасаясь пощечины. У нее был такой же упрямый взгляд, как недавно у брата.

Маклер изнемогал от смеха.

— Дети разгонят всех покупателей, если вы за ними не присмотрите, — выдавил он. Веселость исчезла с его лица, будто чья-то невидимая рука стерла ее. В его глазах вдруг вспыхнул огонек, который вызвал у Греты какой-то смутный страх. Она улыбнулась девчушке, которая, однако, не улыбнулась в ответ.

— Детям просто жалко уезжать из своего дома, — ласково сказала Грета. — Это же вполне естественно.

Маклер кивнул головой и срезал кончик новой сигары.

— Дети не понимают собственного блага, — сказал он. И посмотрел на мать, явно ожидая поддержки.

Молодой муж нахмурился.

— Правда, что здесь протекает потолок? — спросил он как на допросе.

Женщина медленно начала заливаться краской, будто ребенок, уличенный во лжи. Она уже приоткрыла рот, чтобы ответить, но маклер поторопился опередить ее.

— Абсолютная чепуха, — отрезал он. Его лицо излучало все то же надежное профессиональное дружелюбие, но Грета снова заметила прежний не то предостерегающий, не то угрожающий взгляд его блеклых глаз. Он никогда не глядел так раньше, когда они осматривали вместе с ним другие дома, и Грета не могла понять смысла взглядов, которыми он обменивался с хозяйкой дома. Та словно боялась его. Она сложила руки на груди, будто защищаясь от кого-то.

Маклер шагнул к двери.

— Пошли наверх, — пригласил он, переключая внимание собравшихся на другое, — пусть женщины поговорят. Вашей жене вряд ли по силам карабкаться по ступеням.

Хозяйка еще продолжала стоять посреди комнаты и смотрела вслед мужчинам, будто предпочла бы последовать за ними. Она была растерянна и ни на что не могла решиться. Потом ее взгляд остановился на разбухшей фигуре Греты, — словно она только сейчас ее увидела.

— Что-то есть в этом маклере, что мне не нравится, — сказала она угрюмо и принялась расстегивать платье. — Знали бы вы, что только приходится выносить женщине в моем положении, — добавила она с горечью.

Грета смущенно взглянула на нее.

— Мне очень жаль… — неуверенно начала она и вдруг поняла, что не эту чужую женщину и ее детей ей жаль. Дело в чем-то другом. И началось это еще по пути сюда. Они с мужем давно мечтали о доме, в котором будет расти их дитя, и ничего плохого в этом не было. Вместе с маклером они уже осмотрели много домов — красивых, ухоженных домов с красивыми и вполне обыкновенными обитателями, — для людей этих, казалось, было не столь уж и важно, купят их дом или нет. И муж ее, и маклер вели с ними самый обыкновенный, вежливый разговор. Грете чуть ли не все дома нравились, но каждый раз находилось что-то, не нравившееся ее мужу. И каждый раз, приняв решение отказаться от покупки, муж так радовался, словно добился выгодной сделки, хотя никакой сделки не состоялось. Почему же сейчас он так придирался к небольшому пятнышку на потолке? И точно так же смотрел на хозяйку и ее маленькую дочку, будто и они тоже — своего рода дефект, который должен снизить цену на дом?

Должно быть, он и этот дом не купит. А когда они вернутся домой, муж снова будет держаться так, словно опять провернул самое хитроумное дельце за всю свою жизнь. А она уже так устала дома смотреть: только-только в мыслях почувствуешь себя хозяйкой, как тут же теряешь дом. Ее охватило страшное чувство: наверное, у них никогда не будет своего дома — и она уже готова была разрыдаться.

— Хотите взглянуть на маленького?

Женщина встала, ее взгляд вдруг потеплел. Девочка уселась в углу играть с куклой. Наверху слышались мужские шаги.

Хозяйка взяла ребенка на руки и с гордостью взглянула на Грету.

— Правда, хорошенький? — спросила она, села и вложила в рот ребенку сосок.

— Конечно.

Грета с любопытством осматривала морщинистую маленькую головку с лысиной на затылке, как у всех младенцев. Она улыбнулась.

— А уж я с такой радостью жду своего, — доверительно сообщила она.

На лицо матери набежала тень.

— Мы были женаты одиннадцать лет, — будто в воздух проговорила она. — А потом муж встретил у себя на службе девушку…

Вскинув голову, она взглянула Грете в глаза.

— Кажется, я до сих пор этого не осознала, — продолжала она. — Что он никогда больше сюда не придет. И что он оставил меня со всем этим возом. «Продай дом, и у тебя будут деньги», — сказал он. Будто ему неизвестно, что я не знаю толка в этих делах. Даже ведь и того человека не знаешь, за кого вышла замуж.

Грета опустила голову, будто защищаясь от невидимого удара.

— Это правда, — тихо согласилась она, и страх камнем лег ей на сердце. Как ей хотелось сейчас вернуться к себе домой.

Сверху спустились мужчины. У входа они шепотом принялись горячо что-то обсуждать. Потом оба появились в дверях. Маклер постучал ногтем по сигаре.

— Верно я говорю, — спросил он и взглянул на мать. — Вы ведь согласны сбавить цену до двадцати тысяч крон? Деньги будут выплачены немедленно, — добавил он, так как она молчала. — А квартира хорошая, две комнаты с чуланом. И дешево.

Сделка предусматривала еще и обмен жильем.

Молодой муж прислонился к дверному косяку, внимательно изучая размеры комнаты.

Мать подняла голову, невольным движением попыталась прикрыть грудь. Вереница мыслей пронеслась в ее голове. Нельзя положиться на чужих людей. Маклер получит 1 % от продажной суммы, стало быть, для него главное продать дом. Все равно, за какую сумму. Ее он не выносит. А что, скажите, она ему сделала? Да еще дети столько лишнего наговорили. Ужасно неприятно. Но они же ничего не понимают. Им не хочется уезжать из этого дома. Они в нем выросли и дружат с соседскими детьми. У них даже чулок нет. Счет в лавке все растет, и торговцы уже стали покрикивать на нее. Они теперь уже смотрели на нее точно так же, как эти двое мужчин у дверей. Сколько людей входили в эти комнаты, а дом покупать отказывались. Только бы сынишка не вбежал и не рассказал сейчас, как в тот раз, про уборную, которая то и дело засоряется и затопляет подвал водой. 20 тысяч крон. Все-таки это много денег. Она смертельно устала. Один мужчина бросил ее, а теперь она зависит от других мужчин, а они, сдается ей, отлично понимают, что муж покинул ее, и смотрят на нее как на калеку. И дети стали такие дерзкие. Иногда и они смотрят на нее таким же взглядом. Глубоко вздохнув, мать поднялась с ребенком на руках.

— Если вы считаете, что это сходная цена, — произнесла она.

Лицо маклера было скрыто за облаками дыма. Мать склонилась над кроваткой и закутала одеялом маленького. Мужчины переглянулись за ее спиной. Грета опустила глаза и тщательно расправила складку на платье.

В комнате чувствовалось напряжение.

— Все же я рассчитывала на двадцать пять тысяч. — Мать выпрямилась и тыльной стороной ладони убрала волосы со лба. Она с надеждой взглянула на молодую женщину, но та избегала ее взгляда, словно в нем таилась какая-то опасность.

У Греты звенело в ушах. Муж наконец решился! Ей больше не нужно будет топать по чужим домам за этим маклером, которого она терпеть не может. Почему только Эйнар решил обмануть эту бедную женщину? Ведь они все время рассчитывали заплатить за дом двадцать пять тысяч. Впрочем, может, они вовсе и не обманули ее? Мужчины-то понимают в делах. А понравится ли матери и трем ее детям их маленькая квартирка? Сердце забилось быстрее. «Не знаешь даже того, за кого вышла замуж». Странно, что она именно ей сказала эти слова. Что справедливо для одного, не всегда справедливо для других.

— Такое ведь было условие, — сказала женщина упавшим голосом. — Трудно принять решение, когда не с кем посоветоваться.

Маклер снова сложил ладони, будто собираясь прыгнуть в ледяную воду.

— Со мной советуйтесь! — сказал он. — Я думаю только о вашем благе. — Он сочувственно пожал плечами. — Но ведь эти молодые больше не могут заплатить.

— Да, да, — вздохнула хозяйка, — придется мне уступить.

Маклер вытащил сигару изо рта и сделался вдруг оживленным и предприимчивым. Он усадил всех за стол, стоявший в комнате, вытащил из бумажника документы.

— Распишитесь вот здесь. — Он передал молодому человеку ручку, и они разом заговорили по-деловому и возбужденно.

В воздухе, окружавшем двух молчащих женщин, погруженных каждая в собственные мысли, замелькали такие слова, как «приоритет», «налог на недвижимую собственность», «ссуда под залог».

Когда все было улажено, маклер с удовлетворением взглянул на симпатичных молодых супругов. «Счастливые люди», — подумал он, испытывая чувство смутного удовлетворения от того, что сыграл в их жизни роль доброго провидения.

Молодой муж решительно встал. Ему показалось, что в комнате душно. Грета была очень бледна.

— До свидания, благодарю вас за покупку, — официально поблагодарил он и пожал руку хозяйке. — Я пришлю вам чек завтра.

Грета попыталась было попрощаться с девочкой, все еще сидящей на полу перед кукольной кухней, но та враждебно посмотрела на нее и спрятала ручки за спину.

Грета смущенно отвернулась от нее. Ей хотелось взглянуть, что там наверху, но мужчины заторопились с отъездом.

Уже в саду они остановились и оглядели дом снаружи. Муж обнял жену за плечи.

— Ты довольна? — ласково спросил он. — Поверь мне, это удачная сделка.

Она опустила глаза и поковыряла в земле носком туфли.

— А почему ты не дал столько, сколько она запросила? У нас же есть деньги.

Мужчины от души расхохотались.

— Ох уж эти женщины, — заметил маклер снисходительно.

Солнце уже садилось. На красные стены дома ложились тени. Внезапная тошнота охватила молодую женщину. Она прислонилась к мужу.

— Хорошо, что ты умеешь думать за двоих, — сказала она.

— За троих, — улыбаясь, поправил он.

Маклер склонил голову набок, как кокетливая птичка.

— Ах, молодость, — прочувствованно вздохнул он. И засмеялся все тем же странным, необъяснимым смехом, который, как круглый мяч, прокатился по всему саду.

Все трое пошли к машине.

За шторой стояла мать и смотрела им вслед.

ПОВТОРЕНИЕ

Дом словно вырезан из куска масла — рыхлый желтый куб, которому впору развалиться или растаять, — может, завтра уже его не будет на этом месте. Теперь Эдит даже не кажется, что он похож на другие дома. Она едет к нему на велосипеде от сигаретного автомата при угловой лавке; на всем пути от угла нет ни единой живой души. Лишь рукоятка ковша Большой Медведицы смотрит с неба прямо на нее. Стоит ясная луна, и зубчатая часовенка на кладбище высится хрупким кружевным силуэтом, вроде тех, что вырезают дети из многослойной глянцевой бумаги.

Соскочив с велосипеда, Эдит открыла тяжелую дверь калитки. Затем, прислонив к ней велосипед, постояла две-три минуты спиной к дому, разглядывая звезды, улицу, деревья на лесной стороне, вместе будто образующие крутой горный склон.

Поездка с мужем в Испанию вспомнилась ей вкупе с разочарованием: впервые в жизни увидев настоящие горы, она в тот миг не почувствовала ничего. А ведь их-то как раз ей не терпелось увидеть. Кто знает, почему? Сейчас ей страстно хотелось, чтобы мимо прошел кто-нибудь, с кем она хоть немного знакома. К примеру, сосед. «Добрый вечер, господин Брун», — скажет она и, если он остановится, добавит: «Какая у нас нынче чудесная погода!» — «Да, — ответит тот, — на излете сентября редко выдаются такие прекрасные дни». Чуть легче станет на душе, когда вот так перекинешься словом со случайным встречным. Но прохожих нет как нет. Люди сидят у себя в комнатах, за спущенными шторами, может, при зажженном камине, оттого что сейчас холодно в домах, и это тоже она непременно сказала бы господину Бруну. Таких вот фраз можно наговорить сколько хочешь, она и говорит их оживленным, веселым голосом весь день напролет детям, продавцам в лавках, женщине, что по утрам приходит к ней убирать, а сама между тем таит в душе слабую, смутную надежду, ребяческую надежду, трепетную детскую молитву: милый боженька, сделай так, чтобы все опять стало, как прежде! Сделай так, чтобы папа вернулся ко мне!

Глаза Эдит наполнились слезами; отвернувшись от безлюдного мира, она вошла в дом. Незачем было покупать сигареты, курить совсем нет охоты. Просто Эдит надеялась кого-нибудь встретить, все равно кого, любого человека, кому хоть что-то можно сказать и в глазах его увидеть себя — Эдит Йоргенсен, супругу адъюнкта Клауса Йоргенсена, мать троих детей, принятую благодаря ее милому нраву в лоно здешнего общества, хоть она и нездешняя по рождению, а впрочем, может, и не принятую до сих пор?

Никто не знает, как о нем судят другие, а Эдит даже не знала, насколько важно для нее мнение этих других. О таком не задумываешься, пока у тебя есть муж. И у Эдит он пока есть — они женаты еще. Да только муж ее… Она тихо прошла по комнатам, стараясь не разбудить спящих детей, и, опустившись в кресло у телефона, стала оглядывать гостиную, ни на чем определенном не останавливая глаз… Да только муж ее любит другую женщину, и, как знать, может, сейчас, в этот самый миг, в 21 час 15 минут, он говорит той: «Уж ты потерпи немножко, спешить в таких делах не пристало, должен же я щадить жену и детей». Нет, конечно, он скажет: «щадить детей и Эдит» — такая давняя у них связь, что, должно быть, для обоих привычно упоминать имя Эдит в разговоре.

Она озябла, но у нее нет сил пойти за электрокамином, да и вообще ни на что нет сил. Даже на то, чтобы отогнать тревожные мысли. Каждый вечер одно и то же: единственное спасение — две пилюли снотворного. Они действуют на нее, как наркотик, но в короткий зазор перед провалом в сон она всякий раз лихорадочно обдумывает практические меры, которых потребует развод. Не то чтобы они очень волновали ее. Уж как-нибудь проживем: при необходимости сократим расходы, а необходимость такая уже есть. Клаус сказал: все будет, как она пожелает, он все устроит, чтобы ей с детьми не ведать нужды. Наверно, все восторгаются: ах, какой благородный! Она без горечи думает о восторгах, но ей-то самой он вовсе не кажется «благородным». И не бедности страшится она. Не так уж трудно вернуться к своей работе, чтобы как можно меньше зависеть от Клауса.

Эдит садится за мужнин письменный стол в комнате, которую он называл своим кабинетом. Пыль лежит на всех бумагах, на кипах газет месячной давности, которые никому не дозволено трогать, хотя Клаусу они никак уже не понадобятся. Она достает лист черновой пожелтелой бумаги, выдвигает ящик с карандашами и ручками, и тут ее осеняет мысль: как странно, что она никому не сумела бы объяснить, в чем заключается мужнина работа. Конечно, она знает, что он состоит адъюнктом при государственном институте. К тому же каждый понедельник, за исключением последних четырех месяцев, он всю первую половину дня просиживал за вот этим столом, сочиняя статьи для газеты, чье название Эдит даже не пытается вспомнить — статьи на разные темы — и всякий раз кто-нибудь звонил ей и справлялся о них, если Клаус не успевал увезти их с собой одиннадцатичасовым поездом. Статьи эти, которых теперь он уже не пишет, наверно, приносили ему известный доход. А уж коль скоро совсем задаром не попользуешься любовью двадцатилетней девицы, понятно, отчего растет на столе кипа неоплаченных счетов.

Вот уже и пилюли действуют… Эдит зевнула, разомлела чуть-чуть. Какое ей дело до этих счетов? А все же они говорят о чем-то. Должно быть, сейчас ее аккуратный муж остро нуждается в деньгах — странное, безликое сострадание к нему вдруг охватило ее. Неведомый мир мужчины, кормильца вдруг приоткрылся ей, грозными искрами опалив слегка затуманенное сознание. Налоги, счета, уроки танцев, пальто для кого-то из дочек — кстати, эту покупку придется теперь отложить. Пятен сырости на стенах дома с каждым годом все больше; на крыше сарая отваливается черепица; вечно что-то надо приводить в порядок, вечно, день за днем, мужа донимали заботы, никогда не было им конца, и никогда не мог он от них отрешиться. Теперь он оставит ей этот дом, в свете луны похожий на кусок масла, который легко можно смять и разрезать, убавить, а не то проглотить. И отныне уже нельзя изнашивать вещи, их нужно беречь, сохранять и прятать, — кажется, даже взгляд человека может им повредить. Давний страх проснулся в душе Эдит при воспоминании о стульях, всегда прикрытых темными чехлами; о комнате, из которой упорно изгонялось солнце, так что мир тонул в вечном мраке. А как, бывало, смотрела мать, словно настал конец света, стоило Эдит вернуться из школы с прорехой в платье или прохудиться ботинкам, так что уже нельзя было отдать их в починку! Но уж, верно, сейчас такого не будет, а впрочем, как знать? Может, будет примерно то же, лишь в другом обличье, видимом только детям?

Эдит склонилась над мужниным столом — светлые пряди волос, как два взъерошенных птичьих крыла, повисли вдоль щек — и чинным детским почерком вывела: имеется дом; возможна продажа, стоимость — 20 тысяч крон.

Она перестала писать и уставилась на цифру. Отчего все же в деньгах скрыто легкое утешение? Разве могут они что-то заменить? Мужчина, покидающий семью, стыдливо швыряет своим близким через плечо мешок денег и даже не оглядывается назад. Мужчина откупился от семьи, но в тесной чердачной каморке девочка, упав на колени, в исступлении шепчет: «Боженька, милый, сделай так, чтобы папа вернулся к нам!» А в гостиной, уже обретшей смутный налет преснятины, присущий всему, что не знает мужской заботы, сидит мать и прикидывает, как жить дальше.

Деньги, которые муж дал ей один раз — навсегда, она употребит на образование дочки, чтобы той никогда не пришлось изведать материнскую участь. Нет в мире задачи важнее этой… Да, думает Эдит, в слепой своей гордыне родители верят, что им и впрямь дано знать, что же самое важное для их детей. И поныне не изгладились в сердце следы старой обиды. Ведь какими-то загадочными путями — разве не оправдался материнский страх?

Было утро, и мать сказала: Эдит, детка, папа ушел от нас. И рухнул навсегда мир, и всю жизнь Эдит ищет отца. Он мерещился ей повсюду, но стоило ей, задыхаясь, догнать того, за кем она мчалась, перед ней всякий раз оказывался чужой человек. И нынче беда не казалась бы столь роковой и жестокой, не будь все это повторением. А не то, должно быть, вообще не было бы ничего: как знать, может, сами того не понимая и не желая, дети неотвратимо влекутся к беде, какой родители больше всего для них страшатся? Да, это повторение, и оттого Эдит знает, что в душе дети навсегда затаят на нее обиду. Что бы она им ни сказала — все равно, они будут думать, что в случившемся виновата она. Думать, что отец из своего неведомого далека неустанно пытается их разыскать, и только мать, губительно всемогущая, как все взрослые, мешает ему это сделать.

Эдит отодвинула от себя бумагу и застыла на месте, оперевшись на стол локтями и уронив голову на руки. Не отрываясь глядела она на штору цвета морской волны, и комната казалась ей островком света, плывущим по темному вспененному морю, и островок уносил ее вдаль одну, без мужа, без детей, без будущего впереди. И тут ей снова вспомнились горы.

«Чудо! — восхищенно воскликнул Клаус и добавил: — Я всегда знал, какое великое потрясение испытывает человек, впервые узревший настоящие горы». Его ли испытал тогда муж? Странно, она не спросила его об этом. Истоки многих бед, быть может, коренятся в том, что мы так чудовищно равнодушны даже к чувствам самого близкого человека.

Глаза у Эдит слипались, всякий раз она раскрывала их усилием воли. Ей вдруг почудилось, что она стала похожа на свою мать, и с каким-то бесстрастным любопытством она принялась ощупывать лицо, удивляясь, что не находит складок, резко пролегших от носа ко рту, горестно сведенных челюстных мышц и под подбородком — кожного мешка. Как одинока, наверно, была ее мать! И почему только тогда понимаешь, что мать и отец не просто довески к тебе самой, а люди, каждый со своей самоценной жизнью, почему тогда только начинаешь это понимать, когда уже нельзя спросить их, как они жили?

А не узнаешь этого — не увидишь сути, и самой главной истины вовек тебе не открыть. Во мгле, окутавшей мысли Эдит, робко забрезжила вдруг слабая надежда: что, если рассказать детям правду? Правду про отца, который так любит чужую женщину, что нежность к детям усохла в его душе до крошечной точки, до слабого укола совести всякий раз, когда на улице, в трамвае, в поезде ему встретится девочка — а ведь не может не встретиться! — похожая на одну из его дочек. Слабый укол совести, все слабее с каждой утехой, с каждой любовной ночью — а под конец его и вовсе заглушит страшная сила, которой наделено прекрасное женское тело. Да только найдется ли во всем мире ребенок, способный понять, что отцу нет до него никакого дела? Сама она разве может это понять?

Эдит ложится грудью на захламленный письменный стол. Голова ее покоится в ямке согнутой руки, в ушах слабо звенит. Звон заставляет вспомнить про телефон — его отключили: Клаус не оплатил последнего счета… Девочки, которым шесть, восемь и двенадцать лет, любят своего отца, и, может, им все же легче винить мать в том, что скоро должно свершиться, чем узнать правду. Кстати, какова эта правда? И так ли уж важно ее узнать? «Самое важное — потрясение души при виде гор», — думает Эдит. Самое важное — всегда и вовеки то, что тебе не дано. В этом видится человеку все счастье жизни. А счастлив ли теперь Клаус? Эдит вдруг принимается напевать: «У моей любимой кудри, как янтарь»… Эту песенку нынче утром за бритьем громким ликующим голосом распевал Клаус. Радость била из него ключом, он даже не мог ее скрыть. И дети тоже смеялись и резвились с ним наверху в ванной комнате. А был, был день, когда отец Эдит подхватил дочку и вскинул ее высоко-высоко над головой, и сверху дочь заглянула прямо в сияющие темные глаза отца и, еще не умея выразить это словами, поняла, что ее большой, угрюмый папаша нынче так счастлив, как никогда. Счастлив оттого, что любит ее, дочку свою, сокровище свое, кого же еще? Таким он запомнился ей навсегда. Больше она его не видела. Сколько же ей было тогда? Лет шесть-семь. Иной раз жить помогает ненависть: взметнется в душе ярким, высоким пламенем — легкой преградой отчаянию. Мать Эдит ненавидела разлучницу, а Эдит ненавидела мать, и так прошло ее детство. Мать умерла от рака три года назад — когда сердце твое созреет для примирения, неужто всегда уже слишком поздно? И за всем этим стоит Испания, вереница гор…

Эдит встала и начала медленно раздеваться. Она ночует в мужнином кабинете с того самого дня, как он все ей открыл. Как была бы она рада ненавидеть ту девушку, клясть ее за то, что отняла у жены мужа, у детей — отца! Но ненависть не приходила, да ведь и случилось все оттого, что Эдит была занята только собой в час, когда они с мужем стояли под жгучим солнцем на узкой, пыльной тропке в горной ложбине, любуясь длинной, высокой цепью гор на другой стороне выжженной пустыни, покрытой редкими, убогими оливковыми деревцами. Острое разочарование, тоска захлестнула ее: ей здесь не место, зря она примчалась сюда — зачем было искать то, что не создано для нее? И тут она увидела страстное, преображенное восторгом лицо мужа и подумала: я совсем не знаю его, он мне чужой. Так, бывало, ребенком она гналась за мужчиной, чем-то напомнившим ей отца, то врываясь в толпу, то вновь из нее вырываясь, а сердце, полное счастья и ужаса, буйно колотилось в груди, и всякий раз Эдит убеждалась в страшной своей ошибке.

А когда они возвратились из той поездки, она уже не любила его. Да, так, наверно, оно и было. А не то разве могла бы Эдит столь спокойно встретить беду? Она ведь и правда спокойна, если не считать того краткого, жуткого отрезка суток, когда дети уже спят, а муж еще не вернулся от своих, неведомых ей, утех. Спокойно обсудили они с мужем случившееся и решили, что с разводом спешить не нужно. Ни слез не было, ни ссор, ни вражды. Сейчас ей почти казалось, что она этой беды ждала.

Словно случилось неотвратимое, неизбежное для мужчины, от которого отступились, как от неразрешимой загадки, которого выпустили из рук, как клубок шерсти с безнадежно запутанной нитью.

Должно быть, не замечала она уймы знаков, вестников грядущей беды, мелких примет, какие бдительная жена сумела бы распознать и предотвратить грозную опасность. Но Эдит была поглощена своим домом, детьми, подругами, своим неумолчным щебетанием с людьми, которые нисколько ее не занимали. Приемами гостей, книгами о воспитании детей и психологии детства, играми с детьми, заботами об их обедах и завтраках, о состоянии их зубов и душ. После той неудачной поездки она по-настоящему жила лишь детьми и только их глазами видела жизнь. Детскую жизнь. Все три девочки так похожи на нее, на Эдит. Такие же светлокожие, светловолосые, с золотистыми веснушками на носу, и один и тот же у всех неспешно-приветливый нрав. Эдит часто разглядывала их, сравнивая с собой, какой запечатлел ее фотограф на нескольких снимках, оставшихся у нее с детства. И Клаус, если был в духе, спрашивал: «Как поживает мой девичий квартет?» Но порой он словно и вовсе забывал о них. Эдит думала: просто он очень занят. Ничего-то она не видела, ничего не понимала. Утром он уходил на службу, вечером возвращался домой, качаясь, как маятник, между двумя полюсами бытия. Как и все другие мужья. И где-то встретил он девушку, знавшую о нем многое, — такое, что Эдит позабыла давно, а может, не ведала никогда. Лишь то, в чем мы нуждаемся сами, дано пробудить нам в других.

Эдит постелила себе на тахте и забралась под перину, сжавшись в комок, как ребенок. Она думала: и зачем только нам приспичило ехать в Испанию? Но в ту пору она радовалась поездке не меньше мужа. Они и деньги откладывали на нее — еще задолго до того, как приобрели дом. А детей тогда отправили к родителям Клауса.

Странно, как мало воспоминаний осталось у нее от самой поездки… Ехали они через Францию, и в вагоне Клаус почти все время дремал. Раз она смерила его внимательным взглядом — и ужаснулась: какое старое, усталое у него лицо… Она взяла его руку и принялась ее гладить, охваченная материнской нежностью к мужу, и зашептала ему в ухо, что скоро, совсем уже скоро они увидят синие горы его мечты и позабудут серую пыль буден, затянувшую их любовь. В ту пору они вполне могли сказать друг другу такое. Оба равно жили ожиданием чуда, все тогда делили они пополам и были почти что счастливы.

Вдруг она прошептала в темной звенящей тиши: только бы он скоро вернулся! Мелко дрожала верхняя губа, и боль исторгла у нее тяжкий вздох — так всхлипывает ребенок после долгих изнуряющих рыданий. Кончилось действие пилюль; стоило ей побороться со сном — и они уже не помогали. Ей вдруг мучительно захотелось сказать мужу, что там, в Испании, она ничего не почувствовала при виде гор и не догадывалась о его чувствах. Что она не знает за собой вины, но детям, всем троим девочкам их, когда-нибудь выпадет тот же жребий, если только он их оставит. Всякая любовь проходит, а ему уже скоро сорок четыре, и вообще…

Сердце неуемно стучало, она села в кровати, прислушиваясь к звукам с улицы. В замок вставили ключ. Это он! Эдит тихо выскользнула из кровати и прокралась к двери гостиной, но муж сразу же поднялся наверх, в спальню. Эдит надела халат и, толком не зная, что она ему скажет, босиком прошла вслед за ним наверх и распахнула дверь в спальню, как раз в ту минуту, когда он стягивал с плеч подтяжки. Пиджак висел уже на спинке стула. Клаус удивленно взглянул на жену и раскрыл рот, готовясь что-то сказать, но она, словно страшась его слов, торопливо, сбивчиво произнесла:

— Прости, я не знала, что уже так поздно.

Он улыбнулся смущенно и не стал раздеваться дальше.

— Да, — ответил он, — мы всегда упускаем время…

И хотя, возможно, он ничего особенного этим сказать не хотел, слова его потом еще долго отдавались в душе Эдит, даже спустя много лет, когда три маленьких дочки выросли, обзавелись семьями и стали изредка, приличия ради, навещать свою мать, оставленную мужем. Может, что-то дрогнуло бы в их сердцах, случись им хоть раз увидеть настоящие горы? Этого Эдит так и не довелось узнать.

КИНЖАЛ

Он проснулся и смотрел на свою еще спящую жену серьезно и сосредоточенно, словно перед ним была математическая задача, которую он был обязан решить, прежде чем приниматься за другие дела. Утром, перед тем, как он будил ее, у него всегда возникало к ней чувство нежности, но чувство это быстро проходило, и жене редко представлялся случай убедиться в нем. Он слышал, как сын, покашливая и тихо разговаривая сам с собой, ходит по детской. Будить родителей ему было запрещено строжайшим образом.

Он отвернулся к стенке и громко сказал:

— Эстер, уже восемь часов!

Таково было его обычное утреннее приветствие. По причине, неясной для него самого, он считал своим долгом держаться в кругу семьи сдержанно и почти по-прокурорски требовательно, что, в общем-то, отражало его отношение к жизни и, кроме того, помогало укрепиться во мнении о себе самом как о человеке разумном, презирающем сантименты. На его рабочем столе в конторе не стоял портрет жены, как у других коллег, он не обходил их с фотокарточками отпрысков, приставая ко всем кстати и некстати. И словно бы в отместку, жена и сын жили в его мыслях почти постоянно, хотя, что именно так крепко привязывает его к ним, он не понимал, как не понимал, отчего не может даже мысленно отделить их друг от друга. Они были его двойной, неотвязной тенью, плодами воображения, избавиться от которых он не мог, порождением его неискоренимой, ненавистной ему слабости. Они мешали его планам, отвлекали или раздражали его как раз в то время, когда ему требовалась предельная собранность. Он часто думал: если бы не эти двое, жизнь могла бы сложиться по-иному. Он встретил Эстер еще студентом. Теперь он не знал, женился бы он на ней, если бы не заставила необходимость? Он много раз в день задавал себе этот вопрос, не находя на него ответа и не задумываясь о том, имеет ли он практическое значение в теперешних обстоятельствах. Но уже одна мысль, что его судьба может зависеть от каких-то случайностей, бесила его. Люди и вещи — ими следует обзаводиться ради достижения какой-то вполне определенной цели. Их надлежит использовать, иначе они используют тебя.

Он сел на постели и молча посмотрел на жену, которая причесывалась перед туалетным столиком в одной комбинации, нисколько не стесняясь своего вида, словно они прожили вместе уже двадцать пять лет. Она встретилась с ним взглядом в зеркале и осторожно и виновато улыбнулась — старалась подладиться под его манеру держаться, но это только разозлило его.

— Ты, конечно, не можешь одеться нормально перед тем, как сесть причесываться? — брюзгливо бросил он.

Не ответив, она поднялась и ушла к ребенку.

— Доброе утро, крошка, — сказала она так, словно тот все еще был младенцем. Она портила мальчишку. Своим материнским сюсюканьем она высасывала из него все соки самостоятельности. Но ничего, он им обоим еще покажет! — что именно он им «покажет», он и сам не знал. Взглянув на часы, он прыжком соскочил на пол и, потянувшись за одеждой, чихнул раз пять или шесть подряд. По утрам его всегда одолевал насморк. Насморк не имел с обыкновенной простудой ничего общего. Врач сказал, что это нервное. До женитьбы он не болел ничем.

Он пошел в ванную комнату, оттуда было слышно, как жена суетится на кухне. Вот она пустила струю воды в чайник. Он осторожно провел бритвой по кадыку. Мальчишку почему-то не было слышно. Не лег ли он обратно в постель? По утрам он обычно бегал за матерью, без умолку о чем-то болтая. Вообще, интересно слушать, о чем говорят дети, когда думают, что их не слышат. С недоумением он вдруг понял, что ему не хватает этой болтовни. Привычка — вторая натура…

Когда он вошел в столовую, жена накладывала мальчику овсяную кашу. Она быстро взглянула на мужа:

— Пойду принесу кофе.

Он кивнул, расположился за столом напротив сына и пристально посмотрел на него. Ребенок отвел глаза и нервно заерзал на стуле.

Наверняка что-то натворил…

И тут, как удар молнии, сверкнула мысль, подозрение. Его лицо исказилось, словно он попробовал что-то горькое.

— Ты можешь показать папе свой кинжал? — тихо спросил он.

Ребенок получил его в подарок на рождество. С тех пор отец регулярно просил показывать ему этот кинжал. Мальчишка не следил за своими вещами. Когда он терял игрушки, мамаша, чтобы избежать семейной сцены, заменяла их, если получалось, похожими новыми. Недальновидная, эгоистическая политика! И к тому же бессмысленная, потому что, как правило, ее уловка разоблачалась. Если не считать немногих сомнительных случаев с ковбойским револьвером, с индейским головным убором из перьев и с пластмассовой игрушкой-головоломкой — ему всегда со стопроцентной надежностью удавалось поймать ее на обмане. Да и не нужно иметь большую голову, чтобы отличить старую игрушку от только что купленной. В тех-то трех случаях он не стал поднимать шума. Обостренное чувство справедливости говорило ему, что лучше рискнуть и поверить, чем обвинять людей в грехах, которые они не совершали.

Но с кинжалом дело обстояло иначе. Он сам получил его в подарок от своего отца, когда ему было шесть лет, и в тот вечер, под рождество, вручая сыну подарок деда, он постарался внушить ему, что обладание кинжалом налагает определенные обязательства. В отличие от всех остальных его игрушек, эта вещь была незаменимой. Когда он показывал им кинжал, и он сам, и эти двое рассматривали клинок с чеканкой и залоснившиеся от времени ножны с должным благоговением. Все понимали, что с этим кинжалом связано множество дорогих ему воспоминаний. Он рассказывал им, как в детстве всегда носил его на своем бойскаутском поясе и как это поднимало его в глазах других мальчишек, у которых такого кинжала не было. И жена и сын должны были знать, что из всех подарков — а их было у него не очень много, детей в те времена не баловали — этот ему дорог особенно. Теперь он, в свою очередь, передавал этот кинжал сыну, ему ведь только что исполнилось пять лет, для него он и берег его всю свою жизнь. Так, по крайней мере, ему казалось в тот момент.

Лицо мальчика покраснело, он испуганно взглянул на отца. Круглые детские глаза наполнились страхом.

— Ножик… ножик у меня потерялся, — прошептал он и сжал ложку так; сильно, что суставы на его маленьких пальцах почти побелели.

Жена налила кофе в чашку. Ее рука дрожала.

— Мы его найдем, — поспешно сказала она.

Он неторопливо положил в кофе сахар и сливки, размешал, а она все время стояла рядом, нервно теребя пальцами ткань фартука. Тонко поджав губы, он взглянул на нее:

— Ты, значит, обо всем знала? И долго ты думала это от меня скрывать?

Сердце у него в груди билось звонко и гневно. Всякому терпению приходит конец!

Жена села рядом с мальчиком, который по-прежнему стискивал ложку в руке, так и не притронувшись к каше.

— Кинжал потерялся только вчера, — сказала она, глядя вниз на скатерть. — Я думала, мы найдем его, такое ведь и раньше случалось. Ешь кашку, мой дорогой! — и она погладила ребенка по голове.

Он вышел в прихожую, чтобы надеть пальто.

— Советую вам найти его до вечера!

Он ушел из дома, не попрощавшись.

Весь день он думал о потерянном кинжале. Он снова был маленьким мальчиком, снова шел по заросшей тропинке в лесу, за домом родителей. Кинжал мелькал перед глазами, клинок его сверкал на солнце. Он рубил кинжалом ивовые ветви. Опьяненный оказавшейся в его руках властью, он сам решал, какие из них пощадит и какие падут под ударами его кинжала. Легче поддавались тонкие и высохшие ветви, он убеждался: только сила и стойкость имеют право на жизнь. Ветви были врагами из разгромленного им войска. Он разил их направо и налево. Он гордо показал свое сокровище — свой кинжал — другому маленькому мальчику, даже позволил взвесить нож в руке. Но мальчик взглянул ему в лицо так, словно не заметил в ножике ничего особенного, и молча отдал его обратно. Небо заволакивали тяжелые тучи. Другие не понимали, что судьбой ему уготовано нечто великое и блестящее. Он ощущал бедром приятную тяжесть кинжала, был сильным и одиноким героем пустыни. Кинжал привез ему отец из Финляндии, куда часто ездил по делам. Другого такого не было во всей Дании. Он играл в «ножички» со своими товарищами, с яростью бросая кинжал в землю, как в грудь злейшего врага. Нож отвесно вонзался в нее и вибрировал в воздухе, распространяя едва различимый певучий звук. Вот он очертил вокруг своих ног линию. «Того, кто заступит за эту черту, я убью!» — выкрикнул он. Но никто не пытался заступить за черту. Мальчишки мирно болтали неподалеку, оставив его одного в его круге размахивать кинжалом. Ему не нравились их игры, а они не понимали его игры. Так, еще до того, как он пошел в школу, он вкусил сладость одиночества и понемногу привык к нему. Одиночество воспринималось как некий знак: он не такой, как другие, перст судьбы выделял его — этот человек пойдет далеко! По дороге в школу, когда рядом не оказывалось никого, он вслух разговаривал сам с собой, представляя себя в роли вождя или полководца. Он командовал армиями и вел переговоры с главами враждебных государств. Речи, заимствованные из романов Карит Этлар[13] и Ингемана[14], он строил хитро и злокозненно. Его любимым предметом стала история, а героем — на довольно долгое время — Наполеон. Позже он решил стать, когда вырастет, похожим на отца — человека замкнутого и строгого, с весьма прихотливым и потому загадочным характером. А мать… мать болтала много и бессвязно. Иногда, взглянув на отца, она тотчас умолкала. Родители не ссорились. И все же между ними что-то происходило. Иногда он чувствовал — в какой-то темной, непонятной ему области они были противниками, и неизменно держал сторону отца. По вечерам он часто усаживался между родителями, рассматривая свой кинжал. О, это была не просто игрушка, а настоящее оружие, созданное для действия, когда тому наступит срок. Финские моряки всегда носили при себе такие кинжалы.

В этот день он работал как всегда, привычно отдавая своим конторщицам точные указания. Но им владело странное угрюмое воодушевление. Наступил час, когда он должен был вмешаться — решительно, радикально! Она не испортит его сына! На мгновение он увидел перед собой маленькое испуганное лицо и испытал чувство, близкое к жалости, которой не хотел знать. Кинжал прорубил и срезал неясную эмоциональную пелену, отбросил все излишнее и вредное — его слабость. Ему следовало быть силой, воспитывающей в мальчике мужественность, серьезность, сознание ответственности. Но мальчишка всегда убегал от него и прятался в юбках матери. Если так пойдет и дальше, плохо ему придется в жизни. В чертах у него уже просматривается та же вялость, что и у матери.

Он скорбно поджал губы, нахмурился. Он предупредил их, он терпел достаточно! День продолжался, время шло, и в течение всего этого дня он все больше и больше ощущал, как расправляется что-то у него в груди: он освобождался наконец от чего-то, что слишком долго собиралось в тугой узел, невыносимой тяжестью сдавливавший ему сердце. Жена и сын — они создали для себя свой собственный мирок, оставив его одного, хотя жили исключительно его милостью. Они сторонились его и боялись. Но вечером он им покажет, на чьей стороне правота! На стороне того, кто способен защитить своего сына, какая бы опасность ему ни угрожала! То, что они потеряли кинжал, была, конечно, мелочь — последняя капля, переполнившая чашу его терпения. Тут он смутно подумал: а не рассчитывал ли он сам на такой исход, когда делал сыну подарок? Ведь мальчишка терял решительно все на свете! Он ничего не умел ценить. А кто зарабатывал им деньги на все эти игрушки? И ему вдруг представился туманный образ будущего: он сам — стареющий отец с беспринципным и слабым неудачником-сыном, чье распутство и долги он должен оплачивать. Жена по-прежнему порхает вокруг своего дитяти, защищает его, пытается скрывать его проступки и чувствует себя бесконечно виноватой перед мужем, но находится от него далеко-далеко; вся в своем материнстве, она не видит вокруг ничего, кроме своего драгоценного ребенка. Нет, этому не бывать! Он сильный и разумный человек, он не отдаст свою судьбу на волю случая. Наоборот, это он подчинит его себе и воспользуется всеми подвернувшимися шансами на успех, завяжет нужные знакомства и беззастенчиво обойдет других по службе, пусть они и работают гораздо дольше него. Но человек, стремящийся пробиться, должен иметь безупречную семейную жизнь, это — точно!

Его великие, давным-давно похороненные планы вдруг снова ожили. В этот день он верил, что осуществит их.

Где-то к четырем часам дня он уже насвистывал песенку. Он заметил через стеклянную дверь, с каким озадаченным видом оглядываются в сторону его кабинета конторщицы. Им редко выпадал случай наблюдать своего строгого шефа таким веселым.

Он ехал в автобусе, приближаясь к дому и домочадцам, как неотвратимая рука судьбы. У них с Эстер никогда не доходило до открытых ссор, потому что при первых же жестких нотках в его голосе у нее начинали кривиться губы и она готова была сорваться в плач. Женские слезы! Обычные их уловки. Многие испортили себе жизнь, поддаваясь им. Но с ним этого не будет! Час настал! Он безжалостно высечет гневные слова из тверди своего сердца и швырнет их вместе с невидимым кинжалом между ней и мальчишкой. О, это будут горячие, опаляющие слова самой справедливости! В мгновение ока ребенок убедится: ему нечего искать защиты у матери. Один ловкий удар, и центр тяжести мира, в котором живет мальчишка, переместится в сторону сильного. Мысленно он уже разработал тактику предстоящего разговора: начнет он довольно спокойно, дружелюбно, но решительно, а потом, изменив тембр голоса, он наполнит его таким высоким гневом, такой властью, что эти двое будут уничтожены раз и навсегда. Тогда он сам погасит пожар своей ярости и возьмет мальчишку на колени: он обещает папе, что ничего больше не будет терять? Так? Хорошо, малыш, больше о ножике они говорить не будут.

Сойдя с автобуса, он взглянул на небо: оно было голубое, весеннее. Холодный порыв ветра обдал его, когда он, свернув за угол, пошел к своему дому. Он шел не торопясь, выпрямившись во весь рост, спокойно.

Но он остановился. Навстречу ему, весь раскрасневшийся, бежал его ребенок. Глаза мальчика сияли от радости.

— Папа, — кричал он, задыхаясь, — мы нашли ножик! Я забыл его у Пребена.

Он ошеломленно посмотрел вниз на сына. Его плечи сразу обвисли. Что-то внутри у него рассыпалось, как карточный домик. Он машинально сжал руку мальчика в своей.

— Прекрасно, — без выражения сказал он. Неровно, как после долгого бега, билось сердце. Ноги сразу отяжелели. Ясные и отточенные мысли путались, перед ним были жесткие непроходимые заросли ивняка. Что-то в его душе с непостижимой стремительностью рухнуло, может быть, то была надежда? Ничего не изменится, ничто, наверное, и не могло измениться. Наверху в квартире его ждет жена. Она с облегчением покажет ему кинжал. Как и всегда, они пойдут на кухню и будут переговариваться там вполголоса, а он сядет в столовой и будет ждать обеда, молчаливый, одинокий, раздраженный.

Мальчик с беспокойством взглянул на него. Чтобы поспеть за широко шагающим отцом, ему приходилось бежать.

— Почему ты не радуешься, папа? — сдавленным голосом спросил он.

Отец ничего не ответил.