Современная датская новелла

ДОМ В ТУМАНЕ

На одном из высоких холмов в северной части древней столицы Норвегии стоит отель «Сориа Мориа» — деревянный замок в стиле «доврского деда», как будто воспроизведенный с рисунка Киттелсена[4]. Немного вычурный, в древненорвежском духе, это верно, но построен он основательно и с размахом, а если дом возведен из доброго старого дерева, он не может оставить человека равнодушным. Шепчутся и поскрипывают неохватные бревна и балки, дерево звенит, подобно веселому ксилофону, добродушно болтают устланные дорожками ступени лестниц, и весь замок благоухает таинственным лесным одиночеством, ароматом старого черничника и смолой хардингфеле. Строгие ели, стройные сосны и нежные лиственницы шумят за стенами замка, поют о бескрайних лесах, одевающих горы и долы Скандинавского полуострова до самого Ледовитого океана.

Я приехал в город в час пополуночи, стоял густой туман. Шофер такси, молодой парень, не знал толком, где находится мой замок; чем выше поднимались мы по горной дороге, тем непроницаемей становился этот весенний, густой, как сметана, туман, который здесь, на высоте, еще хранил в себе дыхание пронизывающей зимней стужи. Но я понимал, что мы едем правильно, хотя глазам моим было далеко до радара.

Вскоре в тумане показались темные очертания большого дома. Я принял его за один из флигелей замка и попросил водителя остановиться. Небольшое окно вестибюля было освещено — наверное, для удобства постояльцев, приезжающих ночью, подумал я. Я вышел, расплатился, водитель дал задний ход и скрылся в тумане. Взяв чемодан, я переступил порог запасного или черного хода, в надежде, что сей путь выведет меня в более знакомые помещения этого старинного, запутанного, заколдованного замка. Я шел по плохо освещенному пустынному коридору мимо запертых дверей, на которых висели таблички с именами — Лисет, Салвесен, Экдал — все это было мало похоже на отель. «Наверно, тут живет прислуга или какие-нибудь другие работники отеля, — подумал я. — А может, дела этого славного старинного замка настолько плохи, что здесь стали сдавать квартиры добрым людям?»

Коридор делал поворот, в одном месте на второй этаж вела лестница со стертыми ступенями, которая никак не вязалась со сказочным стилем замка. И опять таблички с фамилиями, какие-то облезлые, с облупившейся краской. И унылый запах доходного дома — запах влажной одежды и подгоревшей овсяной каши.

Вскоре я понял, что попал не в замок, а в самый обычный жилой дом. Словно вор, я потихоньку прокрался к двери и с облегчением вздохнул, снова оказавшись в тумане.

Вот, собственно, и вся история. Я поднялся выше по склону и через двадцать минут подошел к замку — большому, праздничному, с освещенными, несмотря на поздний час, окнами; я даже смог получить виски с содовой, что было очень кстати после долгой утомительной дороги. И вот, усталый, с тяжелой головой, я уже покоился в мансарде на удобной кровати из березового дерева. Я погасил свет, и уютная бревенчатая комната погрузилась в густую сонную темноту.

Однако странный, окутанный туманом дом, в котором я побывал, не шел у меня из головы. Мои мысли невольно возвращались к нему, как невольно возвращаются они к дурному сну. В детстве мне часто снился один и тот же кошмар: я по ошибке зашел в чужой дом и заблудился там — иду по каким-то темным и мрачным комнатам, некоторые из них пустые, в других есть люди. Я различаю лица и руки, люди поднимают головы, смотрят на меня, без удивления, без страха, даже без возмущения, но с твердым сознанием своего превосходства: идет тут, а сам даже не знает, где он находится и что его ожидает. Я лежал и думал об этих снах в связи с моим невольным посещением Дома в тумане.

Этот немой ночной дом представлялся мне непостижимо допотопным. Вневременным. Что-то в нем болезненно растревожило меня, задело за живое. Вся эта атмосфера жилья, людей, их пищи, их одежды. Лисет. Салвесен. Старый Экдал. Там живут люди, думал я, спят дети, какой-нибудь одинокий чудак, возможно, играет на скрипке. Может быть, как раз сейчас там кто-нибудь умер. Или родился. Может быть, в этом доме обитает счастливая любовь. Или тайное горе, тоска. Отчаяние. Может быть, ненависть или даже преступление. Я никогда не узнаю об этом.

Мое неведение и немного нелепое любопытство томили меня, внушали непонятную тревогу. Там таятся возможности, которые никогда не осуществятся, думал я. Неродившиеся поколения, умершие поколения, ненаписанная книга. Я лежал погруженный в бесплодные размышления, мне хотелось спать, но тревога мешала мне уснуть.

«Что тебе до этого случайного дома? — увещевал я себя. — Пусть живет, как жил, ты заслужил отдых и должен сейчас же выбросить из головы этот дом, нечего впадать в несовременную чувствительность из-за человеческих судеб!»

Но мысли мои словно приклеились к этому чужому дому — я был целиком в его необъяснимой роковой власти, словно Пер Гюнт во власти Великой Кривой[5]. Мне вдруг явилась нелепая мысль: в том доме живет моя мать! Но она не такая, какой я знал ее. Она молодая. Юная, незамужняя, бездетная. У нее еще нет почти никакого жизненного опыта, одни мечты. Ей страстно хочется реализовать свои возможности. Она одинока, ей грустно, как часто бывает в юности. Но я не могу утешить ее, потому что еще не родился.

Откуда пришли эти нелепые мысли? Этот эдипов комплекс или подобное фрейдистское наваждение? Но может, они не такие уж и нелепые; я вспомнил, что на теплоходе видел мельком молоденькую девушку, совсем юную, лет четырнадцати — пятнадцати, которая была поразительно похожа на мою давным-давно умершую мать, какой я помнил ее по фотографиям восьмидесятых — девяностых годов прошлого века. Эти выцветшие фотографии хранились в старом семейном альбоме. Мать явилась сюда в виде этого юного призрака и помешала мне спать. Следуя советам психоаналитиков, я сделал попытку прогнать это видение, но оно оказалось столь же упрямым, как и призрачный дом в этом первозданном тумане.

Мысль о роковом доме полностью завладела мной, ее навязчивость внушала даже тревогу. Я думал: в том спящем доме живет исчезнувшая Норвегия. Не знаменитое, овеянное славой королевство, известное нам по сагам, но развенчанная и превращенная в провинцию Норвегия, скрытая в тени той же «многовековой ночи», которая висела и над Исландией и только в самое последнее время стала понемногу рассеиваться над Фарерами. Мрачные, несчастные люди средневековья, пережившие в XIV веке страшную эпидемию чумы, я так и видел, как они сидят в своих темных домах, бледные, покорившиеся, в грубых вязаных кофтах, забытые богом. Видел это нищее, темное, еле оправившееся от войны, но фанатически преданное королю крестьянское общество времен злополучных датско-шведских войн и «шотландского похода» — этих молчаливых, испуганных после кровавых, но успешных схваток людей, в глазах которых мелькало раскаяние. Этот растерявшийся народ, измученный жестоким голодом около 1812 года — хлеб, испеченный из коры, рыдающих матерей, больных, притихших детей.

Я попытался прогнать эти невеселые картины и вызвать в памяти другие, более приятные: богатые важные крестьяне в сюртуках с серебряными пуговицами сидят вокруг стола под зажженной люстрой вместе с чиновниками-патриотами, самоуверенными судовладельцами, торговцами лесом — все эти воинственно настроенные люди отстаивали национальную независимость во время Эйдсволла и борьбы против Унии[6]. Это они, неустрашимые и дерзкие мятежники, сочиняли и распевали веселые песни, прославлявшие отечество и свободу. Пусть их песни теперь немного и устарели, но они не утратили своей былой звучности: «Сыновья Норвегии», «Пока бушует Северное море». И наконец, «Да, мы любим эту землю!» Мысли об этом торжественном гимне, в котором поется о мечтах норвежцев, вернули моей душе относительное равновесие. Я стал фантазировать, и, пока я лежал на кровати из прославленного дерева норвежских лесов, на меня вдруг напало веселье, какое порой нападает на уставших детей, уложенных в постель. В какой-то веселой полудреме я представил себе, как усопшие мятежники в том окутанном туманом доме вдруг грянули песню — пародию на свой монументальный национальный гимн:

Постепенно ко мне пришел сон. Тихо, незаметно. Пестрая мешанина из действительности и сна. И наконец остался только сон.

…Помимо своей воли я снова вернулся к тому дому. Этого не следовало делать, знаю, но, несмотря ни на что, я должен был еще раз побывать там. Должен был войти туда и посмотреть, как выглядят Лисет и Салвесен. Должен был увидеть их жен и детей, их стариков и молодых, новорожденных и покойников. Должен был увидеть этот народ, в стране которого, распростертой с севера на юг, я находился этой непроглядной туманной ночью. Должен был приветствовать Вергеланна[7], Асбьёрнсена и Му[8], великого сурового художника Ю. Даля[9], Нурдрока[10], Бьёрнсона и изящного бунтаря Кр. Микельсена, который выпустил воздух из воздушного шара Унии и вернул Норвегию ее владельцам. Я непременно должен был подняться на чердак, где живет семья жалкого фотографа Экдала[11], который ходит на охоту с заряженным ружьем старого образца. Но прежде всего я должен был попасть в комнату с окнами, глядящими на север, где, погруженная в раздумья, сидит моя мать, юная, одинокая, страшащаяся своей судьбы. Я должен был подбодрить ее: «Здравствуй! Это я! Узнаешь? Я твой первенец!»

Может, я ее испугаю? Может, она вскочит в страхе при виде сонного старика, на которого вдруг напало веселье? Нет, мама, я не потревожу тебя, видишь, я уже ухожу обратно в туманную ночь, в то, что еще не случилось. И там, в темноте, я мирно засну, твердо веря, что придет час, когда ты милостиво подаришь мне жизнь!

Теперь я спокойно покидаю этот старый призрачный дом, как человек, знающий, что он навел порядок в своих делах. Там, в тумане, я вздыхаю глубоко и свободно, пью ароматы жизни и смерти, которыми благоухают леса, поля и соленое море…

По извилистой дороге я не спеша поднимаюсь к моему огромному скрипучему деревянному замку, где усталого путника ждет заслуженный отдых и безмятежный сон.

СТАРЫЙ ГОСТЬ

После приятно проведенного вечера в доме Тистрана и Исан старому гостю помогли подняться на чердак в комнату для гостей. Конечно, он мог бы подняться и сам, но так хотели его заботливые хозяева… К тому же после обильного угощения он не совсем твердо держался на ногах.

Словом, надо признаться, что если он и не совсем ослабел, то немного все-таки…

Тистран и Исан исключительно внимательны к нему. Такое внимание оказывают только… гм… весьма престарелым людям, гостям, которых не рассчитывают увидеть опять слишком скоро, думает он. Но как приятно опираться на твердую руку хозяйки! А хозяин, смотрите, несет последнюю, самую сладкую рюмочку — для сердца, если вдруг ночью у гостя случится бессонница!

И наконец: покойной ночи, доброго сна!

Тистран и Исан, эти молодые, влюбленные дети человеческие, только что въехали в свой новый дом, где на всем лежит печать ожидания! Как не заметить этого нехитрого душевного тепла, если его здесь излучает решительно все; оно вовлекает в свои заколдованный круг и старого гостя, и у него в сердце вспыхивает солнечный свет.

«Минувших дней свет солнечный» — откуда эти строки? Из какого-нибудь древнекитайского стихотворения? Или это Тёгер Ларсен[12]?

Да, Тёгер Ларсен.

В комнате для гостей просторно и пахнет свежим бельем. Застланная постель, белый фаянсовый умывальник, лампа под куполообразным абажуром. Светлые обои в цветочках — фиолетовые пастельные тона, теплый и холодный, весело спорят друг с другом. Некоторые обои утомляют своим навязчиво повторяющимся узором, другие, напротив, могут оказывать почти гипнотическое действие, человек впадает в эйфорию. Здесь именно такие обои, думает старый гость. Глядя на них, можно замечтаться, забыть обо всем, как забываешь, глядя на густой, медленно падающий снег.

Над изголовьем кровати картина, прикрепленная кнопками к стене, — хорошая цветная репродукция одной из удлиненных фигур Модильяни — сидящая девушка, черноволосая, смуглая, но со светлыми глазами. Обнаженные руки кажутся сероватыми на фоне простенького светло-голубого платья с короткими рукавами. Рукава и ворот отделаны белым кантом. Руки праздно сложены на коленях.

Гость одобрительно разглядывает картину. Очертания фигуры просты и строги, никакой сентиментальности, никакой символики.

И тем не менее эта девушка, сидящая одна в безмолвной цветущей пустоте, может оказаться даже богиней, например, богиней судьбы, одной из трех норн или мойр — самой младшей и легкомысленной. В ней нет ничего примечательного и торжественного, этакая немного угрюмая, безучастная, покорная школьница, она долго корпела над задачкой, которая там и не сошлась с ответом, потом отложила тетрадь в клеточку и погрузилась в задумчивость.

Так она и сидит на фоне светлой стены, усыпанной падающими цветами, одна в своем маленьком мире, ненадолго забыв о таких сложных понятиях, как время, причина и следствие.

И он, старый гость, вдруг тоже теряет ощущение времени. Он просто существует — в действительности или в мечте или одновременно и в мечте и в действительности, где-то, где падающие цветы жизни и смерти складываются в веселый пестрый узор, безответственно, как в детской игре.

Где-то, где небытие уже близко.

Хотя, кто знает…

Ну что ж, как бы там ни было, покойной ночи!