Современная датская новелла

РАМА САМА

— Приглядись хорошенько, погоди сдаваться, — сказала мать.

Мальчик снова взглянул на рисунок. Картинка как картинка — зачем только заставляют его искать в ней нечто особенное сверх того, что видно с первого взгляда всякому. Если, как они уверяют, Рама Сама и правда там прячется, так сами бы и показали где, а ему неохота себя утруждать: уж очень ко сну клонит.

— Господи, у ребенка жар, покажи ему наконец этого Раму Саму! — сказал отец; он стоял у окна отвернувшись, чтобы не видели выражения его лица.

— У него тридцать восемь и два, — возразила мать. — Так что сам справится. Опять не вышло? А ну-ка, еще попробуй!

Из-за плеча сына мать снова взглянула на рисунок.

Мальчик сидел в своей кроватке, она была составлена из двух половин, которые можно было раздвигать по мере того, как растет ребенок; запас оставался еще немалый. На двух крепких боковинах лежала доска, а на доску положили книжку. Мальчик сидел в изголовье, чтобы лучше видеть картинки, а мать читала ему вслух. Он рассеянно взглянул на пейзаж, нарисованный в старинной манере — тонкими, небрежными штрихами: холмы, лесная опушка, озеро, облака, мчащиеся по небу. Раму Саму высмотреть не удалось.

— Объясни же ему, в чем суть всей истории, — сказал отец, по-прежнему не отходя от окна.

— Значит, так… Смотри: вот Гансик, он показывает Раме Саме одну за другой свои картинки, чтобы его рассмешить. Раму Саму ведь не рассмешишь ничем, но уж если Гансику это удастся, он выиграет кучу денег, понял? Только Рама Сама никак не хочет смеяться, пока не увидит вот этой картинки. И знаешь, почему ему так смешно? Потому что он видит самого себя! А теперь ты попытайся высмотреть Раму Саму. Знаешь ведь, какой он из себя? Не обезьяна, но и не человек, что-то среднее… Ты только высмотри его и увидишь: он стоит, улыбается. Очень смешной, веселый Рама Сама.

— По-моему, ребенку никак не ясно, в чем суть игры, — сказал отец. — Пойми, сынок: Рама Сама тут спрятан. С первого взгляда его не увидишь, это нарочно так. Одно из двух: или его совсем не видно, или только он один и виден. И вдруг окажется: озеро — его глаз, облако — рот.

Озеро — его глаз, облако — его рот. Прежде отец никогда подобного не говорил. Мальчик недоверчиво покосился в сторону окна, где черной тенью маячил его отец. Еще раз попробуй, сказала мать. Еще раз попробуй, повторил отец.

Мальчик снова взглянул на картинку. Очень милый пейзаж, только краски неправдоподобные. Озеро словно намалевано синькой, а листва на деревьях — как вареный шпинат. Значит, где-то здесь притаился смеющийся Рама Сама? Спрятался так, чтобы остаться невидимым, а сам в это время стоит и глядит на тебя? Мальчик отшвырнул книжку на перину, личико его выражало отчаянное упрямство.

— Что это с ним? — спросила мать.

Отец наконец подошел к ним, поднял книгу.

— Сейчас, — сказал он, — папа покажет тебе Раму Саму.

Но мальчик зажмурился изо всех сил — не хотел он видеть этого Раму Саму; с каждой секундой мысль о том, что кто-то тайно наблюдает за ним, казалась все страшней и страшней: нет, он нипочем не откроет глаз, пока не уйдут родители.

— Видно, ему надо соснуть, — сказала мать и положила книжку к другим, лежавшим у кровати.

— Когда я был маленький, — сказал отец, — когда я был маленький, мы, дети, любили такие картинки с загадкой.

Завернув легкие занавески, чтобы мальчику не мешало послеполуденное солнце, родители ушли, а он остался лежать с закрытыми глазами. Он слышал, как где-то в доме они продолжают свой разговор; чуть погодя он открыл глаза и стал разглядывать занавески, которые слегка шевелились. В соседском саду играли в прятки, кто-то крикнул: «Пора не пора — иду со двора!» Долго-долго там было тихо, а потом он услышал топот и крики: «Палочка-выручалочка, выручи меня!!»

Не так уж и клонило его ко сну, как показалось, и он подобрал с пола несколько книжек. Это были не его книжки — те он давно уже прочитал, а папы с мамой — их отыскали для него, когда он заболел; а одна из книжек была еще бабушкина — она ребенком ее читала, на первой странице было написано ее имя и еще папино. Кроме «Рамы Самы» рядом лежали еще и другие книжки — комплекты журналов «Наша земля» за несколько лет, которые мальчик принялся рассеянно перелистывать: на снимках — сухие доки, океанские суда, а вот нарисован человек, который пытался летать, но крылья его расплавились: он слишком близко подлетел к солнцу. Дальше — происхождение видов, недостающее звено между обезьяной и человеком. Экран рентгеновского аппарата, и у экрана — очень строгий дяденька в халате. Летучие мыши носятся друг за другом, обмениваясь сигналами, каких никто, кроме них, не понимает. А вот жестокий обряд посвящения подростков в мужчины в одном индейском племени. В конце концов мальчик снова взял книжку про Раму Саму, решил попробовать найти в безлюдном пейзаже это улыбающееся чудовище.

Вообще-то он отваживался на это словно бы против воли и сам понимал: в душе ему совсем не хотелось видеть затаившееся чудовище, во всяком случае, он рад был бы это оттянуть. Да и что так рассмешило Раму Саму? Почему он расхохотался и дал кучу денег в награду? Значит, в рисунке скрыто много больше, чем подумаешь поначалу? И все остальные люди сразу это замечают и только ему одному это не по зубам? И все они тоже смеются? Должно быть, от радости, что нашли Раму Саму? Мальчик оттолкнул книжку и уставился в потолок.

«Пора не пора — иду со двора!» Жаркий воздух проникал в комнату сквозь занавеску, принося с собой запах флоксов. Солнечные блики усеяли гладкий подоконник и, отражаясь от него, ложились на потолок. Мальчику не лежалось в кровати: он вертелся и ворочался в ней, но в конце концов, как велено было, снова взял книжку в руки и принялся изучать картинку: озеро — его глаз, облако — его рот… Мальчик долго вглядывался в озеро и облака, потом слегка повернул книжку — а все напрасно. Опять отбросил книжку к себе на колени, но уже понимал: это всего лишь отсрочка; сна не было ни в одном глазу, и он знал, что не успокоится, прежде чем не увидит этого Раму Саму.

И еще кое-что понимал он или, может, только почувствовал: Рама Сама сам по себе не страшен. Страх в тебе самом, может, даже только в тот миг пронзал тебя, когда уже нельзя оттянуть встречу с чудовищем. Не то страшно, что видишь, страшно — увидеть, а самое страшное — тот самый миг, когда вот-вот увидишь. Самый страшный миг — перед встречей с чудовищем. А после — по крайней мере можно надеяться, — после ничего страшного уже не будет.

С еще более отчаянным сердцебиением — он знал, что на этот раз ему повезет, — он в третий раз схватил в руки книжку и сразу увидел все, что давно уже было видно родителям: поперек пустынного ландшафта стоял, нет, висел Рама Сама. Он вобрал в себя лес, одна рука его — мыс, выступающий в озеро, ноги его обрамляли лесную церквушку. Рукой, той, что озерный мыс, Рама Сама салютовал мальчику; из крон деревьев выступило его лицо — глаза, нос, рот, — лицо это, совсем не страшное, улыбалось.

Мальчику вдруг почудилось, будто из-под него уплывает кровать, сердце так колотилось, что захватило дух. Он опустил на перину раскрытую книжку и ощутил на разгоряченном лице дуновение ветра, струившегося от окна, теперь все позади: теперь все позади, дело сделано.

Он задремал, несколько раз просыпался в тот долгий вечер, слышал голоса родителей где-то в доме, слышал, как в соседнем саду бегают дети, играя в прятки, и кто-то кричит: «…иду со двора!» Много раз подносил он к глазам картинку, но всегда требовался особый миг, чтобы в обычном пейзаже вдруг возник Рама Сама, приветственно вскинувший руку, — и всякий раз перед этим мальчик ощущал легкое круженье в голове и внезапный толчок во всем теле. Но стоило Раме Саме возникнуть, как пейзаж уже переставал быть пейзажем. Недаром отец говорил: одно из двух…

Над кроватью висела картинка из книжки про Робинзона Крузо: Робинзон уже обнаружил следы человеческих ног на берегу. Картинка словно бы растаяла под взглядом мальчика. Когда же она снова возникла, он впервые вдруг ясно увидел в кустах дикарей, а ведь он всегда подозревал, что именно здесь они должны прятаться. Да только Робинзон еще не обнаружил их, и это давало мальчику ощущение превосходства: вообще-то следовало бы предупредить Робинзона… До чего же весело быть единственным, кто видит все как есть. Надо только уметь смотреть — и сразу все вокруг переменится. Вещи, явления не совсем такие, какими хотят казаться… И блики солнца на потолке подчас обращаются в человеческие лица, а не то принимают образ чудищ, но мальчик уже раскусил их игру, и теперь ему больше нечего бояться… ровным счетом нечего…

Родители стоят у окна и говорят между собой по-английски. В комнату льется из-за их спин свет вечернего солнца, и потому лиц их не видно. Отец наклонился к матери, рука его тихо гладит ее плечо. В закатном свете пламенеют волосы матери, чуть оттопыренные отцовские уши тоже просвечены солнцем. И в миг просветления (какой никогда не забудется, но и не повторится) в его глазах отпечаталась картина: его родители, еще молодые, красивые, склонились друг к другу, разговаривают на чужом языке. А за ними, из уже осенней листвы, видимой сквозь запыленное стекло окна, выглядывает Рама Сама — получеловек-полуобезьяна и ухмыляется добродушно во всю огромную пасть.