Современная датская новелла

УТОПЛЕННИК

Вилли приподнялся на кровати, сел. Сильно колотится сердце, должно быть, он лежал не на том боку. Светлело, и на часах он увидел, что уже около четырех. Вилли не привык просыпаться посреди ночи. Но что поделаешь, значит, не дано человеку весь свой век оставаться двадцатипятилетним и сохранять бычье здоровье! Хорошенькая история — может, это лишь начало длинной череды ночей, омраченных судорожным сердцебиением.

Он встал не сразу: сначала придвинулся к изголовью, затем спустил на пол ноги и тогда только поднялся с кровати, но сердце уже унялось. Подойдя к окошку, он выглянул наружу. Густо чернели кусты шиповника внизу, у пляжа, но все остальное окрест — дачи, флагштоки, дюны, а еще дальше купальня с башенкой, толстым коротким пальцем торчавшей кверху, — все остальное, обретя мягкие, бархатные очертания, таинственно млело под тонкой серебристо-матовой пеленой. Противоположный берег скрывала легкая дымка, обычно там слабо мерцали огоньки. Зато взгляд обнимал весь водный простор, темный, недвижный, хоть и отчетливо доносились короткие ровные всплески о берег волн, а за ними — грозное шипенье отлива, и Вилли, стоя у себя дома на деревянном полу, невольно поджал пальцы ног: как бы волна не смыла его в море. Не очень-то разумно так долго стоять на полу босиком, отныне, должно быть, не только сердце надо оберегать. Вилли хотел было снова улечься в кровать, как вдруг взгляд его ненароком выхватил на воде странную точку. Она то чернела — черней окружающей мглы, — то светлела, словно перемещаясь по водной глади. Вилли прищурился: что, если там человек? Может, это голова человека, и плечи как будто мелькают, но даль изрядная: не в меру отважен ночной купальщик. И совсем один, да еще в такой час. А вот рука вскинулась, никаких сомнений: кажется, даже видно, как с нее стекает вода. Но вот и другая рука, что это значит? Сердце прихватило, судорога ногу свела? Или просто купальщик шалит, а сам в воде болтает ногами? Вот он опустил руки. Пловец не приближался к берегу, может, только слегка переместился влево. Потом вдруг снова взметнулась рука, за ней — другая, и купальщик застыл в этой позе…

У Вилли озябли ноги, он быстро прошел к кровати, надел домашние туфли, но даже не успел до конца просунуть в них ступни, как услыхал короткий зловещий звук, похожий на лай моржа. С одной из туфель пришлось повозиться: вокруг большого пальца обмотались нитки, мешая ступне просунуться внутрь. Он хотел сбросить туфлю, но нитка будто впилась в большой палец — Вилли громко ругнулся. Наконец он руками разорвал нитку, надел проклятую туфлю и метнулся к окошку. Море лежало совершенно ровное, тусклое. Ночной пловец — или кто другой — исчез.

Вилли немного постоял у окна, разочарованно оглядывая волны, в которых ему привиделся человек. Но тут он вспомнил про деривацию — да, конечно, пловца относило влево — и перевел взгляд на то место, где примерно должен был оказаться ночной купальщик. Ужас охватил его: что, если пловца все время сносило влево, а он, Вилли, потому только, что сам не двигался с места, думал, что надо глядеть прямо перед собой? Он бросился к стулу, где висели брюки, и быстро натянул их на себя. Вдруг купальщик ушел под воду за миг до того, как Вилли отыскал нужную точку…

Он бежал к ближним дачам, на которых еще темнели окна, и на бегу силился вспомнить, кто из соседей уже переехал сюда, а кто — нет. Вдруг он замер на месте. Зачем, собственно, он туда бежит? Позвать кого-то на помощь? Пока люди сообразят, кому угрожает беда, пропадет много бесценных минут, и что смогут они тогда сделать? Может, у кого-то есть телефон, но Вилли лишь бегло знаком с соседями: прежде он сторонился всех, не отдыхать ведь он приехал сюда, поездка эта только пролог к отпуску — он думал завершить здесь отчет, который никак не давался ему в городской сутолоке. Но даже если ему повезет и, наконец, попадется сосед с телефоном, будет ли от этого прок: снова пройдет четверть часа, не меньше, пока отыщутся люди, по долгу службы обязанные выходить в море на лодке и спасать утопающих, да что там, пройдет самое меньшее с полчаса, а стало быть, спасатели опоздают.

Узенькой стежкой, обсаженной кустами шиповника, Вилли помчался к пляжу, но и тут вдруг замешкался: если уж самому бросаться в воду за утопающим, не разумней ли сначала поднять по тревоге других, способных помочь спасателю? Допустим, он найдет бедолагу, но у него недостанет сил вытащить его на берег, пловец он не из блестящих, не говоря уже о том, что, заплывая в такую даль, он рискует жизнью, да и сердце опять судорожно стучит. Вилли выругался и повернул назад; в растерянности бежал он тропинкой между рядами кустов, то и дело задевая ветви шиповника, и колючки наконец вцепились в него и уже не отпускали. Оставалось или порвать пижамную куртку, или шипы один за другим вынимать, и, хотя ужас ночного события предписывал загубить куртку, да и терпения не было выдергивать шипы, все же Вилли принялся отцеплять колючки, больно вонзавшиеся ему в руки: ведь как встретили бы дачники человека в рваной пижаме, который вздумал бы будить их в пятом часу утра с воплями, что в море, мол, тонет купальщик?

Одно из двух — либо начнут принюхиваться, не несет ли от него вином, либо бросятся к окну глазеть на море и спрашивать: где, где? И сколько бы ни клялся он, что собственными глазами видел пловца, трудно рассчитывать, что ему поверят, коль скоро дачники с ним незнакомы и не знают, можно ли положиться на его слова и свидетельство.

Вилли понял: чтобы нынче быстро получить помощь, следовало давным-давно завязать дружбу с дачниками — заговорить с ними, проходя мимо, похваливать их клумбы и грядки, предлагать купить для них газету, раз уж он все равно идет на станцию, просить у них совета: к примеру, как лучше салат выращивать, — но все это он уже упустил, и для создания добрососедских отношений теперь потребовалась бы самое меньшее неделя — словом, он опаздывал уже не на четверть часа, а на неделю… Придя в исступление от этой мысли, он одним рывком отцепил от куста пижамную куртку, и странным образом куртка не разорвалась, лишь рукав слегка растянулся, но даже мелких прорех Вилли не обнаружил.

Он добежал до моря так быстро, как только мог, но тут возникла другая сложность. Сверху из дома хоть видно было, где примерно искать беднягу, но отсюда куда кидаться, когда тропинка увела его от ориентиров — от окошка в собственном доме и от точки, где купальщик ушел под воду? Вилли повернулся и взглянул на свое окно, но одного ориентира ему было мало, сам же он сейчас располагался на уровне много ниже прежнего и уже не мог так далеко охватить взглядом полотно моря, как сверху. Тогда он устремился влево вдоль водной кромки, но разве узнаешь, куда отнесло бедолагу? Да и кто разберется в этих течениях, придонных и поверхностных? Пока купальщик не скрылся с глаз, его относило влево, но что, если он опустился в тихий низовой слой или, наоборот, другой могучий поток увлек его в открытое море: очень уж коварны здешние воды, стоит лишь миновать первую отмель.

Бедняге бы сразу на помощь позвать, тогда и гадать не пришлось бы, куда за ним плыть, — по прямой, и все тут. А он даже не звал на помощь, только застонал, как залаял, можно ли брать такое в расчет? Может, человек замыслил лишить себя жизни, но в последний миг уже готов был крикнуть, да только приглушил свой крик до стона, похожего на лай, — тогда дело другое. Конечно, грех допустить, чтобы самоубийца исполнил свой отчаянный умысел, а все же: стоит ли ради такого рисковать собственной жизнью, если, конечно, наверное знать, что человек в море — самоубийца? А вдруг он не по доброй воле свой вопль подавил, может, бедняга просто под воду ушел и захлебнулся?

Вилли зашагал дальше, но, наступив на что-то холодное, склизкое, вскрикнул. Это была медуза, выброшенная волной на берег. Он вытер об песок туфлю и посмотрел на часы. Они по-прежнему красовались у него на руке, а стало быть, он собирался ринуться в волны, даже не вспомнив о драгоценной вещи, — хоть это слегка приободрило его и утешило. Никаких мелких чувств! Но сейчас уже половина пятого, и нырять за утопленником бесполезно.

Он смертельно устал, но сердце колотилось отчаянно, и он понимал, что сейчас нипочем не уснет. Правда, когда он в другой раз взглянул на часы, была уже половина восьмого, а значит, он все же вздремнул.

Косые лучи солнца сквозь окно жгли его мятые брюки, неряшливо брошенные на стул.

Свесив руку, он схватил домашние туфли и провел пальцем по гладким, черным от долгой носки подметкам. Струйка песка ссыпалась к нему на грудь, да только что этим докажешь: сколько раз он прогуливался в этих туфлях вокруг дома. Ночное событие мучительно резко стояло перед глазами, но недавняя растерянность и смятение его у моря настолько не вязались с всегдашним его спокойствием и хладнокровием, что он спрашивал себя: а не приснилась ли ему вся история — иначе откуда эта немощь, раздвоенность, какие порой одолевают тебя во сне…

Он ощупал рукав пижамы, тот, что, казалось, должен был пострадать от шипов, но рукав был цел, если не считать ничтожных просветов в узоре ткани; возможно, шипы, не разорвав нитей, просто слегка их раздвинули. На всякий случай Вилли осмотрел оба рукава, потом всю пижаму. Только на одной штанине в самом низу болталась нитка, но мог ведь он и зацепиться за щепку в дверном проеме. Вилли встал и придирчиво осмотрел брюки — ничего примечательного. Босой, он подошел к жаркому квадрату, который солнце выпекло на полу, поставил на него обо ступни. Затем перешел к подоконнику, оперся на него руками. Жаром обожгло нежную кожу ладоней, но он лишь еще крепче прижал их к горячему дереву и скоро уже ощущал одно лишь благостное тепло. По тропке у кустов шиповника спешили за утренними газетами дачники в купальных халатах. Любители ранних купаний давно уже были на берегу, перекликались, дрожа от холода, перебираясь через прибрежные камни. Один из них как раз добрался до отмели, обернувшись к пляжу лицом, вскинул руки и со сладострастным ревом плюхнулся спиной в воду. Совсем не так вскидывал руки ночной купальщик, но ведь в ту пору стояла тьма и было это много дальше в морских волнах — может, Вилли ошибся. Может, кто-то из тех дюжих парней, любителей ранних купаний, подобно ему самому, вскочил посреди ночи с постели то ли от жары, то ли просто оттого, что ему не спалось, и приспичило парню окунуться в море, остудить разгоряченное тело, чтобы затем, под гнетом здоровой усталости, снова крепко уснуть. И пока Вилли сражался с туфлями, купальщику, должно быть, надоело плескаться, он, скотина, взял чуть-чуть вправо, куда Вилли и вовсе не догадался взглянуть, затем подплыл к берегу и выбрался на песок там, где Вилли и не мог достать его взглядом.

Подальше на пляже, у гостиницы и купальных кабин, уже набралось много народу, солнце припекало вовсю. Многие принесли с собой складные кресла, но не решались расставить их: по берегу ветер дул сильней, чем вверху, под сенью гостиницы и дач. На мачте вывесили зеленый флажок — стало быть, погода благосклонна к купальщикам.

Вилли нашарил под кроватью домашнюю туфлю, сунул в нее руку. В прохудившемся войлоке обнаружились две-три свободные нитки, но, может, оттого они и торчали, что прохудилась подкладка, все это можно определить лишь на глаз, а значит, придется вспороть туфлю, иначе ведь не добраться до нитей… Но чем быстрей заполнялся пляж громким гомоном жизни, тем невероятней мнилось ему ночное событие; к тому же ему было жаль портить домашние туфли.

Вилли рассеянно поел, затем, прихватив из кладовки прозрачный мешочек, спустился вниз, к зарослям шиповника. Поискал в песке свои следы, но следов было слишком много — и вели они во все стороны. Ему не хотелось рыскать по стежке без явного дела, и он притворился, будто рвет шиповник, а, по правде сказать, высматривал всюду обрывочек белой нитки, точно такой же, как та, что болталась на пижамной штанине; в свете дня, однако, кусты были совсем другие.

Стоило кому-то пройтись по стежке мимо кустов, как Вилли тотчас принимался яростно рвать шиповник, нарочито размахивая мешочком, и до того даже осмелел, что сказал доброе утро мужчине, примелькавшемуся ему раньше. Как знать, может, это начало одного из знакомств, что так пригодились бы ему этой ночью. Но когда Вилли наконец бросил поиски, в мешочке у него была горстка шиповника, но обрывка белой нитки он не нашел.

Он отнес мешочек домой и тут же вновь спустился на берег. Там, у кабин, стоял смотритель пляжа, приглядывая за стайкой девушек, резвившихся в море, неподалеку от берега, вокруг надувного матраца. Его изрядно раздобревшее тело уже отливало темным загаром. Вилли ни разу не видал его в море, но, должно быть, нельзя одновременно купаться и смотреть за купальщиками.

— Да, уж сегодня вряд ли надо бояться, что кто-то утонет, — проговорил Вилли.

Коричневая спина вздрогнула, смотритель пляжа быстро оглянулся на говорившего и тут же вновь уставился на купальщиков — разве что в другой стороне.

— Скажите, а все же бывают здесь на воде несчастья? — не отступал Вилли.

— Говорят, бывают, — угрюмо отозвался смотритель, — при мне-то ничего такого не приключалось.

Может, сам он только по ночам и купается, может, его-то Вилли этой ночью и видел.

— Ночью, однако, за пляжем нет никакого надзора. А охотники искупаться при лунном свете всегда найдутся. Долго ли тут до беды?

Смотритель пожал плечами. «Тянет с ответом, хочет хорошенько подумать», — решил Вилли, но спустя две-три минуты понял, что это и был ответ.

Вилли предложил смотрителю сигарету, но тот, не отводя глаз от моря, лишь мотнул головой.

— А все же, если бы кто-то утонул этой ночью, куда бы его отнесло?

Смотритель скривился так, словно ему дунули в глаза. Потом вяло махнул рукой в сторону берега.

— Вон туда — к маяку!

Вилли повернулся к белому маяку у края залива. Когда же он снова оглянулся на собеседника, тот уже шел к кабинам.

После завтрака Вилли сел за письмо к жене Тове. «Погоди, — писал он, — не приезжай еще дня два-три. Я должен закончить сложный отчет. Мне нужен полный покой».

Прежде Вилли не допускал до своего слуха ничьих случайных речей, торопливо шагал поселком, ни вправо, ни влево не оборачиваясь, и расслаблялся лишь наедине с собой, страшась ненароком услышать толки, которые так или иначе не предназначалась для его ушей, однако иной раз побуждали к бесплодным догадкам, лишь отнимающим время. Нынче, однако, он заставил себя замедлить шаг и прислушиваться к разговорам дачников, но те по большей части судачили о террористах, подплывавших к берегу на канонерках, да еще о великолепной камбале, которой торгуют у пристани, — никаких толков об утопленниках или пропавших без вести он не услышал. Купив у причала одну из тех самых великолепных рыбин, Вилли торопливо повернул к дому.

Когда Вилли писал жене про сложный отчет, он взывал этим прежде всего к самому себе, надеясь подстегнуть свою дурную совесть настолько, чтобы заставить себя накинуться на работу и без роздыха кончить ее. Но, очутившись лицом к лицу с кипой бумаг, он был не в силах сосредоточиться на работе. Да еще эта жара на дворе… Ближе к вечеру, оставив отчет на столе, Вилли решил пройтись к маяку.

Он шел краем моря, шлепая по воде босыми ногами, стараясь не наступить на медуз, нескончаемой вереницей лежавших у водной кромки. Ближе к маяку потянулись копенки водорослей. Солнце высушило и жарко накалило их верхний слой. Сладостно и жутко было ступать по ломкому, податливому, теплому насту, чувствуя, как пятка, а не то и пальцы то и дело соскальзывают на ледяное, склизкое дно копенки — чувство это он запомнил еще ребенком. За вереницей копенок открывался заливчик, куда прибивало с моря разного рода хлам. Волны перемалывали весь этот мусор: коробки от яиц, пластмассовые бутылки, корзины, доски и щепки. Вилли выловил поленце — бесцветное, продолговатое, гладко обкатанное, но с глубокими бороздами, в которых уже была выедена вся труха. Казалось, перед ним громадная человеческая ступня, на которой кто-то отгрыз часть большого пальца, да заодно и все остальные. Прибойные волны растворяли под ним песок, будто сахар. Все глубже и глубже оседал он в воду, помня это ощущение еще с детства, ужас, когда из-под ног уходит почва, и скрючил пальцы, чтобы хоть горстку песка удержать для себя, жалкую пядь. Но вдруг накатила большая волна и разом высосала из-под него песок, так что он чуть не упал. Он замахал руками, выронил деревяшку, но все равно рухнул в воду и вскрикнул, вскочил и бросился бежать к дому. Он бежал по высушенным солнцем копенкам, и ноги его, дырявя ломкий верхний слой водорослей, с каждым шагом все глубже увязали в холодной жиже.

Дома он сменил брюки, надел ботинки и быстро зашагал в поселок. Был уже шестой час, телеграф закрыли, но он так долго барабанил по матовому стеклу окошка, что решили — дело идет о жизни и смерти — и приняли у него телеграмму: «Письмо аннулирую. Приезжай первым поездом».

Вернувшись домой, он ринулся к своим бумагам и сделался ко всему слеп и глух. В половине десятого ему пришлось наконец что-то перекусить: оказалось, он успел к этому сроку больше, чем за всю минувшую неделю, хоть сам и в толк не мог взять, как это вышло, — работал бездумно, как автомат.

Поставив сковороду на газовую горелку, он бросил в нее камбалу и, не дождавшись, чтобы рыбина прожарилась, съел ее полусырой: снаружи — горячую, хрустящую, и холодную, с каким-то странным привкусом — внутри, но при том чудесную, освежающую. Прежде его всегда раздражали кости, но нынче он словно бы и не заметил их: крупные выплюнул в окно, а остальные попросту проглотил; задремал он с остатками пищи в зубах.

Когда он проснулся, на часах было четыре. Но он знал время и так, не глядя на циферблат. Часто стучало сердце, но это не испугало его, он другого не ждал. Сразу поднявшись с постели, он подошел к окну. Огромным черным грибом лежала внизу чаща шиповника; казалось, она всосала в себя всю кромешную тьму. Светло серели дюны, песок, дома, недвижное море отливало густой серо-бурой краской — в точности та же картина, что и минувшей ночью. Вилли глубоко вдохнул прохладный воздух. Казалось, он очнулся от смутного сна, в котором мелькали хмурый смотритель пляжа, закрытая почта, нудный отчет, прозрачный мешочек с шиповником, крупная свежая камбала. Но сейчас он не спит; с каждым вдохом, холодной сыростью щекотавшим легкие, он все явственнее это чувствовал — так какие еще нужны доказательства? Точно так же, конечно, не спал он минувшей ночью: короткий вскрик утопающего отдавался в его ушах столь же живо, как если бы звук оборвался мгновение назад. Против воли глаза влекло к тому месту, где в последний раз он видел ночного пловца, когда тот взметнул обе руки. Вилли тоже попробовал вскинуть руки тем же неловким жестом. Быстро опустил, но чуть погодя снова поднял их кверху. Долго стоял он вот так, вглядываясь во тьму, где не было ни души, никого, кто бы видел его или хоть сколько-нибудь о нем думал. Он уже научился отличать это странное бдение от своего состояния среди дня, когда он полагал, что бодрствует, но в действительности отсутствовал — словно, сбросив на время привычный облик, нанял вместо себя другого, похожего на него человека, чтобы тот вплоть до его возвращения улаживал все дела, кроме, конечно, единственно важных.

И вот наконец он вернулся: стоит во плоти в своей комнате, весь покрытый гусиной кожей, да только что будет завтра, что будет во все прочие дни? Может, со временем он постигнет искусство действовать в те короткие промежутки, когда вдруг вспрянешь ото сна будто ужаленный — так нынче сделал он единственно верное, из-за чего томился весь день, не понимая, что к этому влеклась его душа, что это и надо было сделать… Он шарил в кустах шиповника в поисках нитей; гадал, как лучше расположить к себе соседей и закончить отчет, и вдруг, в короткий миг озарения, когда под ним оседал песок и он рухнул в воду, его вдруг осенило: нужно вызвать жену.

Тове, жена его, куда пропала она? Да что там, еще, как всегда, при нем, хоть и где-то на обочине памяти: ходит, оправляет подушки, да и сама она вроде подушки, на которую можно откинуться, опереться, но когда-то — не так уж и много лет миновало с тех пор — она была для него средоточием мира, и он кружил вокруг нее, любуясь ею со всех сторон, ее одну видел, когда она была рядом, и опять же видел ее одну, когда ее не было с ним. В этот мир он и жаждет вернуться.

Заныли руки. Опустив их, Вилли почувствовал, как вздулись на них, будто вспухли, вены. Он обулся и вышел. Соседняя дача заслоняла маяк, но миганье его разносилось далеко по воде, хоть сам источник света и был скрыт от глаз. Сквозь тонкую подметку туфель ногу уколол камень; наклонившись, Вилли поднял его, чтобы кинуть на пляж: хоть какую-то весточку о себе подать. Камушек сверкал у него на ладони, ярко белея в прозрачной, как пластиковый мешочек, пелене лунного света. Вилли повернулся к дому и стал чертить камушком по бревенчатой стенке. Тонкая белая нить протянулась по ней. Вилли нарисовал на двери большой белый крест и вернулся в дом.

Но когда на другой день в солнечном пятне у окна выросла перед ним с чемоданами в обеих руках его жена Тове и о чем-то стала его расспрашивать, он не знал, что ей ответить. Он лишь силился вспомнить, что же она сказала — словно ничего и не говорила. Не потому, что он не узнавал ее голос, просто он вдруг услышал, как смиренно, как робко она с ним говорит, а ведь до этого дня он не видел в том ничего странного. Когда же случилось, как же сделалось это — мало-помалу? Было время, совсем по-другому звучал ее голос, теплый, задорный, чуть-чуть дразнящий, было время, когда при одном звуке этого голоса ему не терпелось схватить ее в объятья и без устали носить на руках, не терпелось вскинуть этот живой, трепетный голос к своему уху, слухом вобрать его в себя, допьяна опоить им слух и в блаженном чаду кружить по дому с ней на руках, чтобы разом рухнуть вдвоем где-нибудь в затемненном углу. Где же теперь этот голос, где же она сама? Долго разглядывал он ее. Конечно, за эти двенадцать лет она изменилась: кожа слегка поблекла, но прежняя стать сохранилась, да только что за платье на ней, пусть вполне элегантное, но из слишком плотной материи, какая ей совсем не к лицу, разве сравнится она с легкой, струящейся тканью, что была на ней в ту прежнюю нору, когда он носил ее на руках… Внезапно он вспомнил, что сам ходил с женой в магазин и выбрал это грубое платье.

Да, что же все-таки она сказала: «Как же ты тут проводил время, всегда один?» Ничего тревожного в этих словах, тревожен был лишь мятущийся, загнанный взгляд, пугливая, хоть и нарочито бодрая, интонация… Жена старалась взять тон, какой, ей казалось, ему угоден: со временем она научилась подбирать слова, всякий раз безошибочно вызывавшие привычную его тираду, мол, какой важной, утомительной работой он занят и как необходимы ему внимание и покой… Он догадывался, что у нее наготове следующая реплика, скорее всего, такая: «Смотри, не бери на себя слишком много!»

Она готова была еще больше съежиться, сжаться, сделать голос свой еще более робким, смиренным, если уж так ему это нужно, но сейчас ему нужно как раз обратное. Что же сказать ей такое, чтобы она вновь стала близкой, чтобы голос ее вновь достиг его слуха?

Ночью все казалось ему много легче. Может, и не надо с первой минуты менять повадку, все ведь в его руках, но нельзя и стоять так вот молча, не отвечая жене. До поры до времени лучше держаться, как прежде, чтобы хоть как-то сдвинуть разговор с мертвой точки, а уж найти нужные слова нетрудно, они сами просятся на язык, например: «Да что уж там, сама понимаешь, какое дело ни возьми, стоит только докопаться до дна, как тут же открываются новые бездны», и так далее в том же духе, однако он заметил, что прежний утомленно-небрежный тон ему не дается. Он пытался прокашляться, достаточно прокашляться для начала, как он привык делать, и все остальное пойдет как по маслу, но нынче горло словно пересохло, распухло, и звуки из него вылетали неясные, хриплые: за кашель их не выдашь никак. За эту неделю он отвык прокашливаться. Вилли наклонился, подхватил по чемодану в каждую руку, резко рванул их с пола и всей спиной ощутил, как напряглись жилы, — боль пробежала по ним, как спущенная петля по вязанью.

— Давай распакуем вещи!

Ночью его разбудило странное чувство, нет, не сердце, во всяком случае, не приступ; конечно, сердце стучит вовсю, но не от волнения, страха, а словно бы от избытка сил. Свободно и легко на душе, и, кажется, все в его власти — даже попросту подойти к жене и сказать все, что должно быть сказано. Он еще полежал немножко, полной грудью вдыхая воздух: давно уже не чувствовал себя таким молодым и сильным. Да, он молод и полон сил, а что он будто вошел в года и обрел степенность — всего лишь плод самовнушения и привычки, надо просто подойти к жене и сказать: «Встань, дай мне руку, выйдем из дома, смотри, какая красота на дворе, воздух напоен ароматом шиповника, слышишь нежный запах его, пойдем, поплаваем в море, только поплывем нагими, море светится нынче, пусть это будет наш золотистый заплыв при луне».

Как странно, что раньше такое не приходило на ум, должно быть, он много лет томился в оковах сна. Рывком спустив ноги на пол, он подошел к Тове, ласково потормошил за плечо. Постоял у кровати, любуясь сонным детским ликом жены, освещенным луной; волосы темной волной разлились по подушке, в чуть приоткрытом рту поблескивали белые зубы. Она встрепенулась, в сонном дурмане пугливо уставилась на него.

— Что, что такое? — простонала она.

Он присел на край кровати, стиснул ладонями ее руку. Она растерянно оглядывалась вокруг, то хватаясь за его руки, то отталкивая их, словно не совсем понимая, что делает.

— Успокойся, — улыбнулся он, не отпуская ее руки, — просто мне хотелось поговорить с тобой.

— Да что же все-таки стряслось?..

— Послушай, что, если нам пойти прогуляться в свете луны?

— Так вот сразу? Который час? Кажется, темно на дворе…

Повернувшись к окну, она откинула с глаз прядь волос.

— Сейчас только четыре.

Он даже не глянул на часы, просто знал, что сейчас четыре. А она, уже слегка отряхнув сон, на миг прижалась к мужу.

— У-у-у-у, озябла я, до чего же ты меня напугал, я уж было подумала…

— Что ты подумала?..

— Не припомню уже… но послушай, может, лучше завтра пойдем прогуляться, такой холод сейчас…

Стало быть, о купании, тем более нагишом, уже и не заговоришь.

— Просто — такая дивная ночь!

— Да, правда, дивная, а все же я предпочла бы отложить прогулку на завтра — завтра поутру и пойдем… Ты не против?

— Нет, конечно, не против. Завтра утром, значит. Утренняя прогулка — тоже прелесть.

Вилли пошел к своей кровати, осторожно ступая, страшась расплескать все, что переполняло душу. Нет, нельзя снова в постель — развеются чары. Выйдя из дома, Вилли спустился на берег. Из-за взгорков у маяка выплывало солнце. Над морем с криками низко носились чайки. Под верхним плотным слоем влажного песка лежал рассыпчатый, светлый. Сна не было уже ни в одном глазу, но это не радовало: Вилли чувствовал, как с каждым протяжным криком чайки от него уходит прежний запал. И море неспокойное нынче, и уже слишком светло, чтобы искупаться нагим. Вилли думал пройтись к маяку, но солнце резко било в глаза, и он повернул назад, к чаще шиповника. И хорошо. Завтра он приведет ее в чащу шиповника. Они наберут ягод, будут кидать их друг в друга. Наплевать, если порвется одежда; отныне он намерен жить без оглядки на такие вот пустяки. Да и вообще — многое переменится отныне. Он взглянул на часы. Половина пятого скоро. Спрашивается: вытерпит ли он без сна до семи, или к утру у него начнут слипаться глаза? Может, все же лучше два-три часа отдать сну и наутро подняться бодрым и свежим?

Он стремительно возвратился домой и лег в кровать. Утро уже набирало силу, и он улегся на бок лицом к стене, чтобы свет не бил ему в глаза; минут десять лежал он вот так, но спать по-прежнему не хотелось. Может, перевернуться на живот — тогда свет и вовсе не будет мешать. Он лег на живот, но мягкая подушка распласталась под ним, и дышать было трудно. Вилли оперся на локоть, чтобы поправить подушку. Сначала повернул ее ромбиком и взбил, но она все так же мешала доступу воздуха, даже когда он подложил руку под голову. Тогда он как следует встряхнул подушку, совершенно освободив кончик наволочки у себя под носом. Потом подогнул уголок, оставив носу простор над краем подушки. Вытянул правую ногу, слегка согнул левую, одну руку прижал к подбородку, другую — к телу; отлично — теперь дышалось свободно и не докучал свет. Вилли смежил веки и задышал глубоко и ровно, но сон все так же не шел к нему, он не мог отогнать мыслей от всего, что так волновало: от близкого завтра, от всего, что будет отныне…

Надо расслабиться, внушить себе: дело ведь не идет о жизни и смерти, не обязательно начинать новую жизнь с этого утра. И, отлично зная в душе, что грех таким способом приманивать сон, он чувствовал, как тяжелеют, как обмякают руки и ноги…

Двое должны настроиться на одну волну — в конечном счете все дело в этом, подумал он, прежде чем провалиться в сон.

ЛЬДИНЫ В БАЛТИЙСКОМ МОРЕ

Как-то раз вечером в городском кафе я встретил старых знакомых. Один из них долго жил в Америке, а что до остальных, я бы не удивился, если бы узнал, что они вернулись оттуда, — как-никак мы не виделись уже лет десять. И каждый выложил мне свою историю — с женитьбами, разводами, банкротствами и всяким таким. Время от времени меня спрашивали: а ты-то как жил все эти годы?

В тот вечер у меня еще не был готов отчет о моей жизни за все это время, а ведь пережил я немало, и я мысленно приступил к сочинению мемуаров, стараясь при этом по мере сил следить за ходом беседы. Я уже готовился завершить последний том эпопеи, когда выяснилось, что приятелям пора домой — так поздно мы засиделись, и, признаться, я облегченно вздохнул: слишком уж много туманных моментов вмещал мой жизненный путь и едва ли мне удалось бы представить связную картину. Право, меня порадовала эта встреча. Вдруг мы снова столкнемся где-нибудь через год — может, тогда я уже смогу сделать им подробный доклад. Конечно, за год еще многое произойдет в моей жизни — стало быть, придется проявить несколько больший интерес к собственной биографии.

Когда я подошел к остановке, прямо у меня из-под носа уехал трамвай. День нынче особый, подумал я, как-никак лет десять, не меньше, не видал я своих старых знакомых — и по этому случаю я позволил себе взять такси.

Водитель попался мне молодой, судя по всему, новичок за рулем, но в машине меня объяло восхитительное тепло, а я уже успел продрогнуть, пока стоял и ждал, — в марте ведь дело было.

Только отъехали мы от города, как шофер стал беспокойно поглядывать на меня. Должно быть, думал он, пришло время начать разговор. Кадык заходил у него ходуном, и он выпалил:

— Холодно нынче! Слыхал я, в Балтийском море все еще ходят крупные льдины!

Тут он умолк и стал смотреть прямо перед собой — только раз торопливо на меня покосился. Что мог я сказать в ответ? Сидим мы тут в машине, согретые восхитительным теплом, в большом отдалении от льдов Балтийского моря, хотя в принципе, конечно, льды могут охладить восточный ветер и этим способствовать похолоданию на дороге, которой мы едем сейчас, но, с другой стороны, весь этот день, насколько я помню, ветер дул с запада, и к тому же я совершенно уверен, что погода вовсе не заботит шофера: просто он считает своим долгом быть приветливым с пассажиром, хоть и без того дел у него по горло: и машину парень ведет, и за светофором надо следить, и дом клиента по указанному адресу отыскать.

Мне очень хотелось ему помочь. Не потому, что считаю нужным отзываться на пустопорожние фразы, да только уж очень не повезло парнишке, что одним из первых его клиентов стал я, закоренелый молчальник, — может, его замучает совесть: мол, перевез человека с одного места на другое и ни словом с ним не перемолвился; может, в порыве раскаяния он даже сменит профессию, а новое ремесло устроит его еще меньше…

Но я не мог придумать ответа на его фразу. Разве что поддакнуть: «Да, правда, холодно нынче, по крайней мере, на улице, зато в машине у вас очень тепло и уютно». Или подхватить с жаром: «Ах, что вы говорите, в Балтийском море до сих пор ходят льдины? Спасибо, что предупредили, а сейчас — поворот направо».

Ни для него, ни для меня от таких реплик проку бы не было.

И я решил поведать ему кое-что о себе, поделиться с ним чем-то сугубо личным, и, когда мы ехали по мосту, я проговорил:

— А я, знаете ли, провел вечер со старыми друзьями по Технической школе!

Мне хотелось добавить еще несколько слов, но он просиял и воскликнул:

— Какое забавное совпадение! И я ведь был недавно на встрече старых друзей!

Прошло немного времени — мы оба молчали. Я оглядел шофера украдкой. Он молод. Худощавое лицо напряжено; стиснув зубы, он смотрит прямо перед собой, но что-то нежное, зыбкое в его облике берет за душу. Он мог бы быть моим сыном. Прыщик у него на скуле, прыщик еще не созрел, хотя кожа вокруг головки воспалена.

Что-то не клеится этот разговор про друзей — если бы не винные пары, я бы сразу учуял причину. Фразы, какими мы обменялись, уж очень смахивают на беседу о льдинах в Балтийском море. Откинувшись назад на сиденье машины, я задумался: на этот раз я должен, что называется, «попасть в яблочко», чтобы разговор состоялся. Рассказать бы что-нибудь любопытное о приятелях — всё поинтересней того же скопления льдов и случайных реплик. Но если порой нелегко рассказать о себе, хоть ты давным-давно хорошо знаком сам с собой, еще сложней с определенностью говорить о друзьях, которых ты долго не видел. Может, они изменились за это время — из здоровых добродушных парней превратились в озлобленных циников, да только за вечерним застольем с приятелями давних лет перемену скрыть не так уж трудно. Нет, говорить нужно о непреложном, и при том — очень простом и зримом, и вдруг меня осенило.

— А знаете, — начал я, — один из моих друзей почти всех зубов лишился, — но тут же понял, что могу быть заподозрен в злорадстве, вроде бы я насмехаюсь над моим бедным другом, а у меня такого и в мыслях нет, тем более что я и сам без зубов. Я судорожно шарил в памяти, стремясь отыскать что-нибудь любопытное, и наконец произнес: — А другой мой приятель только что вернулся из Америки.

Глубокий вздох, и я смолк.

Но теперь мой собеседник как-то замкнулся в себе, оттого ли, что должен был следить за дорогой, или просто приуныл, потому что его друзья уступали моим по части путешествий, как и по части зубов, и я поспешил добавить:

— Правда, у всех остальных великолепные зубы, разве что с пломбами тут и там, а что до путешествий — знаете, большинство участников встречи вряд ли успели побывать много дальше нашей Ютландии.

Говором мой шофер не походил на ютландца — не то я, конечно, назвал бы какую-нибудь другую провинцию.

И правда, от этих слов шофер немного повеселел, он быстро метнул в меня взглядом и кивнул понимающе. Но в остальном, похоже, мы ни на шаг вперед не продвинулись, а, напротив, скатились назад, к льдинам Балтийского моря.

Водитель вдруг резко затормозил.

— Вы уж извините, — проговорил он, и было видно, что вот-вот готов расплакаться, — кажется, я слишком далеко заехал.

— Не имеет значения, — сказал я, чтобы его успокоить.

Он хотел повернуть машину.

— Уж я, знаете ли, выключу счетчик.

— Нет, нет, — торопливо возразил я, — я даже рад буду подальше куда-нибудь прокатиться, включите-ка снова счетчик, видите, я передумал, словом, вперед!

Водитель чуть помедлил.

— А куда ехать-то?

— Прямо вперед, и все тут! — заявил я. — Я вам скажу, когда мы будем у цели.

Я поглядел на счетчик и стал прикидывать, сколько осталось у меня денег, — что ж, пожалуй, еще изрядный кусок можно проехать!

Мы покатили дальше мимо загородных вилл и въехали на недостроенный бетонный мост, который неожиданно кончился, так что нам пришлось повернуть назад и отыскать для нашей прогулки другую, более заурядную трассу.

Я уже не размышлял о старых друзьях, а лишь смотрел в боковое окно. Почти ничего, кроме полей, теперь я не видел. Какое-то время рядом с нами бежала железнодорожная насыпь, но потом вдруг свернула в сторону и пропала, а может, это проселок свернул в сторону от нее. Поля были пустые, стало быть, не давали пищи для разговора. По счастью, тучи не до конца заволокли небо, так что сквозь них просеивался, озаряя пейзаж, слабый лунный свет, и чуть погодя я заметил три белые башни, должно быть, бензоцистерны, но, пока мы ехали мимо, они сместились у нас на глазах — первая спряталась за две другие и стало казаться, будто цистерн только две, но в то же время думалось: может, их даже четыре, а не то — пять, и они так хитроумно расставлены, что с проселка всякий раз видны только две или три; можно ежедневно проезжать мимо и думать, что их всего три, тогда как на самом деле их много больше.

Слегка смущало меня и другое: все же я точно не знал, что там в этих цистернах — бензин, нефть или, может, керосин, а не то еще что-то, уксус, к примеру, тут, конечно, недолго и оплошать, так что будешь выглядеть дурак дураком, но, с другой стороны, отчего бы не сказать несколько слов про цистерны, не заговаривая впрямую об их содержимом, в таком примерно духе: «Смотрите, какие громадины, интересно, доверху они наполнены или нет?»

Как-никак цистерны все же получше каких-то льдин и вполне могут послужить нам отправной точкой к беседе. Я уже раскрыл рот, чтобы высказаться насчет цистерн, и повернулся к шоферу, но тут увидел, что и он тоже пялится на них и при этом беззвучно шевелит губами. Что, если он готовится сказать в точности то же самое, я ведь могу сорвать весь его замысел. От одной этой мысли меня прошибло потом.

Чтобы выиграть время, шофер сбавил скорость. Я взглянул на счетчик: 13 крон 40 эре… 13 крон 60 эре… Такие деньги у меня еще есть.

От развилки разбегались в разные стороны две дороги. Я не знал, какая из них таит в себе больше отправных точек для беседы, и предложил водителю свернуть влево. Ошибку свою я понял сразу: дорога оказалась колдобистая, к тому же спускалась в ложбину, и по бокам ничего не было видно, разве что изредка мелькнет какое-нибудь деревцо, да уж так испуганно встрепенется, словно мы разбудили его светом автомобильных фар, а не то вдруг высветится белый фронтон дома и тут же отступит назад, во мрак. Минутой позже водителю пришлось опять сбавить скорость — оттого что в световой клин попал заяц. Косой метался из стороны в сторону, вверх-вниз скакал белый короткий хвостик, но всякий раз, когда мы уже думали, что заяц наконец удерет во тьму, спасительную и свободную от машин, он вдруг, словно натолкнувшись на невидимую преграду, снова выскакивал на дорогу и бросался в другую сторону.

Шофер еще больше замедлил ход. Я видел, он весь в поту, к тому же дорога теперь шла в гору. Машину подбрасывало на колдобинах, и мотор обиженно рычал.

— Хорошо бы здесь остановиться, — нервно проговорил водитель; страшась оторвать от руля руки, он слизнул языком пот с верхней губы, — но, боюсь, потом трудно будет гнать по холму машину: уж очень развезло дорогу.

Я смотрел на зайца. Тот тоже замедлил ход, но по-прежнему никак не мог отскочить в сторону и уйти.

— Далеко еще? — спросил шофер.

— Куда? — по дурацки переспросил я, но, спохватившись, добавил: — Нет, кажется, уже близко.

Я снова взглянул на счетчик: 16 крон 20 эре… У меня с собой восемнадцать крон.

— Через минуту будем там, — сказал я.

Мы въехали на вершину холма.

— Остановите машину! — крикнул я. — Здесь легче будет развернуться!

Водитель остановил машину и посмотрел на меня усталым взглядом.

— Назад повернуть, что ли?

Заяц, скакавший впереди, тоже остановился и присел, навострив уши. Я вдруг сообразил, что должен оплатить обратный путь.

— Да, поезжайте назад, а я сойду здесь.

Заяц на миг повернулся к нам мордочкой — только и блеснули красные заячьи глазки. И тут же метнулся во тьму.

Шофер развернулся. Наездили 16 крон 60 эре. Я отдал водителю мои восемнадцать крон и еще мелочь в придачу и сошел на дорогу. Шофер ссыпал деньги в кошелек, снова уселся за руль и опустил боковое стекло.

— Может, подождать вас здесь? — спросил он.

— Нет, поезжайте! Счастливого вам пути!

Я огляделся вокруг, привыкая к потемкам. На одной стороне — деревья, на другой — черные поля. Ни единого огонька нигде, ни единого дома.

Шофер все не отъезжал — ждал, наверно, что передумаю.

— Видите ли, я решил прогуляться домой пешком. Уверен, что мне время от времени полезно совершать прогулки на свежем воздухе. Сами понимаете, при моей сидячей работе… Но прогулка в оба конца отнимает чересчур много времени, высыпаться тоже ведь надо, вот я порой и беру машину и мчусь наугад в голубую — простите, в черную — даль, а после возвращаюсь домой пешком. Сколько бодрости дают такие прогулки, мышцы работают с предельной нагрузкой! Попробуйте как-нибудь. Разумеется, не сейчас, когда вы за рулем.

Но водитель все не отъезжал.

— Что до меня, я предпочел бы дневные прогулки, — обронил он.

Я обрадовался, что он наконец надумал что-то сказать, и невольно у меня вырвалось:

— Еще бы! — но я тут же поторопился добавить: — Я и сам был бы рад гулять днем: чего только не увидишь, да и время летит быстрее, но, увы, днем я занят работой.

— Вот оно что, — отозвался шофер.

Я зашагал вперед. Дорогу и впрямь развезло, но если держаться у самой обочины, ноги меньше увязают в грязи. Уже изрядно отойдя от машины, я услышал, что шофер тронул с места и медленно поехал за мной.

Я принялся насвистывать. Не потому, что воображал, будто он слышит мой свист, просто всегда ведь видно, когда человек свистит: походка у него другая и он будто размахивает руками, словно горит желанием еще идти и идти.

Чуть погодя водитель нагнал меня и опустил боковое стекло.

— Может, все же поедете со мной в город?

— Нет-нет, — со смехом ответил я, — весь вечер я ждал этой прогулки.

— Кажется, начинается дождь, — ответил водитель, наполовину высунувшись в боковое окно.

Я вскинул голову. Кое-где небо покрылось тучами, дул влажный ветер, но признаков дождя я не видел.

— Сказать по правде, у меня и денег нет на обратный проезд. Я всегда беру с собой ровно столько, сколько нужно на дорогу в один конец, — еще не устоишь против соблазна снова усесться в машину. Надо держать себя в строгости — не то я скоро бросил бы эти прогулки!

— Вот оно что, — разочарованно повторил водитель и поднял стекло.

Я зашагал дальше, дорога под уклон, и пока шагал отлично. Машина тихо ехала за мной.

Я спустился к проселку и прошел по нему еще изрядный кусок — тут только я обернулся и увидел, что машина исчезла. Слегка подосадовал я, что не сумел растормошить паренька, но, коль скоро я так оплошал, нам и правда лучше было расстаться.

Шел я довольно быстро — ведь теперь под ногами стелился асфальт. Приятно, легко было идти поначалу, но скоро у меня заныли коленки. Я стал щадить их, стараясь как можно меньше сгибать ноги и разом ставить на асфальт всю стопу, но скоро уже ныли не только коленки — боль вселилась в щиколотки и в ляжки. Да, вовремя я спохватился, что мне необходим моцион… Тут я изобрел новую тактику: на каждом десятом шагу я приседал, таким способом меняя нагрузку на мышцы ног. Добрый десяток приседаний сделал я, но потом, присев в очередной раз, никак не мог разогнуться. Меня тянуло попросту сесть на землю, но тут стал накрапывать дождь, что мне, разгоряченному ходьбой, показалось необыкновенно приятным. Я расстегнул плащ, сунул галстук в карман, сделал глубокий вдох — и занемевшие ноги начали отходить. Тут я решил по-иному распределять свои силы — припадать попеременно то на одну, то на другую ногу. И впрямь какое-то время я успешно продвигался вперед, пока не пришлось обойти огромную лужу, и одну из ног — сейчас не помню какую — свела судорога, и, чтобы не свалиться в лужу, мне пришлось усесться на корточки. Пока я сидел и размышлял, нельзя ли хоть часть пути пройти на руках, впереди вдруг блеснул огонек. Судорогу сразу будто рукой сняло, и я пошел на свет самым обыкновенным шагом, а подойдя поближе, увидел, что огонек мерцает в машине, стоящей на боковой дороге. За рулем сидел мой таксист — просто он приехал сюда кружным путем.

— Ну и дурак же я, — сказал он, — отчего бы вам не проехаться со мной заодно, мне же все равно надо в город.

И мы поехали в город. Колеса вихрились в струях дождя. Никто из нас не произнес ни слова, слова теперь были излишни. Дождь перестал, и тут сразу выглянула луна, а может, уже занимался рассвет, — было ведь начало весны.

И снова промчались мы мимо тех самых цистерн с нефтью, а может, и с уксусом. Оба мы взглянули на них, опять же без слов, и мне даже показалось, что они очень украшают пейзаж, особенно под дождем, отрадно было глядеть на них, без надобности гадать, что же туда налили: нефть, лак для ногтей или микстуру от кашля, и сколько всего цистерн, только три или пять. Кстати, на мой взгляд, у дороги стоят три цистерны. Конечно, я не утверждаю этого с определенностью. Если кто-то станет рьяно доказывать, что всего цистерн четыре, а не то даже пять, я готов согласиться с ним — спорить, во всяком случае, не стану.