Современная датская новелла

СОЛНЕЧНЫЙ УДАР

Кетчуп стекал вниз по бутылке. Вокруг горлышка образовалась засохшая кромка, похожая на вывороченные губы. Он ощутил сухое покалывание во рту.

— Передай мне кетчуп, — сказала Монни.

Она сидела справа от него и запросто сама могла бы взять бутылку. Он пододвинул ей соус и подумал, что хорошо бы, накрывая на стол, класть ухват. Она полила кетчупом спагетти и стала их перемешивать. Макароны зашевелились точно живые.

— Сыр, — попросила она, и он протянул ей тертый сыр.

— Послушай, — сказала она, неторопливо жуя красные нити, — потом мы пойдем на пляж.

— Угу.

— А Биргит помоет посуду.

Монни развеселилась и взглянула на Биргит. Они были подругами. Та невозмутимо ответила:

— Можете взять с собой детей. Если хотите.

Но они не хотели. Всегда получалось так, что они с Монни уходили вдвоем. Монни проводила у них отпуск не первый год, и он наблюдал, как она и Биргит вечно подтрунивают друг над другом, наблюдал их уловки, непростую систему их дружбы. Как они садятся за стол, выходят из-за стола, моют посуду, идут на пляж, спорят, курят. Их руки, локти, плечи — гуттаперчевые джунгли.

Краем глаза он видел сына — мальчика с круглой, румяной, как апельсин, мордашкой, который непрерывно болтал под столом ногами. Ноги превратились в манию. Он никак не мог привыкнуть к этим детским ногам, они вызывали у него чувство тревоги — царапины на коленях и щиколотках, шрамы, синяки, теплый животный запах здоровых тел. Чья-то рука схватила бутылку с кетчупом, та пришла в движение, и на горлышке появился еще один запекшийся ободок. Его прошиб пот. Монни с Биргит ковырялись в тарелках — две решительные курицы, белая и коричневая. Монни — с пылающим гребешком и тугим блестящим опереньем. А Биргит, как известно, его жена.

Надо было обедать на улице. В доме слишком жарко, хотя окна настежь. Сухой, пропитанный запахами воздух. А там — море, пронзительные крики чаек, и ветерок — всегда.

Дочка — ей было пять лет — опрокинула кружку. Молоко разлилось по столу, добралось до его тарелки. Он не поднял глаз. Биргит помогала девочке вытереть лужу. Монни, звеня браслетами, что-то говорила под аккомпанемент стучащих вилок. В ней таился какой-то заряд, пробиравший его до костей. Девчушка всхлипывала, лицо у нее покраснело. Молочное озерцо засохло и стало похоже на забытый под скатертью жирный обрубок руки. Ничейной руки.

— Спасибо за обед, — сказал он.

Они с Монни спускались по склону. Биргит вернулась в дом убираться. Монни размахивала пластиковым пакетом. Ему было видно лишь часть ее ног — светлые пятки, над ними гладкие сухожилия и почти неподвижные мускулы, нежная кожа под коленями, качание сумки. У него одеревенели пальцы на ступнях.

— Ух ты! — воскликнула шедшая впереди Монни, когда перед ними открылось море.

Они расположились в углублении между дюнами — было жарко, как в печке. Где-то совсем рядом что-то бормотал густой голос транзистора, казалось, будто голос шел прямо из песка, точно под ними была говорящая земля или горячий хлеб, испеченный из звучащей муки. В нем тупо ворочалась сытость. Монни, лежа на животе, разгребала песок, устраивала себе ложе поудобнее. Локти двигались как крылья. Белая курочка принимает песочную ванную. В затуманенном сном сознании возникли Биргит и дети — они пытаются помочь матери в уборке, но их в конце концов выгоняют на улицу, чтобы не мешались под ногами. К четырем часам они появятся здесь, трое летних беженцев со следами драки. Он точно увидел их наяву: они медленно бредут по горячему песку, среди распластанных тел, оберток от мороженого и многочисленных собак. Увидел и ее, свою вторую курочку, коричневато-серенькую, пожалуй, с чуть золотистым отливом, в руках зеленая сетка с термосом. Наседка, возле которой он грелся зимой, с коленями, похожими на теплые яйца. Летом картина менялась. Гнездо рушилось, они выпархивали на свет божий, ехали к морю, и тут появлялась искрящаяся Монни. Каждый год приглашала Биргит свою школьную подругу, подругу из другого мира, которого он не знал и который они сами давно забыли.

И вот сейчас он лежит рядом с Монни — точное повторение множества других дней. К полднику они собирались здесь все впятером и пили из толстых чашек принесенный в термосе кофе. Иногда дети, получив деньги на мороженое, убегали, а потом их приходилось искать в песчаных пещерах или на берегу, где машины, точно жуки, увязали во влажном песке. Взрослые, случалось, подзуживали друг друга, уверяя, будто дети зашли в воду, когда за ними никто не следил, и их унесло в море как тряпичных кукол. Обычно он обнаруживал их у мола, где рыбаки вытаскивали на берег лодки. Либо же они сами заявлялись домой к ужину. Дети все время были в движении и требовали внимания. Беспокойные, избалованные — и столь необходимые.

Монни чистила перышки.

Прихорашивающаяся курочка, сияющая курочка. От ее близости у него кружилась голова. Излучаемое ею сияние вызывало зуд, как от серных испарений. Если поблизости никого не было, она могла запросто снять лифчик, подставив солнцу груди, напоминавшие любопытных улиток, — мы ведь давно знакомы, правда? Ну, разумеется. У нее хорошая фигура, отметил он, и довольно об этом.

Монни приезжала сюда уже третий год подряд. Третий, и последний. По возвращении домой она выйдет замуж и уедет за границу. Если захочет, добавила она. Он подумал, насколько все было бы проще, если бы ее здесь не было. Потому что с каждым годом идущие от нее серные испарения обжигали все сильнее. И в один прекрасный день он сгорит дотла. Биргит удерживала Монни возле себя на правах старой дружбы. Ты ведь не бросишь нас в этом году, дорогая? Конечно, нет. И вот она здесь.

Вконец обессиленный, он вглядывался в колышущееся высоко над ним небо. Пустое, бездонное, ни облачка, глазу не за что зацепиться. Повернуть бы время вспять, увидеть старинные воздушные шары — заполненная водородом огромная золотистая оболочка с натянутой поверх сетью, а внизу — роскошная гондола, и в ней дамы с развевающимися на ветру ленточками шляп и англичане, Филиасы Фоги[27] в фуражках и с длинными подзорными, трубами в руках. Он бы обрадовался даже появлению похожего на кабачок цеппелина в этом пустынном безмолвии, но, увы, там не было ничего — ни планера, ни самолета. Одно только солнце.

Из распластанного песчаного тела, огромного, вздыбленного пористого торса земли доносилось бормотание, в сухих подмышках этой гигантской плоти теснились люди, упрятанные в свою мимолетную наготу, как ядрышки в твердеющую скорлупу; они сплетались в копошащиеся клубки или под натиском разрушительной лени стремглав бросались врассыпную. Он зарылся рукой в песок. Пальцы ощутили прохладу, там, в глубине была вода, готовая в любую минуту вырваться на свободу. Под ноготь большого пальца забился комочек влажного песка, причиняя боль. Он оттянул кожу указательным пальцем и стряхнул выступивший вокруг ногтя бурый серпик.

— Послушай, — услышал он далекий голос Монни, — натри мне спину.

Он нашел в ее сумке масло для загара и принялся втирать его в кожу. Ее спина лежала перед ним спокойно и непринужденно, точно кусок дерева. Бикини чуть приспущены, бедра, гладкие, как тюлени, едва заметно шевельнулись, когда он с силой провел по ним руками. Кончики пальцев, казалось, распухли, пропитавшись маслом. Она хрюкнула и легла поудобнее, подперев кулаками подбородок.

Он сыпанул горсть песка ей на поясницу, кожа стала зернистой, словно цемент, как земля, разъеденная эрозией.

— Перестань, — сказала она, — пятна останутся.

От пота или от масла песчинки слиплись и напоминали теперь крупинки сахара.

— Прекрати немедленно! — Плечи протестующе вздернулись, как вспуганные кролики.

Она села.

— И чего это тебе вздумалось? — спросила она и провела рукой по пояснице. — Лучше дай мне сигарету.

Он чиркнул ее собственной зажигалкой. Язычок пламени, слившийся с раскаленным воздухом, был невидим. В небе громыхало, казалось, будто оно, сгущаясь, образует пузыри, которые время от времени громко лопаются.

— Что это? — спросила Монни.

— Учения.

— Какие еще учения?

— Военные. Военная авиация. — Он мотнул головой в сторону моря, сверкавшего так, как сверкают на солнце стекло и металл.

— Ничего не видно, — сказала она, выпуская из носа лохматую струю дыма. Похоже на пуповину, подумал он, пуповину, на которой держится ее наполовину пробудившаяся куриная душа.

— Они слишком далеко и слишком высоко.

— А во что они стреляют? В картонные корабли?

— Кто их знает. Где-то в бухте у них есть свой полигон, с заграждением и со всем прочим.

Воздух над горизонтом кипел, вот-вот перельется через край. Он перевел взгляд на серые от песка ноги Монни. Удлиненные коленные чашечки были похожи на карнавальные маски. Замаскированные колени, кости, полные чудес.

— А несчастных случаев не бывает? — спросила она. — Ну, там с рыбаками и другими?

— Нет, район учений размечен и огражден.

— Ага.

— У тебя расстегнулся лифчик.

— А если они… я хочу сказать, если кому-нибудь из них вдруг придет в голову, что это все всерьез — ну, ты понимаешь, — и он залетит сюда? Ведь все эти люди… И ни единого укрытия. Разве нет?

— Ты что, ненормальная?

— Как в кино, правда?

Незастегнутый лифчик болтался на плечах. Невдалеке на гребне дюны сидел веснушчатый человек в соломенной шляпе и с любопытством разглядывал их.

— Посмотри, — сказала Монни, указывая сигаретой вверх.

В плавящемся небе раскаленным шлаком появилось звено из четырех истребителей с длинными ватными шлейфами. Машины неслись прямо на берег, вошли в крутое пике и с ревом и грохотом опять взмыли в небо. Монни не сводила с них прищуренных глаз. Биргит, наверное, уже идет сюда — с детьми и термосом, хорошо бы она захватила деньги на мороженое, свой бумажник он оставил дома. На лице веснушчатого было написано с трудом сдерживаемое живейшее любопытство.

— Пирл-Харбор, — сказала Монни, стряхивая пепел через плечо.

Истребители уходили вверх почти вертикально, оторвавшись от висевших сзади толстых ватных канатов. Теперь они летели над морем в западном направлении. Безостановочно слышались хлопки далеких выстрелов. Невидимая ватная война была в разгаре. А ближе к берегу вели свою рыболовную войну чайки. С приглушенным чавканьем пережевывали песок радиоприемники. Необозримые ряды обнаженных тел жарились на солнце, доводя себя до полного отупения. Он вдруг мысленно представил себе этих людей умирающими, в агонии. Монни права, все они — легкая добыча. Превосходный враг. Прекрати, одернул он себя для порядка. Но ты ведь прекрасно понимаешь, как просто это было бы сделать. Если только… Он почувствовал голод. И внезапно понял, что не в силах отвести глаз от ног Монни, от ее бедер, пупка. Когда-нибудь ты попадешься ей на крючок, подумал он. Мозги, казалось, залило водой. Не в этот раз, так в следующий. В один прекрасный день, когда ты будешь беззащитен. Он бросил быстрый взгляд — будто муха прожужжала — на веснушчатого. У того на шее комочками слипся жар.

Он смотрел на истребители, то исчезавшие, то вновь появлявшиеся в кипящем воздухе. Кадр из фильма. Крупный план. Вот они совсем близко, на уровне глаз, — он заглядывает в сверкающие иллюминаторы, прыгает вперед с покачивающихся крыльев — и видит поблескивающие приборные доски и пилотов с узкими лицами и нимбами вокруг головы в шлемах, похожих на нимбы, они готовятся к выполнению задания. И раскиданный веером песок, тела, хлопающие на ветру подстилки — все стремительно срывается в пропасть, исчезает с лица земли. Он вытер пот со лба, в нос ударил запах крема. В небе бессильно и одиноко висели ватные шлейфы, истребители пропали, и лишь по-прежнему обменивались сигналами чайки.

Была середина недели, середина необозримой расплавленной массы времени. Вечером, уложив детей, они втроем пойдут гулять. Отправятся в Павильон, и Монни что-нибудь от него потребует, они будут танцевать, кружиться в музыкальных жерновах, подшучивать над тем, как толстый дирижер украдкой разглядывает девушек, или будут петь, держа в руках тексты песен, заменяя при этом слова, и закончат вечер в баре, три виски с содовой, спасибо, приятное местечко, правда? Он будет играть с пластинкой, на которой выгравированы названия прививок и которую Монни носит на шее вместо кулона, или со стеклянными бусами Биргит, женщины будут болтать о своем дурацком детстве, из которого мало что помнят. Биргит — в желтом, Монни — в черном или голубом. Он смертельно устанет и вновь пожалеет, что они не пошли куда-нибудь в другое место, не столь хорошо изученное за все эти годы. По дороге домой он опять окажется посередине и, держа их под руки, будет испытывать неловкость и ощущать прохладную ткань их плащей. А потом дом наполнится человеческим дыханьем и глубоким сном, под тяжестью которого их жилище постепенно оседает, проваливается в недра земли. Иногда он по ночам вставал и спускался к причалу, вдыхая насыщенный солью ветер. На севере мигал огонек — то ли маяк, то ли влажная звездочка, почему-то оказавшаяся не там, где положено. Когда он возвращался домой, приходилось мыть ноги.

— Погляди-ка туда, — внезапно сказала Монни.

Солнце било в глаза, он прищурился и сначала ничего не заметил, но мгновение спустя увидел одинокий истребитель, который входил в пике. Что-то было не так.

— Он летит сюда, — крикнула Монни и встала на колени.

Истребитель, не сворачивая, стремительно снижался прямо на берег, на дюны. Это неправда, сказал он себе. Средь белого дня. Ослепительное белое сияние, самолет уже над ними, почти касается головы своим брюхом, похожим снизу на брюхо рыбы. Кончай, кричало у него все внутри, глаза ломило от солнца, как будто в них насыпали мел. Люди вокруг заволновались, некоторые, поднявшись, неотступно следили за истребителем. И вот он врезается в толпу.

Песок на ногах Монни зашевелился, он двумя руками толкнул ее в спину и прижал к земле — над ними промелькнула колеблющаяся крестообразная тень. Его кожа сплавилась с кожей Монни. Они были в центре кадра.

Еще несколько секунд он продолжал прижимать ее к земле. Сейчас раздастся грохот, крики отчаяния, начнется паника, хаос, всегда сопутствующий авиакатастрофе. Загорится бензин, полетят осколки, и запах горелого мяса разнесется за километр. Но вокруг — зыбкая тишина, какая обычно бывает, когда сон наконец вытесняет недавний кошмар. И сразу же — громовые раскаты, взмывающий в небо вой и снова тишина. Истребитель выходил из пике… вслед за этим — отчаянные крики, переполох. Он лежал, осмысливая только что замолкнувшие звуки: стрекотание киноаппарата, плещущий смех крыльев, прицельная атака. Кинокадр, запечатлевший фантастический эпизод. Танцующие вихри песка, катящиеся, падающие тела, что-то… — держись! — фильм продолжается, горит пленка, горят руки. Ноги уже пришли в движение, ужас воплотился в тысячи ног. Кто-то закричал. У Монни под глазами белые круги.

— Как ты думаешь, что произошло?

— Понятия не имею.

— А тебе не кажется…

— Что?

— Он же чуть не врезался…

— Он врезал, кому-то он, черт бы его побрал, здорово врезал.

Внезапно со всех сторон поднялся гул голосов. С дюн поверженными кеглями катились слова: он стрелял, черт возьми! Он же стрелял в нас! Ты что, не видел?..

Они взобрались на гребень дюны и стали спускаться к тому месту, откуда доносились крики. Сейчас их не было слышно, но скоро они возобновятся с новой силой — точно работающий насос, который невозможно остановить. Одни стояли как в столбняке, другие беспорядочно, словно муравьи, сновали взад-вперед. Кто-то лежал, вжавшись в песок и дрожа всем телом, как будто ожидая еще одного нападения, еще одного необъяснимого явления. А может, спал. Невозмутимо вещал транзистор — Westdeutsche Rundfunk[28]. Он увидел собаку, тащившую в зубах купальную шапочку. Но никому не было до нее дела.

— Они возвращаются! Черт, они все возвращаются! — закричал человек в плавках, глаза у него остекленели, и он рухнул на песок лицом вниз.

Вдалеке показалось звено истребителей. Догнав и окружив безумца, машины взяли курс на юг и растворились в дымящемся металлическом воздухе.

— Как ты думаешь, они направились на базу? — спросила Монни.

Его по-прежнему мучил голод. Они подошли поближе. Несколько человек взяли дело в свои руки. Какой-то толстяк с подстилкой, перекинутой через плечо, перебегал от одного к другому, пытаясь что-то сказать. Заикаясь, он выдавливал из себя два-три слова и бежал дальше. Веснушчатого не было видно. Опять послышались крики, на этот раз с разных сторон. Вокруг пострадавших толпились кучки любопытных. Он мельком увидел чью-то вытянутую на песке шею, кровь помидорно-красного цвета, похожая на кетчуп, струйкой сбегала на ключицу. Какой-то швед попросил у них сигарету.

Они направились к дому. Странно, что так мало жертв, подумал он, хотя, возможно, он просто не всех заметил. Перед глазами побежали газетные строчки. Слова, кричащие о катастрофе. Охваченные паникой черные жирные буквы. Биргит с детьми, наверное, уже на пути сюда. Скорее всего, они все видели или, по крайней мере, слышали. Кофе можно будет выпить дома. На берегу сгрудились автомобили, несколько машин рванулись в направлении города. Над бухтой все еще трещали громкие хлопки учебных выстрелов. Когда же они наконец уймутся? Он обнял Монни за гладкие плечи — сиротливо блистающие крылья. Ты попался, парень. Фильм продолжается.

— У него, наверное, был солнечный удар, — сказал он Монни, — или что-нибудь в этом роде.

Собака с купальной шапочкой в зубах бежала за ними, виляя хвостом. Ее тоже могло убить, подумал он. Новый кадр, крупный план — оскаленная собачья морда, брошенная купальная шапочка. Но собака обогнала их и суетливо засеменила вперед. Не попала в фильм.

— Не хочешь мороженого? — спросила Монни, когда они добрались до первых киосков на берегу. Они уселись прямо на песок, каждый со своим мороженым в руках, и стали смотреть вниз, туда, где произошло несчастье. К месту катастрофы тек плотный людской поток. Сирены «скорой помощи» вспарывали послеполуденный воздух, их становилось все больше, а вой — все громче. С юга подлетел вертолет и теперь кружил над берегом. Все шло своим чередом. Они долго молчали. Потом Монни сдавленно произнесла:

— Потрясающе.

Подошли Биргит и дети, купили себе мороженое, разлили по чашкам кофе. Они знали о случившемся. Дети вскоре убежали, несмотря на протесты родителей, и явились только к вечеру, изменившиеся, возбужденные. Их буквально распирало от всяческой информации: сколько было пострадавших и кто именно. Три человека погибли. Три. Он кивнул. Пилот, сказали дети, арестован. Да-да, отозвался он. Машины «скорой помощи» увязли в песке, и кран… а на песке были пятна, совсем темные, и одна девушка все время… Замолчите, оборвал он.

Кадр целиком заполнила Монни в сверкающем оперении.

Ночью он встал и вышел из комнаты. Биргит спала, свернувшись калачиком. Коричневые яйца коленок словно излучали тепло и казались по-детски трогательными. Он наклонился и поцеловал их. Потом поправил одеяло и вышел.

Он отворил дверь в комнату Монни. Глаза у нее были открыты. Волосы струились по плечам. Белая итальянская курочка с искрящимися перышками. Его тело сотрясалось от гулких ударов, как будто от топота тысячи ног. Тысячи запертых ног.

— Ты не спишь? — спросил он. Подошвы липли к влажному полу со следами песка.

— Слушаю море, — отозвалась она.

Через распахнутое окно доносилось невидимое клокотание. Комната вдруг стала огромной. Монни пристально смотрела на него. Его бил озноб.

Они обогнули дом, пахнувший горячим просмоленным деревом. Дохнуло чем-то теплым, точно земля, море и они сами были хлебом. Но от этой чересчур приветливой печи следовало держаться подальше, это он понимал. На Монни был надет купальный халат. Зернистая ткань обволакивала ее тело. Не прикасайся к ней, слышишь, не трогай. Ему казалось, что в челюстях и глотке прорастает чертополох. А под высохшей известью позвоночника полыхает пустыня. Дыши глубже, парень! Он втянул в себя морской воздух, порциями проталкивая его в грудь. Воздух водорослями опутал внутренности, легкие, сердце. Маяк на севере, мертвенно-белый, был похож на кость, указующую на небесные льдины.

Нет, никогда.

Они сели на краю откоса. Дрожащая курочка и теплое зернышко, выпавшее из хлеба.

Он почувствовал, как дом у них за спиной выпустил еще одну порцию тепла. Подошла Биргит, присела рядом.

Вот сидим, любуемся на море.

Он заполз обратно в свой панцирь, спрятался между своими скорлупками, между своими двумя курочками.

— Знаешь, — сказала подруга его жены, — это был не солнечный удар.

— А что же тогда?

— Просто он сделал это.

— Да-да.

У них не оказалось с собой сигарет, пришлось вернуться в дом.

Пошел дождь.