Современная датская новелла

БУТЫЛКА, ЧТО ДОСТАЛАСЬ МНЕ ОТ ТЕБЯ

Она ехала в автобусе, возвращаясь домой из больницы. Слезы капали из глаз, катились по щекам и крыльям носа, оставляя солоноватый привкус во рту. Прижавшись виском к стеклу, она смотрела на капли дождя, которые странными толчками скользили вниз. Сейчас он там один-одинешенек в палате, в этом их закрытом отделении. Они завладели им, люди в белом, с профессиональной ловкостью взбивали ему подушку, переворачивали в кровати, кормили. Теперь ответственность свалилась с нее. Что ни говори, а все-таки облегчение.

Как странно вернуться домой в пустую квартиру. Говорить в пустоту, не получая ответа. И никто-то тебе уже не возразит. Собравшись с духом, она вошла в его комнату. И сразу ощутила его незримое присутствие. Запах спиртного, табака, запах дегтя от того снадобья, которым он натирал себе поясницу — лошадиное зелье, как он выражался. Она посмотрела на пол — всюду пятна. Иссиня-черные от чернил и туши, бурые от вина и чая. Она стояла, опустив руки, хотя уборки здесь было полно. Музыка, эта его музыка, которую он без конца заводил, все еще звучала в комнате. Она повернулась и вышла, прихватив с собой несколько пустых бутылок, плотно прикрыв за собой дверь.

На следующий день она снова пришла в больницу, незадолго перед обедом. Она сидела у больничной койки в растерянности, не зная, что бы ей такое придумать. Они напичкали его успокоительными, и он даже толком не мог отвечать на ее вопросы. Просто лежал и смотрел в потолок. Она где-то читала, что так вот бывает перед смертью. Она взглянула на носик поильника, на пластмассовый стаканчик, и ей сделалось жутко: уж не дали ли они ему что-нибудь такое? Она приподнялась со стула, надеясь, что он не заметит, как она уйдет, но он чуть повернул голову и перевел взгляд с потолка на дверь, вяло шевельнул пальцами. Пусть уходит.

И вот она снова дома. Хоть бы дети пришли или хоть бы зазвонил телефон, на худой конец — хоть бы мойщик окон явился. Запасной, так сказать, вариант. Но дети старались держаться ото всего от этого подальше, оно и понятно: обстановка перед тем, как его увезли в больницу, была малоприятная. А она стала для них как бы частью того кошмара, о котором они предпочли бы вовсе забыть.

Она опять стояла в дверях его комнаты: кисточки, бумага, книги, журналы раскиданы или свалены как попало, все в диком беспорядке. Но она не стала ничего прибирать. Разве ей самой понравилось бы, если б, вернувшись домой, она нашла свои вещи разложенными по местам так, как захотелось бы кому-то другому — попробуй потом разберись. Кроме того, она просто не могла себе позволить прикасаться к этим вещам именно сейчас, когда сам он оказался за бортом. За портьерой в углу на подоконнике она обнаружила два припрятанные стакана с остатками какого-то вина. Она взяла и попробовала, просто из любопытства. Что-то крепкое на вкус, но только не вермут, хотя и на коньяк непохоже. По телу сразу разлилось приятное тепло. Она прихватила с собой на кухню второй стакан и там допила и его тоже. Сразу как-то полегчало на душе. В каком-то смысле просто стыд и срам, что она никогда не в силах была составить ему компанию. Очень может быть, что тогда бы они прекрасно ладили. И не было бы этих ее вечных упреков. Но она буквально заболевала, стоило ей только попробовать. Какие-нибудь несчастные две рюмки — и с ней бог знает что творилось. Не говоря уже о том, что весь следующий день бывал совершенно испорчен. Он пил как лошадь, а все муки похмелья доставались ей. Нет, это занятие было не для нее. А какое вообще занятие было для нее, во всяком случае, когда она оставалась одна? Она моментально терялась, не знала, что с собой делать. Несамостоятельность, несовременность — все сплошь на «не», и скидку на возраст тут делать нельзя. Беда в том, что прежде она никогда не оставалась вот так одна. Она перебралась на собственную квартиру прямо из родительского дома, всегда шумного, оживленного. Потом все сосредоточилось на нем, прежде и раньше всего был ОН, а кроме него — дети, друзья, родные. Ей часто хотелось побыть одной, хотя бы несколько дней, пусть даже часов, но это так редко случалось. Теперь же она просто не знала, куда ей деваться со своим одиночеством.

Она уселась со своей чашечкой кофе перед аквариумом, который дети так и не удосужились забрать с собой. Долго так сидела, глядя в каком-то трансе на этих полусонных рыб за стеклом, которые передвигались толчками, как те дождевые капли на стекле автобуса. Может, все в мире движется таким вот образом, исключая человека? Она смотрела однажды фильм, где даже люди передвигались как-то неравномерно — новая техника, чтобы проиллюстрировать подчиненность человека машине, технологии. Там одни только автомобили составляли исключение, неслись беззвучным плавным потоком, оставляя за собой студенистый, светящийся след. Отвратительный фильм, кончавшийся поножовщиной, которой никто даже не пытался помешать. Толпа зрителей толчками перемещалась к выходу. Она оторвалась от аквариума, пошла и уселась перед телевизором. Теперь она будет ходить к нему только два раза в неделю, решила она. Ему стало получше, он уже начал вставать и не нуждался в столь частых посещениях, мог уже обходиться без нее. И разве поговоришь как следует, сидя в комнате для свиданий среди других больных, среди всех этих посетителей, таких вроде бы бодрых и жизнерадостных, а уходивших оттуда с потухшими глазами и поникшей головой.

Она решила что-нибудь поделать в саду. От физической работы и настроение улучшается. Она сгребала в кучу листья на газоне, когда ей послышались чьи-то шаги. Вот он, кажется, стоит у дверей. Отшвырнув грабли, она метнулась к дому. Никого. Уж не сходит ли она с ума? Здесь ей то и дело чудились его шаги, мерещилась его фигура за углом, слышался его голос. Даже не убрав тачку, она вбежала в дом. Плотно прикрыв дверь, зашторила окна. Она уселась в кресло спиной к окну. Отныне и сад для нее не утешение.

Чтобы отвлечься, она стала наугад перелистывать свою старую кулинарную книгу, потрепанную «Кулинарную книгу фр. Енсен», в которой скопилась масса всяких вырезок, за целых двадцать лет. А что, если испечь торт и отнести ему в больницу? Он вежливо скажет «спасибо» этим своим новым, равнодушно-глуховатым голосом и, как только она уйдет, отдаст его медсестрам. Вообще-то он никогда не любил сладкого. Она закрыла книгу и поставила ее на место, одна из вырезок упала на пол. Она подняла ее, рассеянно пробежала глазами. Вырезка из газеты: СОВЕТ ТЕМ, КТО ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА ПРИЕМ, и дальше несколько строк о том, как уберечься от опьянения на случай всяких там праздников и вечеринок. Она терпеть не могла всех этих застолий и уже скомкала было вырезку, чтобы выбросить, но тут же снова ее расправила. Надо было бы уже давным-давно воспользоваться этим советом, они могли бы иногда немного выпивать вдвоем, и она бы совсем не мучилась потом, стоило только выпить предварительно полстакана оливкового масла — ну, это не для нее, — или же порцию взбитых сливок. Насчет сливок она впервые слышала. Просто замечательно. Оказывается, тогда алкоголь не будет всасываться в кровь, и если даже выпьешь иногда в торжественном случае, вреда от того не будет. Она достала одну из тех самых недопитых бутылок, что обнаружила припрятанными у него в шкафу. Надо проверить рецепт. В холодильнике у нее как раз оставалось немного взбитых сливок.

На сей раз она от души развлекалась, слушая диктора «Новостей», потом переключила на «Прогноз погоды». Она сидела одна и улыбалась, сама удивляясь своему состоянию: она как бы отогрелась, и на душе стало в общем-то беззаботно. Никогда прежде ей не бывало так хорошо наедине с собой после выпитой рюмки. Значит, все верно, опыт удался. Не исключено, что она снова сможет ходить на эти противные приемы. При этой мысли она улыбнулась.

Они нашли его состояние вполне удовлетворительным, но рекомендовали пройти закрепляющий курс лечения в специальном санатории, в Ютландии — вместо того, чтобы выписываться сразу домой и переходить на антабус. Требовалось минимум три месяца, чтобы добиться стойких результатов. Она узнала об этом, когда в очередной раз пришла навестить его, и еле удержалась, чтобы не рассказать врачу о тех желтых конвертах с целлулоидным квадратиком, которых накопилось на его столе уже целая стопка: извещения о просроченных платежах, с которыми она просто не знала, что и делать. Но собственные болячки полагалось оставлять за порогом больничной палаты. Самочувствие посетителя никого не интересовало. Она как-то неуверенно кивнула: да, конечно, надо довести дело до конца, раз уж, мол, мы прошли через все это. Она подчеркнула это «мы». Сам же он был на удивление безразличен ко всему, не иначе, они продолжали пичкать его этими своими лекарствами, она его просто не узнавала, так и хотелось встряхнуть его хорошенько, вернуть к жизни. Если б им вздумалось отослать его на Северный полюс, он и тогда не стал бы протестовать.

Три месяца. Она сидела на остановке на площади, где была ее пересадка. Разглядывая кирпичную ограду кладбища, заметила рядом вывеску: АВТОБУС ДО ОЛЬБОРГА ЕЖЕДНЕВНО. Значит, она, видимо, сумеет навещать его там, она и понятия не имела, что отсюда можно доехать автобусом до самого Ольборга. Она чувствовала, что начинает уже тосковать по нему. А может, она просто боялась одиночества. Так и не смогла привыкнуть. Он-то по ней не скучал, ни по кому и ни по чему не скучал. Они его там совсем «отключили». Вздохнув, она просмотрела дома стопку желтых конвертов с извещениями, сняла все, что было у нее на счету в банке, и отправилась на почту. Пришлось простоять в очереди целых пятнадцать минут. Она стояла и старалась заучить наизусть содержание большого плаката, напечатанного красными буквами, чтобы было заметнее.

ПРИЗЫВНАЯ КОМИССИЯ, было написано в заголовке большими буквами. От этих слов, как бывало всегда, мурашки побежали у нее по спине. Вечный страх. Страх потерять его, своего мальчика. Страх, что он может стать пешкой в жуткой игре. Скелеты стоймя в окопах под Верденом — Первая мировая война, кресты под Дюнкерком, бесконечные ряды белых крестов — Вторая мировая. Страх перед новыми, еще более невероятными кошмарами Третьей мировой войны. И как они могут так покорно выстаивать в этих вот очередях. Стоят и ждут, как бессловесная скотина, в затылок друг другу. Ждут, чтобы заплатить свои налоги, внести свою лепту, в частности, и в дело вооружения. Никто не протестует, во всяком случае, из людей ее поколения. Она упрямо перечитывала и перечитывала плакат. ПРИЗЫВНАЯ КОМИССИЯ. Мальчики, родившиеся в один год с ее сыном. Обычные грозные предупреждения в самом низу: в случае неявки и т. д… будто они рабы какие-нибудь… На беседу, имеющую быть после обследования, разрешено являться уже одетыми.

Очередь подтолкнула ее вперед, вечно она зазевается. Призывная комиссия — это еще не самое страшное. Самое страшное, должно быть, это когда приходит повестка. Сколько раз она видела это в кино, и всякий раз у нее сжималось сердце. Мобилизация. Призывная повестка. Самый юный становится вдруг надеждой и опорой страны. Гордые отцы семейств восхищаются военной формой. Матери плачут втихомолку. Обычная скорбная картинка, все по шаблону. Неужели так всегда и будет? Подошла ее очередь. Оказавшись у стены, рядом с плакатом, она достала из сумочки красный фламастер, жирной чертой перечеркнула плакат, быстро повернулась и ушла.

А дома, в ее комнате, он встал у нее перед глазами, как живой, ее мальчик. Ее большой мальчик, здоровый и рослый. Сколько она возилась с его прививками в детстве, выхаживала, когда он болел. И вот теперь они заберут его от нее. Теперь он принадлежит им, они могут послать его на смерть. Расстрелять, если он дезертирует. Она беззвучно заплакала. Хоть бы ОН был рядом, было бы кому пожаловаться. Но она одна, одна-одинешенька. Не осталось ли еще сливок в холодильнике? Может, стало бы легче, если допить ту последнюю бутылку из шкафа. Она не могла больше думать про тот плакат. Про своего мальчика, который стал теперь пешкой в их игре — двигай куда заблагорассудится. Хоть совсем уничтожь.

Она перевела дух. А все-таки это успокаивает. И в голове вроде прояснело. Теперь можно все спокойно обдумать. Он бы, само собой, заявил, что он пацифист и отказывается служить в армии, многие ведь так делают. Нет, им его так просто не заполучить. Она хитро улыбнулась. Как же это ей сразу не пришло в голову. Ведь сколько лет он у нее провисел, тот самый плакат, который она вырезала из какой-то книги, когда мальчику было всего лет двенадцать — четырнадцать. Русский четырнадцатилетний мальчик в матросской форме рядом со своей деревенской мамой, повязанной белым платком. Как безутешно припала она, вся в слезах, к плечу сына. И этот трогательный жест сыновнего утешения перед разлукой на унылом перроне, откуда вот-вот эшелон увезет его на фронт вместе с сотней других, таких же, как он, новобранцев. Эта сцена прощания всплыла сейчас в ее памяти во всех подробностях, она даже прослезилась. Четырнадцатилетний русский мальчик времен Первой мировой. Когда же они прекратят эту свою чудовищную нумерацию?

Их сын должен проходить призывную комиссию, а она даже не может посоветоваться с его отцом. Пациента нельзя беспокоить. И про денежные затруднения она вынуждена умалчивать. А разве лучше, чтобы все это накопилось и в один прекрасный день разом обрушилось на него? Ну да, ведь они там все умные, не чета ей.

На следующий день ее уже ждало письмо из Ютландии. Она внимательно читала строчку за строчкой, пыталась читать и между строк, но не обнаружила ничего. Ничего от него лично, от того него, каким он был прежде. Они явно продолжали совать ему эту свою химию. Она отложила письмо в сторону, пошла уселась перед аквариумом и стала глядеть на сонных рыб. Одна плавала брюхом вверх. Она думала про плакат на почте, про неоплаченные счета, про все, что тревожило и огорчало ее. Скоро ведь закроют! — вдруг встрепенулась она, нет, без взбитых сливок ей не обойтись, впереди еще целый вечер.

Он сидел в своем уголке купе и наслаждался видом. Настроение было приподнятое, хотя он позволил себе выпить всего лишь кружку легкого пива. В купе же стоял страшный шум и гам: компания пассажиров напротив устроила настоящую пьяную оргию. Нет уж, теперь его не соблазнишь. Он им всем еще докажет. Что другое, а характер у него имеется. Сколько же он дома-то не был? И вот едет наконец. Заметьте, кстати, что у него и жена имеется. Он уж почти и забыл, как это бывает. Но где-то глубоко-глубоко сидел страх. Похоже, как в детстве, когда после каникул первый день идешь в школу. Запах свежей краски… Всегда он вызывал у него это забытое детское чувство страха. Он снова чувствовал себя маленьким школьником, оказавшись, например, в подъезде, где только что поработали маляры. Ну, а теперь-то он чего боялся? Понятно чего. Извещений о просроченных платежах, которые, без сомнения, ожидали его, от которых он вечно бегал, прятался, топил страх в вине. Да и всего остального, что ждало его там. Работы, с которой он в последнее время не в состоянии был справляться, потому что чувствовал себя совсем больным, телефонных разговоров, которые все откладывал и откладывал, писем, на которые не отвечал. Все это теперь накопилось, он знал. Не говоря уже обо всем том, что он задолжал ЕЙ, и не только наличными.

Он оглядел купе. Пустые бутылки, банки из-под пива с тихим звяканьем перекатывались по полу. И этот тип напротив с бессмысленно полуоткрытым ртом, от которого так и разит водкой. Совсем развезло — ну и картинка. Он выпрямился. Нет уж, лично с него довольно. Насмотрелся он на этаких — судьбы-то, конечно, у всех разные, но в то же время до ужаса одинаковые. Насмотрелся предостаточно. Все они жили по одной схеме, и все заранее известно, как ни крути. Но ОН им еще докажет.

Уже в Рушилде он выбрался со своим чемоданом в проход, чтобы сойти в числе первых. Очень может быть, что она будет встречать его. Он, во всяком случае, сообщил номер поезда. «А что, если, — шепнул сидевший в нем чертенок, — что, если зайти сначала в ресторан хлопнуть стопочку, так сказать, для настроения». — «Сгинь!» — тут же отогнал он соблазнительную мыслишку. Не хватало еще, чтоб от него пахло при встрече — как-никак целых полгода не виделись.

На перроне он внимательно огляделся вокруг. Не пришла-таки. Большинство пассажиров уже двинулись к выходу в окружении родных или друзей. Он двинулся вместе с толпой, вышел на привокзальную площадь и сел в нужный автобус.

Света в окнах не было. Дом стоял мрачный и какой-то заброшенный, он обратил внимание, что сад совсем запущен. А ведь она так любила повозиться в саду. Он даже обрадовался — теперь и ему найдется работенка в собственном хозяйстве. Он вспомнил, что ключи у него где-то на самом дне чемодана. Вот дурак. Но он ведь воображал, что дверь тут же распахнется ему навстречу, и она кинется ему в объятья. Он знал, как она по нему соскучилась. Может, письмо еще не дошло? Порывшись в чемодане, он наконец выудил со дна ключи, открыл и вошел. Огляделся в прихожей, где в полном беспорядке, — одно на другое, — были навешаны ее вещи: зимние и летние, все вперемешку. Непохоже на нее. Вдруг он замер, прислушался. В комнате вроде кто-то был, кто-то там ходил, разговаривал, смеялся тихонько. Рывком распахнул он дверь и кинул быстрый взгляд по сторонам: может, как раз сегодня у нее гости?

Она вздрогнула и уставилась на дверь. Он с трудом узнал ее. Волосы растрепаны, висят патлами, в опущенной вдоль тела руке, — он удивился, — бутылка. До чего же она растолстела! Это она-то, всегда такая стройненькая, и лицо какое-то опухшее. «Совсем опустилась», — подумал он. Она будто перешагнула какую-то грань, разом состарилась: старая и безобразная. Бутылка со стуком упала на пол; то ли всхлипывая, то ли смеясь, она, пошатываясь, шагнула ему навстречу.

Он распахнул дверь на веранду: его мутило от запаха портвейна и коньяка. От нее мутило. И раздражал этот жуткий беспорядок в комнате. Там, в санатории, он привык, чтобы со столов все было убрано, вещи попрятаны по шкафам. Тогда ему казалось там очень неуютно, как-то холодно и безлико. Теперь же он невольно сравнивал.

Он наблюдал, как она снова попыталась приблизиться к нему, натыкаясь на софу, стулья. Не так уж долго он там и пробыл, но какая чужая показалась она ему, будто и не она вовсе. Запах спиртного, которым она дохнула на него, оказавшись рядом, был просто невыносим, он отвернул лицо, и руки сами собой бессильно упали. Она же заискивающе улыбнулась ему, отводя с лица спутанную прядь волос.

— Ну, вот ты и пришел… — Она взглянула на него с какой-то несвойственной ей прежде хитрецой. — В самый раз выпить по маленькой, а?